На пляже одного из больших французских курортов на желтой узенькой скамье часа в четыре ночи спал какой-то бедно одетый человек.

   – Вы, кажется, спите?

   Спящий слегка приоткрыл один глаз, мутно посмотрел на подсевшего к нему господина в коричневом пальто и сером цилиндре и хмуро заворчал:

   – Вы всегда разговариваете с незнакомыми людьми в четыре часа ночи?

   Тот достал из бокового кармана портсигар, вынул сигаретку и перед тем, как положить его обратно в карман, спросил:

   – Курите?

   – Курю. Спасибо. Спички тоже нет.

   – Пожалуйста.

   Некоторое время оба курили молча. Человек в сером цилиндре смахнул большим ногтем пепел с сигаретки и посмотрел на разбуженного.

   – Хозяйка?

   – Хозяйка. Три с половиной недели ждала.

   – Вещи удержала?

   – Все. До последней визитной карточки.

   – Ищете работы?

   – Решительно нет. Если вы с этим, я лягу. Я очень люблю спать, когда мне не мешают.

   – Успеете. Полиция обходит пляж к девяти утра. Человек в сером цилиндре покопал землю тросточкой и, выпустив дым сквозь зубы, спросил:

   – Скажите… Вы не осквернили бы память отца?

   – Вашего?

   – Собственного.

   – С тех пор как он меня подталкивал в бок, при моем окончательном уходе из дома…

   – А деда?

   – Увы, этот старый человек не оставил после себя даже памяти. Говорят, что его даже не было вообще, а был какой-то толстый лавочник, который отпускал бабушке даром товар.

   – Тем лучше. Хотите получить задаток?

   Хмурый человек жадно посмотрел на руку собеседника, опустившуюся в карман, пожал плечами и, отвернувшись в сторону, плюнул.

   – Я никогда не осквернял своих предков дешевле восьми франков за неделю.

   – Мы заключим контракт. Восемь франков вы будете Платить в день своему лакею. Я не плачу своим служащим меньше трехсот за неделю. Согласны?

   – Может быть, у меня такой идиотский вид, что вы ждете от меня отрицательного ответа?

   – Прекрасно. Меня зовут Риньоль. Генри Риньоль.

   – Берлей. Англичанин.

   – Улица Роже, дом семнадцать. Есть вывеска. От двенадцати до четырех.

   – Мерси. Здесь четырнадцать франков… Ах, нет – пятьдесят. Сто двадцать… Послушайте, господин Риньоль… Я непременно буду у вас…

* * *

   Риньоль сидел у себя в кабинете, рассеянно смотрел по сторонам и говорил Берлею, аккуратно пришедшему к двенадцати часам в наскоро купленной синей визитке:

   – Ваш дедушка был лысым.

   – У вас спорные биографические данные. Волосами дедушки можно было набивать диванные подушки.

   – Для моей фирмы нужно, чтобы он был лысым.

   – Безнадежное дело. Старик умер лет сорок тому назад и вряд ли теперь способен заниматься своей прической.

   – Нам нужны показания об этом.

   – Если вы думаете затеять с ним судебное дело – я бесполезен. Показания родственников в качестве свидетелей…

   – Наша фирма требует от вас, чтобы ваш дедушка был лысым.

   – Я знаю о нем более порочащие его факты. Я мог бы их очень толково описать в…

   – Если это вас волнует, запишите их в отдельную тетрадку, пронумеруйте страницы и выбросьте тетрадку за окно. Был ли лысым ваш отец?

   – Ни разу в жизни. Даже в пору самого острого безденежья.

   – Наша фирма…

   – Хорошо. Я могу подтвердить, что даже в начальной школе учителя таскали его за лысину на уроках. Триста франков на улице не валяются.

   – Кроме того, и вы сами были лысым.

   – Ваше личное желание или интересы фирмы?

   – Фирма.

   – Требует?

   – Требует.

   – Прекрасно. Я был лысым. Об этом догадывались все, несмотря на мою шевелюру.

   – Прекрасно. Вы меня поняли. Под каждым вашим портретом будет ваш автограф о том, что…

   – Мой дед, мой отец и я сам… Я понимаю. Это произошло от усиленного питания особой мукой вашей фирмы, большая коробка – шесть франков, десять сантимов – малая.

   – Ничего подобного. Вот.

   Риньоль вынул из стола баночку с каким-то зеленым веществом и показал ее Берлею.

   – Усиленное питание?

   – Смазывание головы на ночь.

   – В четыре дня волосы со свистом и шумом начали расти и достигли максимального, пугающего близких размера?

   – В одиннадцать.

   – Две больших баночки и одна малая. Вторая малая повлекла усиленное обрастание волосами всего организма, и я испугался.

   – Лишняя подробность. Больше ничего. Желаете подписать контракт на два года?

   Берлей подписал бумагу, сложил копию в карман и, щелкнув часами, спросил:

   – Ваша фирма больше ничем не занимается? Лишние триста франков в неделю мне были бы не бесполезны. Кроме того, о котором мы уже говорили, у моих предков еще были такие изъяны…

* * *

   Через два месяца во всем городе не было ни одного человека, который бы не знал Берлея в лицо. Когда он приходил снимать квартиру, ему вежливо кланялась вся прислуга, а хозяйка неизменно спрашивала:

   – Кажется, monsieur был лысым?

   – Да, был, – сухо бросал Берлей.

   – Впрочем, это у вас от дедушки, – успокаивающе бросала хозяйка, – это очень счастливый случай…

   – Ага…

   – Кстати, у меня муж очень страдает от этого… Может быть, monsieur расскажет ему, как он излечился?.. Это было бы очень любезно с его стороны…

   Берлей хмуро ворчал и шел к хозяину квартиры.

   – Мой дед был лысым, мой отец был… – безучастно говорил он заученные фразы, – но вот в один прекрасный день я выписал малую баночку…

   Когда он уходил уже с тем, чтобы наверняка не снять квартиру в этом доме, его все равно провожали с молчаливой вежливостью, и швейцар, отворяя дверь, почтительно говорил:

   – О, это очень странный случай… Господину повезло о его волосами…

   Если Берлей заходил в театр, публика начинала волноваться и переставала смотреть на сцену. Он видел сотни биноклей и лорнетов, направленных на его голову, и пьеса теряла для него всякий интерес. Он знал, что, как только опустится занавес, к нему будут подходить изящно одетые люди и выдумывать различные поводы для того, чтобы заговорить с ним.

   Ему приносили перчатки, которых он не терял в фойе, поднимали платки, которые он не ронял, и каждый раз, когда он открывал рот, чтобы поблагодарить, из уст подошедшего вырывалось заготовленное заранее:

   – Господин Берлей?

   – Да, я.

   – Очень, очень приятно… Я уже давно мечтал познакомиться с вами и спросить вас лично… Неужели это правда?..

   Берлей с ненавистью смотрел на собеседника, закусывая губы, но у него был контракт, а теперь уже – пятьсот франков в неделю не были лишними. Он сдерживал нервный клубок у горла и бесстрастно говорил:

   – Да, это правда. Мой дед… Мой отец… И всего небольшая баночка… В одно утро я увидел в зеркале…

   И, кивнув головой на поклон собеседника, быстро уходил из театра бесцельно бродить по улицам. Ходил долго, тяжело думая о том, что даже с плотным бумажником и хорошей квартирой, где сейчас темно и пусто, – жить скучно.

   Годы нужды и тяжести до этого времени наложили на лицо Берлея какой-то особенный отпечаток мутной скучности, но теперь он был хорошо одет, у него были деньги, дома – вино и хорошая обстановка, и Берлей часто выслеживал какую-нибудь женщину, неожиданно привлекшую его внимание во время ночных прогулок. Если это было одно из доступных существ, Берлей подходил сразу и завязывал подобающий в этих случаях разговор.

   – Только на минутку в кафе, миленький!.. Там у меня подруга…

   – Я подожду тебя здесь…

   – Ты не хочешь даже угостить меня чашкой шоколада? Какой ты скупой…

   Берлей пожимал плечами и шел в кафе. Женщина шепталась с подругами, уделяя ему сухое внимание и переглядываясь с другими мужчинами. Но через несколько минут где-то сзади неизменно слышался удивленный возглас:

   – Да, это Берлей, миленькая… Знаешь, у которого…

   И у Берлея падало сердце. Его спутница поднимала напудренное лицо, всматривалась в Берлея холодными глазами И радостно щебетала:

   – Ах, ты вот кто… Я тебя не узнала… Нет, нет, иди сюда… Я тебя познакомлю с подругами. О тебе все знают.

   Его окружали, ощупывали, заглядывали в глаза, а когда он брался за бумажник, чтобы расплатиться, кто-то подходил к нему сбоку и шептал на ухо:

   – Меня зовут Генриеттой… Брось эту дрянь и выходи через другую дверь… Я тебя встречу на улице… А после ты мне расскажешь, как это у тебя вышло… Неужели ты тоже был лысым?.. Я очень люблю эти истории…

   Берлей судорожно сжимал пальцы в кулаки и выбегал на улицу.

* * *

   Однажды он встретил женщину, которая почему-то ласково посмотрела на него, и от прищуренного взгляда ее серых глаз у Берлея стало тепло на душе.

   С ней было трудно познакомиться, но через месяц они уже встречались в саду, и в тот день, когда ее муж сидел дома и бился головою об стол после проигрыша в триста франков, она согласилась поехать к Берлею: осмотреть его уютную холостую квартиру, о которой она так много слышала от него.

   Одноглазый, с хитрым лицом, слуга в белом фартуке быстро поставил на стол шампанское, красиво разложил на двух хрустальных вазах фрукты и, передав Берлею ключ от входной двери, ушел из дома.

   Берлей ходил по комнате радостно-взволнованный и думал о том, как он завтра запишет в свой дневник: «Она была изумительно нежна, эта крошка Жермен с серыми глазами, и заставила меня вспомнить о другой, потерянной в юности».

   Жермен откусывала виноградинки и беспечно смеялась.

   Через полчаса, покрасневшая от шампанского, она сидела на коленях у Берлея и закрывала ему тонкими, изящными, надушенными пальцами глаза.

   – У тебя, правда, недурные брови, детка… Ты мне понравился сразу… С того дня…

   Берлей с восторгом ловил ее пальцы и целовал. А когда Жермен обхватила его шею белыми нежными руками и перекинула белокурую головку за его плечо, она вдруг вскочила на ноги и с удивлением вскрикнула:

   – Это ты?

   Берлей оглянулся и побледнел. Жермен смотрела на его портрет, увеличенный фотографом фирмы. Под портретом, напечатанное крупными буквами, стояло объявление о средстве для ращения волос. По контракту с Риньолем этот портрет должен был висеть в его кабинете.

   – Ты же мне не говорил… Значит, ты не Смель… Ты – Берлей… Вот оно что…

   Что-то новое, холодно любопытствующее, мелькнуло в ее глазах, и, подойдя к Берлею, она лукаво шепнула:

   – Ведь ты мне расскажешь?.. Ты мазал этим голову, или…

   Берлей побледнел, лицо его покрылось пятнами, и из горла вырвался какой-то хриплый крик. А через минуту он стоял у дверей с цилиндром в руках и, отвернувшись от Жермен, резко говорил:

   – В столе, налево, в выдвижном ящике – деньги. Все к вашим услугам. Ключ на пресс-папье. После отдайте его швейцару.

   И, резко хлопнув дверьми, вышел. На лестнице он вынул носовой платок, поднес его ко рту и рванул белое полотно зубами.

* * *

   На другой день Берлей зашел к Риньолю, когда контора уже закрылась. Риньоль сидел в сером жакете и просматривал вечернюю газету.

   – Я больше не могу. Вот ваш контракт. Возьмите его…

   Риньоль улыбнулся, отодвинул контракт и вынул чековую книжку.

   – Я ждал этого разговора. Каждый служащий может желать прибавки, раз дела фирмы идут прекрасно.

   – Я вам говорю, что…

   – Тысяча франков в неделю вместо прежних пятисот. Вы – прекрасный работник и заслуживаете такой…

   Он протянул Берлею чек, потом, как будто раздумав, положил его в карман и вынул из бумажника хрустящую тысячефранковую бумажку.

   – Эта наряднее.

   Берлей инстинктивно схватил и скомкал бумажку. Потом вздохнул и опустил голову.

   – Мне тяжело это, Риньоль…

   – Может быть, вам снова хочется, господин Берлей, – иронически улыбаясь, проговорил сквозь зубы Риньоль, – выбрать себе спальню на одной из скамеек на пляже, или…

   И, как будто отгоняя внезапно вставшую перед ним тень недавней нищеты и жадных голодовок, Берлей поднял руку и, не попрощавшись, вышел.

* * *

   У Берлея развилась неврастения; он сильно похудел, стал много пить, а по ночам мучила его тревожная бессонница. На улицах и в общественных местах, по требованию Риньоля, он должен был появляться все чаще и чаще, но с каждым днем это становилось мучительнее. Прошло уже около семнадцати месяцев с тех пор, как он поступил к Риньолю, и не было свободного аршина на заборах или куска на театральных занавесах, где бы не было его портрета с описанием целебного средства. Его уже знали все уличные мальчишки, бегавшие за ним по пятам во время его утренних прогулок и подпевавшие на какой-то особенно обидный мотив:

   – Я был лысым… Я был лысым…

   Его именем называли толстых откормленных котов и маленьких фокстерьеров. Чаще и чаще к нему подходили на улице незнакомые люди и сердито останавливали за руку или пальто.

   – Пойдите вы к черту с вашим средством… Я перетратил уйму денег на четырнадцать больших банок – и никакого результата… Жулики…

   – У меня вылезли остатки волос… Вы не имеете права так нагло обманывать. Мерзавцы, и ничего больше.

   Один даже грозился палкой.

   Все чаще и чаще у Берлея стали нервные припадки. Иногда он судорожно хватался за револьвер, но животный страх останавливал его. Он вынимал из шкатулки банковые билеты, бросал их на пол и бешено топтал ногами.

   – Не могу, не могу, – глухо говорил он, хватаясь за голову, отяжелевшую от вина, и бегал по кабинету.

* * *

   Пред наступлением одного из припадков Берлей вышел из дома и случайно забрел на курортный танцевальный вечер. Настроение было приподнятое, нервы натянулись и дрожали, передавая четкую дрожь всему телу. В такие минуты Берлею казалось, что он способен даже на убийство, – до того кричала и билась душа.

   Случилось так, что, когда он проходил по залу, кто-то из танцующих сильно толкнул его в спину. Берлей резко обернулся и схватил того за руку.

   – Извинитесь, – крикнул он, – нахальное животное!

   Тот быстро вырвал руку и, как будто даже не обдумав своего поступка, толкнул Берлея в грудь. Рука скользнула по упругой крахмальной груди, дошла до подбородка и быстро отдернулась. Это была не пощечина, но те, кто увидел руку, отдернутую от лица, поняли, что кого-то ударили. Все хлынули к ним, и около Берлея и его врага сомкнулось глухое шумящее кольцо любопытных глаз и разгоряченных лиц.

   В наступившую секунду тишины бледный Берлей крикнул:

   – Этот негодяй хотел меня ударить…

   И прежде, чем тот ответил, прежде, чем кто-нибудь успел подать стул шатающемуся от волнения человеку, чей-то удивленный, радостный голос крикнул:

   – Да это Берлей… Который был лысым…

   Тогда случилось то, чего никто не ожидал. Берлей взмахнул руками, стал ловить ртом воздух и, как бы желая освободить себя от чьих-то рук, сжимающих горло, стал срывать галстук и разрывать рубашку.

   – Врете! – дико кричал он, топая ногами и смотря в одну точку с широко раскрытыми глазами, – меня наняли… Вы замучили меня… Я никогда не был лысым… У меня не было деда… У меня жив отец… У него волосы… У меня не было лысины… Мне платят деньги…

   В хаосе поднявшихся криков и женского визга нотами выделялся его рыдающий голос… Он выхватил из кармана скомканные деньги и кинул их в лицо обступившим его людям, а когда плечи его затряслись от вырвавшихся наружу слез, чья-то рука тяжело сжала его локоть сзади, и металлический голос Риньоля прозвенел над ухом:

   – Хорошо, что я здесь, негодяй… Завтра я выкину тебя на улицу…

   Берлей зашатался и упал на руки соседей.

   А когда через несколько секунд он открыл глаза и поискал ими Риньоля, он вдруг поднялся и упавшим робким голосом произнес, не смотря на окружающих.

   – Мы просто поссорились… Я был лысым… Мой дед и отец были лысыми… И что же… Стоило мне купить небольшую баночку за… шесть франков… за шесть франков…Большая за одиннадцать… Как на другое утро… Я почувствовал…

   Через неделю Берлей получил от Риньоля двести франков и записку от отказе ему в контракте. Почти месяц Берлей проживал в угарном пьянстве все, что было скоплено раньше. Он переехал на другой конец города в маленькую подвальную комнату, купил потертое пальто, кепку и отпустил бороду.

   В одну из весенних ночей он встретился с Риньолем на безлюдной, уже уснувшей улице. Тот сделал вид, что не узнал, и быстро прошел мимо.

   Берлей догнал его и загородил дорогу.

   – Вы не узнаете меня, Риньоль?

   – Что вам надо? – сквозь зубы спросил Риньоль. – Мне некогда, Берлей… Что надо?

   – Теперь ничего. Впрочем, дайте три франка.

   Схватив монету, он опустил ее в широкий отвисший карман пальто и вдруг, точно вспомнив что-то, снял кепи и, погладив рукой по волосам, развязно усмехнулся в лицо Риньолю.

   – Удивительные волосы, Риньоль… И так с самого детства. Впрочем, у деда и отца были значительно лучше… Прощайте…

   И, весело посвистывая, он пошел к ярко освещенной двери кафе.

   1916