Разморенный духотою еловой чащи, весь в паутине и  в  хвойных  иглах, пробирался с ружьем к  опушке  приказчик  из  Дементьева  хутора,  Мелитон Шишкин. Его Дамка - помесь дворняги с  сеттером -  необыкновенно  худая  и беременная, поджимая под себя мокрый хвост, плелась за хозяином и всячески старалась не  наколоть  себе  носа.  Утро  было  нехорошее,  пасмурное.  С деревьев, окутанных легким  туманом,  и  с  папоротника  сыпались  крупные брызги, лесная сырость издавала острый запах гнили.

Впереди, где кончалась чаща, стояли березы,  а  сквозь  их  стволы  и ветви видна была туманная даль. Кто-то за березами играл на  самоделковой, пастушеской свирели. Игрок брал не более пяти-шести нот, лениво тянул  их, не стараясь связать их в мотив, но тем не  менее  в  его  писке  слышалось что-то суровое и чрезвычайно тоскливое.

Когда чаща поредела и елки уже мешались с  молодой  березой,  Мелитон увидел стадо. Спутанные лошади, коровы и  овцы  бродили  между  кустов  и, потрескивая сучьями, обнюхивали лесную траву. На опушке,  прислонившись  к мокрой березке, стоял старик пастух, тощий, в рваной сермяге и без  шапки. Он глядел в землю,  о  чем-то  думал  и  играл  на  свирели,  по-видимому, машинально.

- Здравствуй, дед! Бог на помощь! - приветствовал его Мелитон тонким, сиплым голоском, который совсем не шел к его громадному росту и  большому, мясистому лицу. - А ловко ты на дудочке дудишь! Чье стадо пасешь?

- Артамоновское, - нехотя ответил пастух и сунул свирель за пазуху.

- Стало быть, и лес артамоновский? - спросил Мелитон,  оглядываясь. - И впрямь артамоновский, скажи на милость... Совсем  было  заблудился.  Всю харю себе в чепыге исцарапал.

Он сел на мокрую землю и стал лепить из газетной бумаги папиросу.

Подобно жиденькому голоску, всё у этого  человека  было  мелко  и  не соответствовало его росту, ширине и мясистому лицу: и улыбка, и глазки,  и пуговки, и картузик, едва державшийся на жирной стриженой голове. Когда он говорил и улыбался, то  в  его  бритом,  пухлом  лице  и  во  всей  фигуре чувствовалось что-то бабье, робкое и смиренное.

- Ну, погода, не дай бог! - сказал он и покрутил головой. - Люди  еще овса не убрали, а дождик словно нанялся, бог с ним.

Пастух поглядел на небо, откуда моросил  дождь,  на  лес,  на  мокрую одежду приказчика, подумал и ничего не сказал.

- Всё лето такое было... - вздохнул Мелитон. -  И  мужикам  плохо,  и господам никакого удовольствия. Пастух еще раз поглядел на небо, подумал и сказал с расстановкой, точно разжевывая каждое слово:

- Всё к одному клонится... Добра не жди.

- Как  у  вас  тут? -  спросил  Мелитон,  закуривая. -  Не  видал   в артамоновской сечи тетеревиных выводков?

Пастух ответил не сразу. Он опять  поглядел  на  небо  и  в  стороны, подумал, поморгал глазами... По-видимому, своим словам придавал он немалое значение и, чтобы усугубить им цену, старался произносить их врастяжку,  с некоторою торжественностью. Выражение  лица  его  было  старчески  острое, степенное и, оттого, что нос был перехвачен поперек седлообразной  выемкой и ноздри глядели кверху, казалось хитрым и насмешливым.

- Нет,  кажись,  не  видал, -  ответил  он. -  Наш  охотник,  Еремка, сказывал, будто на Ильин день согнал  около  Пустошья  один  выводок,  да, должно, брешет. Мало птицы.

- Да,  брат,  мало...  Везде  мало!   Охота,   ежели   здравомысленно рассудить, ничтожная и нестоющая. Дичи совсем нет, а которая есть, так  об ту сейчас нечего и рук марать - не выросла  еще!  Такая  еще  мелочь,  что глядеть совестно.

Мелитон усмехнулся и махнул рукой.

- Такое делается на этом свете, что просто смех, да и  только!  Птица нынче стала несообразная, поздно на яйца садится, и  есть  такие,  которые еще на Петров день с яиц не вставали. Ей-богу!

- Всё к одному клонится, -  сказал  пастух,  поднимая  вверх  лицо. - Летошний год мало дичи было, в этом году еще меньше,  а  лет  через  пять, почитай, ее вовсе не будет. Я так примечаю, что скоро не то  что  дичи,  а никакой птицы не останется.

- Да, - согласился  Мелитон,  подумав. -  Это  верно.  Пастух  горько усмехнулся и покачал головой.

- Удивление! - сказал он. - И куда оно  всё  девалось?  Лет  двадцать назад, помню, тут и гуси были, и журавли, и утки, и тетерева - туча-тучей! Бывало, съедутся  господа  на  охоту,  так  только  и  слышишь:  пу-пу-пу! пу-пу-пу! Дупелям, бекасам да кроншпилям переводу не было, а мелкие чирята да кулики, всё равно как скворцы или, скажем, воробцы - видимо-невидимо! И куда оно всё девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и  орлы,  и соколы, и филины... Меньше стало и всякого зверья.  Нынче,  брат,  волк  и лисица в диковинку, а не то что медведь или норка. А ведь прежде даже лоси были! Лет сорок я примечаю из года в год божьи дела и так понимаю, что всё к одному клонится.

- К чему?

- К худу, паря. Надо думать, к гибели...  Пришла  пора  божьему  миру погибать.

Старик надел картуз и стал глядеть на небо.

- Жалко! - вздохнул он после  некоторого  молчания. -  И,  боже,  как жалко! Оно, конечно,  божья  воля,  не  нами  мир  сотворен,  а  всё-таки, братушка, жалко. Ежели одно  дерево  высохнет  или,  скажем,  одна  корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек,  глядеть,  коли  весь мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и  леса, и реки, и твари - всё ведь это сотворено,  приспособлено,  друг  к  дружке прилажено. Всякое до дела доведено и  свое  место  знает.  И  всему  этому пропадать надо!

На лице пастуха вспыхнула грустная улыбка и веки его заморгали.

- Ты говоришь - миру погибель... - сказал Мелитон, думая. - Может,  и скоро конец света, а только нельзя по птице судя. Это навряд, чтобы  птица могла обозначать.

- Не одни птицы, - сказал пастух. - И звери тоже, и скотина, и пчелы, и рыба... Мне не веришь, спроси стариков; каждый  тебе  скажет,  что  рыба теперь совсем не та, что была. И в морях, и в озерах, и в  реках  рыбы  из года в год всё меньше и меньше. В нашей  Песчанке,  помню,  щука  в  аршин ловилась, и налимы водились, и язь, и лещ, и  у  каждой  рыбины  видимость была, а нынче ежели и поймал щуренка или окунька в четверть, то  благодари бога. Даже ерша настоящего нет. С каждым годом всё хуже и хуже,  а  погоди немного, так и совсем рыбы не  будет.  А  взять  таперя  реки...  Реки-то, небось, сохнут!

- Это верно, что сохнут.

- То-то вот и есть. С  каждым  годом  всё  мельче  и  мельче,  и  уж, братушка, нет тех омутов, что были. Эвона, видишь кусты? - спросил старик, указывая в сторону. - За ними старое русло, заводиной называется; при отце моем там Песчанка текла, а  таперя  погляди,  куда  ее  нечистые  занесли! Меняет русло и, гляди, доменяется до той поры, покеда совсем высохнет.  За Кургасовым болота и пруды были, а нынче где они? А куда ручьи девались?  У нас вот в этом самом лесу ручей тёк, и такой ручей, что мужики в нем верши ставили и щук ловили, дикая утка около него зимовала, а нынче в  нем  и  в половодье не бывает путевой воды. Да, брат, куда ни взглянь,  везде  худо. Везде!

Наступило молчание. Мелитон задумался и уставил глаза в  одну  точку. Ему хотелось  вспомнить  хоть  одно  место  в  природе,  которого  еще  не коснулась всеохватывающая гибель. По туману и косым дождевым полосам,  как по матовым стеклам, заскользили светлые пятна, но тотчас же  угасли -  это восходившее солнце старалось пробиться сквозь облака и взглянуть на землю.

- Да и леса тоже... - пробормотал Мелитон.

- И леса тоже... - повторил пастух. - И рубят  их,  и  горят  они,  и сохнут, а новое не растет. Что и вырастет, то сейчас  его  рубят;  сегодня взошло, а завтра, гляди, и срубили  люди -  так  без  конца  краю,  покеда ничего не останется. Я, добрый человек, с самой воли хожу  с  обчественным стадом, до воли тоже был у господ в пастухах, пас на этом самом  месте  и, покеда живу, не помню того летнего дня, чтобы меня  тут  не  было.  И  всё время я божьи дела примечаю. Пригляделся я, брат, за свой век и так теперь понимаю, что всякая растения на убыль пошла.  Рожь  ли  взять,  овощь  ли, цветик ли какой, всё к одному клонится.

- Зато народ лучше стал, - заметил приказчик.

- Чем это лучше?

- Умней.

- Умней-то умней, это верно, паря, да что с того толку? На  кой  прах людям ум перед погибелью-то? Пропадать и без всякого  ума  можно.  К  чему охотнику ум, коли дичи нет? Я так рассуждаю, что бог человеку  ум  дал,  а силу взял. Слаб  народ  стал,  до  чрезвычайности  слаб.  К  примеру  меня взять... Грош мне цена,  во  всей  деревне  я  самый  последний  мужик,  а все-таки, паря, сила  есть.  Ты  вот  гляди,  мне  седьмой  десяток,  а  я день-денской пасу, да еще ночное стерегу за двугривенный и спать не  сплю, и не зябну; сын мой умней меня, а поставь его заместо меня, так он  завтра же прибавки запросит или лечиться пойдет. Так-тось.  Я,  акроме  хлебушка, ничего не потребляю, потому хлеб наш насущный даждь нам днесь, и отец мой, акроме хлеба, ничего не ел, и дед, а  нынешнему  мужику  и  чаю  давай,  и водки, и булки, и чтобы спать ему от зари до зари, и  лечиться,  и  всякое баловство. А почему? Слаб стал, силы в нем нет вытерпеть. Он и рад  бы  не спать, да глаза липнут - ничего не поделаешь.

- Это верно, - согласился Мелитон. - Нестоящий нынче мужик.

- Нечего греха таить,  плошаем  из  года  в  год.  Ежели  теперича  в рассуждении  господ,  то  те  пуще  мужика  ослабли.  Нынешний  барин  всё превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку? Поглядеть на него, так жалость берет... Худенький, мозглявенький, словно венгерец какой или француз, ни важности в нем, ни вида - одно только звание,  что  барин. Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что  ему  надо. Али оно с удочкой сидит и рыбку ловит, али оно лежит вверх пузом и  книжку читает, али промеж мужиков топчется и  разные  слова  говорит,  а  которое голодное, то в писаря нанимается. Так и живет пустяком, и нет того в  уме, чтобы  себя  к  настоящему  делу  приспособить.  Прежние  баре  наполовину генералы были, а нынешние - сплошной мездрюшка!

- Обедняли сильно, - сказал Мелитон.

- Потому и обедняли, что бог силу отнял. Супротив бога-то не пойдешь.

Мелитон опять уставился в одну точку. Подумав немного,  он  вздохнул, как вздыхают степенные, рассудительные люди, покачал головой и сказал:

- А всё отчего? Грешим много, бога забыли... и такое,  значит,  время подошло, чтобы всему конец. И то сказать, не век же миру вековать - пора и честь знать.

Пастух вздохнул и,  как  бы  желая  прекратить  неприятный  разговор, отошел от березы и стал считать глазами коров.

- Ге-ге-гей! - крикнул он. -  Ге-ге-гей!  А  чтоб  вас,  нет  на  вас переводу! Занесла в чепыгу нечистая сила! Тю-лю-лю!

Он сделал сердитое лицо и пошел  к  кустам  собирать  стадо.  Мелитон поднялся и тихо побрел по опушке. Он глядел себе под ноги и думал; ему всё еще хотелось вспомнить хоть что-нибудь, чего еще не коснулась  бы  смерть. По косым дождевым полосам опять поползли светлые пятна;  они  прыгнули  на верхушки леса и угасли в мокрой листве. Дамка  нашла  под  кустом  ежа  и, желая обратить на него внимание хозяина, подняла воющий лай.

- Было у вас затмение аль нет? - крикнул из-за кустов пастух.

- Было! - ответил Мелитон.

- Так. Везде народ жалуется, что было. Значит,  братушка,  и  в  небе непорядок-то! Недаром оно... Ге-ге-гей! гей!

Согнав стадо на опушку, пастух  прислонился  к  березе,  поглядел  на небо, не спеша вытащил из-за пазухи свирель и заиграл.  По-прежнему  играл он машинально и брал не больше пяти-шести нот; как  будто  свирель  попала ему в руки только первый  раз,  звуки  вылетали  из  нее  нерешительно,  в беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мелитону, думавшему о  погибели  мира, слышалось в игре что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно  не слушал. Самые  высокие  пискливые  ноты,  которые  дрожали  и  обрывались, казалось, неутешно плакали, точно свирель была больна и испугана, а  самые нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо.  Такая музыка казалась к лицу и погоде, и старику, и его речам.

Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к старику и, глядя на  его грустное, насмешливое лицо и на свирель, забормотал:

- И  жить  хуже  стало,  дед.  Совсем   невмоготу   жить.   Неурожаи, бедность... падежи то и дело, болезни... Одолела нужда.

Пухлое  лицо  приказчика  побагровело  и  приняло  тоскующее,   бабье выражение. Он пошевелил пальцами, как бы ища  слов,  чтобы  передать  свое неопределенное чувство, и продолжал:

- Восемь человек  детей,  жена...  и  мать  еще  живая,  а  жалованья всего-навсего десять рублей в месяц на  своих  харчах.  От  бедности  жена осатанела...  сам  я  запоем.   Человек   я   рассудительный,   степенный, образование имею. Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а я целый  день,  как собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности: опротивел дом!

Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хотелось  бы  высказать, приказчик махнул рукой и сказал с горечью:

- Коли погибать миру, так уж скорей бы!  Нечего  канителить  и  людей попусту мучить...

Старик отнял от губ свирель и, прищурив  один  глаз,  поглядел  в  ее малое отверстие. Лицо его было грустно и, как  слезами,  покрыто  крупными брызгами. Он улыбнулся и сказал:

- Жалко, братушка! И боже,  как  жалко!  Земля,  лес,  небо...  тварь всякая - всё ведь это сотворено, приспособлено, во всем умственность есть. Пропадает всё ни за грош. А пуще всего людей жалко.

В лесу, приближаясь к опушке, зашумел крупный дождь. Мелитон поглядел в сторону шума, застегнулся на все пуговицы и сказал:

- Пойду на деревню. Прощай, дед. Тебя как звать?

- Лука Бедный.

- Ну, прощай, Лука! Спасибо на добром слове. Дамка, иси!

Простившись с пастухом, Мелитон поплелся по опушке, а потом  вниз  по лугу, который постепенно переходил в болото. Под ногами всхлипывала  вода, и ржавая осока, всё еще зеленая и  сочная,  склонялась  к  земле,  как  бы боясь, что ее затопчут ногами. За болотом на берегу  Песчанки,  о  которой говорил дед, стояли ивы, а за  ивами  в  тумане  синела  господская  рига. Чувствовалась близость того несчастного, ничем не предотвратимого времени, когда поля становятся темны, земля грязна и холодна,  когда  плакучая  ива кажется еще печальнее и по стволу ее ползут слезы,  и  лишь  одни  журавли уходят от общей беды, да  и  те,  точно  боясь  оскорбить  унылую  природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой песней.

Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу  замирали звуки свирели. Ему всё еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он  по сторонам, и ему становилось невыносимо жаль и небо, и землю, и  солнце,  и лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался в природе.

Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.