Когда Марина Михайловна Римова улыбалась, лицо её покрывалось мелкой сеткой  морщинок, словно превращалось в печеное яблоко, посыпанное сахарной пудрой. Даже воздух вокруг становился сладким, с привкусом ванили и корицы. Глаза превращались в узенькие щели. И только очень опытный и наблюдательный человек  мог заметить, что сахарная улыбка и медовый голосок  всего лишь броня, в которой имеются прорези – бойницы для острых  кинжальных  взглядов, которые как ни  маскируй  - смертельно опасны.

Иван Иванович Простолаткин боялся даже смотреть на эту улыбку. Когда он слышал ласковый, почти нежный голос Марины Михайловны, произносящий, казалось бы, такие простые и привычные слова, у него что-то екало внутри, и начинал болеть живот, как в детстве под взглядом строгого учителя.

- Коллеги! – говорила она – Прошу вас высказываться по данному вопросу. Мы должны выработать общую идеологию и порешать это дело.

А глаза её в это время проблескивали из щелей-триплексов, препарируя каждого из подчиненных, вытаскивая на свет божий содержимое  черепа и разглядывая серое вещество, определяя интеллектуальный потенциал. После совещания она могла вызвать к себе кадровика и сказать: «А Простолаткин  то – безынициативен. Вычеркните его из кандидатов на повышение.»

Вот и все. И прощай мечты  о разных жизненных благах, удовольствиях и поездке летом к морю с женой и детьми.

А так сладко мечталось. Вот он – Простолаткин Иван Иванович. Волею судьбы закончивший пятнадцать лет назад педагогический институт  по специальности учитель биологии, не про тычинки и пестики объясняющий недорослям, а работающий в высоком Учреждении на благо родного города, облеченный правами начальника организационного отдела, входит в свой  персональный кабинет. А проходящие мимо сотрудники поздравляют и кланяются. И пусть кабинет размером всего два на три метра. Чего уж там. Зато персональный. Компьютер на столе - персональный. Стол офисный, однотумбовый – персональный. И шкаф тоже персональный. Ничего общего. Уж тут бы он… Эх!

Что дальше Простолаткин и сам не знал. Но то, что это было бы «ого-го» - это точно.

Когда-то после первых месяцев работы в высоком Учреждении жена спросила: «Вань! А что это – организационный отдел?»

Тогда Простолаткин не задумываясь, гордо бухнул: «А всё. Все заботы на нас. От «а» до «я». И замолчал, прикидывая в уме  перечень своих забот и дивясь тому, что они как-то конкретно не вырисовываются. А потом махнул рукой на разные умствования, и служба потекла-побежала.  Главное, никогда на работу не опаздывать. С работы раньше начальника не уходить, чтобы всегда в деле, всегда в заботах. Бумажку с беспечным видом, да еще с улыбочкой нести не моги. Любой документ уважения требует. Его нести по коридору надлежит быстро, но степенно; поторапливаясь, но медленно. Бумагу держать одной рукой в локте согнутой, полуприжав к груди. Чтобы издалека была видна озабоченность и озадаченность. И не вникать. Ни боже мой. Не моги к сердцу близко допустить чьи-то заботы в бумаге  изложенные. Это дело начальства в заботы вникать да решать кому, сколько и за что. А наше дело маленькое – взял, отдал, отдал, взял. И всё.

А то ведь начнешь  по доброте душевной помогать несчастному, с улицы пришедшему просителю. А он возьми, да захоти большего. Ты ему еще, а он еще просит. И ходить к тебе начнет каждый божий день, как на службу. Нашел, видите ли, доброго человека. Сослуживцы косятся, черт те чё думают. А отфутболить просителя к начальнику нельзя. Начальник не простит. Ой, не простит. Вот и выкручиваешься, как  можешь.

После происшествия с Алексеем Ивановичем и воцарения в его недолго пустовавшем кабинете Марины  Михайловны Римовой, Иван Иванович духом воспрял. Женщина – начальник. Это же замечательно. Женщина она ведь помягче. И тонкое обхождение, и благорасположение она лучше чувствует. Тут ведь главное вовремя на месте оказаться, к празднику сувенирчик, цветочек поднести. Если нужно стишок продекламировать. И улыбаться открыто, приветливо, как лучшему другу. Она тебя порет, а ты ей улыбаешься и благодаришь за науку. Да еще намек дай на что-нибудь эдакое. Чтоб женское естество порадовалось. И терпи, терпи. Впрочем, это при любом начальстве.

При коммунистах терпели. Перестройку вытерпели, вынесли на своих плечах. И сейчас терпим.

Название учреждения меняется: то совет, то исполком, то администрация, а мы кровавую юшку с соплями по морде лица рукавом размажем, умоемся и дальше сидим.

Начальники смещаются. Их то выбирают, то назначают. Сегодня он пан – кум королю, а завтра никто и пнуть его ногой хочется. А не пнешь – он и в новом состоянии по другой орбите ходит. А нам грешным туда не попасть. Да ничего, нам и своей дорожки хватит. У начальства свои заботы, у нас свои. Но, пока мы под ними ходим – не высовывайся и терпи. Такая наша доля. Тут недавно в курилке знакомый мужичок из соседнего отдела спрашивает: «Ну что, скоро обмывать будем?»

- Чего обмывать?

- Да я слышал, проект распоряжения уже на подписи лежит. Скоро начальником станешь.

- Эх! – вздохнул Простолаткин. То ли подпишет Марина Михайловна, то ли нет. Что-то она мимо меня в последнее время смотрит.

- А крыша у тебя есть? – спрашивает знакомый.

- Это как?  - удивился Иван Иванович

- Да ты, что? Не понимаешь?

- Тебя кто-нибудь крышевать должен, чтобы вовремя словечко начальству замолвить. Если нет, то хана.

Расстроился Простолаткин – дальше некуда. А тут еще выходя из курилки нос к носу столкнулся с Мариной Михайловной.

- Ах, мужчины! - сладенько сказала она – Все курите, курите. Когда же работать будете? И глядя на удаляющуюся в полутьме коридора гибкую фигурку Римовой,  Простолаткин зло прошептал ей в след: «Кошка. Ни дать ни взять. Кошка драная». Ведь вначале даже сделал попытку  улыбнуться в ответ, а губы не послушались. Не получилась улыбка.

В этот день вернулся Иван Иванович домой чернее тучи. Даже есть не стал. А ночью приснился ему страшный сон, будто бы идет он по пустыне, потом обливается. Терпит жару и нужду. Чувствует, что впереди его награда ждет за долготерпение. И точно. Впереди вдруг видит Простолаткин яблоню. А на яблоне яблоки золотые с зеленцой. С кислинкой, должно быть, подумалось ему. Именно такие и любит Иван Иванович даже рот  слюной наполняться стал. Рванул Простолаткин, как в молодости, на стометровке. Подбегает, а за яблоней стол накрыт роскошный. Ешь, пей чего душе угодно. Даже драники со сметаной стоят. В графинчике запотевшем вино виноградное Шардоне. Почему Шардоне не знает Иван Иванович, но чувствует. Тут ласковый голос откуда-то с небес говорит: «Садись дорогой Иван Иванович. Ешь, пей, угощайся, отдыхай. Теперь тебе все можно. Ты теперь этого стола начальник. И называть тебя будут люди столоначальником».

Только Простолаткин присел за стол и руку протянул к графинчику, как на стол прыгнула кошка. Выгнула спину, угрожающе зашипела и давай когтями рвать скатерть, сбрасывая посуду с угощением. И кричит при этом: «Недостоин! Недостоин!»

Хотел Простолаткин ее прогнать, а руки – ноги не слушаются. Крикнуть хотел: «Брысь! Кошка драная!» - а язык во рту распух и с трудом ворочается.

Проснулся Иван Иванович весь в холодном поту.

А куда денешься. Все равно на работу идти. Тошно, противно, а надо.

В троллейбусе, как всегда, толкотня, на ноги наступают, хамят, торопятся. Мужики все с перегаром, женщины потные подмышки дезодорантом побрызгали  и от этого еще противнее. «Э-э-эх, царица небесная, заступись и помилуй» -  подумал Простолаткин и поток пассажиров вытолкнул его на тротуар.

Подходя к подъезду родного Учреждения и уже взявшись за ручку двери, вдруг увидел Простолаткин кошку, которая прыгнула ему под ноги, выгибая спину и угрожающе шипя. Кошка была та самая, из ночного кошмара. Простолаткин, замахнувшись портфелем, исторг из себя крик: «Брысь, дрянь! Кошка драная!». Тут же с ужасом увидел он Марины Михайловну  Римову тоже протянувшую руку к двери, удивленно округлившую брови.

Глянул на нее и бухнулся в обморок.