- Павел Васильич! - будит Пелагея Ивановна своего мужа. - А Павел Васильич! Ты бы пошел позанимался со Степой, а то он сидит над книгой и плачет. Опять чего-то не понимает!
Павел Васильич поднимается, крестит зевающий рот и говорит мягко:
- Сейчас, душенька!
Кошка, спящая рядом с ним, тоже поднимается, вытягивает хвост, перегибает спину и жмурится. Тишина... Слышно, как за обоями бегают мыши. Надев сапоги и халат, Павел Васильич, помятый и хмурый спросонок, идет из спальни в столовую; при его появлении другая кошка, которая обнюхивала на окне рыбное заливное, прыгает с окна на пол и прячется за шкаф.
- Просили тебя нюхать! - сердится он, накрывая рыбу газетной бумагой. - Свинья ты после этого, а не кошка...
Из столовой дверь ведет в детскую. Тут за столом, покрытым пятнами и глубокими царапинами, сидит Степа, гимназист второго класса, с капризным выражением лица и с заплаканными глазами. Приподняв колени почти до подбородка и охватив их руками, он качается, как китайский болванчик, и сердито глядит в задачник.
- Учишься? - спрашивает Павел Васильич, подсаживаясь к столу и зевая. - Так, братец ты мой... Погуляли, поспали, блинов покушали, а завтра сухоядение, покаяние и на работу пожалуйте. Всякий период времени имеет свой предел. Что это у тебя глаза заплаканные? Зубренция одолела? Знать, после блинов противно науками питаться? То-то вот оно и есть.
- Да ты что там над ребенком смеешься? - кричит из другой комнаты Пелагея Ивановна. - Чем смеяться, показал бы лучше! Ведь он завтра опять единицу получит, горе мое!
- Ты чего не понимаешь? - спрашивает Павел Васильич у Степы.
- Да вот... деление дробей! - сердито отвечает тот. - Деление дроби на дробь...
- Гм... чудак! Что же тут? Тут и понимать нечего. Отзубри правило, вот и всё... Чтобы разделить дробь на дробь, то для этой цели нужно числителя первой дроби помножить на знаменателя второй, и это будет числителем частного... Ну-с, засим знаменатель первой дроби...
- Я это и без вас знаю! - перебивает его Степа, сбивая щелчком со стола ореховую скорлупу. - Вы покажите мне доказательство!
- Доказательство? Хорошо, давай карандаш. Слушай. Положим, нам нужно семь восьмых разделить на две пятых. Так-с. Механика тут в том, братец ты мой, что требуется эти дроби разделить друг на дружку... Самовар поставили?
- Не знаю.
- Пора уж чай пить... Восьмой час. Ну-с, теперь слушай. Будем так рассуждать. Положим, нам нужно разделить семь восьмых не на две пятых, а на два, то есть только на числителя. Делим. Что же получается?
- Семь шестнадцатых.
- Так. Молодец. Ну-с, штукенция в том, братец ты мой, что мы... что, стало быть, если мы делили на два, то... Постой, я сам запутался. Помню, у нас в гимназии учителем арифметики был Сигизмунд Урбаныч, из поляков. Так тот, бывало, каждый урок путался. Начнет теорему доказывать, спутается и побагровеет весь и по классу забегает, точно его шилом кто-нибудь в спину, потом раз пять высморкается и начнет плакать. Но мы, знаешь, великодушны были, делали вид, что не замечаем. "Что с вами, спрашиваем, Сигизмунд Урбаныч? У вас зубы болят?" И скажи, пожалуйста, весь класс из разбойников состоял, из сорвиголов, но, понимаешь ты, великодушны были! Таких маленьких, как ты, в мое время не было, а всё верзилы, этакие балбесы, один другого выше. К примеру сказать, у нас в третьем классе был Мамахин: господи, что за дубина! Понимаешь ты, дылда в сажень ростом, идет - пол дрожит, хватит кулачищем по спине - дух вон! Не то, что мы, даже учителя его боялись. Так вот этот самый Мамахин, бывало...
За дверью слышатся шаги Пелагеи Ивановны. Павел Васильич мигает на дверь и шепчет:
- Мать идет. Давай заниматься. Ну, так вот, братец ты мой, - возвышает он голос, - эту дробь надо помножить на эту. Ну-с, а для этого нужно числителя первой дроби пом...
- Идите чай пить! - кричит Пелагея Ивановна.
Павел Васильич и его сын бросают арифметику и идут пить чай. А в столовой уже сидит Пелагея Ивановна и с ней тетенька, которая всегда молчит, и другая тетенька, глухонемая, и бабушка Марковна - повитуха, принимавшая Степу. Самовар шипит и пускает пар, от которого на потолке ложатся большие волнистые тени. Из передней, задрав вверх хвосты, входят кошки, заспанные, меланхолические...
- Пей, Марковна, с вареньем, - обращается Пелагея Ивановна к повитухе, - завтра пост великий, наедайся сегодня!
Марковна набирает полную ложечку варенья, нерешительно, словно порох, подносит ко рту и, покосившись на Павла Васильича, ест; тотчас же ее лицо покрывается сладкой улыбкой, такой же сладкой, как само варенье.
- Варенье очень даже отличное, - говорит она. - Вы, матушка, Пелагея Ивановна, сами изволили варить?
- Сама. Кому же другому? Я всё сама. Степочка, я тебе не жидко чай налила? Ах, ты уже выпил! Давай, ангелочек мой, я тебе еще налью.
- Так вот этот самый Мамахин, братец ты мой, - продолжает Павел Васильич, поворачиваясь к Степе, - терпеть не мог учителя французского языка. "Я, кричит, дворянин и не позволю, чтоб француз надо мною старшим был! Мы, кричит, в двенадцатом году французов били!" Ну, его, конечно, пороли... си-ильно пороли! А он, бывало, как заметит, что его пороть хотят, прыг в окно и был таков! Этак дней пять-шесть потом в гимназию не показывается. Мать приходит к директору, молит Христом-богом: "Господин директор, будьте столь добры, найдите моего Мишку, посеките его, подлеца!" А директор ей: "Помилуйте, сударыня, у нас с ним пять швейцаров не справятся!"
- Господи, уродятся же такие разбойники! - шепчет Пелагея Ивановна, с ужасом глядя на мужа. - Каково-то бедной матери!
Наступает молчание. Степа громко зевает и рассматривает на чайнице китайца, которого он видел уж тысячу раз. Обе тетеньки и Марковна осторожно хлебают из блюдечек. В воздухе тишина и духота от печки... На лицах и в движениях лень, пресыщение, когда желудки до верха полны, а есть все-таки нужно. Убираются самовар, чашки и скатерть, а семья всё сидит за столом... Пелагея Ивановна то и дело вскакивает и с выражением ужаса на лице убегает в кухню, чтобы поговорить там с кухаркой насчет ужина. Обе тетеньки сидят в прежних позах, неподвижно, сложив ручки на груди, и дремлют, поглядывая своими оловянными глазками на лампу. Марковна каждую минуту икает и спрашивает:
- Отчего это я икаю? Кажется, и не кушала ничего такого... и словно бы не пила... Ик!
Павел Васильич и Степа сидят рядом, касаясь друг друга головами, и, нагнувшись к столу, рассматривают "Ниву" 1878 года.
- "Памятник Леонардо да-Винчи перед галереей Виктора Эммануила в Милане". Ишь ты... Вроде как бы триумфальные ворота... Кавалер с дамой... А там вдали человечки...
- Этот человечек похож на нашего гимназиста Нискубина, - говорит Степа.
- Перелистывай дальше... "Хоботок обыкновенной мухи, видимый в микроскоп". Вот так хоботок! Ай да муха! Что же, брат, будет, ежели клопа под микроскопом поглядеть? Вот гадость!
Старинные часы в зале сипло, точно простуженные, не бьют, а кашляют ровно десять раз. В столовую входит кухарка Анна и - бух хозяину в ноги!
- Простите Христа ради, Павел Васильич! - говорит она, поднимаясь вся красная.
- Прости и ты меня Христа ради, - отвечает Павел Васильич равнодушно.
Анна тем же порядком подходит к остальным членам семьи, бухает в ноги и просит прощенья. Минует она одну только Марковну, которую, как неблагородную, считает недостойной поклонения.
Проходит еще полчаса в тишине и спокойствии... "Нива" лежит уже на диване, и Павел Васильич, подняв вверх палец, читает наизусть латинские стихи, которые он выучил когда-то в детстве. Степа глядит на его палец с обручальным кольцом, слушает непонятную речь и дремлет; трет кулаками глаза, а они у него еще больше слипаются.
- Пойду спать... - говорит он, потягиваясь и зевая.
- Что? Спать? - спрашивает Пелагея Ивановна. - А заговляться?
- Я не хочу.
- Да ты в своем уме? - пугается мамаша. - Как же можно не заговляться? Ведь во весь пост не дадут тебе скоромного!
Павел Васильич тоже пугается.
- Да, да, брат, - говорит он. - Семь недель мать не даст скоромного. Нельзя, надо заговеться.
- Ах, да мне спать хочется! - капризничает Степа.
- В таком случае накрывайте скорей на стол! - кричит встревоженно Павел Васильич. - Анна, что ты там, дура, сидишь? Иди поскорей, накрывай на стол!
Пелагея Ивановна всплескивает руками и бежит в кухню с таким выражением, как будто в доме пожар.
- Скорей! Скорей! - слышится по всему дому. - Степочка спать хочет! Анна! Ах боже мой, что же это такое? Скорей!
Через пять минут стол уже накрыт. Кошки опять, задрав вверх хвосты, выгибая спины и потягиваясь, сходятся в столовую... Семья начинает ужинать. Есть никому не хочется, у всех желудки переполнены, но есть все-таки нужно.
