Коммерции советник Механизмов имеет трех дочерей: Зину, Машу и Сашу. За каждой из них положено в банк по сто тысяч приданого. Впрочем, не в этом дело.
Саша и Маша особенного из себя ничего не представляют. Они отлично пляшут, вышивают, вспыхивают, мечтают, любят поручиков - и больше, кажется, ничего; но зато старшая, Зина, принадлежит к числу редких, недюжинных натур. Легче встретиться на жизненном пути с непьющим репортером, чем с этакой натурой.
Были именины Саши. Мы, соседи-помещики, нарядились в лучшие одежды, запрягли лучших коней и поехали с поздравлениями в имение Механизмова. Лет 20 тому назад на месте этого имения стоял кабак. Кабак рос, рос и вырос в прекраснейшую ферму с садами, прудами, фонтанами и бульдогообразными лакеями. Приехав и поздравив, мы тотчас же сели обедать. Подали суп жульен. Перед жульен мы выпили по две рюмки и закусили.
- Не выпить ли нам по третьей? - предложил Механизмов. - Бог троицу любит и тово... трое хвациунт консылиум*... Латынь, братцы! Яшка, подай-ка, свиная твоя морда, с того стола селедочку! Господа дворяне, ну-кася! Без церемониев! Митрий Петрыч, же ву при але машер!*
_______________
* Tres facium consilium (лат.) - трое составляют соает.
* я вас прошу, начинайте, дорогуша! (искаж. франц. - je vous prie allez, ma chere).
- Ах, папа! - заметила Маша. - Зачем же ты пристаешь? Ты точно купец Водянкин... с угощениями.
- Знаю, что говорю! Твое дело - зась! Это я только при гостях позволяю им на себя тыкать! - зашептал мне через стол Механизмов. - Для цивилизации! А без гостей - ни-ни!
- Из хама не выйдет пана! - вздохнул сидевший рядом со мной генерал с лентой. - Свиньей был, свинья и есть...
Механизмов мало-помалу напился, вспомнил свою кабацкую старину и задурил. Он икал, брался говорить по-французски, сквернословил...
- Перестань! - заметил ему его друг генерал. - Всякому безобразию есть свое приличие! Какой же ты... братец!
- Безображу не за твои деньги, а за свои! Сам "Льва и Солнца" имею! Господа, а сколько вы с меня взяли, чтоб меня в почетные мировые произвести?
На одном конце стола отчаянно заворочался и треснул чей-то стул. Мы поглядели по направлению треска и увидели два больших черных глаза, метавших молнии и искры на Механизмова. Эти два глаза принадлежали Зине, высокой, стройной брюнетке, затянутой во всё черное. По ее бледному лицу бегали розовые пятна, а в каждом пятне сидела злоба.
- Прошу тебя, отец, перестать! - сказала Зина. - Я не люблю шутов!
Механизмов робко взглянул на ее глаза, завертелся, выпил залпом стакан коньяку и умолк.
"Эге! - подумали мы. - Эта не Саша и не Маша... С этой нельзя шутить... Натура не дюжинная... Тово-с..."
И я залюбовался разгневанным лицом. Признаюсь, я и ранее был неравнодушен к Зине. Она прекрасна, глядит, как Диана, и вечно молчит. А вечно молчащая дева, сами знаете, носит в себе столько тайн! Это бутыль с неизвестного рода жидкостью - выпил бы, да боишься: а вдруг яд?
После обеда я подошел к Зине и, чтобы показать ей, что есть люди, которые понимают ее, заговорил о среде заедающей, о правде, труде, женской свободе. С женской свободы под влиянием "шофе" переехал я на паспортную систему, денежный курс, женские курсы... Я говорил с жаром, с дрожью, раз десять порывался схватить ее за руку... Говорил, впрочем, искренно, и складно, точно передовую статью вслух читал. А она слушала и глядела на меня. Глаза ее становились всё шире и круглее... Щеки заметно побледнели под влиянием моей речи... Наконец в глазах ее почему-то мелькнул испуг.
- Неужели вы говорите всё это искренно? - спросила она, почему-то млея от ужаса.
- Я... не искренно?!. Вам? Мне... Да клянусь вам, что...
Она схватила меня за руку, нагнулась к моему лицу и, задыхаясь, прошептала:
- Будьте сегодня в десять часов вечера в мраморной беседке... Умоляю вас! Я вам всё скажу! Всё!
Прошептала и скрылась за дверью. Я замер...
"Полюбила! - подумал я, заглядывая на себя в зеркало. - Не устояла!"
Я - к чему скромничать? - обаятельный мужчина. Рослый, статный, с черной, как смоль, бородой... В голубых глазах и на смуглом лице выражение пережитого страдания. В каждом жесте сквозит разочарованность. И, кроме всего этого, я богат. (Состояние нажил я литературой.)
В десятом часу я уже сидел в беседке и умирал от ожидания. В моей голове и в груди шумела буря. В сладкой, мучительной истоме закрывал я глаза и во мраке своих орбит видел Зину... Рядом с ней во мраке торчала почему-то и одна ехидная картинка, виденная мной в каком-то журнале: высокая рожь, дамская шляпка, зонт, палка, цилиндр... Да не осудит читатель меня за эту картинку! Не у одного только меня такая клубничная душа. Я знаю одного поэта-лирика, который облизывается и причмокивает губами всякий раз, когда к нему, вдохновенному, является муза... Ежели поэт позволяет себе такие вольности, то нам, прозаикам, и подавно простительно.
Ровно в десять у дверей беседки показалась освещенная луной Зина. Я подскочил к ней и схватил ее за руку.
- Дорогая моя... - забормотал я. - Я люблю вас... Люблю бешено, страстно!
- Позвольте! - сказала она, садясь и медленно поворачивая ко мне свое бледное лицо. - Отстраните (sic!) вашу руку!
Это было сказано так торжественно, что быстро один за другим повыскакивали из моей головы и цилиндр, и палка, и женская шляпка, и рожь...
- Вы говорите, что вы меня любите... Вы тоже мне нравитесь. Я могу выйти за вас замуж, но прежде всего я должна спасти вас, несчастный. Вы на краю погибели. Ваши убеждения губят вас! Неужели, несчастный, вы этого не видите? И неужели вы смеете думать, что я соединю свою судьбу с человеком, у которого такие убеждения? Нет! Вы мне нравитесь, но я сумею пересилить свое чувство. Спасайтесь же, пока не поздно! На первый раз хоть вот... вот это прочтите! Прочтите и вы увидите, как вы заблуждаетесь!
И она сунула в мою руку какую-то бумагу. Я зажег спичку и в своей бедной руке увидел прошлогодний нумер "Гражданина". Минуту я сидел молча, неподвижно, потом вскочил и схватил себя за голову.
- Батюшки! - воскликнул я. - Одна во всем Лохмотьевском уезде недюжинная натура, да и та... и та дура! Боже мой!
Через десять минут я уже сидел в бричке и катил к себе домой.
