Небольшая площадь близ Рождественского  монастыря,  которую  называют Трубной, или просто Трубой; по воскресеньям на ней бывает торг. Копошатся, как раки в решете, сотни  тулупов,  бекеш,  меховых  картузов,  цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит  солнце  и на небе нет облаков, то пение и запах  сена  чувствуются  сильнее,  и  это воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее далеко-далеко. По одному краю площадки тянется ряд возов. На возах не сено, не капуста, не бобы,  а щеглы, чижи, красавки, жаворонки, черные и серые дрозды, синицы,  снегири. Всё это прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью  на свободных воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже, остальная же птица имеет самую неопределенную ценность.

- Почем жаворонок?

Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет затылок и запрашивает сколько бог на душу положит -  или  рубль,  или  три  копейки, смотря по покупателю. Есть и дорогие птицы. На запачканной жердочке  сидит полинялый  старик-дрозд  с  ощипанным  хвостом.  Он   солиден,   важен   и неподвижен, как отставной генерал. На свою  неволю  он  давно  уже  махнул лапкой и на голубое небо давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за  это свое равнодушие он и почитается рассудительной птицей. Его нельзя  продать дешевле как за  сорок  копеек.  Около  птиц  толкутся,  шлепая  по  грязи, гимназисты, мастеровые, молодые люди в модных пальто, любители в  донельзя поношенных шапках, в подсученных,  истрепанных,  точно  мышами  изъеденных брюках. Юнцам и мастеровым продают самок за самцов, молодых  за  старых... Они мало смыслят в птицах. Зато  любителя  не  обманешь.  Любитель  издали видит и понимает птицу.

- Положительности нет в этой птице, - говорит  любитель,  засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. - Он теперь поет,  это  верно,  но что ж из эстого? И я в компании запою. Нет, ты, брат,  мне  без  компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели можешь... Ты подай мне того вон,  что сидит и молчит! Тихоню подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме...

Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок, хорьков. Сидит заяц и  с горя солому жует. Морские свинки дрожат от холода, а  ежи  с  любопытством посматривают из-под своих колючек на публику.

- Я где-то читал, - говорит чиновник почтового ведомства, в полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на зайца, -  я  читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и воробей из одной чашки ели.

- Очень это возможно, господин. Потому  кошка  битая,  и  у  кобчика, небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут нет, сударь.  У  моего кума была кошка, которая,  извините,  огурцы  ела.  Недели  две  полосовал кнутищем, покудова выучил. Заяц, ежели его бить,  спички  может  зажигать. Чему вы удивляетесь? Очень просто! Возьмет в рот спичку и - чирк! Животное то же, что и человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь.

В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица всё  тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые головы цыплята  и клюют что-то в грязи. Мальчишки с  голубями  засматривают  вам  в  лицо  и тщатся узнать в вас голубиного любителя.

- Да-с!  Говорить  вам  нечего! -   кричит   кто-то   сердито. -   Вы посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел, а не голубь!

Высокий, тонкий человек с бачками  и  бритыми  усами,  по  наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку. Старуха-болонка плачет.

- Велела вот  продать  эту  пакость, -  говорит  лакей,  презрительно усмехаясь. - Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и теперь вот собак да кошек продает. Плачет, целует их в поганые морды,  а  сама  продает  от нужды. Ей-богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.

Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле  и,  прищурив  один  глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием.

Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в ряд.  Перед каждым  из  них  ведро,  в  ведрах  же  маленький  кромешный  ад.  Там   в зеленоватой, мутной воде  копошатся  карасики,  вьюнки,  малявки,  улитки, лягушки-жерлянки,  тритоны.  Большие  речные  жуки  с  поломанными  ногами шныряют по маленькой поверхности, карабкаясь  на  карасей  и  перескакивая через лягушек. Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек.  Живуча  тварь! Темно-зеленые лини, как более дорогая рыба, пользуются льготой: их  держат в особой баночке, где плавать нельзя, но всё же не так тесно...

- Важная рыба карась! Держаный карась, ваше высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив! Неделя уж, как  поймал  я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в  Перерве  и  оттуда пешком. Караси по две копейки,  вьюны  по  три,  а  малявки  гривенник  за десяток, чтоб  они  издохли!  Извольте  малявок  за  пятак.  Червячков  не прикажете ли?

Продавец лезет в ведро и  достает  оттуда  своими  грубыми,  жесткими пальцами нежную малявку или карасика,  величиной  с  ноготь.  Около  ведер разложены лески, крючки, жерлицы, и  отливают  на  солнце  пунцовым  огнем прудовые червяки.

Около возов с птицей и около ведер с рыбой  ходит  старец-любитель  в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два броненосца. Это, как его называют здесь, "тип". За душой у него ни копейки, но, несмотря на это, он торгуется,  волнуется,  пристает  к  покупателям  с  советами.  За какой-нибудь час  он  успевает  осмотреть  всех  зайцев,  голубей  и  рыб, осмотреть до тонкостей, определить всем, каждой  из  этих  тварей  породу, возраст и цену. Его, как ребенка, интересуют щеглята, карасики и  малявки. Заговорите с ним, например, о дроздах, и чудак расскажет вам  такое,  чего вы не найдете ни в одной книге. Расскажет вам с  восхищением,  страстно  и вдобавок еще и в невежестве упрекнет.  Про  щеглят  и  снегирей  он  готов говорить без конца, выпучив глаза и сильно  размахивая  руками.  Здесь  на Трубе его можно встретить только в холодное время, летом же он  где-то  за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.

А вот и другой "тип", - очень высокий, очень худой господин в  темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит  учителем  в  гимназии,  и  это известно завсегдатаям Трубы, и они относятся к нему с уважением, встречают его  поклонами  и  даже  придумали  для  него   особенный   титул:   "ваше местоимение". Под Сухаревой он роется в книгах, а на  Трубе  ищет  хороших голубей.

- Пожалуйте! -  кричат  его  голубятники. -  Господин  учитель,  ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше местоимение!

- Ваше местоимение! - кричат ему с разных сторон.

- Ваше местоимение! - повторяет где-то на бульваре мальчишка.

А "его местоимение", очевидно, давно уже  привыкший  к  этому  своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя  и,  подняв  его  выше головы, начинает рассматривать и при этом хмурится и становится еще  более серьезным, как заговорщик.

И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так  нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит  и  волнуется,  и тем деловым и  богомольным  людям,  которые  проходят  мимо  по  бульвару, непонятно, зачем собралась эта  толпа  людей,  эта  пестрая  смесь  шапок, картузов и цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют.