Не верьте этим иудам, хамелеонам! В наше время легче  потерять  веру, чем старую перчатку, - и я потерял!

Был вечер. Я ехал на конке. Мне,  как  лицу  высокопоставленному,  не подобает ездить на конке, но на этот раз  я  был  в  большой  шубе  и  мог спрятаться в куний воротник. Да и дешевле, знаете... Несмотря на позднее и холодное время, вагон  был  битком  набит.  Меня  никто  не  узнал.  Куний воротник делал из меня  incognito.  Я  ехал,  дремал  и  рассматривал  сих малых...

"Нет, это не он! - думал я, глядя на одного  маленького  человечка  в заячьей шубенке. - Это не он! Нет, это он! Он!"

Думал я, верил и не верил своим глазам...

Человечек в заячьей  шубенке  ужасно  походил  на  Ивана  Капитоныча, одного из моих канцелярских... Иван Капитоныч -  маленькое,  пришибленное, приплюснутое создание, живущее для того только, чтобы поднимать  уроненные платки и поздравлять с праздником. Он молод, но спина его согнута в  дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам... Лицо его точно  дверью прищемлено или мокрой тряпкой побито. Оно кисло и жалко;  глядя  на  него, хочется петь "Лучинушку" и ныть. При  виде  меня  он  дрожит,  бледнеет  и краснеет, точно я съесть его хочу или зарезать, а когда я его распекаю, он зябнет и трясется всеми членами.

Приниженнее, молчаливее и ничтожнее его я  не  знаю  никого  другого. Даже и животных таких не знаю, которые были бы тише его...

Человечек  в  заячьей  шубенке  сильно  напоминал  мне  этого   Ивана Капитоныча: совсем он! Только человечек не был так  согнут,  как  тот,  не казался пришибленным, держал себя развязно и,  что  возмутительнее  всего, говорил с соседом о политике. Его слушал весь вагон.

- Гамбетта  помер! -  говорил  он,  вертясь  и  махая  руками. -  Это Бисмарку на руку. Гамбетта ведь был себе на уме! Он воевал бы с  немцем  и взял бы контрибуцию, Иван Матвеич!  Потому  что  это  был  гений.  Он  был француз, но у него была русская душа. Талант!

Ах ты, дрянь этакая!

Когда кондуктор подошел к нему с  билетами,  он  оставил  Бисмарка  в покое.

- Отчего  это  у  вас  в  вагоне  так  темно? -  набросился   он   на кондуктора. - У вас свечей нет, что ли? Что это  за  беспорядки?  Проучить вас некому! За границей вам задали бы!  Не  публика  для  вас,  а  вы  для публики! Чёрт возьми! Не понимаю, чего это начальство смотрит!

Через минуту он требовал от нас, чтобы мы все подвинулись.

- Подвиньтесь! Вам говорят! Дайте мадаме  место!  Будьте  повежливей! Кондуктор! Подите сюда, кондуктор! Вы деньги берете, дайте же  место!  Это подло!

- Здесь курить не велено! - крикнул ему кондуктор.

- Кто это не велел? Кто имеет право? Это посягательство на свободу! Я никому не позволю посягать на свою свободу! Я свободный человек!

Ах ты, тварь этакая! Я глядел на его рожицу и глазам не  верил.  Нет, это не он! Не может быть!  Тот  не  знает  таких  слов,  как  "свобода"  и "Гамбетта".

- Нечего сказать, хороши порядки! -  сказал  он,  бросая  папиросу. - Живи вот с этакими господами! Они помешаны на форме, на букве! Формалисты, филистеры! Душат!

Я не выдержал и захохотал. Услышав мой смех, он мельком  взглянул  на меня, и голос его дрогнул. Он узнал мой смех и,  должно  быть,  узнал  мою шубу. Спина его мгновенно  согнулась,  лицо  моментально  прокисло,  голос замер, руки опустились по швам, ноги подогнулись. Моментально изменился! Я уже более не сомневался: это был Иван Капитоныч, мой канцелярский. Он  сел и спрятал свой носик в заячьем меху.

Теперь я посмотрел на его лицо.

"Неужели, - подумал я, - эта пришибленная, приплюснутая фигурка умеет говорить такие слова, как "филистер" и "свобода"? А? Неужели?  Да,  умеет. Это невероятно, но верно... Ах ты, дрянь этакая!"

Верь после этого жалким физиономиям этих хамелеонов!

Я уж больше не верю. Шабаш, не надуешь!