Часть первая

В доме вдовы Мымриной, что в Пятисобачьем переулке, свадебный ужин. Ужинает 23 человека, из коих восемь ничего не едят, клюют носом и жалуются, что их "мутит". Свечи, лампы и хромая люстра, взятая напрокат из трактира, горят до того ярко, что один из гостей, сидящих за столом, телеграфист, кокетливо щурит глаза и то и дело заговаривает об электрическом освещении -- ни к селу ни к городу. Этому освещению и вообще электричеству он пророчит блестящую будущность, но, тем не менее, ужинающие слушают его с некоторым пренебрежением.

-- Электричество... -- бормочет посаженый отец, тупо глядя в свою тарелку. -- А по моему взгляду, электрическое освещение одно только жульничество. Всунут туда уголек и думают глаза отвести! Нет, брат, уж ежели ты даешь мне освещение, то ты давай не уголек, а что-нибудь существенное, этакое что-нибудь зажигательное, чтобы было за что взяться! Ты давай огня -- понимаешь? -- огня, который натуральный, а не умственный.

-- Ежели бы вы видели электрическую батарею, из чего она составлена, -- говорит телеграфист, рисуясь, -- то вы иначе бы рассуждали.

-- И не желаю видеть. Жульничество... Народ простой надувают... Соки последние выжимают. Знаем мы их, этих самых... А вы, господин молодой человек, -- не имею чести знать вашего имени-отчества, -- чем за жульничество вступаться, лучше бы выпили и другим налили.

-- Я с вами, папаша, вполне согласен, -- говорит хриплым тенором жених Апломбов, молодой человек с длинной шеей и щетинистыми волосами. -- К чему заводить ученые разговоры? Я не прочь и сам поговорить о всевозможных открытиях в научном смысле, но ведь на это есть другое время! Ты какого мнения, машер? {дорогая (франц. ma chere)} -- обращается жених к сидящей рядом невесте.

Невеста Дашенька, у которой на лице написаны все добродетели, кроме одной -- способности мыслить, вспыхивает и говорит:

-- Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном.

-- Слава богу, прожили век без образования и вот уж, благодарить бога, третью дочку за хорошего человека выдаем, -- говорит с другого конца стола мать Дашеньки, вздыхая и обращаясь к телеграфисту. -- А ежели мы, по-вашему, выходим необразованные, то зачем вы к нам ходите? Шли бы к своим образованным!

Наступает молчание. Телеграфист сконфужен. Он никак не ожидал, что разговор об электричестве примет такой странный оборот. Наступившее молчание имеет характер враждебный, кажется ему симптомом всеобщего неудовольствия, и он находит нужным оправдаться.

-- Я, Татьяна Петровна, всегда уважал ваше семейство, -- говорит он, -- а ежели я насчет электрического освещения, так это еще не значит, что я из гордости. Даже вот выпить могу... Я всегда от всех чувств желал Дарье Ивановне хорошего жениха. В наше время, Татьяна Петровна, трудно выйти за хорошего человека. Нынче каждый норовит вступить в брак из-за интереса, из-за денег...

-- Это намек! -- говорит жених, багровея и мигая глазами.

-- И никакого тут нет намека, -- говорит телеграфист, несколько струсив. -- Я не говорю о присутствующих. Это я так... вообще... Помилуйте!.. Все знают, что вы из любви... Приданое пустяшное...

-- Нет, не пустяшное! -- обижается Дашенькина мать. -- Ты говори, сударь, да не заговаривайся! Кроме того, что мы тысячу рублей, мы три салопа даем, постелю и вот эту всю мебель! Поди-кась найди в другом месте такое приданое!

-- Я ничего... Мебель, действительно, хорошая... но я в том смысле, что вот они обижаются, будто я намекнул...

-- А вы не намекайте, -- говорит невестина мать. -- Мы вас по вашим родителям почитаем и на свадьбу пригласили, а вы разные слова... А ежели вы знали, что Егор Федорыч из интереса женится, то что же вы раньше молчали? Пришли бы да и сказали по-родственному: так и так, мол, на интерес польстился... А тебе, батюшка, грех! -- обращается вдруг невестина мать к жениху, слезливо мигая глазами. -- Я ее, может, вскормила, вспоила... берегла пуще алмаза изумрудного, деточку мою, а ты... ты из интереса...

-- И вы поверили клевете? -- говорит Апломбов, вставая из-за стола и нервно теребя свои щетинистые волосы. -- Покорнейше вас благодарю! Мерси за такое мнение! А вы, господин Блинчиков, -- обращается он к телеграфисту, -- вы хоть и знакомый мне, но я не позволю вам такие безобразия строить в чужом доме! Позвольте вам выйти вон!

-- То есть как?

-- Позвольте вам выйти вон! Желаю, чтобы и вы были таким честным человеком, как я! Одним словом, позвольте вам выйти вон!

-- Да оставь! Будет тебе! -- осаживают жениха его приятели. -- Ну, стоит ли? Садись! Оставь!

-- Нет, я желаю показать, что он не имеет никакой полной правы! Я по любви вступил в законный брак. Чего же вы сидите, не понимаю! Позвольте вам выйти вон!

-- Я ничего... Я ведь... -- говорит ошеломленный телеграфист, поднимаясь из-за стола. -- Не понимаю даже... Извольте, я уйду... Только вы отдайте мне сначала три рубля, что вы у меня на пикейную жилетку заняли. Выпью вот еще и... уйду, только вы сначала долг отдайте.

Жених долго шепчется со своими приятелями. Те по мелочам дают ему три рубля, он с негодованием бросает их телеграфисту, и последний, после долгих поисков своей форменной фуражки, раскланивается и уходит.

Так иногда может кончиться невинный разговор об электричестве! Но вот кончается ужин... Наступает ночь. Благовоспитанный автор надевает на свою фантазию крепкую узду и накидывает на текущие события темную вуаль таинственности.  Розоперстая Аврора застает еще Гименея в Пятисобачьем переулке, но вот настает серое утро и дает автору богатый материал для

Части второй и последней

Серое осеннее утро. Еще нет и восьми часов, а в Пятисобачьем переулке необычайное движение. По тротуарам бегают встревоженные городовые и дворники; у ворот толпятся озябшие кухарки с выражением крайнего недоумения на лицах... Во все окна глядят обыватели. Из открытого окна прачечной, нажимая друг друга висками и подбородками, глядят женские головы.

-- Не то снег, не то... и не разберешь, что оно такое, -- слышатся голоса.

В воздухе от земли до крыш кружится что-то белое, очень похожее на снег. Мостовая бела, уличные фонари, крыши, дворницкие скамьи у ворот, плечи и шапки прохожих -- все бело.

-- Что случилось? -- спрашивают прачки у бегущих дворников.

Те в ответ машут руками и бегут дальше... Они и сами не знают, в чем дело. Но вот, наконец, медленно проходит один дворник и, беседуя сам с собой, жестикулирует руками. Очевидно, он побывал на месте происшествия и знает все.

-- Что, родименький, случилось? -- спрашивают у него прачки из окна.

-- Неудовольствие, -- отвечает он. -- В доме Мымриной, что вчерась была свадьба, жениха обсчитали. Вместо тысячи -- девятьсот дали.

-- Ну, а он что?

-- Осерчал. Я, говорит, того, говорит... Распорол в сердцах перину и выпустил пух в окно... Ишь, сколько пуху! Снег словно!

-- Ведут! Ведут! -- слышатся голоса. -- Ведут!

От дома вдовы Мымриной движется процессия. Впереди идут два городовых с озабоченными лицами... Сзади них шагает Апломбов в триковом пальто и в цилиндре. На лице у него написано: "Я честный человек, но надувать себя не позволю!"

-- Ужо правосудие покажет вам, что я за человек! -- бормочет он, то и дело оборачиваясь.

За ним идут плачущие Татьяна Петровна и Дашенька. Шествие замыкается дворником с книгой и толпой мальчишек.

-- О чем плачешь, молодуха? -- обращаются прачки к Дашеньке.

-- Перины жалко! -- отвечает за нее мать. -- Три пуда, голубчики! И пух-то ведь какой! Пушинка к пушинке -- ни одного перышка! Наказал бог на старости лет!

Процессия поворачивает за угол, и Пятисобачий переулок успокаивается. Пух летает до вечера.