Был бенефис трагика Феногенова.

Давали  "Князя  Серебряного".  Сам  бенефициант   играл   Вяземского, антрепренер  Лимонадов -  Дружину  Морозова,  г-жа  Беобахтова -  Елену... Спектакль вышел на славу. Трагик делал буквально чудеса. Он похищал  Елену одной рукой и держал ее  выше  головы,  когда  проносил  через  сцену.  Он кричал, шипел, стучал ногами, рвал у себя на груди кафтан. Отказываясь  от поединка с Морозовым, он трясся всем телом, как в действительности никогда не трясутся, и с шумом задыхался. Театр дрожал от  аплодисментов.  Вызовам не было конца. Феногенову поднесли серебряный портсигар и букет с длинными лентами. Дамы махали  платками,  заставляли  мужчин  аплодировать,  многие плакали... Но более всех восторгалась игрой и волновалась дочь  исправника Сидорецкого, Маша. Она  сидела  в  первом  ряду  кресел,  рядом  со  своим папашей, не отрывала глаз от сцены  даже  в  антрактах  и  была  в  полном восторге. Ее тоненькие ручки и ножки дрожали, глазки были полны слез, лицо становилось всё бледной и бледней. И не мудрено: она была в театре  первый раз в жизни!

- Как хорошо они представляют! Как отлично! - обращалась она к своему папаше-исправнику  всякий  раз,  когда  опускался  занавес. -  Как   хорош Феногенов!

И если бы папаша мог читать на лицах, он прочел бы на бледном  личике своей дочки восторг, доходящий до страдания. Она страдала и от игры, и  от пьесы, и от обстановки. Когда в антракте полковой оркестр  начинал  играть свою музыку, она в изнеможении закрывала глаза.

- Папа! - обратилась она к отцу  в  последнем  антракте. -  Пойди  на сцену и скажи им всем, чтобы приходили к нам завтра обедать!

Исправник пошел за сцену, похвалил там всех за хорошую игру и  сказал г-же Беобахтовой комплимент:

- Ваше красивое лицо просится  на  полотно.  О,  зачем  я  не  владею кистью!

И шаркнул ногой, потом пригласил артистов к себе на обед.

- Все приходите, кроме женского пола, - шепнул он. - Актрис не  надо, потому что у меня дочка.

На  другой  день  у  исправника  обедали   артисты.   Пришли   только антрепренер Лимонадов,  трагик  Феногенов  и  комик  Водолазов;  остальные сослались на недосуг и не пришли. Обед прошел  не  скучно.  Лимонадов  всё время  уверял  исправника,  что  он  его  уважает  и  вообще  чтит  всякое начальство, Водолазов представлял пьяных  купцов  и  армян,  а  Феногенов, высокий, плотный малоросс (в паспорте он назывался Кныш) с черными глазами и нахмуренным лбом, продекламировал "У парадного подъезда" и "Быть или  не быть?". Лимонадов со слезами на глазах рассказал о свидании своем с бывшим губернатором генералом Канючиным. Исправник слушал,  скучал  и  благодушно улыбался. Несмотря даже на то, что  от  Лимонадова  сильно  пахло  жжеными перьями, а на Феногенове был чужой фрак и сапоги с кривыми  каблуками,  он был доволен. Они нравились его  дочке,  веселили  ее,  и  этого  ему  было достаточно! А Маша глядела на артистов, не отрывала  от  них  глаз  ни  на минуту. Никогда ранее она не видала таких умных, необыкновенных людей!

Вечером исправник и Маша опять были в театре.  Через  неделю  артисты опять обедали у  начальства  и  с  этого  раза  стали  почти  каждый  день приходить в дом исправника, то обедать, то ужинать,  и  Маша  еще  сильнее привязалась к театру и стала бывать в нем ежедневно.

Она влюбилась в трагика Феногенова. В  одно  прекрасное  утро,  когда исправник ездил встречать архиерея, она бежала с труппой Лимонадова  и  на пути повенчалась со  своим  возлюбленным.  Отпраздновав  свадьбу,  артисты сочинили длинное, чувствительное письмо  и  отправили  его  к  исправнику. Сочиняли все разом.

- Ты  ему  мотивы,  мотивы  ты  ему! -  говорил   Лимонадов,   диктуя Водолазову. - Почтения ему подпусти... Они, чинодралы, любят это.  Надбавь чего-нибудь этакого... чтоб прослезился...

Ответ на это письмо был самый неутешительный. Исправник отрекался  от дочери, вышедшей, как он писал, "за глупого, праздношатающегося хохла,  не имеющего определенных занятий".

И на другой день после того,  как  пришел  этот  ответ,  Маша  писала своему отцу:

"Папа, он бьет меня! Прости нас!"

Он бил ее, бил за кулисами в присутствии Лимонадова,  прачки  и  двух ламповщиков! Он помнил, как за четыре дня до свадьбы, вечером, сидел он со всей труппой в трактире "Лондон"; все говорили о Маше,  труппа  советовала ему "рискнуть", а Лимонадов убеждал со слезами на глазах:

- Глупо и нерационально отказываться от такого  случая!  Да  ведь  за этакие деньги  не  то  что  жениться,  в  Сибирь  пойти  можно!  Женишься, построишь свой собственный театр, и бери меня тогда к себе в труппу. Не  я уж тогда владыка, а ты владыка.

Феногенов помнил об этом и теперь бормотал, сжимая кулаки:

- Если он не пришлет денег, так я из нее щепы нащеплю. Я  не  позволю себя обманывать, чёрт меня раздери!

Из одного губернского города труппа хотела уехать тайком от Маши,  но Маша узнала и прибежала на вокзал после второго звонка, когда  актеры  уже сидели в вагонах.

- Я оскорблен вашим отцом! -  сказал  ей  трагик. -  Между  нами  всё кончено!

А она, несмотря на то, что в вагоне был народ, согнула свои маленькие ножки, стала перед ним на колени и протянула с мольбой руки.

- Я люблю вас! - просила она. - Не гоните меня, Кондратий  Иваныч!  Я не могу жить без вас!

Вняли ее мольбам и, посоветовавшись, приняли ее в  труппу  на  амплуа "сплошной графини", - так называли маленьких актрис, выходивших  на  сцену обыкновенно толпой и  игравших  роли  без  речей...  Сначала  Маша  играла горничных и пажей, но потом, когда  г-жа  Беобахтова,  цвет  лимонадовской труппы, бежала,  то  ее  сделали  ingenue.  Играла  она  плохо:  сюсюкала, конфузилась. Скоро, впрочем, привыкла и стала нравиться публике. Феногенов был очень недоволен.

- Разве это актриса? - говорил он. -  Ни  фигуры,  ни  манер,  а  так только... одна глупость...

В одном губернском  городе  труппа  Лимонадова  давала  "Разбойников" Шиллера. Феногенов  изображал  Франца,  Маша -  Амалию.  Трагик  кричал  и трясся, Маша читала свою роль, как хорошо заученный урок,  и  пьеса  сошла бы, как сходят вообще пьесы, если бы не случился  маленький  скандал.  Всё шло благополучно до того места в пьесе,  где  Франц  объясняется  в  любви Амалии, а она хватает его шпагу. Малоросс прокричал, прошипел, затрясся  и сжал в своих железных объятиях Машу. А Маша вместо того,  чтобы  отпихнуть его, крикнуть ему "прочь!", задрожала в его объятиях,  как  птичка,  и  не двигалась... Она точно застыла.

- Пожалейте меня! - прошептала она ему на ухо. - О, пожалейте меня! Я так несчастна!

- Роли не знаешь! Суфлера слушай! - прошипел трагик и сунул ей в руки шпагу.

После спектакля Лимонадов и Феногенов сидели в кассе и вели беседу.

- Жена  твоя  ролей  не   учит,   это   ты   правильно... -   говорил антрепренер. - Функции своей не знает...  У  всякого  человека  есть  своя функция... Так вот она ее-то не знает...

Феногенов слушал, вздыхал и хмурился, хмурился...

На другой день утром Маша сидела в мелочной лавочке и писала:

"Папа, он бьет меня! Прости нас! Вышли нам денег!"