- Наша речка извивалась змейкой, словно зигзага... Бежала она по полю изгибами, вертикулясами этакими, как поломанная... Когда, бывало, на  гору взлезешь и вниз посмотришь, то всю ее, как на ладонке,  видать.  Днем  она как зеркало, а ночью ртутью отливает. По бережку  камыш  стоит  и  в  воду поглядывает... Красота! Тут камыш, там ивнячок, а там вербы...

Так расписывал Никифор Филимоныч, сидя  в  портерной  за  столиком  и глотая пиво. Говорил он с увлечением, с жаром...  Его  морщинистое  бритое лицо и коричневая шея вздрагивали и подергивались  судорогой  всякий  раз, когда он подчеркивал в  своем  рассказе  какое-либо  особенно  поэтическое место. Слушала его  хорошенькая  шестнадцатилетняя  сиделица,  Таня.  Лежа грудью на прилавке и подперев голову кулаками, она, изумляясь,  бледнея  и не мигая глазами, восторженно ловила каждое слово.

Никифор Филимоныч каждый вечер бывал в портерной и беседовал с Таней. Любил он ее за сиротство и тихую ласковость, которою залито  было  всё  ее бледное востроглазое лицо. А кого он любил, тому отдавал все тайны  своего прошлого. Начинал он беседы  обыкновенно  с  самого  начала -  с  описания природы. С природы переходил он на охоту, с охоты - на личность  покойного барина, князя Свинцова.

- Знаменитый был человек! - рассказывал он про князя. - Славен он был не столько  богатством  и  широтою  земель,  сколько  характером.  Он  был Дон-Жуан-с.

- А что значит Дон-Жуан?

- Это обозначает, что он до женского пола большой Дон-Жуан был. Любил вашего брата. Всё свое состояние на женский пол провалил. Да-с... А  когда мы в Москве жили, у нас в грандателе  почти  весь  верхний  этаж  на  наши средства существовал. В Петербурге мы  с  баронессой  фон  Туссих  большие связи имели и дитятю прижили. Баронесса эта самая в  одну  ночь  всё  свое состояние в штосс проиграла и руки на себя наложить хотела, а князь не дал ей жизнь прикончить. Красивая была, молодая такая... Год с ним  попуталась и померла... А как женщины любили его, Танечка! Как любили! Жить без  него не могли!

- Он был красив?

- Какой... Старый был,  некрасивый...  Вот  и  вы  бы,  Танечка,  ему понравились... Он любил таких худеньких, бледненьких... Вы не конфузьтесь. Чего конфузиться? Не врал я во веки веков и теперь не вру-с...

Потом Никифор Филимоныч принимался  за  описание  экипажей,  лошадей, нарядов... Во всем этом он знал толк. Потом начинал перечислять вина.

- А есть такие вина, что четвертную  за  бутылку  стоит.  Выпьешь  ты рюмку, а у тебя в животе делается, словно ты от радости помер.

Тане более всего  нравилось  описание  тихих  лунных  ночей...  Летом шумная оргия в зелени, среди цветов, а зимой - в санях с теплой  полостью, в санях, которые летят как молния.

- Летят санки-с, а вам кажется, что луна бежит... Чудно-с!

Долго рассказывал таким  образом  Никифор  Филимоныч.  Оканчивал  он, когда мальчишка тушил над дверью  фонарь  и  вносил  в  портерную  дверную вывеску.

В один зимний вечер Никифор Филимоныч  лежал  пьяный  под  забором  и простудился. Его свезли в больницу. Выписавшись через месяц  из  больницы, он уже не нашел в портерной своей слушательницы. Она исчезла.

Через полтора года шел Никифор  Филимоныч  в  Москве  по  Тверской  и продавал поношенное летнее пальто. Ему  встретилась  его  любимица,  Таня. Она, набеленная, расфранченная, в шляпе с отчаянно загнутыми  полями,  шла под руку с каким-то господином в цилиндре  и  чему-то  громко  хохотала... Старик поглядел на нее, узнал, проводил глазами и медленно снял шапку.  По его лицу пробежало умиление, на глазах сверкнула слезинка.

- Ну, дай бог ей... - прошептал он. - Она хорошая.

И, надевши шапку, он тихо засмеялся.