Дело происходило не так давно в московском окружном  суде.  Присяжные заседатели, оставленные в суде на ночь,  прежде  чем  лечь  спать,  завели разговор о сильных ощущениях. Их  навело  на  это  воспоминание  об  одном свидетеле, который  стал  заикой  и  поседел,  по  его  словам,  благодаря какой-то страшной минуте. Присяжные  порешили,  что,  прежде  чем  уснуть, каждый из них пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь. Жизнь человеческая коротка, но всё же нет человека, который мог  бы  похвастать, что у него в прошлом не было ужасных минут.

Один присяжный рассказал, как он тонул; другой рассказал, как однажды ночью  он,  в  местности,  где  нет  ни  врачей,  ни  аптекарей,   отравил собственного ребенка, давши ему по ошибке вместо соды цинкового  купороса. Ребенок не умер, но отец едва не сошел  с  ума.  Третий,  еще  не  старый, болезненный человек, описал  два  своих  покушения  на  самоубийство:  раз стрелялся, другой раз бросился под поезд.

Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк, рассказал следующее:

"Мне было 22 - 23 года, не больше, когда я по  уши  влюбился  в  свою теперешнюю жену и сделал ей предложение... Теперь я с удовольствием  высек бы себя за раннюю женитьбу, но тогда не знаю, что было бы со мной, если бы Наташа ответила мне отказом. Любовь была самая  настоящая,  такая,  как  в романах описывают, бешеная, страстная, и прочее. Мое счастье душило  меня, и я не знал, куда мне уйти от него, и я надоел  и  отцу,  и  приятелям,  и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я люблю. Счастливые  люди это самые надоедливые, самые скучные люди. Я надоедал страшно, даже теперь мне совестно...

Между приятелями был у меня тогда  один  начинающий  адвокат.  Теперь этот адвокат известен на всю Россию, тогда же он только что входил в  силу и не был еще богат и знаменит  настолько,  чтобы  при  встрече  со  старым приятелем иметь право не узнавать, не снимать шляпы. Бывал я  у  него  раз или два в неделю. Когда я приходил к нему, мы оба разваливались на диванах и начинали философствовать.

Как-то  я  лежал  у  него  на  диване  и  толковал  о  том,  что  нет неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне хотелось доказать,  что  суд после того, как  допрос  свидетелей  окончен,  легко  может  обойтись  без прокурора и без защитника, потому что тот  и  другой  не  нужны  и  только мешают. Если взрослый, душевно и умственно здоровый  присяжный  заседатель убежден, что этот потолок бел, что Иванов  виновен,  то  бороться  с  этим убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен. Кто  может  убедить меня, что у меня рыжие усы, если я знаю, что они черные?  Слушая  оратора, я, быть может, и расчувствуюсь  и  заплачу,  но  коренное  убеждение  мое, основанное  большею  частью  на  очевидности  и  на  факте,  нисколько  не изменится. Мой же адвокат доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю мальчишеский вздор. По его мнению, очевидный факт оттого, что его освещают добросовестные,  сведущие  люди,  становится  еще  очевиднее -  это   раз; во-вторых, талант - это стихийная сила, это ураган, способный  обращать  в пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как убеждения  мещан  и  купцов второй гильдии. Человеческой немощи бороться с талантом так же трудно, как глядеть не мигая на солнце или остановить  ветер.  Один  простой  смертный силою слова обращает тысячи убежденных дикарей в христианство; Одиссей был убежденнейший человек в свете, но спасовал перед  сиренами,  и  т. д.  Вся история состоит из подобных примеров, а в жизни они встречаются на  каждом шагу, да так и должно быть, иначе умный и талантливый человек не  имел  бы никакого преимущества перед глупцом и бездарным.

Я стоял на  своем  и  продолжал  доказывать,  что  убеждение  сильнее всякого таланта, хотя, откровенно говоря, сам не мог точно определить, что такое именно убеждение и что такое талант.  Вероятно,  говорил  я  только, чтобы говорить.

- Взять хоть тебя... -  сказал  адвокат. -  Ты  убежден  в  настоящее время, что твоя невеста ангел и что нет во всем городе человека счастливее тебя. А я тебе говорю: достаточно мне 10 - 20 минут, чтобы ты сел за  этот самый стол и написал отказ своей невесте.

Я засмеялся.

- Ты не смейся, я говорю серьезно, -  сказал  приятель. -  Захочу,  и через 20 минут ты будешь счастлив от мысли, что тебе не нужно жениться.  У меня не бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.

- А ну-ка, попробуй! - сказал я.

- Нет, зачем же? Я ведь это так только говорю. Ты мальчик  добрый,  и было бы жестоко подвергать тебя такому опыту. И к тому же я сегодня  не  в ударе.

Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя  любовь  наполнили  всего меня ощущением молодости и  счастья.  Счастье  мое  было  так  безгранично велико, что сидевший против меня адвокат с его  зелеными  глазами  казался мне несчастным, таким маленьким, сереньким...

- Попробуй же! - приставал я к нему. - Ну, прошу!

Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо, уже начал  надоедать ему.

- Я знаю, - сказал он, - после моего опыта ты мне спасибо  скажешь  и назовешь меня спасителем, но ведь нужно и о  невесте  подумать.  Она  тебя любит, твой отказ заставил бы ее страдать. А какая она  у  тебя  прелесть! Завидую я тебе.

Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о  том,  какая  прелесть моя Наташа. У него был необыкновенный дар описывать. Про  женские  ресницы или мизинчик он мог наговорить  вам  целую  кучу  слов.  Слушал  я  его  с наслаждением.

- Видел я на своем веку много женщин, - говорил  он, -  но  даю  тебе честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна - это  перл,  это редкая девушка. Конечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но всё же она очаровательна.

И адвокат заговорил о недостатках  моей  невесты.  Теперь  я  отлично понимаю, что это говорил он вообще  о  женщинах,  об  их  слабых  сторонах вообще, мне же  тогда  казалось,  что  он  говорит  только  о  Наташе.  Он восторгался   вздернутым   носом,   вскрикиваниями,   визгливым    смехом, жеманством, именно всем тем, что мне так в ней не нравилось. Всё  это,  по его мнению, было бесконечно мило,  грациозно,  женственно.  Незаметно  для меня, он скоро с восторженного тона  перешел  на  отечески  назидательный, потом на легкий, презрительный... Председателя суда  с  нами  не  было,  и некому было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал рта разинуть, да и что я  мог  сказать?  Приятель  говорил  не  новое,  давно  уже  всем известное, и весь яд был не в том, что он говорил, а в  анафемской  форме. То есть чёрт знает какая форма! Слушая его тогда, я убедился, что  одно  и то же слово имеет тысячу значений и оттенков,  смотря  по  тому,  как  оно произносится, по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу передать вам ни этого тона, ни формы, скажу только, что, слушая приятеля и шагая из угла в угол, я возмущался, негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил ему даже, когда он со слезами на глазах заявил мне, что я великий человек, что я достоин лучшей участи, что мне  предстоит  в  будущем  совершить  что-то такое особенное, чему может помешать женитьба!

- Друг мой! - восклицал он, крепко пожимая мне руку. -  Умоляю  тебя, заклинаю: остановись, пока не поздно. Остановись! Да хранит тебя  небо  от этой странной, жестокой ошибки! Друг мой, не губи своей молодости!

Хотите - верьте, хотите - нет, но в конце концов я сидел за столом  и писал своей невесте отказ. Я писал и радовался,  что  еще  не  ушло  время исправить ошибку. Запечатав письмо, я поспешил на  улицу,  чтобы  опустить его в почтовый ящик. Со мной пошел и адвокат.

- И отлично! Превосходно! - похвалил он  меня,  когда  мое  письмо  к Наташе исчезло во мраке почтового ящика. - От души тебя поздравляю. Я  рад за тебя.

Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал:

- Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны. Я, например, принадлежу к числу людей, для которых брак и семейная жизнь - всё.

И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали  все  безобразия одинокой, холостой жизни.

Он  говорил  с  восторгом  о  своей   будущей   жене,   о   сладостях обыкновенной, семейной жизни и восторгался так красиво, так искренно,  что когда мы подошли к его двери, я уже был в отчаянии.

- Что ты делаешь со мной, ужасный человек?! - говорил я, задыхаясь. - Ты погубил меня! Зачем ты заставил меня написать то  проклятое  письмо?  Я люблю ее, люблю!

И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего поступка, который уже казался мне диким и бессмысленным. Сильнее того ощущения, которое  испытал я в то время, и представить, господа, невозможно. О, что я тогда  пережил, что перечувствовал! Если бы нашелся добрый человек, который подсунул мне в ту пору револьвер, то я с наслаждением пустил бы себе пулю в лоб.

- Ну, полно, полно... - сказал  адвокат,  хлопая  меня  по  плечу,  и засмеялся. - Перестань плакать. Письмо не дойдет до твоей  невесты.  Адрес на конверте писал не ты, а я, и я его так запутал, что на почте ничего  не поймут. Всё это да послужит для тебя уроком:  не  спорь  о  том,  чего  не понимаешь.

Теперь, господа, предлагаю говорить следующему".

Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже рот, чтобы начать свой рассказ, как послышался бой часов на Спасской башне.

- Двенадцать... - сосчитал один из присяжных. - А к какому,  господа, разряду вы отнесете ощущения, которые испытывает  теперь  наш  подсудимый? Он, этот убийца, ночует здесь в суде в арестантской, лежит или  сидит,  и, конечно, не спит и в течение всей бессонной ночи  прислушивается  к  этому звону. О чем он думает? Какие грезы посещают его?

И присяжные как-то все вдруг забыли о "сильных  ощущениях";  то,  что пережил их товарищ, писавший когда-то письмо к своей Наташе,  казалось  не важным, даже не забавным; и  уже  никто  не  рассказывал,  стали  тихо,  в молчании ложиться спать...