Утро. Еще нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича Блесткина  уже отперта.  Хозяин,  малый  лет  двадцати  трех,  неумытый,  засаленный,  но франтовато одетый, занят уборкой.  Убирать,  в  сущности,  нечего,  но  он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет,  там  клопа найдет и смахнет его со стены.

Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены  оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую  рубаху.  Между  двумя  тусклыми, слезоточивыми  окнами -  тонкая,  скрипучая,  тщедушная  дверца,  над  нею позеленевший от сырости  колокольчик,  который  вздрагивает  и  болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной  из  стен,  и  вашу  физиономию  перекосит  во  все  стороны   самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут  и  бреют.  На  столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребенки, ножницы,  бритвы,  фиксатуара  на  копейку,  пудры  на   копейку,   сильно разведенного одеколону на копейку. Да  и  вся  цирульня  не  стоит  больше пятиалтынного.

Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в цирульню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова  и  шея окутаны женской шалью.

Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича.  Когда-то  он служил в консистории в сторожах, теперь же живет около  Красного  пруда  и занимается слесарством.

- Макарушка,  здравствуй,  свет! -  говорит   он   Макару   Кузьмичу, увлекшемуся уборкой.

Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.

- Даль-то какая! - говорит он, кряхтя. - Шутка ли? От Красного  пруда до Калужских ворот.

- Как поживаете-с?

- Плохо, брат. Горячка была.

- Что вы? Горячка!

- Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался.  Теперь  волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет,  крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и денег не  возьмет.  Далеконько  немножко,  оно правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.

- Я с удовольствием. Пожалуйте-с!

Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на  стул.  Ягодов  садится  и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале  получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на  лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента  белой  простыней  с  желтыми пятнами и начинает визжать ножницами.

- Я вас начисто, догола! - говорит он.

- Натурально. На татарина  чтоб  похож  был,  на  бомбу.  Волос  гуще пойдет.

- Тетенька как поживают-с?

- Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали.

- Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!

- Держу...  Не  обрежь,  смотри.  Ой,  больно!  Ты  меня  за  волосья дергаешь.

- Это ничего-с. Без этого в нашем деле  невозможно.  А  как  поживают Анна Эрастовна?

- Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой  неделе,  в  среду,  за  Шейкина просватали. Отчего не приходил?

Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки  и  спрашивает испуганно:

- Кого просватали?

- Анну.

- Это как же-с? За кого?

- За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы  рады,  слава  богу.  Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.

- Да как же это так, Эраст Иваныч? - говорит Макар Кузьмич,  бледный, удивленный, и пожимает плечами. - Как же это возможно?  Это...  это  никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна... ведь я... ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так?

- Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.

На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет  на  стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.

- Я намерение  имел... - говорит он. - Это невозможно,  Эраст Иваныч! Я...  я влюблен и предложение сердца делал... И тетенька обещали. Я всегда уважал вас,  всё равно как родителя... стригу вас всегда задаром... Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?

- Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених,  Макар?  Нешто  ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное...

- А Шейкин богатый?

- Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат... Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту... Свет не клином  сошелся.  Ну,  стриги!  Что  же стоишь?

Макар Кузьмич молчит и  стоит  недвижим,  потом  достает  из  кармана платочек и начинает плакать.

- Ну, чего! - утешает его Эраст Иваныч. - Брось! Эка,  ревет,  словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!

Макар Кузьмич берет ножницы, минуту  глядит  на  них  бессмысленно  и роняет на стол. Руки у него трясутся.

- Не могу! - говорит он. - Не могу сейчас, силы моей нет!  Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и  разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть.

- Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь.

- Ладно.

- Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.

У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола,  и  он  похож  на каторжника. Неловко оставаться с  такой  головой,  но  делать  нечего.  Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один,  Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.

На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.

- Вам что угодно-с? - спрашивает его холодно Макар Кузьмич.

- Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось.

- Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.

Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у него  на одной половине головы волосы длинные, а на другой - короткие.  Стрижку  за деньги он считает роскошью и ждет, когда на  остриженной  половине  волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.