В эту (пятую) книгу "Северных сборников" вошли произведения трех скандинавских авторов: Карла Ионаса Лове Альмквиста, Августа Стриндберга и Яльмара Сёдерберга, в переводе г. Ю. Балтрушайтиса. Господин Балтрушайтис -- поэт декадентского толка. Впрочем, очень может статься, что мы и ошибаемся: в этой терминологии теперь разбираться очень трудно. Гораздо безопаснее сказать, что г. Балтрушайтис -- модернист. Это тоже не вполне определенно, но если прибавить антиреалист, то, кажется, это будет самая устойчивая точка на пересечении этих "зыблющихся линий", которые своей трудно уловимой сетью составляют туманное пятно модернистских "настроений".
Итак, посмотрим на сборник г. Балтрушайтиса (он весь заполнен его переводами) с этой точки зрения. Рассказу Карла Ионаса Лове Альмквиста переводчик предпосылает критический набросок, в котором говорится, между прочим, что Альмквиста (родившегося в 1793 и умершего в 1861 году) гетеборгский профессор Сюльван, не колеблясь, называет гением, а соотечественница его, госпожа Эллен Кей -- "самым современным поэтом Швеции". "Своим внутренним складом и общим духом своего миросозерцания,-- прибавляет к этому переводчик уже от себя,-- Альмквист на несколько десятков лет опередил свое время..." "Поражаешься современности его изысканных образов, буквальному совпадению отдельных выражений и целых страниц с тем, что теперь проповедывается, как самая последняя мудрость дня".
Итак, у нас есть случай на "старом поэте" постараться уловить, что же собственно составляет модернистскую мудрость последнего дня, отличающую ее от реализма, которая на старом фоне должна засверкать для нас тем яснее. Рассказ Альмквиста называется "Мельница в Шельпуре". Ведется он от лица какого-то знакомого автора, "молодого и веселого человека, крепкого и высокого роста", который совершил пешком путешествие по Упланду и Руслагену и оставил письменный рассказ о своих впечатлениях. Начинается этот рассказ просто и живо. Рассказчик довольно красиво описывает природу, впечатления простора, свободы и молодости. На одной из дорог он встречает молодую крестьянскую девушку, спускающую тяжелый воз по крутому спуску. Он помогает ей, вступает в разговор и провожает ее до мельницы. От рассказа веет природой и подлинными впечатлениями. Фигура крестьянской девушки набросана красиво и бойко, как эскиз недурного живописца в дорожном альбоме. Если бы дальше последовал ночлег на мельнице с какой-нибудь характерной "бытовой" картиной, потом утро, прощание и дальнейший путь, мы имели бы нечто вроде эпизода из "Записок охотника", то есть нечто художественно реальное. Но что же тут, однако, было бы "совпадающего с последней мудростью" модернизма?
А вот погодите. Дело в том, что рассказчик не заканчивает так просто. Он не заходит на мельницу, а идет дальше. Но неведомая сила невольно влечет его опять к мельнице, и, в конце концов, повинуясь мистическому притяжению, он приходит туда вечером. Входит. На мельнице темно. Слышны два голоса. Они звучат злодейством, и, действительно, оказывается, что это крестьянин Карлсон сговаривается с мельником погубить некоего невинного Матсона, а с ним и Бритту (встреченную рассказчиком девушку). Сама она спит теперь на мешках Матсона над самым колесом. Рассказчик в темноте пробирается туда и снимает спящую девушку с опасного места как раз во-время: Карлсон входит наверх и с адским хохотом толкает мешок под колесо. Бритта продолжает спать странным сном; рассказчик не может разбудить ее, но зато в бреду она рассказывает ему все тайные пружины злодейства Карлсона, который, оказывается, отравил родную сестру, а теперь хочет обвинить в ее смерти Матсона. Тут начинается уже нечто, как говорили в старину, "несодеянное": рассказчик надевает на голову юбку Бритты, которая перешла к ней от отравленной хозяйки, становится на лестницу и произносит длинный монолог, разоблачая злодеяния Карлсона. Автор уверяет нас, будто, видя (в темноте!) юбку сестры, Карлсон принимает "крепкого мужчину, высокого роста" за тень отравленной, и оба негодяя верят подлинности монолога. При этом некоторые разоблачения привидения ссорят злодеев, и они вступают в драку. На драку собирается народ. Бритта, значит, уже в безопасности. Рассказчик уходит.
Ах, если бы хоть здесь скандинавский "гений" закончил эту цепь лубочных ужасов. Но он не кончает. Он бредет над бурным потоком в лесу и видит, что на другой стороне потока злодей Карлсон влечет связанную Бритту и требует у нее, чтобы она или обещала дать нужные ему показания в суде, или приготовилась погибнуть мучительною смертью (он собирается распилить ее на лесопилке, как бревно). Рассказчик кидается на помощь, хочет перебежать через бурный поток по настилке лесопильной мельницы. Настилка рушится под его ногами. Треск, хаос падающих досок, и герой... вы думаете, падает в воду? Нет. По странной случайности (не любо, читатель, можете не слушать) он оказывается стоящим на единственном столбе посреди потока, как некая статуя на пьедестале. В это время злодей уже привязал Бритту к бревну и пустил под пилу лесопилки, а сам, мечась зачем-то по мельнице, как угорелый, попадает в колесо и погибает. Положение: герой стоит на столбе посреди потока, пила уже задевает тело Бритты. Помощи ниоткуда. Но... недаром, по словам г. Балтрушайтиса, "Альмквиег тяготеет ко всему, в чем неисповедимым образом кроется роковая тайна"... На сей раз безвыходное положение разрешается некоей таинственной птицей. Она пролетает мимо, задевает за что-то крылом, роняет щепку в шестерню,-- ужасная пила остановлена. А за сим и столпник прыгает благополучно со столба... Давно бы так...
Мы нарочно так подробно привели запутанное содержание рассказа, так как оно кажется нам характерным: в недурную, чисто "реальную" рамку вставляется совершенно аляповатый, ни с чем несообразный вымысел, лишенный воображения и вкуса, перед которым "приключения" эмаровоких романов -- верх художественности и правдоподобия, и г. Балтрушайтис, сам модернист,-- выдает нам это за "совпадение с самой последней мудростью дня". На здоровье, господа! Старый реализм охотно уступит вам эту замечательную мудрость.
Мы не знаем, действительно ли Альмквист "гений" в остальных своих произведениях, но Август Стриндберг -- писатель, нам давно известный, не гений, но человек несомненно талантливый. В сборнике есть два его рассказа ("Высшая цель" и "Легенда о С.-Готарде"), в которых побуждения людей доступны оценке здравого смысла и от которых веет и поэзией, и самой "реальной" правдой. Но Стриндберг, по некоему странному капризу, любит порой заигрывать с модернизмом, то есть пишет рассказы, к которым приложима обычная для модернизма критическая формула: "Смысла, конечно, нет. Но есть, знаете ли, что-то". Это "что-то" в рассказе "Соната призраков" может нормально настроенному человеку доставить несколько поистине веселых минут. Есть в этой сонате некий ужасно коварный "Старик", великий каналья и злодей. Он всех опутал своими сетями и уже собирается насладиться полным торжеством своих адских интриг, для чего собирает все свои жертвы в одно место и начинает перед ними хвастать своей ловкостью. Но тут одна из жертв, сумасшедшая старуха, которая воображала себя попугаем и кричала "курр-ру", внезапно приобретает дар слова, произносит дрянному старикашке длинную и ядовитую отповедь и в заключение приказывает ему (уверяем вас,-- мы не выдумываем) идти в гардеробный шкаф и там повеситься. Старикашка сконфузился до такой степени, что... покорно лезет в шкаф и вешается, к удовольствию, надо думать, всей почтенной компании, причем, из приличия или для "символа", старушенция-попугай велит лакею заставить дверь ширмою, "ширмой смерти". После этого раздается песня некоего студента, из коей читатель узнает, что "Благ, кто доброе свершает" и "Всем дается по деяниям". Как видите, "мудрость последнего дня" недалеко ушла от мудрости старых прописей.
Любителям веселого чтения можем порекомендовать и последнее действие "сонаты", где сначала студент и девица (фрекен) объясняются в любви и уверены в своем счастьи, пока не является на сцену роковая кухарка,-- разумеется символ кухарки, которая "вываривает мясо, а нам дает одни волокна и воду, а бульон выпивает сама; когда же бывает жаркое, то она сперва вываривает сок, поедает соус и даже (о, ужас!) выпивает подливку!" Ее злодейства наводят на влюбленных такое уныние, что они начинают вспоминать другие несовершенства мира, и кончается это тем, что фрекен зовет Бенгтсона (лакея) и говорит: "Ширмы, скорее. Я умираю" (мы опять не выдумываем: без ширмы герои сонаты никак не решаются умереть). Лакей, понятно,-- человек служащий... Он приносит ширмы, фрекен уходит умирать... После сего студент опять преподает "мудрость последнего дня" из старой прописи: "В том, что в жизни ты соделал в гневе, кайся без гордыни"... И подыгрывает на арфе...
Такова эта маленькая и, право, довольно веселая шалость талантливого скандинава. И почему бы нет, в самом деле? Если уж такой ловкий старикашка позволил себе "внушить", что ему необходимо повеситься в гардеробном шкафу, то неужели так трудно внушить читателю, что это не просто веселая шалость, а "трагическая соната", в которой, за отсутствием простого смысла, есть таинственное и важное "что-то"...
Эти две вещицы -- рассказ о чудесах в решете Альмквиста и соната Стриндберга -- служат, повидимому, оправданием для г. Балтрушайтиса в глазах модернистских товарищей. Оправданием в том, что остальные рассказы, им переведенные, просто художественны и не расходятся с здравым смыслом. Особенно хороши небольшие рассказы Седерберга, действительно напоминающие простоту и задушевность нашего Чехова.
1908
Рецензия впервые напечатана в журнале "Русское богатство" за 1908 год, кн. 10, в отделе "Новые книги" без подписи, затем с небольшими авторскими изменениями вошла в девятый том полного собрания сочинений, изд. А. Ф. Маркса, 1914 г.
