Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь  с  боку  на  бок  и стараюсь уснуть. За стеной, в другой комнате  не  спит  и  ворочается  мой дедушка, отставной генерал, живущий у меня на  хлебах.  Обоих  нас  кусают блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и  шуршит своим накрахмаленным колпаком.

- Безумец! - бормочет  он. -  Ммо...  молокосос!  Мало  тебя  пороли, бессмысленный молодой человек!

- Кого это вы, дедушка?

- Известно кого... Поблажку вам дают, балуют, не взыскивают с  вас... (Дедушка  втягивает  в  себя  воздух  и  разражается  старческим  кашлем.) Прогнать бы тебя сквозь строй разика три, так ты  понял  бы...  Почему  не купил персидского порошку? Почему, я тебя спрашиваю? Леность? Нерадение?

- Дедушка, вы не даете мне спать! Замолчите!

- Не рассуждать!  Понимай,  с  кем  разговариваешь!  (Дедушка  громко чешется и возвышает голос.)  Повторяю:  почему  ты  не  купил  персидского порошку? И как  ты  смеешь,  милостивый  государь,  позволять  себе  такие возмутительные поступки, что на  тебя  даже  поступают  жалобы?  А?  Вчера полковник Дубякин жаловался, что  ты  у  него  жену  увез!  Кто  это  тебе позволил? И какое ты имеешь право?

Дедушка долго бранит меня и с  брани  переходит  на  мораль:  седьмая заповедь, брачные основы и пр.

- Всё это я понимаю лучше вас, дедушка, -  говорю  я. -  Каюсь,  меня мучает совесть, но ничего я не могу с собой поделать. Весь в вас! С кровью и плотью унаследовал от вас и все  ваши  добродетели.  Трудно  бороться  с наследственностью!

- Я... я чужих жен не трогал... Выдумываешь!

- Будто бы? А лет десять тому назад, когда вам было  шестьдесят  лет, припомните-ка, вы увезли у  ближнего  не  жену,  не  соломенную  вдову,  а невесту! Вспомните-ка Ниночку.

- Я того... я венчался...

- Еще бы! Ниночку воспитывали,  лелеяли  и  готовили  совсем  не  для шестидесятилетнего старца. На этой умнице и  красавице  женился  бы  любой добрый молодец, и у нее уже был подходящий жених, а  вы  пришли  со  своим чином и деньгами, попутали родителей и вскружили семнадцатилетней  девочке голову разной мишурой. Как  она  плакала,  когда  венчалась  с  вами!  Как каялась потом, бедняжка! И с пьяницей-поручиком бежала потом, только  чтоб от вас подальше... Гусь вы, дедушка!

- Постой... постой... Это не твое дело... Вот ежели бы  тебя  разиков пять сквозь строй, так ты бы не того... не ограбил бы сестру свою  Дашу... Обидчик... За что ты у нее сто десятин оттягал?

- С вас пример взял. Весь в вас, дедушка! У вас научился  грабастать! Помните, когда вы служили в интендантстве, потом  когда  вас  назначили  в Уфимскую губернию и...

И  долго  этак  мы  спорим.  Дедушка   обвиняет   меня   в   двадцати преступлениях, и все двадцать я сваливаю на родовое, на  наследственность. Наконец дедушка хрипнет и начинает от злости царапать стену.

- Вот что, дедушка, - говорю я. - Нам долго так не уснуть. Давайте-ка выкупаемся и водочки выпьем. Отлично уснем!

Дедушка, сердито шамкая губами, одевается, и мы идем  к  речке.  Ночь хорошая, лунная. Выкупавшись, мы возвращаемся к себе. Графинчик  стоит  на столе. Я наливаю две рюмки. Дедушка берет одну рюмку, крестится и говорит:

- Вот ежели бы тебя... разиков  десять  сквозь  строй...  понимал  бы тогда! Пья... пьяница!

Проворчав, дедушка сердито выпивает и закусывает колбасой.  Я  тоже - потому что унаследовал любовь к спиртным напиткам - выпиваю и иду спать.

И этак у нас каждую ночь.