|
Он так благоговейно-осторожно,
в пунктир неслышный превратив дыханье
шнурки моих кроссовок запылённых
развязывал – на арфе так играют,
и словно перл из раковины жадной,
из недр обуви мою он вынул ногу,
обтянутую рубчатым носком
(он белым был в полоску голубую)
и долго целовал её и гладил,
держал двумя руками возле сердца,
потом глаза поднял с тоской в зрачках
и радостью в зелёной оболочке
и взглядом позволенья испросил
избавить ногу от тюрьмы в полоску.
Слегка кивнув, я это разрешила.
И чуткими движеньями тогда
он кожу кожуры её тряпичной
лишил и тут опять приник губами
и снова целовал подъём и пальцы,
что были, как обычно, холодны.
А я сидела, изнутри вся сжавшись
спирально, как диванная пружина,
и вместо счастья ощущала грусть,
и не восторг испытывала – горечь,
и только одного тогда хотела:
чтобы с колен он наконец поднялся,
чтоб наградить его смогла я честным
всамделишным вишнёвым поцелуем…
Но чувствовала – это невозможно,
и никогда такому не случиться,
и на любовь его мне не ответить.
И я всего лишь опустила руку
и отрешённо-мягкими перстами
Горячего его коснулась лба…
|
