Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в столовой не пробьют восемь ударов.

   Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.

   Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок – кто из нас поступает логично и последовательно.

   В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.

   Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:

   – А мы к тебе на минутку…

   – Пожалуйста, пожалуйста, – убито улыбнулся я, – очень рад… Раздевайтесь, Марья Павловна…

   Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.

   – Нет, нет, Мурочка, – остановил ее Суханов, – не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое… Оставим и уйдем…

   – Что оставим? – с тревогой спросил я. – Может, ко мне пройдем… Что мы в прихожей стоим…

   – Да нет, что там… Только уж будь другом, выручи…

   – Господи, Суханов, – с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, – да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах…

   И с радостной торопливостью я полез в бумажник.

   – Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо…

   – Сходи, Суханов, – не теряя надежды, предложил я, – я люблю этот обряд. Веселый такой…

   – Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти…

   – Не хочется что-то, Суханов…

   – Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой…

   – Какой Зинкой?

   Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.

   – С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит…

   – Зинка? – осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.

   – Ну, Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… – Одним словом, мы и решили, – немного подумав, сказал он, – дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный…

   – Ах, он так вас любит, так любит, – кокетливо подтвердила Суханова, – я даже ревновать начну…

   – Ну, чего там, – конфузливо отмахнулся Суханов, – старые друзья… Не раз и сам выручал его – так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом…

   Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:

   – Да ты не бойся… Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет… Приучайся, у самого дети будут…

   – Вы просто положите ее на кровать, – успокаивающе добавила Суханова, – и оставьте… Заплачет – молочка ей дайте… У тебя с собой бутылочка?..

   – Со мной, со мной… Я, милая моя, не ты, не забуду… На, дружище…

   Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.

   – Видишь ли, – с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, – я же никогда с детьми…

   – Нет, вы не говорите, – вступилась Суханова, – в вас есть что-то… Вы, должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка…

   – Кланяйся и благодари, – засмеялся Суханов, – матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут…

   – Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый…

   Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала…

   – Не плачь, детка… У вас керосинка есть?

   – У меня… Есть, кажется. На кухне…

   – Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку…

   – Поставлю, – глухо сказал я, – только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.

   – Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи…

   – У меня там торт есть, может, ей кусок можно…

   – Вот они, холостяки, – с восхищением бросил Суханов, – как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт…

   – А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.

   – Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть – часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и…

   – У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену…

* * *

   Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.

   Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.

   Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:

   – А-а-а-а-а-а, а-а-а-а…

   Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.

   «Не придет», – с болью мелькало в сознании.

   И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли… Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой… А может быть, опоздала просто, дома задержали… Звонок… Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.

   – А-а-а… – беспомощно вырвалось у меня. – А-а-а… Я сейчас, я сейчас… Отворю только… Отворю только… А-а-а… Молчи, скотина… Господи, я ей голову оторву…

* * *

   – Раньше вы, конечно, прийти не могли? – сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. – А я жду…

   – Ну, не сердитесь…

   Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо…

   – Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку…

   – У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату.

   – Правда? Садись, Женя… Если бы вы знали, как…

   Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.

   – Почему это у вас так горько пахнет, Шура?

   – Это керосинка, – густо краснея, ответил я.

   – Керосинка?..

   – Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет…

   – Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем…

   – Ее дома нет, – плохо соображая, что говорить, кинул я, – с утра ушла…

   – Как с утра? – заинтересовалась Женя. – Так с утра и горит?

   – С утра и горит, – со вздохом сказал я, – старая прислуга, неопытная…

   – У вас же молодая горничная была…

   – Сменил. В деревню уехала… Пила…

   – Неужели пила, а вы так довольны были ею…

   – Я схожу, потушу…

   По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.

   – Спи, спи, скотина…

   Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его – идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.

* * *

   – Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда…

   – Милый…

   – У вас такие славные волосы, Женя… Такие мягкие, мягкие…

   – Да волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене…

   – Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму…

   – Вы любили ее?

   – Ардатову? Ни коим… Разве я мог…

   – Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын…

   – Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то…

   Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.

   – Вы, наверное, любите этого ребенка…

   – Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь…

   – Вы все мужчины…

   – Женечка…

   Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.

   – Что с вами? – испуганно спросила Женя.

   – Я сейчас, я сейчас, – задыхаясь от ужаса, пробормотал я, – там того…

   – Что такое…

   – Абажур… Абажур упал, – на ходу бросил я, – разбился…

   – Почему же я не слышала…

   – Такой он, мягкий… Неслышный…

   – Какой мягкий…

   – Из материи… Я сейчас…

   К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.

   – Молчи! – глухо крикнул я. – Молчи… Убью, негодяйка…

   Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала…

   – Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради бога, молчи…

   Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.

   – С кем это вы там разговариваете? – тревожно спросила Женя, подходя к двери.

   – Сюда нельзя! – истерически крикнул я. – Я так…

   – Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете…

   – Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню…

   – Что же я одна здесь буду сидеть?..

   – Сейчас, сейчас… Спи, спи…

   – Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?..

   – Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а…

   – Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку…

   – Женечка! – голосом, полным скорби, крикнул я. – Женечка, я сейчас…

   – С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура…

* * *

   Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.

   – Ребенок? – задыхаясь от волнения, спросила Женя.

   – Ребенок… – горько кивнул я головой.

   – Значит…

   – Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они…

   Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.

   Единственно, что женщины делают быстро, – это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:

   – Прощайте…

   – Женечка, – с настоящими слезами крикнул я. – Я объясню вам… Этот ребенок…

   – Ах, не надо, не надо, – по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, – прощайте, прощайте…

   И, резким движением открыв дверь, вышла.

   Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.

   – Женя… Вернитесь…

   По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.

   Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку…

* * *

   Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:

   – Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице… Такой холод, а ребенок голый…

   Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.

   – Возьмите ее…

   – Я… вашего ребенка?..

   – Возьмите, или я не отвечаю за себя… Возьмите…

   – Кто вы такой?..

   – Вот здесь… Живу… Пять лет живу, – я показал на дверь своей квартиры, – подержите эту тварь у себя… Я через час зайду.

   – Какое бесчеловечье! – возмущенно прошипела дама. – Дайте… Иди, иди, крошка…

   – Через час я зайду, честное слово…

   – Бедная крошечка, озябла, маленькая…

   Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей.

* * *

   Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши…

   – Не плачь, не плачь, Мурочка, – услышал я взволнованный голос Суханова, – это он пришел… Он все расскажет…

   Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер.

   – Где наш ребенок? – враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне.

   – Скотина ваш ребенок, – грубо бросил я, – сейчас найду его…

   – Куда вы дели ребенка? – раздирающе крикнула Суханова. – Отдайте нам его…

   – Подавитесь вашим ребенком… Идем… – Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?..

   Я позвонил в первую квартиру слева.

   – Здравствуйте, – коротко сказал я, – я вам не отдавал ребенка?

   Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул:

   – Маша… Тут ребенка требуют…

   – Нет у нас никаких ребенков, – донеслось откуда-то. – Может, это швейцар за ключом от подлавки…

   – Боже мой, – простонал Суханов, – что ты сделал с нашим ребенком?..

   – Пойдем в другую, – грубо прервал я его, – найдем твое сокровище…

   Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу.

   – Он что… сбежал у вас…

   – Не ваше дело, – хмуро ответил я. – Суханов, звони вот в эту!

* * *

   Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после…

   С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, – мне становится жутко.

   1915