Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, но при  ветре  и  сюда  залетали  дождевые  брызги.  Когда  сени мало-помалу битком  набились  народом,  стиснутый  Пашка  припал  лицом  к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и  вздремнул.  Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась,  и  Пашка  с  матерью  вошел  в приемную. Тут опять пришлось долго ждать. Все больные сидели  на  скамьях, не шевелились и молчали. Пашка оглядывал их  и  тоже  молчал,  хотя  видел много странного и смешного. Раз только, когда в приемную,  подпрыгивая  на одной  ноге,  вошел  какой-то  парень,  Пашке  самому   захотелось   также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул в рукав и сказал:

- Мама, гляди: воробей!

- Молчи, детка, молчи! - сказала мать.

В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер.

- Подходи записываться! - пробасил он.

Все, в том  числе  и  смешной  подпрыгивающий  парень,  потянулись  к окошечку.  У  каждого   фельдшер   спрашивал   имя   и   отчество,   лета, местожительство, давно ли болен и проч.  Из  ответов  своей  матери  Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым, что ему семь  лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи.

Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через  приемную прошел доктор в белом фартуке  и  подпоясанный  полотенцем.  Проходя  мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами и сказал певучим тенором:

- Ну и  дурак!  Что  ж,  разве  не  дурак?  Я  велел  тебе  прийти  в понедельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога пропадет!

Парень сделал  такое  жалостное  лицо,  как  будто  собрался  просить милостыню, заморгал и сказал:

- Сделайте такую милость, Иван Миколаич!

- Тут нечего -  Иван  Миколаич! -  передразнил  доктор. -  Сказано  в понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё...

Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и  выкликал  больных по очереди. То и дело из комнатки слышались пронзительные  вопли,  детский плач или сердитые возгласы доктора:

- Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно!

Настала очередь Пашки.

- Павел Галактионов! - крикнул доктор.

Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв  Пашку  за  руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально стучал по толстой книге молоточком.

- Что болит? - спросил он, не глядя на вошедших.

- У парнишки болячка на локте, батюшка, - ответила мать,  и  лицо  ее приняло такое выражение, как будто  она  в  самом  деле  ужасно  опечалена Пашкиной болячкой.

- Раздень его!

Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и  стал не спеша стаскивать тулупчик.

- Баба, не в гости пришла! - сказал сердито доктор. -  Что  возишься? Ведь ты у меня не одна тут.

Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и  с  помощью  матери  снял рубаху... Доктор лениво поглядел на него и похлопал его по голому животу.

- Важное,  брат  Пашка,  ты  себе  пузо  отрастил, -  сказал   он   и вздохнул. - Ну, показывай свой локоть.

Пашка покосился на таз с кровяными помоями,  поглядел  на  докторский фартук и заплакал.

- Ме-е! - передразнил доктор. - Женить пора баловника,  а  он  ревет! Бессовестный.

Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и  в  этом  его  взгляде была написана просьба: "Ты же  не  рассказывай  дома,  что  я  в  больнице плакал!"

Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами,  потом опять подавил.

- Бить тебя, баба, да некому, - сказал он. - Отчего ты раньше его  не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит!

- Вам лучше знать, батюшка... - вздохнула баба.

- Батюшка... Сгноила парню  руку,  да  теперь  и  батюшка.  Какой  он работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться.  Небось  как  у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в больницу бежишь,  а  мальчишку полгода гноила. Все вы такие.

Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал  бабу  и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно, и  всё  думал  о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и  глядел  на  дым.  Когда  же папироса потухла, доктор встрепенулся и заговорил тоном ниже:

- Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не  поможешь.  Надо  его  в больнице оставить.

- Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?

- Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, -  сказал  доктор, хлопая Пашку по плечу. -  Пусть  мать  едет,  а  мы  с  тобой,  брат,  тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с  тобой,  Пашка,  вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе лисицу покажу! В  гости  вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой завтра приедет! А?

Пашка вопросительно поглядел на мать.

- Оставайся, детка! - сказала та.

- Остается, остается! - весело закричал доктор. - И толковать нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем  вместе  на  ярмарку  леденцы  покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх!

Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад  был  компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не бывал  на  ярмарке  и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как обойтись  без  матери?  Подумав немного, он решил попросить доктора оставить в  больнице  и  мать,  но  не успел он раскрыть рта, как фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув рот, глядел по  сторонам.  Лестница,  полы  и  косяки -  всё громадное, прямое и яркое - были выкрашены в великолепную желтую краску  и издавали вкусный  запах  постного  масла.  Всюду  висели  лампы,  тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили, и серое  шершавое  одеяло.  Он  потрогал руками подушки и одеяло, оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно.

Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой,  а  на  третьей  сидел  какой-то старик с кислыми глазами, который всё время кашлял и плевал  в  кружку.  С Пашкиной кровати видна была в дверь часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то очень бледный, тощий человек с  каучуковым  пузырем на голове; на другой, расставив руки, сидел мужик  с  повязанной  головой, очень похожий на бабу.

Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась, держа  в охапке кучу одежи.

- Это тебе, - сказала она. - Одевайся.

Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое  платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик,  он  самодовольно  оглядел  себя  и подумал,  что  в  таком  костюме  недурно  бы  пройтись  по  деревне.  Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет, а мальчишки и девчонки окружили  его и с завистью глядят на его халатик.

В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных  миски,  ложки  и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком,  другую -  перед Пашкой.

- Ешь! - сказала она.

Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и опять подумал, что доктору живется очень недурно  и  что  доктор  вовсе  не  так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи, облизывая  после  каждого хлебка ложку, потом, когда,  кроме  мяса,  в  миске  ничего  не  осталось, покосился на старика и позавидовал, что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо, стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни  к чему не привели:  скоро  исчезло  и  мясо.  Остался  только  кусок  хлеба. Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего, Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми мисками.  На  этот  раз  в мисках было жаркое с картофелем.

- А где же хлеб-то? - спросила сиделка.

Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух.

- Ну, зачем сожрал? - сказала укоризненно сиделка. - А с  чем  же  ты жаркое есть будешь?

Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень  вкусно.  Исчезло  оно быстро, и после него остался кусок хлеба больше, чем  после  щей.  Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и съел свой кусок.

Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех, которых он видел в дверь, находилось еще  четыре  человека.  Из  них  только  один обратил на себя его внимание. Это был высокий, крайне  исхудалый  мужик  с угрюмым волосатым лицом; он сидел на кровати и всё время,  как  маятником, кивал головой и махал правой рукой. Пашка долго не отрывал от  него  глаз. Сначала маятникообразные, мерные кивания мужика казались  ему  курьезными, производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся  в  лицо  мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик  нестерпимо  болен.  Пройдя  в третью палату, он увидел  двух  мужиков  с  темно-красными  лицами,  точно вымазанными  глиной.  Они  неподвижно  сидели  на  кроватях  и  со  своими странными лицами, на которых трудно  было  различить  черты,  походили  на языческих божков.

- Тетка, зачем они такие? - спросил Пашка у сиделки.

- У них, парнишка, воспа.

Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать  и  стал  дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на ярмарку. Но доктор  не шел. В дверях соседней палаты мелькнул ненадолго фельдшер. Он  нагнулся  к тому больному, у которого на голове лежал мешок со льдом, и крикнул:

- Михайло!

Спавший Михайло не шевельнулся.  Фельдшер  махнул  рукой  и  ушел.  В ожидании  доктора  Пашка  осматривал  своего  соседа-старика.  Старик   не переставая кашлял  и  плевал  в  кружку;  кашель  у  него  был  протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность старика: когда  он,  кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его что-то  свистело  и  пело  на  разные голоса.

- Дед, что это у тебя свистит? - спросил Пашка.

Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил:

- Дед, а где лисица?

- Какая лисица?

- Живая.

- Где ж ей быть? В лесу!

Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка  принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе хлеба к чаю;  приходил еще раз фельдшер и  принимался  будить  Михайлу;  за  окнами  посинело,  в палатах зажглись огни, а доктор не показывался. Было уже поздно  ехать  на ярмарку и ловить  чижей;  Пашка  растянулся  на  постели  и  стал  думать. Вспомнил он леденцы, обещанные доктором, лицо и голос  матери,  потемки  в своей избе, печку, ворчливую бабку Егоровну... и ему стало вдруг скучно  и грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним,  улыбнулся  и  закрыл глаза.

Его  разбудил  шорох.  В  соседней  палате  кто-то  шагал  и  говорил полушепотом. При тусклом свете ночников и  лампад  возле  кровати  Михайлы двигались три фигуры.

- Понесем с кроватью аль так? - спросила одна из них.

- Так. Не  пройдешь  с  кроватью.  Эка,  помер  не  вовремя,  царство небесное!

Один взял Михайлу за плечи,  другой -  за  ноги  и  приподняли:  руки Михаилы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий - это был мужик, похожий на бабу, - закрестился, и все трое, беспорядочно  стуча  ногами  и ступая на полы Михайлы, пошли из палаты.

В груди спавшего старика  раздавались  свист  и  разноголосое  пение. Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе вскочил с кровати.

- Ма-а-ма! - простонал он басом.

И, не дожидаясь ответа, он  бросился  в  соседнюю  палату.  Тут  свет лампадки  и  ночника  еле-еле  прояснял  потемки;  больные,  потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь с тенями,  всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и, казалось, становились всё больше и больше; на крайней кровати в углу, где было темнее, сидел  мужик  и  кивал головой и рукой.

Пашка, не разбирая дверей,  бросился  в  палату  оспенных,  оттуда  в коридор, из коридора влетел в большую комнату,  где  лежали  и  сидели  на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими  лицами.  Пробежав через женское отделение, он  опять  очутился  в  коридоре,  увидел  перила знакомой лестницы и побежал вниз. Тут он узнал приемную, в  которой  сидел утром, и стал искать выходной двери.

Задвижка  щелкнула,  пахнул  холодный  ветер,  и  Пашка,  спотыкаясь, выбежал на двор. У него была одна мысль - бежать и бежать!  Дороги  он  не знал, но был уверен, что если  побежит,  то  непременно  очутится  дома  у матери. Ночь была пасмурная, но за облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед, обогнул сарай и наткнулся на пустые  кусты;  постояв немного и подумав, он  бросился  назад  к  больнице,  обежал  ее  и  опять остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели могильные кресты.

- Ма-амка! - закричал он и бросился назад.

Пробегая мимо темных, суровых строений,  он  увидел  одно  освещенное окно.

Яркое  красное  пятно  в  потемках  казалось  страшным,   но   Пашка, обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему.  Рядом  с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой  дощечкой;  Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая, захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он  увидел  веселого,  покладистого  доктора,  который сидел за столом и  читал  книгу.  Смеясь  от  счастья,  Пашка  протянул  к знакомому лицу руки, хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его  дыхание, ударила по ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени.

Когда он пришел в себя, было уже  светло,  и  очень  знакомый  голос, обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него:

- Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.