- Иди, уже звонят. Да смотри, не шали в церкви, а то бог накажет.

Мать сует мне на расходы несколько медных монет и  тотчас  же,  забыв про меня, бежит с остывшим утюгом в  кухню.  Я  отлично  знаю,  что  после исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а  потому,  прежде  чем  выйти  из дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два  стакана  воды.  На улице совсем  весна.  Мостовые  покрыты  бурым  месивом,  на  котором  уже начинают  обозначаться  будущие  тропинки;  крыши  и  тротуары  сухи;  под заборами сквозь гнилую  прошлогоднюю  траву  пробивается  нежная,  молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену.  Куда,  куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в  реку,  из реки в море, из моря в океан...  Я  хочу  вообразить  себе  этот  длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.

Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи  и  не  видит,  что  на задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу  присоединиться  к ним,  но  вспоминаю  про  исповедь,  и  мальчишки  начинают  казаться  мне величайшими грешниками.

"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили  и  обманывали  бедного извозчика? - думаю я. - Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их и потащат в огонь вечный. Но  если  они  будут  слушаться  родителей  и подавать нищим по копейке или по бублику,  то  бог  сжалится  над  ними  и пустит их в рай".

Церковная паперть суха и залита солнечным светом.  На  ней  ни  души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в  сумерках,  которые кажутся мне густыми и мрачными,  как  никогда,  мною  овладевает  сознание греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его божия матерь и Иоанн  Богослов.  Паникадила  и  ставники одеты в черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а  солнце как будто умышленно минует церковные окна.  Богородица  и  любимый  ученик Иисуса  Христа,  изображенные  в  профиль,  молча  глядят  на  невыносимые страдания и не замечают моего присутствия;  я  чувствую,  что  для  них  я чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом,  что я отвратительный,  бесчестный  мальчишка,  способный  только  на  шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только  я  знаю,  и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя  бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее,  и  божия  матерь  с  Иоанном  Богословом кажутся мне одинокими.

За свечным шкапом стоит Прокофий Игнатьич, старый  отставной  солдат, помощник  церковного  старосты.  Подняв  брови  и  поглаживая  бороду,  он объясняет полушёпотом какой-то старухе:

- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра  к часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.

А между двух широких  колонн  направо,  там,  где  начинается  придел Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят  исповедники... Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка, разбойник,  хватающий  с  лотков  у  торговок  яблоки  и  не  раз отнимавший у меня бабки.  Он  сердито  оглядывает  меня  и,  мне  кажется, злорадствует, что не я, а он первый  пойдет  за  ширму.  Во  мне  закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую на  то,  что этому мальчишке простятся сейчас грехи.

Впереди него стоит роскошно одетая, красивая дама в  шляпке  с  белым пером. Она заметно волнуется, напряженно  ждет,  и  одна  щека  у  нее  от волнения лихорадочно зарумянилась.

Жду я пять  минут,  десять...  Из-за  ширм  выходит  прилично  одетый молодой человек с длинной, тощей  шеей  и  в  высоких  резиновых  калошах; начинаю мечтать о том, как я вырасту большой и как  куплю  себе  такие  же калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь.

В щелку между двумя половинками ширмы  видно,  как  дама  подходит  к аналою  и  делает  земной  поклон,  затем  поднимается  и,  не  глядя   на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к  ширмам, а потому я вижу только его седые кудрявые волосы,  цепочку  от  наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на  даму,  он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая  свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает  и  глядит  в землю.

"Чем она грешна? - думаю я, благоговейно посматривая на  ее  кроткое, красивое лицо. - Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!"

Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.

- И аз недостойный иерей... - слышится его голос, - властию его,  мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...

Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе щеки ее румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.

"Она теперь счастлива, - думаю я, глядя то на нее, то на  священника, простившего ей грехи. - Но как должен быть счастлив человек, которому дано право прощать".

Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство  ненависти  к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым... Заметив мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтенье и  такие  звуки,  как  будто  кто-то  ломает свечи... Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что  сейчас  после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки растут и сливаются  с  темным  затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым...

Раздается голос священника:

- И аз недостойный иерей...

Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо  священника,  но  дальше  я вижу только его рукав  с  голубой  подкладкой,  крест  и  край  аналоя.  Я чувствую близкое соседство  священника,  запах  его  рясы,  слышу  строгий голос, и моя щека,  обращенная  к  нему,  начинает  гореть...  Многого  от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренно,  не  своим,  каким-то странным  голосом,  вспоминаю  одиноких  богородицу  и  Иоанна  Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.

- Тебя как зовут? - спрашивает священник, покрывая мою голову  мягкою епитрахилью.

Как теперь легко, как радостно на душе!

Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что  от меня уже пахнет  так  же,  как  от  рясы,  я  иду  из-за  ширм  к  дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки  уже  не  кажутся  мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.

- Как тебя зовут? - спрашивает дьякон.

- Федя.

- А по отчеству?

- Не знаю.

- Как зовут твоего папашу?

- Иван Петрович.

- Фамилия?

Я молчу.

- Сколько тебе лет?

- Девятый год.

Придя домой, я, чтобы не  видеть,  как  ужинают,  поскорее  ложусь  в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как  хорошо  было  бы  претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить  в  пустыне  и,  подобно старцу  Серафиму,  кормить  медведей,  жить  в  келии  и  питаться   одной просфорой, раздать имущество бедным,  идти  в  Киев.  Мне  слышно,  как  в столовой накрывают на стол - это собираются ужинать; будут есть  винегрет, пирожки с капустой и жареного судака. Как мне  хочется  есть!  Я  согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без  матери,  кормить  медведей  из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!

- Боже, очисти меня грешного, -  молюсь  я,  укрываясь  с  головой. - Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.

На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и  чистой,  как хороший весенний день. В церковь я иду  весело,  смело,  чувствуя,  что  я причастник, что на мне роскошная и дорогая  рубаха,  сшитая  из  шелкового платья, оставшегося после бабушки. В церкви всё дышит радостью, счастьем и весной; лица богородицы и Иоанна Богослова не  так  печальны,  как  вчера, лица причастников  озарены  надеждой,  и,  кажется,  всё  прошлое  предано забвению, всё прощено. Митька тоже  причесан  и  одет  по-праздничному.  Я весело гляжу на его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против  него ничего не имею, говорю ему:

- Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали так волосы и  если б ты не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а благородная. Приходи ко мне на Пасху, будем в бабки играть.

Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.

А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я  любуюсь  его  и  думаю,  что когда я вырасту большой,  то  непременно  женюсь  на  такой  женщине,  но, вспомнив, что жениться - стыдно, я  перестаю  об  этом  думать  и  иду  на клирос, где дьячок уже читает часы.