Памяти Алибера

Его Сиятельство граф Муравьев-Амурский, Генерал-губернатор Восточной Сибири и командующий войсками в оной готовился к последнему и окончательному отъезду из Иркутска. Однако за разборкой бумаг и множеством неотложных дел он все же не забыл о выставке Алибера в зале местного музеума. То была часть графитовых коллекций, "которую господин Алибер имел представить на имеющую быть выставку в экономическом обществе". Не удовольствовавшись одним лишь созерцанием, граф в виде редкого исключения пишет Алиберу письмо:

Одно лишь это письмо свидетельствует о том, что как Муравьева-Амурского, так и во многом загадочного Алибера обоюдная симпатия связала на долгие годы. Граф и предприниматель, чью кровь едва ли можно было назвать голубой, схожи были не столько чертами характеров, сколько доходящим до фанатизма упорством в достижении цели. Связующим звеном в этой странной дружбе могла быть и жена Муравьева-Амурского - в девичестве мадемуазель де Ришмон, француженка, дворянка, представительница знатного рода, вследствие глубокого влечения к русскому генералу принявшая православие и ставшая уже Екатериной Николаевной Муравьевой. Алибер был соотечественник, а это молодой губернаторше напоминало о ее родине, к тому же оживляло слух безупречной родной речью из уст отнюдь не глупого человека, понимавшего толк и в подношениях. Алибер был скорей расточителен, чем бережлив, и ни в коей мере не мог быть скрягой. Он умел себя вести; приятный во всех отношениях, этот человек не блистал откровением, хотя не казался замкнутым. Его биография полна пробелов, но не настолько, чтобы считать ее темной.

Видимо, у Алибера были кое-какие основания иногда скрывать свою национальность, но то, что он француз и родился в стране, известной своими революциями, сомнений не вызывает. Это подтверждено многими документами. Алибер появился на свет в 1820 году, но о его родителях сведений мало. Похоже, что состоятельные буржуа. Отец наверняка занимался торговлей, и его деловые связи простирались не на одну провинцию, раз уж по его настоянию Алибер в четырнадцать лет оказался в Лондоне, где отнюдь не бил баклуши, а обучался вести настоящие сделки у джентльменов из кофейни Ллойда, осуществляющих "торги при свече" и знающих, что "колокол рока", некогда снятый с затонувше го судна "Лютин", дурные вести оповещает двумя ударами. Обучался ли Алибер в колледже или постигал экономические выкладки Адама Смита частным образом, неизвестно, только по части предпринимательства он вполне преуспел. Вся его дальнейшая деятельность как бы подтверждает исключительные способности юноши, сумевшего к семнадцати годам организовать в Петербурге меховое дело и не "прогореть", как это нередко случалось с другими негоциантами. Способствовал тому и спартанский образ жизни при исключительно крепком здоровье.

Как во всяком французе, была в Алибере и авантюристическая жилка, однако в бессовестном подлоге или обмане никто его упрекнуть не мог. В финском городке Тавастгус он прожил ровно столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы стать первостатейным купцом. Стало быть, средства уже имелись, а их полагалось вкладывать в новые предприятия. Мало что известно об отношениях Алибера с Пермикиным, но кое-какой свет на интерес нашего героя к Восточной Сибири это знакомство проливает. В Петербурге Пермикина знали. Известный искатель самоцветов, питающий особую страсть к нефриту и лазуриту, он был знатоком Сибири, а Саяны знал, как свой рабочий стол со всеми его потайными ящичками. Письменные свидетель ства утверждают, что в семье молодого тогда Пермикина живой и любознатель ный Алибер обосновался, якобы, в качестве парикмахера и учителя французского языка, что очень уж напоминает комедию с переодеванием, хотя в тех же источниках упоминается, будто Алибер временно разорился. Как бы там ни было, а радушие Пермикина, выступившего в роли милосердного самаритяни на, помогло Алиберу попасть в Иркутск не на пустое место, а имея кое-какие связи. Сибирские воротилы без рекомендаций не очень-то доверяли приезжим искателям счастья, каковым Алибер и был, но к моменту прибытия на берега Ангары его финансовые дела не только поправились, но позволили ему принять участие в делах благотворительности. Двенадцать тысяч рублей пожертвовал он в пользу жителей Троицкосавска, сильно пострадавших от пожара.

Репутация мецената прочно укрепится за Алибером. Богоугодные дела в Иркутске будут совершаться с его участием, а это связано с обеспечением приютов, учебных заведений и бедствующих людей из низших сословий, в категорию которых, между прочим, попадали и такие, как Щапов и тот же Петрашевский, приравненные к падшим и заблудшим. Сделает Алибер приношение и в пользу католической церкви. Как ни странно, но деловые качества не заслонили в нем ту сторону натуры, которая жила мыслью о высоких предначертаниях и земной тщете, не получающей благословения свыше без духа парящего. В Иркутске Алибер появился не иначе, как в 1843 году. В торговом подворье он закупает меха, засиживается в бойких заведениях, заводит знакомства с рудознатцами, наводит справки о золотых приисках. С проводниками он сам выбирается в горы, с берегов горных речек вглядывается в камни и валуны, рассматривает образцы пород и, спустя какое-то время, неожиданно все бросает, катит в Петербург, а затем направляется в Европу. Нелегко объяснить, чем это было вызвано, но вояж по Германии и Франции с конечной остановкой в Англии связан с более чем пристальным вниманием к производству карандашей. Меха и золото в его деятельности отходят как бы на второй план. Страстью становится графит.

Здесь мы можем сделать первое отступление. Английские предприниматели еще в 1565 году открыли в графстве Камберленд месторождение графита, качество которого оказалось лучшим в Европе. Известно всему миру Борроудельское месторождение. Благодаря этому Англия на несколько столетий стала монопольным поставщиком карандашей высочайшего качества. Изготовлявшая их фирма Брокмана приобрела всемирную известность, не имея равных себе конкурентов. Вывоз графита из Англии в его естественном виде был строжайше запрещен. Карандаши Брокмана на мировом рынке стали дорогим удовольствием, но раскупались нарасхват. Борроудельское месторождение было своего рода золотым клондайком, однако в 1840 году оно истощилось, а лихорадочные поиски чего-то подобного на берегах Альбиона оказались безуспешными. Подходили к концу и запасы второсортного графита, цена на который успела подняться до 400 франков за килограмм. Химическая очистка низкосортных пород, прессовка и добавка масел резко снижали качество карандашей. Наткнуться в этих условиях на месторождения графита, подобного тому, что залегал в графстве Камберленд, значило бы оказаться под золотым дождем. Не эта ли мысль захватила Алибера, став его всепоглощающей страстью? Но молодой предприниматель был не настолько легкомыслен, чтобы, не имея на то оснований, столь въедливо и скрупулезно знакомиться с работой карандашных предприятий, а заодно и навещать рудники, надеясь и там получить кое-какие сведения. Здесь уместно сделать второе отступление. Наверняка, впервые оказавшись в Иркутске, через того же Пермикина, успевшего обследовать Тункинскую котловину с ее скалами Саянского хребта, Алибер познакомился с Черепановым.

Местный казак, с задатками куперовского следопыта, упорно стремящийся выбиться в сословие мужей от науки, Черепанов, не получив должного образования, все же кое-чего добился, получив офицерский чин и возможность пером зарабатывать себе репутацию пишущего человека. Его статьи печатались в газетах Петербурга, а востоковед Сенковский (Барон Брамбеус) помещал в своей "Библиотеке для чтения" выдержки его из дневников и тяжеловатые повести сибирского аборигена, колоритные в своей житейской бесхитростности. Будучи как бы "последним из могикан", послужив и постранствовав по дебрям Сибири, совершив поездку в Китай и побывав в Пекине, Черепанов поселился в Тунке, осев там в качестве начальника пограничного поста. С покровительствующим ему Сенковским он разругался из-за Великой китайской стены, поскольку тот отказался признать, что "стена эта сделана с целью еще более возвысить скалы и тем защитить страну от северных ветров и холода", а не для какой-то там защиты от врагов, для чего было бы достаточно перегородить ущелья. Озлобившемуся на издателей Черепанову Тунка пришлась по душе, и здесь-то с ним произошел случай, проливающий свет на всю последующую деятельность Алибера с момента его первого и, надо сказать, загадочного отъезда в Европу.

Нарушив священные часы размышлений над очередным листом горестных сетований, к начальнику пограничного отделения пожаловали местные охотники-буряты с тем, чтобы тот одолжил им свинца. Он, большой нойон, должен понять их положение и не дать пропасть им вовсе. Просьбе Черепанов, конечно, внял, желая остаться другом местного населения, но, не имея больших запасов, снял со стенных ходиков свинцовые гири, для красоты обжатые листовой медью, и, явно решив разыграть наивных гостей, сказал, что добудет свинец из красного металла. Приняв слова нойона за чистую монету, охотники ушли с мыслью, что их начальник не иначе, как знается с всесильными духами. Слух о русском шамане распространился по улусам, и вскоре к Черепанову явился еще один гость. Из охотничьего торока он извлек темные куски минерала и объявил, что это тоже свинец и его у них большая гора, но попытка его растопить у них ничем не кончилась, а нойон сумел это сделать из меди. Кое-что в горном деле Черепанов смыслил и понял, что это графит. В деньгах Черепанов, конечно, нуждался, поскольку наездами бывал даже в Петербурге. Знал он и то, что плавильные тигли из графита казна и золотодобытчики Сибири завозят из Англии, терпя при этом большие расходы. Это и заставило его побывать на Ботоголе, а позже и застолбить месторождение. Но сначала кондовый литератор приказал крестьянину Кобелеву нарубить той руды тридцать пудов, после чего она была доставлена в Иркутск. Увы, Тельминская фабрика, изготовлявшая огнеупорные горшки, забраковала пробу. Поверхностный знаток, Черепанов не мог догадаться, что графит взят с первичной оголи, где природные катаклизмы смешали его с известняками и песком, зато Алибер был посмышленей, а от Черепанова-то он и узнал о Ботоголе. Для кипящего помыслами француза это была и синица, и журавль в небе. Удачу надо было скрадывать. И несколько лет продолжалась игра. Заодно и тайные походы в Тунку. Не в интересах Алибера было посвящать казака-литератора, над странными вымыслами которого посмеивалось ученое общество Иркутска, в затаенную суть дела.

Мысли Черепанова были далеки от карандашного кризиса в Англии, однако в 1846 году, отправившись в очередной раз в Петербург, чтобы скрестить клинки с Бароном Брамбеусом и оставить в газетах свои статьи, он захватил с собой образцы графита, думая, что казна согласится выкупить его участок. Хотя бы оправдать дорожные расходы. Однако министр финансов Вронченко не принял его предложение. Наконец-то Алибер дождался своего часа. Всего за триста рублей выкупил он у Черепанова месторождение, стоившее миллионы. Черепанов полагал, что и он не внакладе, мстительно посмеиваясь над кутилой-французом, полагая, что того иркутская негоция рано или поздно оберет до нитки. Черепанову позже пеняли, что за триста рублей он продал Алиберу семь помещичьих поместий в лучших районах России, но, к счастью, казак был набожен, а позже даже полагал, что Алибер, хотя и любим губернатором, но пребывает "в таких же худых душах", как он, многогрешный, однако не мечущийся, подобно омулю подо льдом.

Алибер тоже не чужд был веры, но, уповая на провидение, полагался с отрочества на свои силы. Теперь уже вместо синицы и журавля в его крепких руках страстного предпринимателя трепетала жар-птица, и надо было ее удержать. Обладая горячностью изобретательного гасконца, он, как обломовский Штольц, был расчетлив и тверд в своих помыслах. Тщательно была подобрана партия рабочих, закуплено необходимое снаряжение, и через полторы недели Алибер с передовым отрядом уже разбил лагерь у подножия Ботогольского гольца. Ожидания его начинали оправдываться: графита было много, хотя и не лучшего качества, но среди карандашного камня попадались отличные образцы, что вселяло надежду на жильные пласты, которые надо было вскрывать. Ясно было и то, что обустраиваться следовало на годы. За два сезона это вполне подтвердилось. Непрерывная работа ощутимых результатов не дала. Графит выпиливали, складывали штабелями, но качеством он не радовал. Рабочие роптали на продуваемые насквозь бараки, откуда зимой страшно было взбираться по крутизне увала на голое плато, где ничего не росло. Пояс тайги оставался ниже, а на гольце свирепствовали арктические ветры. Заработки удовлетворяли, но люди уходили. После мучительных раздумий Алибер понял, что надо играть ва-банк или свертывать предприятие, пока еще капитал оставался. Он решил рискнуть. Гора словно льнула к нему. За короткий летний сезон он впрок завез на рудник продукты, инструменты и запасы взрывчатки, одновременно развернув уже капитальное строительство. На берегу речки у подножия Ботогола появились ферма и скотный двор, был разбит огород и отстроен вместительный дом. Алибер не поскупился закупить породистых коров, заржали в конюшне лошади, птичий двор огласился заливистым пением петуха, а для полного уюта, совсем как в большом поселке, быстро обжились на новом месте собаки и кошки.

Однако основное строительство Алибер развернул на вершине гольца, буквально прорубив к нему дорогу от нижнего подворья в скальных грунтах - так чтобы можно было вывозить графит без особых хлопот. Теперь от крытого входа в шахту вела галерея в общую столовую, а надстройку над шахтой с островерхой башней и цветными стеклами завершил флюгер, на котором красовалась надпись: "1847 год". Лично для себя в центральной части гольца Алибер выстроил виллу с верандой, а неподалеку поставил кондовые дома для рабочих. Воздвиг он и часовню с цветными витражами, увенчав ее католичес ким крестом. В ней он бывал один. Из пустой породы и низкопробного графита рабочие соорудили стену и два ветрореза, защищающие поселок от леденящих душу вьюг и снегопадов. Было намечено построить дорогу от Ботогола до Голумети длиной в сто пятьдесят километров. Теперь, когда были созданы все условия для горнорабочих, Алибер всю свою энергию направил на то, чтобы достучаться до жильного графита высокого качества. Работа пошла круглосуточно, и на это никто не роптал. Во всей Сибири не было ни прииска, ни рудника, где бы за труд так щедро платили, а уж питались ботогольцы не в пример каким-нибудь золотоискателям, которые сухари запивали квасом, а о залежалую солонину ломали расшатанные скорбутом зубы. Шахта все углублялась, не прекращались взрывы, но графит на-гора выдавался все тот же: низкосортный.

Окупить затраты он бы мог едва ли. Перспектива складывалась не из лучших. Нависала угроза разорения. Приходилось часто выезжать в Иркутск, чтобы обмануть и успокоить кредиторов, начинающих пугать долговой тюрьмой. Алигер дипломатичен как никогда. Изворотли вость ума позволяет ему балансировать на шаткой доске мнимого благополучия и лучезарных перспектив, излагаемых им финансовым воротилам. С одним из жестких пройдох (неким Занадворовым) он составляет товарищество, прекрасно понимая, что подставляет свое горло коварному и ненадежному компаньону, но все-таки этот альянс лучше, чем ничего. Главное - оттяжка. Алибер успокаивается. Он продолжает благоустраивать Ботогол, делает геологические вылазки, надеясь хотя бы наткнуться на самоцветы, ведет дневник и даже обзаводит ся крохотной метеостанцией и обсерваторией, в телескоп по ночам разглядывая звездное небо. Бывают гости. Для них у излучин речек поставлены беседки. После охоты можно отдохнуть. Но вдруг, как ураган на паруса одиного судна, обрушивается страшное известие из шахты. Графитовая выработка кончилась. Взрывы показывают, что дальше начинаются твердые породы - сиенит. В нем лишь незначительные признаки графита. На дворе 1853 год. Позади шесть лет неустанной борьбы с горой, на что ушло почти все нажитое прежде. Алибер не вылазит из шахты, обследуя все гнездо. Опытные друзья советуют прекратить работы. Они, по крайней мере, бессмысленны. Сиенитовая перемычка, отделяющая верхний слой графита от нижнего, может быть так велика, что толщина достигнет десятков, если не больше, метров. Надежд на тонкий слой мало. Так подсказывает опыт. Надо с гольца уходить. Алибер никого не держит. Целыми днями он заново обследует шахту, лазает по горе, рассматривая выходы пород, а вечерами уединяется в часовне, стоящей на самой вершине, получившей прозвище Крестовой. Он тут единствен ный католик. Здесь его алтарь с портретами святых мучеников, евангелие и несколько картин на библейские сюжеты. Цветные окна в предзакатный час преображают убранство. Где еще можно укрепить дух, как не в этой часовне. Алибер не мистик и не фанатик, но человек, верующий в свое предназначение, а оно всегда сопряжено с испытанием.

Тайны мироздания дано постигать через веру, и Алибер снова решает идти ва-банк. Он отдает распоряжение пробивать ся сквозь сиенит, не жалея взрывчатки. Работы возобновляются. Лишь третьего февраля 1854 года на дно шахты, наконец-то, выбросило обломки графита. Это случилось в боковой выработке, названной Мариинской. Обследовав пробу, Алибер, опустошенный и радостный, долго сидел у стола. Обломок ничем не уступал Борроудельскому графиту по своим замечательным качествам. Все еще не веря в удачу, Алибер упаковал образцы и поскакал в Иркутск. Лабораторный анализ подтвердил его предположения. А вскоре он убедился и в том, что графита в шахте много. Опубликованная им статья в журнале Географического общества сразу и навсегда укрепила его репутацию. Однако осуществить свою мечту полностью, построив в России карандашную фабрику, ему не удалось.

Основная причина - косность государственной машины и фатальная недоразвитость рынка, которую можно объявить зачаточнос тью капиталистического уклада, еще не освоившегося в своей фабричности. В силу своих истощившихся средств, Алибер сам не мог учредить карандашное производство, а на его приглашение войти с ним в пай никто не пошел. Обманул его и Занадворов, видимо, мечтая довести компаньона до полного банкротства и за бесценок скупить Ботогол, но Алибер не дал ему этой возможности, заключив контракт на поставку графита с известной фабрикой Фабера в Нюрнберге. Он довольно быстро окупил затраты. Большую партию ему даже удалось отправить в Германию, благодаря сквозному пароходству, которое было организовано неусыпной деятельностью Муравьева-Амурского. Долог был путь русского графита в Гамбург - через Дальний Восток и три океана. По зимним дорогам его везли в крестьянских розвальнях, лежал он складах Шилки, дожидаясь навигации, и утекал ручейком за границу. Везли его и по Сибирскому тракту, и тем не менее, для Фабера это было выгодно. Накладные расходы окупались с лихвой. Роль поставщика Алибера не устраивала. Это давало доход, но не настолько достаточный, чтобы самому построить карандашную фабрику. Он предприни мает еще одну попытку заинтересовать партнеров, организует в зале Географического общества ошеломляющую для публики выставку, и она действительно станет сенсацией не только в Иркутске. "В числе этих изделий, - как сказано в летописи Пежемского и Кротова, - были штуфы цельного графита весом до двух пудов, а также бюсты Государя Императора и Ермака, завоевателя Сибири, изготовленные из цельного графита. Были также отлично выточенные и отшлифованные вазы и карандаши всех сортов и форм".

Увы, но никто из держателей капитала дальше поздравлений и похвал не пошел. Здоровье Алибера подорвано. Он ведь сам валил деревья, с помощью канатов затаскивал их на гольцовое плато, вскапывал и садил огород, пытался даже развести сад, обучал сойотов доить коров и ухаживать за скотиной. Все это не могло не сказаться на могучем организме южанина-француза. Болели от ревматизма суставы. В Петербурге он узнает, что техника очистки и прессовки графита сделала настолько большие успехи, что хорошие карандаши можно получать из низкосортных минералов, и он принимает решение сдать хозяйство рудника доверенному лицу. Что-то в нем надломилось. В 1860 году он возвращается во Францию. Естественно, достаточно богатым человеком, чтобы ни в чем себе не отказывать. Но память о Ботоголе преследовала его всю жизнь. Рудник на знаменитой горе через пять лет после отставки Муравьева-Амур ского посетил Кропоткин, а в семидесятых годах там побывал Черский. Оба отметили хорошую сохранность рудника, но позже его все же разграбили и сожгли, а к жизни вернули лишь в 1925 году, но личность Алибера в эти годы уже никого не интересовала.

Большая Советская Энциклопедия за 1926 год представила Алибера как некоего "финляндца", который скончался в Саянах, в 1858 году, и после него ни одна душа не заглядывала на Ботогол, хотя рудник время от времени использовали и даже пытались наладить то, что было разрушено, но это были всего лишь попытки. Сойоты долго охраняли гору.

Алибер умер в 1905 году, и прах его покоится на парижском кладбище. Живя в Риме, он потратил немало средств, чтобы на одной из окрестных гор выстроить маленький Ботогол, чьи чары не покидали его до последнего часа.