|  | 
                   
      
        В. Наумову
На кладбище китов
               на снеговом погосте
 стоят взамен крестов
               их собственные кости.
 Они не по зубам —
               все зубы мягковаты.
 Они не по супам —
                 кастрюли мелковаты.
 Их вьюга, тужась, гнет,
               но держатся — порядок!—
 вколоченные в лед,
               как дуги черных радуг.
 Горбатый эскимос,
               тоскующий по стопке,
 как будто бы вопрос,
                в них заключен, как в скобки.
 Кто резво щелкнул там?
                  Ваш фотопыл умерьте!
 Дадим покой китам
                хотя бы после смерти.
 А жили те киты,
             людей не обижая,
 от детской простоты
                 фонтаны обожая.
 И солнца красный шар
                  плясал на струях белых...
 «Киты по борту! Жарь!
                   Давай, ребята, бей их!»
 Спастись куда-нибудь?
                 Но ты — пространства шире.
 А под воду нырнуть —
               воды не хватит в мире.
 Ты думаешь, ты бог?
                Рисковая нескромность.
 Гарпун получишь в бок
                 расплатой за огромность.
 Огромность всем велит
                  охотиться за нею.
 Тот дурень, кто велик.
                   Кто мельче — тот умнее.
 Плотва, как вермишель.
                   Среди ее безличья
 дразнящая мишень — беспомощность величья!
 Бинокли на борту
               в руках дрожат, нацелясь,
 и с гарпуном в боку
                Толстой бежит от «цейсов».
 Величью мель страшна.
                  На камни брошен гонкой,
 обломки гарпуна
             выхаркивает Горький.
 Кровав китовый сан.
                  Величье убивает,
 и Маяковский сам
                  гарпун в себя вбивает.
 Китеныш, а не кит,
                  но словно кит оцеплен,
 гарпунным тросом взвит,
                    качается Есенин.
 Почти не простонав,
                  по крови, как по следу,
 уходит Пастернак
               с обрывком троса в Лету.
 Хемингуэй молчит,
               но над могилой грозно
 гарпун в траве торчит,
                    проросший ввысь из гроба.
 И, скрытый за толпой,
                  кровавым занят делом
 даласский китобой
               с оптическим прицелом.
 ...Идет большой загон,
                    а после смерти — ласка.
 Честнее твой закон,
                  жестокая Аляска.
 На кладбище китов
                у ледяных торосов
 нет ханжеских цветов —
                   есть такт у эскимосов.
 Эх, эскимос-горбун,—
                  у белых свой обычай:
 сперва всадив гарпун,
                  поплакать над добычей.
 Скорбят смиренней дев,
                сосут в слезах пилюли
 убийцы, креп надев,
                в почетном карауле.
 И промысловики,
             которым здесь не место,
 несут китам венки
               от Главгарпунотреста.
 Но скручены цветы
                стальным гарпунным тросом
 Довольно доброты!
                Пустите к эскимосам!
  1967 
 
 |