Надя Зеленина, вернувшись с мамой  из  театра,  где  давали  "Евгения Онегина", и придя к себе в комнату,  быстро  сбросила  платье,  распустила косу и в одной юбке и в  белой  кофточке  поскорее  села  за  стол,  чтобы написать такое письмо, как Татьяна.

"Я люблю вас, - написала она, - но вы меня не любите, не любите!"

Написала и засмеялась.

Ей было только шестнадцать лет, и  она  еще  никого  не  любила.  Она знала, что ее любят офицер Горный и  студент  Груздев,  но  теперь,  после оперы, ей хотелось сомневаться в их любви. Быть нелюбимой  и  несчастной - как это интересно! В том, когда один любит больше,  а  другой  равнодушен, есть что-то красивое, трогательное и поэтическое.  Онегин  интересен  тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что  очень  любит,  и если бы они одинаково любили друг друга и  были  счастливы,  то,  пожалуй, показались бы скучными.

"Перестаньте же  уверять,  что  вы  меня  любите, -  продолжала  Надя писать, думая об офицере Горном. - Поверить вам я не могу. Вы очень  умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может,  вас  ожидает блестящая будущность, а я  неинтересная,  ничтожная  девушка,  и  вы  сами отлично знаете, что в вашей  жизни  я  буду  только  помехой.  Правда,  вы увлеклись мною и вы думали, что встретили во мне ваш идеал,  но  это  была ошибка, и вы теперь уже спрашиваете себя в отчаянии: зачем я встретил  эту девушку? И только ваша доброта мешает вам сознаться в этом!.."

Наде стало жаль себя, она заплакала и продолжала:

"Мне тяжело оставить маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны  и  полюбили  другую.  Ах, если бы я умерла!"

Сквозь слезы нельзя было разобрать написанного; на столе, на  полу  и на потолке дрожали короткие радуги, как будто Надя смотрела сквозь призму. Писать было нельзя, она откинулась на  спинку  кресла  и  стала  думать  о Горном.

Боже мой, как интересны,  как  обаятельны  мужчины!  Надя  вспомнила, какое прекрасное выражение, заискивающее, виноватое  и  мягкое,  бывает  у офицера, когда с ним спорят о музыке, и какие при этом  он  делает  усилия над собой, чтобы его голос не звучал страстно. В  обществе,  где  холодное высокомерие  и  равнодушие  считаются  признаком  хорошего  воспитания   и благородного нрава, следует прятать свою страсть. И он прячет, но это  ему не удается, и все отлично знают, что он страстно любит музыку. Бесконечные споры о музыке, смелые суждения людей непонимающих держат его в постоянном напряжении, он напуган, робок, молчалив. Играет он на  рояле  великолепно, как настоящий пианист, и если бы он не был офицером, то  наверное  был  бы знаменитым музыкантом.

Слезы высохли на глазах. Надя вспомнила, что Горный объяснялся  ей  в любви в симфоническом собрании и потом внизу около вешалок, когда со  всех сторон дул сквозной ветер.

"Я  очень  рада,  что  вы,  наконец,   познакомились   со   студентом Груздевым, - продолжала она  писать. -  Он  очень  умный  человек,  и  вы, наверное, его полюбите. Вчера он был у нас и просидел до двух  часов.  Все мы были в восторге, и я жалела, что вы не приехали к нам. Он говорил много замечательного".

Надя положила на стол руки и склонила на  них  голову,  и  ее  волосы закрыли письмо. Она вспомнила, что студент Груздев тоже любит ее и что  он имеет такое же право на ее письмо, как и Горный. В самом деле, не написать ли лучше Груздеву? Без всякой причины в  груди  ее  шевельнулась  радость: сначала радость была маленькая и каталась в груди,  как  резиновый  мячик, потом она стала шире, больше и хлынула как  волна.  Надя  уже  забыла  про Горного и Груздева, мысли ее путались, а радость всё  росла  и  росла,  из груди она пошла в руки и в  ноги,  и  казалось,  будто  легкий  прохладный ветерок подул на голову и зашевелил волосами. Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и стекло на лампе, и на письмо  брызнули  из  глаз слезы. Она была не в силах остановить этого смеха и, чтобы показать  самой себе, что она смеется не без причины,  она  спешила  вспомнить  что-нибудь смешное.

- Какой  смешной  пудель! -  проговорила  она,   чувствуя,   что   ей становится душно от смеха. - Какой смешной пудель!

Она вспомнила, как Груздев вчера после чаю шалил с пуделем Максимом и потом рассказал про одного очень умного пуделя, который погнался на  дворе за вороном, а ворон оглянулся на него и сказал:

- Ах ты, мошенник!

Пудель, не знавший, что он  имеет  дело  с  ученым  вороном,  страшно сконфузился и отступил в недоумении, потом стал лаять.

- Нет, буду лучше любить Груздева, - решила Надя и разорвала письмо.

Она стала думать о студенте, об его любви, о своей любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо  всем:  о  маме,  об улице, о карандаше, о рояле... Думала она с радостью и находила,  что  всё хорошо, великолепно, а радость говорила  ей,  что  это  еще  не  всё,  что немного погодя будет еще  лучше.  Скоро  весна,  лето,  ехать  с  мамой  в Горбики, приедет в отпуск Горный, будет гулять с нею по саду и  ухаживать. Приедет и Груздев. Он будет играть с нею в крокет и в кегли,  рассказывать ей смешные или удивительные вещи. Ей страстно  захотелось  сада,  темноты, чистого неба, звезд. Опять ее плечи задрожали от смеха  и  показалось  ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка.

Она пошла к себе на постель, села и, не зная,  что  делать  со  своею большою радостью, которая томила ее, смотрела на образ, висевший на спинке ее кровати, и говорила:

- Господи! Господи! Господи!