Иван   Егорович   Краснухин,   газетный   сотрудник   средней   руки, возвращается домой поздно ночью нахмуренный, серьезный и  как-то  особенно сосредоточенный. Вид у него такой, точно  он  ждет  обыска  или  замышляет самоубийство. Пошагав по своей комнате, он  останавливается,  взъерошивает волосы и говорит тоном Лаэрта, собирающегося мстить за свою сестру:

- Разбит, утомлен душой,  на  сердце  гнетущая  тоска,  а  ты  изволь садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще  никто  не  описал того  мучительного  разлада,  который  происходит  в  писателе,  когда  он грустен, но должен смешить толпу, или когда весел, а должен по заказу лить слезы? Я должен быть игрив, равнодушно-холоден, остроумен, но представьте, что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит жена!

Говорит он это, потрясая кулаком и вращая глазами... Потом он идет  в спальню и будит жену.

- Надя, - говорит он, - я  сажусь  писать...  Пожалуйста,  чтобы  мне никто  не  мешал.  Нельзя  писать,  если  ревут  дети,  храпят  кухарки... Распорядись также, чтобы был чай и... бифштекс, что ли... Ты знаешь, я без чая не могу писать... Чай -  это  единственное,  что  подкрепляет  меня  в работе.

Вернувшись к себе в комнату, он снимает  сюртук,  жилетку  и  сапоги. Разоблачается  он  медленно,   затем,   придав   своему   лицу   выражение оскорбленной невинности, садится за письменный стол.

На столе ничего случайного, будничного, но всё,  каждая  самомалейшая безделушка, носит на  себе  характер  обдуманности  и  строгой  программы. Бюстики  и  карточки  великих  писателей,  куча  черновых  рукописей,  том Белинского с  загнутой  страницей,  затылочная  кость  вместо  пепельницы, газетный лист,  сложенный  небрежно,  но  так,  чтобы  видно  было  место, очерченное синим карандашом, с крупной надписью на полях: "Подло!" Тут  же с десяток свежеочиненных карандашей и ручек  с  новыми  перьями,  очевидно положенных для того, чтобы внешние  причины  и  случайности,  вроде  порчи пера, не могли прерывать ни на секунду свободного, творческого полета...

Краснухин откидывается на спинку кресла и, закрыв глаза,  погружается в обдумывание темы. Ему слышно, как жена шлепает туфлями  и  колет  лучину для самовара. Она еще  не  совсем  проснулась,  это  видно  из  того,  что самоварная крышка и нож то и дело валятся из рук. Скоро доносится  шипение самовара и поджариваемого мяса. Жена не перестает колоть лучину и  стучать около печки заслонками, вьюшками и дверцами. Вдруг Краснухин  вздрагивает, открывает испуганно глаза и начинает нюхать воздух.

- Боже мой, угар! - стонет он, страдальчески морща лицо. - Угар!  Эта несносная женщина задалась целью отравить меня! Ну, скажите же, бога ради, могу ли я писать при такой обстановке?

Он бежит в кухню  и  разражается  там  драматическим  воплем.  Когда, немного погодя, жена, осторожно ступая на цыпочках,  приносит  ему  стакан чаю, он по-прежнему сидит в кресле, с закрытыми глазами, и погружен в свою тему. Он не шевелится, слегка барабанит по лбу  двумя  пальцами  и  делает вид, что не слышит присутствия жены... На лице его  по-прежнему  выражение оскорбленной невинности.

Как девочка, которой подарили дорогой веер, он, прежде  чем  написать заглавие, долго кокетничает перед самим собой,  рисуется,  ломается...  Он сжимает себе виски, то корчится и поджимает  под  кресло  ноги,  точно  от боли, то томно жмурится, как кот на диване... Наконец, не  без  колебания, протягивает он  к  чернильнице  руку  и  с  таким  выражением,  как  будто подписывает смертный приговор, делает заглавие...

- Мама, дай воды! - слышит он голос сына.

- Тссс! - говорит мать. - Папа пишет! Тссс...

Папа пишет быстро-быстро,  без  помарок  и  остановок,  едва  успевая перелистывать страницы. Бюсты и портреты знаменитых  писателей  глядят  на его быстро бегающее перо, не шевелятся и, кажется, думают: "Эка, брат, как ты насобачился!"

- Тссс! - скрипит перо.

- Тссс! - издают писатели, когда  вздрагивают  вместе  со  столом  от толчка коленом.

Вдруг Краснухин выпрямляется,  кладет  перо  и  прислушивается...  Он слышит ровный, монотонный шёпот... Это  в  соседней  комнате  жилец,  Фома Николаевич, молится богу.

- Послушайте! - кричит Краснухин. - Не угодно ли вам потише молиться? Вы мешаете мне писать!

- Виноват-с... - робко отвечает Фома Николаевич.

- Тссс!

Исписав пять страничек, Краснухин потягивается и глядит на часы.

- Боже, уже три часа! - стонет он. - Люди спят, а я... один я  должен работать!

Разбитый, утомленный, склонив голову набок, он идет в спальню,  будит жену и говорит томным голосом:

- Надя, дай мне еще чаю! Я... ослабел!

Пишет он до четырех часов и охотно писал бы  до  шести,  если  бы  не иссякла  тема.  Кокетничанье  и   ломанье   перед   самим   собой,   перед неодушевленными  предметами,  вдали  от  нескромного,  наблюдающего   ока, деспотизм и тирания над маленьким муравейником, брошенным судьбою под  его власть, составляют соль и мед его существования. И как этот деспот  здесь, дома, не похож на того маленького, приниженного, бессловесного, бездарного человечка, которого мы привыкли видеть в редакциях!

- Я так утомлен, что едва ли усну... - говорит  он,  ложась  спать. - Наша работа, эта проклятая, неблагодарная, каторжная работа,  утомляет  не так тело, как душу... Мне бы бромистого калия принять...  Ох,  видит  бог, если б не семья, бросил бы я эту работу... Писать по заказу! Это ужасно!

Спит он до двенадцати или до часу дня, спит крепко и  здорово...  Ах, как бы еще он спал, какие бы видел сны, как бы развернулся, если  бы  стал известным писателем, редактором или хотя бы издателем!

- Он всю ночь писал! - шепчет жена, делая испуганное лицо. - Тссс!

Никто не смеет ни говорить, ни ходить, ни стучать. Его сон - святыня, за оскорбление которой дорого поплатится виновный!

- Тссс! - носится по квартире. - Тссс!