В гостиной было тихо, так тихо, что явственно слышалось,  как  стучал по потолку залетевший со двора  слепень.  Хозяйка  дачи,  Ольга  Ивановна, стояла у окна, глядела на цветочную клумбу и думала.  Доктор  Цветков,  ее домашний врач и старинный знакомый,  приглашенный  лечить  Мишу,  сидел  в кресле, покачивал своею шляпой, которую  держал  в  обеих  руках,  и  тоже думал. Кроме них в гостиной и в смежных комнатах не было ни  души.  Солнце уже зашло, и в углах, под мебелью и на карнизах  стали  ложиться  вечерние тени.

Молчание было прервано Ольгой Ивановной. - Более ужасного несчастья и придумать нельзя, - сказала она, не оборачиваясь от окна. - Вы знаете, без этого мальчика жизнь не имеет для меня никакой цены.

- Да, я знаю это, - сказал доктор.

- Никакой цены! - повторила Ольга Ивановна, и голос ее дрогнул. -  Он для меня всё. Он моя радость, мое счастье, мое богатство, и если,  как  вы говорите, я перестану быть матерью, если он... умрет, то от меня останется одна только тень. Я не переживу.

Ломая руки, Ольга Ивановна  прошлась  от  одного  окна  к  другому  и продолжала:

- Когда он родился, я хотела отослать его в  воспитательный  дом,  вы это помните, но, боже мой, разве можно сравнивать тогда и теперь? Тогда  я была пошла, глупа, ветрена, но теперь я мать... понимаете? я мать и больше знать ничего не хочу. Между теперешним и прошлым целая пропасть.

Наступило опять  молчание.  Доктор  пересел  с  кресла  на  диван  и, нетерпеливо играя шляпой, устремил взгляд на Ольгу Ивановну. По  лицу  его видно было, что он хотел говорить и ждал для этого удобной минуты.

- Вы молчите, но я все-таки  не  теряю  надежды, -  сказала  хозяйка, оборачиваясь. - Что же вы молчите?

- Я был бы рад надежде не меньше вас, Ольга,  но  ее  нет, -  ответил Цветков. - Нужно глядеть чудовищу прямо в  глаза.  У  мальчика  бугорчатка мозга, и нужно постараться приготовить себя к его смерти, так как от  этой болезни никогда не выздоравливают.

- Николай, вы уверены в том, что не ошибаетесь?

- Такие вопросы ни к чему не ведут. Я готов отвечать сколько  угодно, но от этого нам не станет легче.

Ольга Ивановна припала лицом к оконной драпировке и горько заплакала. Доктор поднялся и несколько раз прошелся  по  гостиной,  затем  подошел  к плачущей и слегка коснулся ее руки. Судя по его  нерешительным  движениям, по выражению угрюмого лица, которое было темно от  вечерних  сумерек,  ему хотелось что-то сказать.

- Послушайте, Ольга, - начал он. - Уделите мне минуту  внимания.  Мне нужно спросить вас о кое-чем. Впрочем, вам теперь не до меня.  Я  потом... после...

Он опять сел и задумался. Горький, умоляющий плач,  похожий  на  плач девочки, продолжался. Не дожидаясь его конца, Цветков вздохнул и вышел  из гостиной. Он направился в детскую к Мише.  Мальчик  по-прежнему  лежал  на спине и неподвижно глядел в одну точку, точно прислушиваясь. Доктор сел на его кровать и пощупал пульс.

- Миша, болит голова? - спросил он.

Миша ответил не сразу:

- Да. Мне всё снится.

- Что же тебе снится?

- Всё...

Доктор, не умевший говорить ни с плачущими женщинами,  ни  с  детьми, погладил его по горячей голове и пробормотал:

- Ничего, бедный мальчик, ничего... На этом свете нельзя прожить  без болезней... Миша, кто я? Ты узнаешь?

Миша не отвечал.

- Очень голова болит?

- О... очень. Мне всё снится.

Осмотрев его и задав несколько вопросов горничной, которая ходила  за больным, доктор не спеша вернулся в гостиную. Там уже было темно, и  Ольга Ивановна, стоявшая у окна, казалась силуэтом.

- Зажечь огонь? - спросил Цветков.

Ответа не последовало. Слепень продолжал летать и стучать по потолку. Со двора не доносилось ни звука, точно весь мир заодно с доктором думал  и не решался говорить. Ольга  Ивановна  уже  не  плакала,  а  по-прежнему  в глубоком молчании глядела на цветочную клумбу. Когда Цветков подошел к ней и сквозь сумерки взглянул на ее бледное, истомленное  горем  лицо,  у  нее было такое выражение, какое ему случалось видеть ранее во время  приступов сильнейшего, одуряющего мигреня.

- Николай Трофимыч! -  позвала  она. -  Послушайте,  а  если  позвать консилиум?

- Хорошо, я приглашу завтра.

По тону доктора легко можно было судить, что он плохо верил в  пользу консилиума. Ольга Ивановна хотела еще что-то спросить, но рыдания помешали ей. Она опять припала лицом к драпировке. В это время со  двора  отчетливо донеслись звуки оркестра, игравшего на дачном кругу. Слышны были не только трубы, но даже скрипки и флейты.

- Если  он  страдает,  то  почему  же  он  молчит? -  спросила  Ольга Ивановна. - За весь день ни звука. Он никогда не жалуется и не  плачет.  Я знаю, бог берет от нас этого бедного мальчика,  потому  что  мы  не  умели ценить его. Какое сокровище!

Оркестр кончил марш и минуту спустя для начала бала  заиграл  веселый вальс.

- Господи,  да  неужели  нельзя  ничем  помочь? -  простонала   Ольга Ивановна. - Николай! Ты доктор и должен знать, что делать! Поймите, что  я не перенесу этой потери! Я не переживу!

Доктор, не умевший говорить с плачущими женщинами,  вздохнул  и  тихо зашагал по гостиной. Прошел ряд томительных  пауз,  прерываемых  плачем  и вопросами, которые ни к чему не ведут. Оркестр успел уже сыграть  кадриль, польку и еще кадриль. Стало совсем темно. В смежной зале горничная  зажгла лампу, а доктор всё время не выпускал из рук  шляпы  и  собирался  сказать что-то. Ольга Ивановна несколько раз уходила к сыну, сидела около него  по получасу и возвращалась в гостиную; то и дело она  принималась  плакать  и роптать. Время мучительно тянулось, - и вечер, казалось, не имел конца.

В полночь, когда оркестр сыграл котильон  и  умолк,  доктор  собрался уезжать.

- Я завтра приеду, - сказал он, пожимая холодную руку  хозяйки. -  Вы ложитесь спать.

Надевши в передней пальто и взявши в руки трость, он постоял, подумал и вернулся в гостиную.

- Я, Ольга, завтра приеду, - повторил он дрожащим голосом. - Слышите?

Она не отвечала и, казалось, от горя потеряла способность говорить. В пальто и не выпуская из рук трости, Цветков сел рядом с  ней  и  заговорил тихим, нежным полушёпотом, который совсем не шел к его  солидной,  тяжелой фигуре:

- Ольга! Во имя вашего горя, которое я разделяю... Теперь, когда ложь преступна, я умоляю вас сказать мне правду. Вы всегда  уверяли,  что  этот мальчик мой сын. Правда ли это?

Ольга Ивановна молчала.

- Вы были  единственной  привязанностью  в  моей  жизни, -  продолжал Цветков, - и вы не  можете  себе  представить,  как  глубоко  мое  чувство оскорблялось ложью... Ну, прошу вас, Ольга, хоть раз в жизни  скажите  мне правду... В эти минуты невозможно лгать... Скажите, что Миша не мой сын... Я жду.

- Он ваш.

Лицо  Ольги  Ивановны  не  было  видно,  но  в  ее  голосе   Цветкову послышалось колебание. Он вздохнул и поднялся.

- Даже в такие минуты вы решаетесь говорить ложь, - сказал  он  своим обыкновенным голосом. - У вас  нет  ничего  святого!  Послушайте,  поймите меня... В моей жизни вы были  единственной  привязанностью.  Да,  были  вы порочны, пошлы, но кроме вас в жизни я  никого  не  любил.  Эта  маленькая любовь теперь, когда я становлюсь стар,  составляет  единственное  светлое пятно в моих воспоминаниях. Зачем же вы затемняете его ложью? К чему?

- Я вас не понимаю.

- А, боже мой! - крикнул Цветков. - Вы лжете, вы отлично понимаете! - крикнул он еще громче и зашагал по гостиной, сердито размахивая тростью. - Или вы забыли? Так я же вам напомню! Отеческие права на этого  мальчика  в одинаковой степени разделяют  со  мной  и  Петров,  и  адвокат  Куровский, которые, так же как и я, до сих пор выдают вам деньги на воспитание  сына! Да-с! Всё это мне отлично известно! Я прощаю прошлую ложь, бог с  нею,  но теперь, когда вы постарели, в эти  минуты,  когда  умирает  мальчик,  ваше лганье душит меня! Как я жалею, что не умею говорить! Как жалею!

Цветков расстегнул пальто и, продолжая шагать, говорил:

- Дрянная женщина! На нее не  действуют  даже  такие  минуты!  Она  и теперь лжет так же  свободно,  как  девять  лет  тому  назад  в  ресторане "Эрмитаж"! Она боится,  что  если  откроет  мне  истину,  то  я  перестану выдавать ей деньги! Она думает, что если бы она не лгала, то я не любил бы этого мальчика! Вы лжете! Это низко!

Цветков стукнул тростью по полу и крикнул:

- Это гадко! Изломанное, исковерканное создание! Вас надо  презирать, и я должен стыдиться своего чувства! Да! Ваша ложь во все девять лет стоит у меня поперек горла, я терпел ее, но теперь - довольно! Довольно!

Из темного  угла,  где  сидела  Ольга  Ивановна,  послышался  плач... Цветков замолчал и крякнул. Наступило молчание. Доктор медленно  застегнул пальто и стал искать шляпу, которую он уронил, шагая.

- Я вышел из себя, - бормотал он, низко нагибаясь  к  полу. -  Совсем выпустил из виду, что вам теперь не до меня... Бог знает, чего  наговорил. Вы, Ольга, не обращайте внимания.

Он нашел шляпу и направился к темному углу.

- Я оскорбил вас, - сказал он тихим, нежным полушёпотом. - Но еще раз умоляю вас, Ольга. Скажите мне правду. Между нами не должна стоять ложь... Я проговорился, и вы теперь знаете, что Петров и Куровский  не  составляют для меня тайны. Стало быть, вам теперь легко сказать правду.

Ольга Ивановна подумала и, заметно колеблясь, сказала:

- Николай, я не лгу. Миша ваш.

- Боже мой, - простонал Цветков, - так я же вам скажу еще  больше:  у меня хранится ваше письмо к Петрову  где  вы  называете  его  отцом  Миши! Ольга, я знаю правду, но мне хочется слышать ее от вас! Слышите?

Ольга Ивановна не отвечала и  продолжала  плакать.  Подождав  ответа, Цветков пожал  плечами  и  вышел. -  Я  завтра  приеду, -  крикнул  он  из передней. Всю дорогу, сидя в своей карете, он пожимал плечами и бормотал:

- Как жаль, что я не умею  говорить!  У  меня  нет  дара  убеждать  и уверять. Очевидно, она не понимает меня, если лжет! Очевидно!  Как  же  ей обьяснить? Как?