Мы  заняли  места  у  берега  речки.  Впереди  нас  круто   спускался коричневый глинистый берег, а за  нашими  спинами  темнела  широкая  роща. Расположились мы животами  на  молодой,  мягкой  травке,  головы  подперли кулаками, а ногам дали полную волю: суйся куда знаешь. Весенние пальто  мы сняли, но двугривенных за хранение их не платили,  ибо  около  нас,  слава богу, капельдинеров не было. Роща, небо и поле вплоть  до  самой  глубокой дали были залиты лунным светом, а вдали тихо мерцал красный огонек. Воздух был  тих,  прозрачен,  душист...  Всё   благоприятствовало   бенефицианту. Оставалось  ему  только  не  злоупотреблять  нашим  терпением  и  поскорей начинать. Но он долго не начинал... В ожидании его мы, согласно программе, слушали других исполнителей.

Вечер начался пением кукушки. Она лениво закукукала где-то  далеко  в роще и, прокукукав раз десять, умолкла. Тотчас же над  нашими  головами  с резким писком пронеслись два  кобчика.  Запела  затем  контральто  иволга, певица известная, серьезно занимающаяся. Мы прослушали ее с  удовольствием и слушали бы долго,  если  бы  не  грачи,  летевшие  на  ночевку...  Вдали показалась черная туча, двинулась к нам и с карканьем опустилась на  рощу. Долго не умолкала эта туча.

Когда кричали грачи,  загалдели  и  лягушки,  живущие  в  камышах  на казенных квартирах, и целые полчаса  концертное  пространство  было  полно разнообразных  звуков,  слившихся  скоро  в  один  звук.  Где-то  закричал засыпающий дрозд. Ему аккомпанировали речная курочка и камышовка.  За  сим последовал антракт, наступила тишина, изредка нарушаемая  пением  сверчка, сидевшего в траве возле публики. В антракте наше терпение достигло  своего апогея: мы начинали уже роптать на бенефицианта. Когда на землю спустилась ночь и луна остановилась  среди  неба  над  самой  рощей,  настала  и  его очередь. Он показался в молодом кленовнике, порхнул в терновник,  повертел хвостом и стал неподвижен. На нем серый  пиджак...  вообще  он  игнорирует публику и является перед ней в костюме  мужика-воробья.  (Стыдно,  молодой человек! Не публика для вас, а вы для публики!) Минуты три сидел он молча, не двигаясь... Но вот зашумели верхушки деревьев, задул ветерок,  затрещал громче сверчок и под аккомпанемент  этого  оркестра  бенефициант  исполнил свою первую трель. Он запел. Не берусь описывать это пение, скажу  только, что сам оркестр умолк от волнения и замер, когда артист, слегка  приподняв свой клюв, засвистал и осыпал рощу щелканьем и дробью... И сила и  нега  в его голосе... Впрочем, не стану отбивать хлеб у поэтов, пусть  они  пишут. Он пел, а кругом царила внимающая тишина.  Раз  только  сердито  заворчали деревья и зашикал ветер, когда вздумала запеть  сова,  желавшая  заглушить артиста...

Когда засерело небо, потухли звезды  и  голос  певца  стал  слабее  и нежнее, на  опушке  рощи  показался  повар  помещика-графа.  Согнувшись  и придерживая левой рукой шапку, он тихо крался.  В  правой  руке  его  было лукошко. Он замелькал между деревьями и скоро исчез в  чаще.  Певец  попел еще немного и вдруг умолк. Мы собрались уходить.

- Вот он, шельма! - услышали мы чей-то голос и скоро увидели  повара. Графский повар шел к нам и, весело смеясь, показывал нам  свой  кулак.  Из его кулака торчали головка и хвост только что пойманного им  бенефицианта. Бедный артист! Избавь бог всякого от подобного сбора!

- Зачем вы его поймали? - спросили мы повара.

- А в клетку!

Навстречу утру жалобно закричал коростель и зашумела роща, потерявшая певца. Повар сунул любовника розы в лукошко и весело побежал к деревне. Мы тоже разошлись.