Для  человека  образованного  незнание  языков   составляет   большое неудобство. Воротов сильно почувствовал это, когда, выйдя из  университета со степенью кандидата, занялся маленькой научной работкой.

- Это ужасно! - говорил он, задыхаясь (несмотря на свои  26  лет,  он пухл, тяжел и страдает одышкой). - Это ужасно! Без языков я, как птица без крыльев. Просто хоть работу бросай.

И он решил во чтобы то ни  стало  побороть  свою  врожденную  лень  и изучить французский и немецкий языки, и стал искать учителей.

В один зимний полдень, когда  Воротов  сидел  у  себя  в  кабинете  и работал, лакей доложил, что его спрашивает какая-то барышня.

- Проси, - сказал Воротов.

И в кабинет  вошла  молодая,  по  последней  моде,  изысканно  одетая барышня. Она  отрекомендовалась  учительницей  французского  языка  Алисой Осиповной Анкет и сказала, что ее прислал к Воротову один из его друзей.

- Очень приятно! Садитесь! - сказал Воротов,  задыхаясь  и  прикрывая ладонью воротник своей ночной сорочки. (Чтобы легче  дышалось,  он  всегда работает в ночной сорочке.) - Вас прислал ко мне Петр Сергеич? Да, да... я просил его... Очень рад!

Договариваясь  с  m-lle  Анкет,  он  застенчиво  и   с   любопытством поглядывал на нее. Это была  настоящая,  очень  изящная  француженка,  еще очень молодая. По лицу, бледному и томному, по коротким кудрявым волосам и неестественно тонкой талии ей можно было дать не больше 18  лет;  взглянув же на ее широкие, хорошо развитые  плечи,  на  красивую  спину  и  строгие глаза, Воротов подумал, что ей, наверное, не меньше 23  лет,  быть  может, даже все 25; но потом опять стало казаться, что ей  только  18.  Выражение лица у нее было холодное, деловое, как у человека, который пришел говорить о деньгах. Она ни разу не улыбнулась, не нахмурилась, и только раз  на  ее лице мелькнуло недоумение, когда она узнала, что ее  пригласили  учить  не детей, а взрослого, толстого человека.

- Итак, Алиса Осиповна, - говорил ей Воротов, - мы  будем  заниматься ежедневно от семи до восьми  вечера.  Что  же  касается  вашего  желания - получать по рублю за урок, то  я  ничего  не  имею  возразить  против.  По рублю - так по рублю...

И он еще спросил у нее, не хочет ли она чаю или кофе,  хороша  ли  на дворе погода, и, добродушно улыбаясь, поглаживая ладонью сукно  на  столе, дружелюбно осведомился, кто она, где кончила курс и чем живет.

Алиса Осиповна с холодным, деловым выражением ответила ему,  что  она кончила курс в частном пансионе и имеет права  домашней  учительницы,  что отец ее недавно умер от скарлатины, мать жива и  делает  цветы,  что  она, m-lle Анкет, до обеда занимается в частном пансионе,  а  после  обеда,  до самого вечера, ходит по хорошим домам и дает уроки.

Она ушла, оставив после себя  легкий,  очень  нежный  запах  женского платья. Воротов долго потом  не  работал,  а,  сидя  у  стола,  поглаживал ладонями зеленое сукно и размышлял.

"Очень приятно видеть девушек,  зарабатывающих  себе  кусок  хлеба, - думал он. - С другой же стороны, очень  неприятно  видеть,  что  нужда  не щадит даже таких изящных и хорошеньких девиц, как эта Алиса Осиповна, и ей также приходится вести борьбу за существование. Беда!.."

Он, никогда не видавший добродетельных  француженок,  подумал  также, что эта изящно одетая Алиса Осиповна,  с  хорошо  развитыми  плечами  и  с преувеличенно тонкой талией, по всей вероятности, кроме уроков, занимается еще чем-нибудь.

На другой день вечером, когда часы показывали без  пяти  минут  семь, пришла Алиса Осиповна, розовая от холода; она  раскрыла  Margot,  которого принесла с собой, и начала без всяких предисловий:

- Французская грамматика имеет 26 букв. Первая  буква  называется  А, вторая В...

- Виноват, - перебил ее Воротов, улыбаясь. -  Я  должен  предупредить вас, мадмуазель, что лично для меня вам придется  несколько  изменить  ваш метод. Дело в том, что  я  хорошо  знаю  русский,  латинский  и  греческий языки... изучал сравнительное языковедение,  и,  мне  кажется,  мы  можем, минуя Margot, прямо приступить к чтению какого-нибудь автора.

И он объяснил француженке, как взрослые люди изучают языки.

- Один мой  знакомый, -  сказал  он, -  желая  изучить  новые  языки, положил перед собой французское, немецкое и латинское евангелия, читал  их параллельно, причем кропотливо разбирал каждое слово, и что ж?  Он  достиг своей цели меньше чем в один год. Сделаем и мы так. Возьмем  какого-нибудь автора и будем читать.

Француженка  с   недоумением   посмотрела   на   него.   По-видимому, предложение Воротова показалось ей очень наивным и вздорным. Если  бы  это странное  предложение  было  сделано   малолетним,   то,   наверное,   она рассердилась бы и крикнула, но так как тут был человек  взрослый  и  очень толстый, на которого нельзя было кричать, то  она  только  пожала  плечами едва заметно и сказала:

- Как хотите.

Воротов порылся у себя в книжном шкапу и  достал  оттуда  истрепанную французскую книгу.

- Это годится? - спросил он.

- Всё равно.

- В таком случае  давайте  начинать.  Господи  благослови.  Начнем  с заглавия... Memoires.

- Воспоминания... - перевела m-lle Анкет.

- Воспоминания... - повторил Воротов.

Добродушно улыбаясь и тяжело дыша, он  четверть  часа  провозился  со словом memoires и столько же со словом de, и это утомило  Алису  Осиповну. Она отвечала на вопросы вяло,  путалась  и,  по-видимому,  плохо  понимала своего ученика и не старалась понять. Воротов предлагал ей вопросы, а  сам между тем поглядывал на ее белокурую голову и думал:

"Ее волосы  кудрявы  не  от  природы,  она  завивается.  Удивительно. Работает с утра до ночи и успевает еще завиваться".

Ровно в восемь часов она поднялась  и,  сказав  сухое,  холодное  "au revoir, monsieur",* пошла из кабинета; и после  нее  остался  всё  тот  же нежный, тонкий, волнующий запах. Ученик опять долго ничего не делал, сидел у стола и думал.

_______________

* до свидания (франц.).

В следующие за тем дни  он  убедился,  что  его  учительница  барышня милая, серьезная и аккуратная, но что  она  очень  необразованна  и  учить взрослых не умеет; и он решил не тратить попусту времени, расстаться с ней и пригласить другого учителя. Когда она пришла в седьмой раз, он достал из кармана конверт с семью рублями и, держа его в руках, очень сконфузился  и начал так:

- Извините, Алиса Осиповна, но я должен вам  сказать...  поставлен  в тяжелую необходимость...

Взглянув на конверт, француженка догадалась, в чем дело, и  в  первый раз за всё время уроков ее лицо дрогнуло  и  холодное,  деловое  выражение исчезло. Она слегка зарумянилась и, опустив глаза, стала нервно перебирать пальцами свою тонкую золотую цепочку. И Воротов,  глядя  на  ее  смущение, понял, как для нее дорог был рубль и как ей тяжело было бы лишиться  этого заработка.

- Я должен вам сказать... - пробормотал он, смущаясь еще больше, и  в груди у него  что-то  екнуло;  он  торопливо  сунул  конверт  в  карман  и продолжал: - Извините, я... я оставлю вас на десять минут...

И делая вид, что он вовсе не хотел отказывать  ей,  а  только  просил позволения оставить ее ненадолго, он вышел в другую комнату и высидел  там десять минут. И потом вернулся еще более смущенный; он сообразил, что этот его уход на короткое время она может объяснить как-нибудь по-своему, и ему было неловко.

Уроки начались опять.

Воротов занимался уж без всякой охоты. Зная, что из занятий не выйдет никакого толку, он дал француженке полную волю, уж ни о чем  не  спрашивал ее и не перебивал. Она переводила как хотела, по  десяти  страниц  в  один урок, а он не слушал, тяжело дышал и  от  нечего  делать  рассматривал  то кудрявую головку, то шею, то нежные белые руки, вдыхал запах ее платья...

Он ловил себя на нехороших мыслях, и ему становилось стыдно,  или  же он умилялся и тогда чувствовал огорчение и досаду оттого, что она  держала себя с ним так холодно, деловито, как с  учеником,  не  улыбаясь  и  точно боясь, как бы он не прикоснулся к ней нечаянно. Он всё думал: как  бы  так внушить ей доверие, познакомиться с нею покороче, потом помочь ей, дать ей понять, как дурно она преподает, бедняжка.

Алиса Осиповна явилась однажды на урок в нарядном розовом  платье,  с маленьким декольте, и от нее шел такой аромат,  что  казалось,  будто  она окутана облаком, будто стоит только дунуть на нее,  как  она  полетит  или рассеется, как дым. Она извинилась и сказала, что может заниматься  только полчаса, так как с урока пойдет прямо на бал.

Он смотрел на ее шею и на спину, оголенную  около  шеи,  и,  казалось ему, понимал, отчего это француженки пользуются репутацией  легкомысленных и легко падающих созданий; он  тонул  в  этом  облаке  ароматов,  красоты, наготы, а она, не зная его мыслей и, вероятно,  нисколько  не  интересуясь ими, быстро перелистывала страницы и переводила на всех парах:

- Он ходил на улице и встречал господина своего знакомого  и  сказал: "Куда вы устремляетесь, видя ваше  лицо  такое  бледное,  это  делает  мне больно".

Memoires давно уже были кончены, и теперь Алиса  переводила  какую-то другую книгу. Раз она пришла на урок часом раньше, извиняясь  тем,  что  в семь часов ей нужно ехать в Малый театр. Проводив ее после урока,  Воротов оделся и тоже поехал в театр. Он поехал, как казалось ему,  только  затем, чтобы отдохнуть, развлечься, а об Алисе у него не было и мыслей. Он не мог допустить, чтобы человек серьезный, готовящийся к ученой карьере,  тяжелый на подъем, бросил дело и поехал в театр только  затем,  чтобы  встретиться там с малознакомой, не умной, малоинтеллигентной девушкой...

Но почему-то в антрактах у  него  билось  сердце,  он,  сам  того  не замечая, как мальчик бегал по фойе и по коридорам,  нетерпеливо  отыскивая кого-то; и ему становилось скучно, когда  антракт  кончался;  а  когда  он увидел знакомое розовое платье и красивые  плечи  под  тюлем,  сердце  его сжалось, точно от предчувствия счастья, он радостно улыбнулся и первый раз в жизни испытал ревнивое чувство.

Алиса шла с какими-то двумя некрасивыми студентами и с офицером.  Она хохотала, громко говорила, видимо, кокетничала; такою никогда не видел  ее Воротов. Очевидно, она была счастлива, довольна, искренна, тепла.  Отчего? Почему? Оттого, быть может, что эти люди были близки ей, из того же круга, что и она... И Воротов почувствовал страшную пропасть между собой  и  этим кругом. Он поклонился своей учительнице,  но  та  холодно  кивнула  ему  и быстро прошла мимо; ей, по-видимому, не хотелось, чтобы ее кавалеры знали, что у нее есть ученики и что она от нужды дает уроки.

После встречи в театре Воротов понял,  что  он  влюблен...  Во  время следующих уроков, пожирая глазами свою  изящную  учительницу,  он  уже  не боролся с собою, а давал полный ход своим чистым и нечистым  мыслям.  Лицо Алисы Осиповны не переставало быть холодным, ровно в восемь часов  каждого вечера она спокойно говорила "au revoir, monsieur", и он  чувствовал,  что она равнодушна к нему и будет равнодушной и - положение его безнадежно.

Иногда среди урока он  начинал  мечтать,  надеяться,  строить  планы, сочинял  мысленно  любовное   объяснение,   вспоминал,   что   француженки легкомысленны и податливы,  но  достаточно  ему  было  взглянуть  на  лицо учительницы, чтобы мысли его мгновенно потухли, как потухает свеча,  когда на даче  во  время  ветра  выносишь  ее  на  террасу.  Раз,  он,  опьянев, забывшись, как в бреду, не выдержал и, загораживая ей  дорогу,  когда  она выходила после урока из кабинета в переднюю, задыхаясь  и  заикаясь,  стал объясняться в любви:

- Вы мне дороги! Я... я люблю вас! Позвольте мне говорить!

А Алиса побледнела - вероятно от страха, соображая, что  после  этого объяснения ей уж нельзя будет ходить сюда и получать рубль  за  урок;  она сделала испуганные глаза и громко зашептала:

- Ах, это нельзя! Не говорите, прошу вас! Нельзя!

И потом Воротов не спал всю ночь,  мучился  от  стыда,  бранил  себя, напряженно думал. Ему казалось, что своим объяснением он оскорбил девушку, что она уже больше не придет к нему.

Он решил узнать утром  в  адресном  столе  ее  адрес  и  написать  ей извинительное письмо. Но Алиса пришла и  без  письма.  Первую  минуту  она чувствовала себя неловко, но  потом  раскрыла  книгу  и  стала  переводить быстро и бойко, как всегда:

- О, молодой господин, не разрывайте эти цветы в моем саду, которые я хочу давать своей больной дочери...

Ходит она до сегодня. Переведены уже четыре книги, а Воротов не знает ничего, кроме слова "memoires", и когда  его  спрашивают  об  его  научной работке, то он машет рукой и, не ответив на вопрос, заводит речь о погоде.