Иван Алексеевич Огнев помнит, как в  тот  августовский  вечер  он  со звоном отворил стеклянную дверь и вышел на  террасу.  На  нем  была  тогда легкая крылатка и широкополая соломенная шляпа, та самая, которая вместе с ботфортами валяется теперь в пыли под кроватью. В  одной  руке  он  держал большую вязку книг и тетрадей, в другой - толстую, суковатую палку.

За дверью, освещая ему путь  лампой,  стоял  хозяин  дома,  Кузнецов, лысый старик с длинной  седой  бородой  и  в  белом,  как  снег,  пикейном пиджаке. Старик благодушно улыбался и кивал головой.

- Прощайте, старче! - крикнул ему Огнев.

Кузнецов поставил лампу на столик и вышел на  террасу.  Две  длинные, узкие тени  шагнули  через  ступени  к  цветочным  клумбам,  закачались  и уперлись головами в стволы лип.

- Прощайте, и еще раз спасибо, голубчик! -  сказал  Иван  Алексеич. - Спасибо вам за ваше радушие, за ваши ласки, за вашу любовь... Никогда,  во веки веков не забуду вашего гостеприимства. И вы  хороший,  и  дочка  ваша хорошая, и все у вас тут добрые, веселые, радушные...  Такая  великолепная публика, что и сказать не умею!

От избытка чувств и под влиянием только что  выпитой  наливки,  Огнев говорил певучим семинарским голосом и был так растроган, что выражал  свои чувства не столько словами, сколько морганьем глаз и  подергиваньем  плеч. Кузнецов, тоже подвыпивший и растроганный, потянулся к молодому человеку и поцеловался с ним.

- Привык я к вам, как легавый! - продолжал Огнев. - Почти каждый день к вам шлялся, раз десять ночевал, а  наливки  выпил  столько,  что  теперь вспоминать страшно. А главное, за что спасибо, Гавриил Петрович,  так  это за ваше содействие и помощь. Без вас я со своей статистикой до октября  бы тут возился. Так и  напишу  в  предисловии:  считаю  долгом  выразить  мою благодарность председателю М-ской уездной земской управы Кузнецову за  его любезное содействие. У статистики бле-естящая будущность! Вере  Гавриловне нижайший  поклон,  а  докторам,  обоим  следователям  и  вашему  секретарю передайте, что никогда не забуду их помощи! А теперь, старче, обымем  друг друга и сотворим последнее лобзание.

Раскисший Огнев еще раз поцеловался со  стариком  и  стал  спускаться вниз, на последней ступени он оглянулся и спросил:

- Увидимся еще когда-нибудь?

- Бог знает! - ответил старик. - Вероятно, никогда!

- Да, правда! В Питер вас и калачом не заманишь,  а  я  едва  ли  еще попаду когда-нибудь в этот уезд. Ну, прощайте!

- Вы бы книги тут оставили! - крикнул ему вслед Кузнецов. -  Что  вам за охота тащить такую тяжесть? Я вам завтра их с человеком прислал бы.

Но Огнев уже не слушал и  быстро  удалялся  от  дома.  На  душе  его, подогретой вином, было и весело, и тепло, и грустно... Он шел  и  думал  о том, как часто приходится в жизни встречаться  с  хорошими  людьми  и  как жаль, что от этих встреч не остается ничего  больше,  кроме  воспоминаний. Бывает так, что на горизонте мелькнут журавли,  слабый  ветер  донесет  их жалобно-восторженный  крик,  а  через  минуту,  с   какою   жадностью   ни вглядывайся в синюю даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни звука -  так точно люди с их лицами и  речами  мелькают  в  жизни  и  утопают  в  нашем прошлом, не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти. Живя  с самой  весны  в  N-ском  уезде  и  бывая  почти  каждый  день  у  радушных Кузнецовых, Иван Алексеич привык, как к родным, к старику, к его дочери, к прислуге, изучил до тонкостей весь  дом,  уютную  террасу,  изгибы  аллей, силуэты деревьев над кухней и баней; но выйдет он сейчас за калитку, и всё это обратится в воспоминание и утеряет для  него  навсегда  свое  реальное значение, а пройдет год-два, и все эти милые образы потускнеют в  сознании наравне с вымыслами и плодами фантазии.

"В жизни ничего нет дороже людей! - думал растроганный  Огнев,  шагая по аллее к калитке. - Ничего!"

В саду было тихо и  тепло.  Пахло  резедой,  табаком  и  гелиотропом, которые еще не успели отцвести на  клумбах.  Промежутки  между  кустами  и стволами деревьев были  полны  тумана,  негустого,  нежного,  пропитанного насквозь лунным светом, и, что надолго осталось в  памяти  Огнева,  клочья тумана, похожие на привидения, тихо, но заметно для глаза, ходили друг  за дружкой поперек аллей. Луна стояла высоко над садом, а ниже ее куда-то  на восток неслись прозрачные туманные  пятна.  Весь  мир,  казалось,  состоял только из черных силуэтов и бродивших белых теней,  а  Огнев,  наблюдавший туман в лунный августовский вечер чуть ли не первый раз  в  жизни,  думал, что он видит не природу, а  декорацию,  где  неумелые  пиротехники,  желая осветить сад белым бенгальским огнем, засели под кусты и вместе со  светом напустили в воздух и белого дыма.

Когда Огнев подходил к садовой  калитке,  от  невысокого  палисадника отделилась темная тень и пошла к нему навстречу.

- Вера Гавриловна! - обрадовался он. - Вы тут? А я искал-искал, хотел проститься... Прощайте, я ухожу!

- Так рано? Ведь еще одиннадцать часов.

- Нет, пора! Идти пять верст, да еще укладываться нужно. Завтра  рано вставать...

Перед Огневым стояла  дочь  Кузнецова,  Вера,  девушка  21  года,  по обыкновению грустная, небрежно одетая и интересная. Девушки, которые много мечтают и по целым дням читают лежа и лениво всё, что  попадается  им  под руки, которые скучают и грустят, одеваются вообще небрежно.  Тем  из  них, которых  природа  одарила  вкусом  и  инстинктом   красоты,   эта   легкая небрежность в одежде придает особую  прелесть.  По  крайней  мере,  Огнев, вспоминая впоследствии о хорошенькой Верочке, не мог себе  представить  ее без просторной кофточки, которая мялась  у  талии  в  глубокие  складки  и все-таки не касалась стана, без локона,  выбившегося  на  лоб  из  высокой прически, без того красного вязаного платка с мохнатыми шариками по краям, который вечерами, как флаг в тихую погоду, уныло виснул на плече  Верочки, а днем валялся скомканный в передней около мужских шапок или же в столовой на сундуке, где бесцеремонно спала на нем старая кошка. От этого платка  и от  складок  кофточки  так  и   веяло   свободною   ленью,   домоседством, благодушием. Быть может, оттого, что Вера нравилась Огневу,  он  в  каждой пуговке и оборочке умел читать  что-то  теплое,  уютное,  наивное,  что-то такое хорошее и поэтичное, чего именно не хватает  у  женщин  неискренних, лишенных чувства красоты и холодных.

Верочка была хорошо сложена,  имела  правильный  профиль  и  красивые вьющиеся волосы. Огневу, который на своем  веку  мало  видел  женщин,  она казалась красавицей.

- Уезжаю! - говорил он, прощаясь с нею около калитки. - Не  поминайте лихом! Спасибо за всё!

Тем же певучим семинарским голосом, каким он беседовал  со  стариком, так  же  моргая  и  подергивая  плечами,  стал  он  благодарить  Веру   за гостеприимство, ласки и радушие.

- О вас писал я матери в каждом письме, - говорил он. - Если  бы  все такие были, как вы да ваш  батька,  то  не  житье  было  бы  на  свете,  а масленая. У вас вся публика великолепная! Народ  всё  простой,  сердечный, искренний.

- Вы теперь куда едете? - спросила Вера.

- Теперь еду к матери в Орел, побуду у нее недельки две,  а  там -  в Питер на работу.

- А потом?

- Потом? Всю зиму проработаю,  а  весной  опять  куда-нибудь  в  уезд материалы собирать. Ну, будьте счастливы, живите сто лет...  не  поминайте лихом. Больше не увидимся.

Огнев  нагнулся  и  поцеловал  Верочкину  руку.  Затем  в  молчаливом волнении он поправил на себе крылатку, взял поудобнее вязку книг, помолчал и сказал:

- Туману-то сколько навалило!

- Да. Вы у нас ничего не забыли?

- Что же? Кажется, ничего...

Несколько секунд Огнев постоял молча,  потом  неуклюже  повернулся  к калитке и вышел из сада.

- Постойте, я вас до нашего леса провожу, - сказала Вера,  выходя  за ним.

Они пошли по дороге. Теперь уж деревья не заслоняли простора и  можно было видеть небо и даль. Точно прикрытая вуалью, вся природа пряталась  за прозрачную матовую дымку,  сквозь  которую  весело  смотрела  ее  красота; туман, что погуще и побелее, неравномерно ложился около копен и кустов или клочьями бродил через дорогу, жался  к  земле  и  как  будто  старался  не заслонять собой простора. Сквозь дымку видна была вся  дорога  до  леса  с темными канавами по бокам и с мелкими кустами, которые росли в  канавах  и мешали бродить туманным клочьям. В полуверсте от  калитки  темнела  полоса кузнецовского леса.

"Зачем она со  мной  пошла?  Ведь  ее  придется  провожать  назад!" - подумал Огнев, но, поглядев  на  профиль  Веры,  он  ласково  улыбнулся  и сказал:

- Не  хочется  уезжать  в  такую  хорошую  погоду!  Вечер   настоящий романический, с луной, с тишиной и со  всеми  онерами.  Знаете  что,  Вера Гавриловна? Живу я на свете 29 лет, но у меня в жизни ни  разу  романа  не было. Во всю жизнь ни одной романической истории, так что  с  рандеву*,  с аллеями вздохов и поцелуями я знаком  только  понаслышке.  Ненормально!  В городе, когда сидишь у себя в номере, не замечаешь этого пробела, но  тут, на свежем воздухе, он сильно чувствуется... Как-то обидно делается!

_______________

* свиданием (франц. rendz-vous).

    - Отчего же вы так?

- Не знаю. Вероятно, всю жизнь некогда было,  а  может  быть,  просто встречаться не приходилось с такими женщинами, которые...  Вообще  у  меня мало знакомых, и я нигде не бываю.

Шагов триста молодые люди прошли молча. Огнев поглядывал на  открытую голову и платок Верочки, и в душе его один за другим воскресали весенние и летние дни; то было время, когда вдали  от  своего  серого  петербургского номера, наслаждаясь ласками хороших людей, природой и любимым  трудом,  не успевал он замечать, как утренние зори сменялись вечерними и как  один  за другим, пророча  конец  лета,  переставали  петь  сначала  соловей,  потом перепел, а немного позже  коростель...  Время  летело  незаметно,  значит, жилось хорошо и легко... Стал он припоминать вслух о том, с какою неохотою он, небогатый, непривычный к движениям и людям, в конце апреля ехал сюда в N-ский уезд, где  ожидал  встретить  скуку,  одиночество  и  равнодушие  к статистике, которая, по его  мнению,  среди  наук  занимает  теперь  самое видное  место.  Приехав  апрельским  утром  в  уездный  городишко  N.,  он остановился на постоялом дворе старовера Рябухина, где за  двугривенный  в сутки ему дали светлую и чистую комнату с условием, что курить он будет на улице. Отдохнув и справившись, кто в уезде состоит  председателем  земской управы, он немедля пошел пешком к Гавриилу Петровичу. Пришлось идти четыре версты роскошными лугами и молодыми рощами. Под облаками,  заливая  воздух серебряными звуками, дрожали жаворонки, а над зеленеющими пашнями, солидно и чинно взмахивая крыльями, носились грачи.

- Господи, - удивлялся тогда Огнев, - неужели тут всегда дышат  таким воздухом, или это так пахнет только сегодня, ради моего приезда?

Ожидая сухого делового приема, к Кузнецовым вошел он  несмело,  глядя исподлобья и застенчиво теребя свою бородку. Старик сначала морщил  лоб  и не  понимал,  зачем  это  молодому  человеку  и   его   статистике   могла понадобиться земская управа, но когда тот  пространно  объяснил  ему,  что такое статистический  материал  и  где  он  собирается,  Гавриил  Петрович оживился, заулыбался и с ребяческим любопытством стал  заглядывать  в  его тетрадки... Вечером того же дня Иван Алексеич уже сидел  у  Кузнецовых  за ужином, быстро хмелел от крепкой наливки  и,  глядя  на  покойные  лица  и ленивые движения своих новых  знакомых,  чувствовал  во  всем  своем  теле сладкую, дремотную лень, когда хочется спать, потягиваться,  улыбаться.  А новые знакомые благодушно оглядывали его и спрашивали, живы ли у него отец и мать, сколько он зарабатывает в месяц, часто ли бывает в театрах...

Припомнил Огнев свои разъезды по  волостям,  пикники,  рыбные  ловли, поездку всем обществом в  девичий  монастырь  к  игуменье  Марфе,  которая каждому из гостей  подарила  по  бисерному  кошельку,  припомнил  горячие, нескончаемые, чисто русские споры, когда спорщики, брызжа и стуча кулаками по столу, не понимают и перебивают  друг  друга,  сами  того  не  замечая, противоречат себе в каждой фразе, то и дело меняют тему и,  поспорив  часа два-три, смеются:

- Чёрт знает, из-за чего мы спор подняли! Начали о здравии, а кончили за упокой!

- А помните, как я, вы и доктор ездили верхом  в  Шестово? -  говорил Иван Алексеич Вере, подходя  с  нею  к  лесу. -  Тогда  еще  нам  юродивый встретился. Я дал ему пятак, а он три  раза  перекрестился  и  бросил  мой пятак в рожь. Господи, столько я увожу с собой впечатлений,  что  если  бы можно было собрать их в компактную массу, то получился бы  хороший  слиток золота! Не понимаю, зачем это умные и чувствующие люди теснятся в столицах и не идут сюда? Разве на Невском и в больших сырых домах больше простора и правды, чем здесь? Право, мне мои  меблированные  комнаты,  сверху  донизу начиненные  художниками,   учеными   и   журналистами,   всегда   казались предрассудком.

В двадцати шагах от леса через дорогу лежал небольшой узкий мостик со столбиками по углам, который всегда  во  время  вечерних  прогулок  служил Кузнецовым и их гостям маленькой станцией. Отсюда желающие могли  дразнить лесное эхо и видно было, как дорога исчезала в черной просеке.

- Ну, вот и мостик! - сказал Огнев. - Тут вам поворачивать назад...

Вера остановилась и перевела дух.

- Давайте посидим, - сказала она,  садясь  на  один  из  столбиков. - Перед отъездом, когда прощаются, обыкновенно все садятся.

Огнев примостился возле нее на своей вязке книг и продолжал говорить. Она тяжело дышала от ходьбы и глядела не на Ивана Алексеича, а  куда-то  в сторону, так что ему не видно было ее лица.

- И вдруг лет через десять мы встретимся, - говорил  он. -  Какие  мы тогда будем? Вы будете  уже  почтенною  матерью  семейства,  а  я  автором какого-нибудь почтенного,  никому  не  нужного  статистического  сборника, толстого, как сорок тысяч сборников.  Встретимся  и  вспомянем  старину... Теперь мы чувствуем настоящее, оно нас наполняет и волнует, а  тогда,  при встрече, мы уж не будем помнить ни числа, ни месяца, ни даже  года,  когда виделись в последний раз  на  этом  мостике.  Вы,  пожалуй,  изменитесь... Послушайте, вы изменитесь?

Вера вздрогнула и повернулась к нему лицом.

- Что? - спросила она.

- Я вас спрашивал сейчас...

- Простите, я не слышала, что вы говорили.

Тут  только  Огнев  заметил  в  Вере  перемену.  Она   была   бледна, задыхалась, и дрожь ее дыхания сообщалась и рукам, и губам, и голове, и из прически выбивался на лоб не один локон, как всегда, а два... Видимо,  она избегала глядеть прямо в глаза  и,  стараясь  замаскировать  волнение,  то поправляла воротничок, который как будто резал ей  шею,  то  перетаскивала свой красный платок с одного плеча на другое...

- Вам,  кажется,  холодно, -  сказал  Огнев. -  Сидеть  в  тумане  не совсем-то здорово. Давайте-ка я провожу вас нах гауз*.

_______________

* домой (нем. nach Hause).

Вера молчала.

- Что с вами? - улыбнулся Иван Алексеич. - Вы молчите и не  отвечаете на вопросы. Нездоровы вы или сердитесь? А?

Вера крепко прижала ладонь к щеке, обращенной  в  сторону  Огнева,  и тотчас же резко отдернула ее.

- Ужасное положение... - прошептала она с выражением сильной боли  на лице. - Ужасное!

- Чем же оно ужасное? - спросил Огнев, пожимая плечами и  не  скрывая своего удивления. - В чем дело?

Всё еще тяжело дыша и вздрагивая плечами.  Вера  повернулась  к  нему спиной, полминуты глядела на небо и сказала:

- Мне нужно поговорить с вами, Иван Алексеич...

- Я слушаю.

- Вам, может быть, покажется странным... вы  удивитесь,  но  мне  всё равно...

Огнев еще раз пожал плечами и приготовился слушать.

- Вот что... - начала Верочка,  наклоняя  голову  и  теребя  пальцами шарик платка. -  Видите  ли,  я  вам  вот  что...  хотела  сказать...  Вам покажется странным и... глупым, а я... я больше не могу.

Речь Веры перешла в неясное бормотанье  и  вдруг  оборвалась  плачем. Девушка закрыла лицо платком, еще ниже нагнулась и горько заплакала.  Иван Алексеич смущенно крякнул и, изумляясь, не зная, что  говорить  и  делать, безнадежно поглядел вокруг себя. От непривычки к плачу и слезам у  него  у самого зачесались глаза.

- Ну, вот еще! - забормотал он растерянно. - Вера  Гавриловна,  ну  к чему это, спрашивается? Голубушка, вы... вы больны? Или вас кто обидел? Вы скажите, быть может, я того... сумею помочь...

Когда он, пытаясь утешить ее, позволил себе осторожно  отнять  от  ее лица руки, она улыбнулась ему сквозь слезы и проговорила:

- Я... я люблю вас!

Эти слова, простые и обыкновенные, были сказаны простым  человеческим языком, но Огнев в сильном смущении отвернулся от Веры, поднялся  и  вслед за смущением почувствовал испуг.

Грусть, теплота  и  сентиментальное  настроение,  навеянные  на  него прощанием и наливкой, вдруг исчезли, уступив  место  резкому,  неприятному чувству неловкости. Точно перевернулась в нем душа, он косился на Веру,  и теперь она, после того как, объяснившись ему  в  любви,  сбросила  с  себя неприступность, которая так красит женщину, казалась ему  как  будто  ниже ростом, проще, темнее.

"Что же это такое? - ужаснулся он про себя. -  Но  ведь  я  же  ее... люблю или нет? Вот задача-то!"

А она, когда самое главное и тяжелое наконец было сказано, дышала уже легко и  свободно.  Она  тоже  поднялась  и,  глядя  прямо  в  лицо  Ивана Алексеича, стала говорить быстро, неудержимо, горячо.

Как человек, внезапно испуганный, не может потом вспомнить порядка, с каким чередовались звуки ошеломившей его катастрофы, так и Огнев не помнит слов и фраз Веры. Ему памятны только содержание ее речи,  она  сама  и  то ощущение,  которое  производила  в  нем  ее  речь.  Он  помнит  как  будто придушенный, несколько сиплый от волнения голос и необыкновенную музыку  и страстность в интонации. Плача, смеясь, сверкая  слезинками  на  ресницах, она говорила ему, что с первых же дней  знакомства  он  поразил  ее  своею оригинальностью, умом, добрыми, умными глазами, своими задачами  и  целями жизни, что она полюбила  его  страстно,  безумно  и  глубоко;  что  когда, бывало, летом она входила из сада в дом и видела в передней  его  крылатку или  слышала  издали  его  голос,  то  сердце  ее   обливалось   холодком, предчувствием счастья; его даже пустые шутки  заставляли  ее  хохотать,  в каждой цифре его тетрадок  она  видела  что-то  необыкновенно  разумное  и грандиозное, его суковатая палка представлялась ей прекрасней деревьев.

И лес, и туманные клочья, и черные канавы по бокам дороги,  казалось, притихли, слушая ее, а  в  душе  Огнева  происходило  что-то  нехорошее  и странное... Объясняясь в любви, Вера  была  пленительно  хороша,  говорила красиво и страстно, но он испытывал не наслаждение, не жизненную  радость, как бы хотел, а только чувство сострадания к Вере, боль и  сожаление,  что из-за него страдает хороший человек. Бог его знает,  заговорил  ли  в  нем книжный разум, или сказалась неодолимая привычка к объективности,  которая так часто мешает людям жить, но только восторги и страдание Веры  казались ему приторными, несерьезными, и в то же время чувство возмущалось в нем  и шептало, что всё, что он видит и слышит теперь, с точки зрения  природы  и личного счастья, серьезнее всяких статистик, книг, истин... И он злился  и винил себя, хотя и не понимал, в чем именно заключается вина его.

В довершение неловкости он решительно не знал, что  ему  говорить,  а говорить было необходимо. Сказать прямо "я вас не люблю" ему было  не  под силу, а сказать "да" он не мог, потому что, как ни  рылся,  не  находил  в своей душе даже искорки...

Он молчал, а она между тем говорила, что для нее  нет  выше  счастья, как видеть его, идти за ним, хоть сейчас, куда он хочет, быть его женой  и помощницей, что если он уйдет от нее, то она умрет с тоски...

- Я не могу  здесь  оставаться! -  сказала  она,  ломая  руки. -  Мне опостылели и дом, и этот лес, и воздух. Я не выношу  постоянного  покоя  и бесцельной жизни, не выношу наших бесцветных и бледных людей, которые  все похожи один на другого, как капли воды! Все  они  сердечны  и  добродушны, потому что сыты, не страдают, не борются... А я  хочу  именно  в  большие, сырые дома, где страдают, ожесточены трудом и нуждой...

И это казалось Огневу приторным и несерьезным. Когда Вера кончила, он всё еще не знал, что говорить, но молчать нельзя было, и он забормотал:

- Я, Вера Гавриловна, очень благодарен вам, хотя чувствую, что  ничем не заслужил такого... с вашей стороны... чувства. Во-вторых,  как  честный человек, я должен сказать, что... счастье основано на равновесии, то  есть когда обе стороны... одинаково любят...

Но тотчас  же  Огнев  устыдился  своего  бормотания  и  замолчал.  Он чувствовал, что в это время лицо у него было глупо, виновато, плоско,  что оно было напряжено и натянуто... Вора, должно быть, сумела прочесть на его лице правду, потому  что  стала  вдруг  серьезной,  побледнела  и  поникла головой.

- Вы извините меня, - пробормотал Огнев, не вынося молчания. - Я  вас настолько уважаю, что... мне больно!

Вера  резко  повернулась  и  быстро  пошла  назад  к  усадьбе.  Огнев последовал за ней.

- Нет, не надо! - сказала Вера, махнув ему кистью руки. - Не идите, я сама дойду...

- Нет, все-таки... нельзя не проводить...

Что  ни  говорил  Огнев,  всё  до  последнего  слова   казалось   ему отвратительным и плоским. Чувство вины росло в  нем  с  каждым  шагом.  Он злился, сжимал кулаки и проклинал свою холодность и неумение держать  себя с женщинами. Стараясь возбудить себя, он глядел на красивый стан  Верочки, на ее косу и следы, которые  оставляли  на  пыльной  дороге  ее  маленькие ножки, припоминал ее слова и слезы, но  всё  это  только  умиляло,  по  не раздражало его души.

"Ах, да нельзя же насильно полюбить! - убеждал он  себя  и  в  то  же время думал: - Когда же я полюблю не насильно? Ведь мне уже под 30!  Лучше Веры я никогда не встречал женщин  и  никогда  не  встречу...  О,  собачья старость! Старость в 30 лет!"

Вера шла впереди  него  всё  быстрее  и  быстрее,  не  оглядываясь  и поникнув головой. Ему казалось, что  с  горя  она  осунулась,  сузилась  в плечах...

"Воображаю, что творится теперь у нее на душе! - думал он, глядя ей в спину. - Небось, и стыдно, и больно до того, что умирать хочется! Господи, столько во всем этом жизни, поэзии, смысла, что камень бы тронулся, а я... я глуп и нелеп!"

У калитки Вера мельком взглянула на него  и,  согнувшись,  кутаясь  в платок, быстро пошла по аллее.

Иван  Алексеич  остался  один.  Возвращаясь  назад  к  лесу,  он  шел медленно, то и дело  останавливался  и  оглядывался  на  калитку  с  таким выражением во всей своей фигуре, как будто не верил себе. Он искал глазами по дороге следов Верочкиных ног и  не  верил,  что  девушка,  которая  так нравилась ему, только что объяснилась ему в любви и что он так неуклюже  и топорно "отказал" ей! Первый раз в  жизни  ему  приходилось  убедиться  на опыте, как мало зависит человек от своей доброй воли, и испытать  на  себе самом  положение  порядочного   и   сердечного   человека,   против   воли причиняющего своему ближнему жестокие, незаслуженные страдания.

У него болела совесть, а когда скрылась Вера, ему стало казаться, что он потерял что-то очень дорогое,  близкое,  чего  уже  не  найти  ему.  Он чувствовал, что с Верой ускользнула от него  часть  его  молодости  и  что минуты, которые он так бесплодно пережил, уже более не повторятся.

Дойдя до мостика, он остановился  и  задумался.  Ему  хотелось  найти причину своей странной холодности. Что она лежала не вне, а в  нем  самом, для него  было  ясно.  Искренно  сознался  он  перед  собой,  что  это  не рассудочная  холодность,  которою  так  часто  хвастают  умные  люди,   не холодность себялюбивого глупца,  а  просто  бессилие  души,  неспособность воспринимать  глубоко  красоту,  ранняя  старость,   приобретенная   путем воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба,  номерной  бессемейной жизни.

С мостика он медленно, словно нехотя, пошел  в  лес.  Здесь,  где  на черных, густых потемках там и сям обозначались резкими  пятнами  проблески лунного света, где он ничего не ощущал, кроме своих мыслей,  ему  страстно захотелось вернуть потерянное.

И помнит Иван Алексеич, что  он  опять  вернулся.  Подзадоривая  себя воспоминаниями, рисуя насильно в своем воображении Веру, он быстро шагал к саду. По дороге и в саду тумана уже не было, и ясная луна глядела с  неба, как умытая, только лишь восток туманился и хмурился... Помнит  Огнев  свои осторожные шаги, темные окна, густой запах гелиотропа и  резеды.  Знакомый Каро, дружелюбно помахивая хвостом, подошел к нему и понюхал  его  руку... Это было единственное живое существо, видевшее, как он раза  два  прошелся вокруг дома, постоял у темного окна  Веры  и,  махнув  рукой,  с  глубоким вздохом пошел из сада.

Через час уже он был в городке и, утомленный, разбитый, прислонившись туловищем и горячим лицом к  воротам  постоялого  двора,  стучал  скобкой. Где-то в городке спросонок лаяла собака, и точно в ответ на его стук около церкви зазвонили в чугунную доску...

- Шляешься по ночам... - ворчал  хозяин-старовер  в  длинной,  словно женской сорочке, отворяя ему  ворота. -  Чем  шляться-то,  лучше  бы  богу молился.

Войдя к  себе  в  комнату,  Иван  Алексеич  опустился  на  постель  и долго-долго  глядел   на   огонь,   потом   встряхнул   головой   и   стал укладываться...