Максим Кузьмич Салютов высок, широкоплеч, осанист.  Телосложение  его смело  можно  назвать  атлетическим.  Сила  его   чрезвычайна.   Он   гнет двугривенные, вырывает с корнем молодые деревца, поднимает зубами  гири  и клянется, что нет на земле человека, который  осмелился  бы  побороться  с ним. Он храбр и смел. Не видели, чтобы он когда-нибудь чего-нибудь боялся. Напротив, его самого боятся и бледнеют перед ним, когда он бывает  сердит. Мужчины и женщины визжат и краснеют, когда он пожимает их  руки:  больно!! Его прекрасный баритон невозможно  слушать,  потому  что  он  заглушает... Сила-человек! Другого подобного я не знаю.

И эта чудовищная, нечеловеческая, воловья сила походила на ничто,  на раздавленную  крысу,  когда  Максим  Кузьмич  объяснялся  в  любви   Елене Гавриловне! Максим Кузьмич бледнел, краснел, дрожал и не был  в  состоянии поднять стула, когда ему приходилось выжимать из своего большого  рта:  "Я вас люблю!" Сила  стушевывалась,  и  большое  тело  обращалось  в  большой пустопорожний сосуд.

Он объяснялся в любви на катке.  Она  порхала  по  льду  с  легкостью перышка, а он, гоняясь за ней, дрожал, млел и шептал.  На  лице  его  были написаны страдания... Ловкие, поворотливые ноги  подгибались  и  путались, когда приходилось вырезывать на льду какой-нибудь  прихотливый  вензель... Вы думаете, он боялся отказа? Нет, Елена Гавриловна любила его  и  жаждала предложения руки  и  сердца...  Она,  маленькая,  хорошенькая  брюнеточка, готова была каждую минуту сгореть от нетерпения... Ему уже  тридцать,  чин его невелик, денег у него не  особенно  много,  но  зато  он  так  красив, остроумен, ловок! Он отлично пляшет, прекрасно стреляет... Лучше его никто не ездит верхом. Раз он, гуляя с  нею,  перепрыгнул  через  такую  канаву, перепрыгнуть через которую затруднился бы любой английский скакун!..

Нельзя не любить такого человека!

И он сам знал, что его любят. Он был уверен в этом. Страдал же он  от одной мысли... Эта мысль душила  его  мозг,  заставляла  его  бесноваться, плакать, не давала ему пить, есть, спать... Она отравляла  его  жизнь.  Он клялся в любви, а она в это время копошилась в его мозгу и стучала  в  его виски.

- Будьте моей женой! - говорил он Елене Гавриловне. -  Я  вас  люблю! бешено, страшно!!

И сам в то же время думал:

"Имею ли я право быть ее мужем? Нет, не  имею!  Если  бы  она  знала, какого я происхождения, если бы кто-нибудь рассказал ей мое  прошлое,  она дала бы мне пощечину! Позорное, несчастное прошлое! Она, знатная, богатая, образованная, плюнула бы на меня, если бы знала, что я за птица!"

Когда Елена Гавриловна бросилась ему на шею и поклялась ему в  любви, он не чувствовал себя счастливым.

Мысль отравила всё... Возвращаясь с катка домой, он кусал себе губы и думал:

"Подлец я! Если бы я был честным человеком, я рассказал бы ей  всё... всё! Я должен был, прежде чем объясняться в любви,  посвятить  ее  в  свою тайну! Но я этого не сделал, и я, значит, негодяй, подлец!"

Родители  Елены  Гавриловны  согласились  на  брак  ее   с   Максимом Кузьмичом. Атлет нравился им: он был почтителен  и  как  чиновник  подавал большие надежды. Елена Гавриловна чувствовала себя на эмпиреях.  Она  была счастлива. Зато бедный атлет был далеко не счастлив! До самой свадьбы  его терзала та же мысль, что и во время объяснения...

Терзал его и один приятель, который, как свои пять пальцев, знал  его прошлое... Приходилось отдавать приятелю почти всё свое жалованье.

- Угости  обедом  в  Эрмитаже! -  говорил  приятель. -  А   то   всем расскажу... Да двадцать пять рублей дай взаймы!

Бедный Максим Кузьмич похудел, осунулся...  Щеки  его  впали,  кулаки стали жилистыми. Он заболел от мысли.  Если  бы  не  любимая  женщина,  он застрелился бы...

"Я подлец, негодяй! - думал он. -  Я  должен  объясниться  с  ней  до свадьбы! Пусть плюнет на меня!"

Но до свадьбы он не объяснился: не хватило храбрости.

Да и мысль, что после объяснения ему придется  расстаться  с  любимой женщиной, была для него ужаснее всех мыслей!..

Наступил  свадебный  вечер.  Молодых  повенчали,  поздравили,  и  все удивлялись их счастью. Бедный Максим Кузьмич принимал  поздравления,  пил, плясал, смеялся, но был  страшно  несчастлив.  "Я  себя,  скота,  заставлю объясниться! Нас повенчали, но еще не поздно! Мы можем еще расстаться!"

И он объяснился...

Когда наступил вожделенный час и молодых проводили в спальню, совесть и честность взяли свое... Максим Кузьмич, бледный, дрожащий,  не  помнящий родства, еле дышащий, робко подошел к ней и, взяв ее за руку, сказал:

- Прежде чем мы будем принадлежать... друг другу, я должен...  должен объясниться...

- Что  с  тобой,  Макс?!  Ты...  бледен!  Ты  все  эти  дни   бледен, молчалив... Ты болен?

- Я... должен тебе всё рассказать, Леля...  Сядем...  Я  должен  тебя поразить, отравить твое счастье... но что ж делать? Долг прежде всего... Я расскажу тебе свое прошлое...

Леля сделала большие глаза и ухмыльнулась...

- Ну, рассказывай... Только скорей, пожалуйста. И не дрожи так.

- Ро... родился я в Там... там... бове... Родители мои были не знатны и страшно бедны... Я  тебе  расскажу,  что  я  за  птица.  Ты  ужаснешься. Постой... Увидишь... Я был нищим... Будучи мальчиком, я продавал яблоки... груши...

- Ты?!

- Ты ужасаешься? Но, милая, это еще не так ужасно. О,  я  несчастный! Вы проклянете меня, если узнаете!

- Но что же?

- Двадцати лет... я был... был... простите меня! Не  гоните  меня!  Я был... клоуном в цирке!

- Ты?!? Клоуном?

Салютов в ожидании пощечины закрыл руками свое бледное лицо... Он был близок к обмороку...

- Ты... клоуном?!

И Леля повалилась с  кушетки...  вскочила,  забегала...  Что  с  ней? Ухватилась за живот... По спальной понесся и посыпался  смех,  похожий  на истерический...

- Ха-ха-ха... Ты был клоуном? Ты?  Максинька...  Голубчик!  Представь что-нибудь! Докажи, что ты был им! Ха-ха-ха! Голубчик!

Она подскочила к Салютову и обняла его...

- Представь что-нибудь! Милый! Голубчик!

- Ты смеешься, несчастная? Презираешь?

- Сделай что-нибудь! И на канате умеешь ходить? Да ну же!

Она осыпала лицо мужа поцелуями, прижалась к нему,  залебезила...  Не заметно было, чтобы она сердилась... Он, ничего не донимающий, счастливый, уступил просьбе жены.

Подойдя к кровати, он сосчитал три и стал вверх ногами, опираясь лбом о край кровати...

- Браво, Макс! Бис! Ха-ха! Голубчик! Еще!

Макс покачнулся, прыгнул, как был, на пол и заходил на руках...

Утром родители Лели были страшно удивлены.

- Кто это там стучит наверху? - спрашивали они друг друга. -  Молодые еще спят... Должно быть, прислуга шалит... Возятся-то как! Экие мерзавцы!

Папаша пошел наверх, но прислуги не нашел там. Шумели, к великому его удивлению, в комнате молодых... Он постоял около двери,  пожал  плечами  и слегка приотворил ее... Заглянув в спальную, он съежился и чуть не умер от удивления: среди спальни  стоял  Максим  Кузьмич  и  выделывал  в  воздухе отчаяннейшие salto mortale; возле него стояла Леля  и  аплодировала.  Лица обоих светились счастьем.