Дмитрий  Петрович  Силин  кончил  курс  в  университете  и  служил  в Петербурге, но в 30 лет  бросил  службу  и  занялся  сельским  хозяйством. Хозяйство шло у него недурно, но все-таки мне казалось, что он не на своем месте и что хорошо бы он сделал, если бы опять уехал  в  Петербург.  Когда он, загорелый, серый от пыли,  замученный  работой,  встречал  меня  около ворот или у подъезда и потом за ужином боролся с дремотой, и жена  уводила его спать, как ребенка,  или  когда  он,  осилив  дремоту,  начинал  своим мягким, душевным, точно умоляющим голосом излагать свои хорошие мысли,  то я видел в нем не хозяина и не агронома, а только замученного  человека,  и мне ясно было, что никакого хозяйства ему не нужно,  а  нужно,  чтоб  день прошел - и слава богу.

Я любил бывать у него и, случалось, гостил в его усадьбе дня по  два, по три. Я любил и его дом, и парк, и большой фруктовый сад, и речку, и его философию, немножко вялую и витиеватую, но ясную. Должно быть, я  любил  и его самого, хотя не могу сказать этого наверное, так как до сих пор еще не могу разобраться в  своих  тогдашних  чувствах.  Это  был  умный,  добрый, нескучный и искренний человек, но помню очень хорошо, что когда он поверял мне свои сокровенные тайны  и  называл  наши  отношения  дружбою,  то  это неприятно волновало меня, и я чувствовал неловкость. В его дружбе  ко  мне было что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел бы ей  обыкновенные приятельские отношения.

Дело в том, что мне чрезвычайно нравилась его жена, Мария  Сергеевна. Я влюблен в нее не был, но мне нравились ее лицо, глаза, голос, походка, я скучал по ней, когда долго не видал ее,  и  мое  воображение  в  то  время никого не рисовало  так  охотно,  как  эту  молодую,  красивую  и  изящную женщину. Относительно ее я не имел никаких определенных намерений и  ни  о чем не мечтал, но почему-то всякий раз,  когда  мы  оставались  вдвоем,  я вспоминал, что ее муж считал меня своим другом, и мне становилось неловко. Когда  она  играла  на  рояле  мои  любимые  пьесы  или  рассказывала  мне что-нибудь интересное, я с удовольствием слушал, и в то же время почему-то в мою голову лезли мысли о том, что она любит своего мужа, что он мой друг и что она сама считает меня его другом,  настроение  мое  портилось,  и  я становился вял, неловок и скучен. Она замечала эту перемену и  обыкновенно говорила:

- Вам скучно без вашего друга. Надо послать за ним в поле.

И когда приходил Дмитрий Петрович, она говорила:

- Ну, вот теперь пришел ваш друг. Радуйтесь.

Так продолжалось года полтора.

Как-то раз в одно из июльских воскресений я и  Дмитрий  Петрович,  от нечего делать, поехали в большое село Клушино, чтобы купить  там  к  ужину закусок. Пока мы ходили по лавкам, зашло  солнце  и  наступил  вечер,  тот вечер, которого я, вероятно, не забуду  никогда  в  жизни.  Купивши  сыру, похожего на мыло, и  окаменелой  колбасы,  от  которой  пахло  дегтем,  мы отправились в трактир спросить, нет ли пива. Наш  кучер  уехал  в  кузницу подковывать лошадей, и мы сказали ему, что будем ждать его  около  церкви. Мы ходили, говорили, смеялись над своими покупками, а за нами  молча  и  с таинственным видом, точно сыщик, следовал человек, имевший у нас  в  уезде довольно странное прозвище: Сорок Мучеников. Этот Сорок Мучеников  был  не кто иной, как Гаврила Северов, или попросту  Гаврюшка,  служивший  у  меня недолго лакеем и уволенный  мною  за  пьянство.  Он  служил  и  у  Дмитрия Петровича, и им тоже был уволен всё за тот же грех. Это был лютый пьяница, да и вообще вся его судьба была пьяною и такою же беспутною, как  он  сам. Отец  у  него  был  священник,  а  мать  дворянка,  значит,  по   рождению принадлежал он к сословию привилегированному, но как я ни  всматривался  в его испитое, почтительное, всегда потное лицо, в его рыжую,  уже  седеющую бороду, в жалкенький рваный пиджак и красную рубаху навыпуск, я  никак  не мог найти даже следа того, что у нас в общежитии зовется привилегиями.  Он называл себя образованным и рассказывал, что учился  в  духовном  училище, где курса не кончил, так как его уволили за курение табаку;  затем  пел  в архиерейском хоре и года два жил в монастыре, откуда его тоже уволили,  но уж не за курение, а за "слабость". Он исходил пешком две губернии, подавал зачем-то прошения в консистории и в разные  присутственные  места,  четыре раза был под судом. Наконец, застрявши у нас в уезде, он служил в  лакеях, лесниках, псарях, церковных сторожах, женился на гулящей  вдове-кухарке  и окончательно погряз в холуйскую жизнь и так сжился с ее грязью и дрязгами, что уже сам говорил о своем привилегированном  происхождении  с  некоторым недоверием, как о каком-то мифе. В описываемое время он шатался без места, выдавая себя за коновала и охотника,  а  жена  его  пропадала  где-то  без вести.

Из трактира мы пошли к церкви и сели на паперти  в  ожидании  кучера. Сорок Мучеников стал поодаль и  поднес  руку  ко  рту,  чтобы  почтительно кашлянуть в нее, когда понадобится. Было уже темно; сильно пахло  вечерней сыростью и собиралась восходить луна. На чистом, звездном небе было только два облака и  как  раз  над  нами:  одно  большое,  другое  поменьше;  они одинокие, точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой в ту  сторону,  где догорала вечерняя заря.

- Славный сегодня день, - сказал Дмитрий Петрович.

- До чрезвычайности... - согласился  Сорок  Мучеников  и  почтительно кашлянул в руку. - Как это вы, Дмитрий Петрович,  изволили  надумать  сюда приехать? -  спросил  он  вкрадчивым  голосом,  видимо,   желая   завязать разговор.

Дмитрий Петрович ничего не ответил. Сорок Мучеников глубоко  вздохнул и проговорил тихо, не глядя на нас:

- Страдаю единственно через причину, за  которую  должен  дать  ответ всемогущему богу. Оно, конечно, человек я  потерянный  и  неспособный,  но верьте совести:  без  куска  хлеба  и  хуже  собаки...  Простите,  Дмитрий Петрович!

Силин не слушал и, подперев голову кулаками, о чем-то думал.  Церковь стояла на краю улицы, на высоком берегу, и нам сквозь решетку ограды  были видны река, заливные луга по ту сторону и яркий, багровый огонь от костра, около которого двигались черные люди и лошади. А  дальше  за  костром  еще огоньки: это деревушка... Там пели песню.

На реке и кое-где на лугу поднимался  туман.  Высокие,  узкие  клочья тумана, густые и белые, как молоко, бродили над рекой, заслоняя  отражения звезд и цепляясь за ивы. Они каждую минуту меняли свой вид и казалось, что одни обнимались, другие кланялись, третьи поднимали к  небу  свои  руки  с широкими поповскими рукавами, как будто молились... Вероятно,  они  навели Дмитрия Петровича на мысль о  привидениях  и  покойниках,  потому  что  он обернулся ко мне лицом и спросил, грустно улыбаясь:

- Скажите мне, дорогой мой, почему это,  когда  мы  хотим  рассказать что-нибудь страшное, таинственное и фантастическое, то черпаем материал не из жизни, а непременно из мира привидений и загробных теней?

- Страшно то, что непонятно.

- А разве жизнь  вам  понятна?  Скажите:  разве  жизнь  вы  понимаете больше, чем загробный мир?

Дмитрий Петрович подсел ко мне совсем близко, так что я чувствовал на своей щеке его дыхание. В вечерних сумерках его  бледное,  худощавое  лицо казалось еще бледнее, а темная борода - чернее сажи.  Глаза  у  него  были грустные,  искренние  и  немножко  испуганные,  как  будто  он   собирался рассказать мне что-нибудь страшное. Он смотрел мне  в  глаза  и  продолжал своим, по обыкновению, умоляющим голосом:

- Наша жизнь и загробный  мир  одинаково  непонятны  и  страшны.  Кто боится привидений, тот должен бояться и меня, и этих огней,  и  неба,  так как всё это, если  вдуматься  хорошенько,  непостижимо  и  фантастично  не менее, чем выходцы с того света. Принц Гамлет не убивал себя  потому,  что боялся тех видений, которые, быть может, посетили  бы  его  смертный  сон; этот его знаменитый  монолог  мне  нравится,  но,  откровенно  говоря,  он никогда не трогал меня за душу. Признаюсь  вам,  как  другу,  я  иногда  в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя  фантазия  изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, и это,  уверяю  вас,  мне  не  казалось  страшнее действительности. Что и говорить, страшны видения, но страшна и жизнь.  Я, голубчик, не понимаю и боюсь  жизни.  Не  знаю,  быть  может,  я  больной, свихнувшийся человек. Нормальному,  здоровому  человеку  кажется,  что  он понимает всё, что видит и слышит, а я вот утерял это "кажется" и изо дня в день отравляю себя страхом. Есть болезнь - боязнь пространства, так вот  и я болен боязнью жизни. Когда я лежу на траве и долго  смотрю  на  козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя.

- Что же собственно вам страшно? - спросил я.

- Мне  всё  страшно.  Я  человек  от  природы  не  глубокий  и   мало интересуюсь такими вопросами, как загробный мир,  судьбы  человечества,  и вообще редко уношусь в  высь  поднебесную.  Мне  страшна  главным  образом обыденщина, от которой никто из нас  не  может  спрятаться.  Я  неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня;  я сознаю, что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный  круг  лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная  забота  о  том,  чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой лжи. Сегодня  я  делаю  что-нибудь,  а завтра уж не понимаю, зачем я это  сделал.  Поступил  я  в  Петербурге  на службу и испугался, приехал сюда, чтобы заняться  сельским  хозяйством,  и тоже испугался... Я  вижу,  что  мы  мало  знаем  и  поэтому  каждый  день ошибаемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем  чужой  век,  расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это  мне страшно, потому что я не понимаю, для  чего  и  кому  всё  это  нужно.  Я, голубчик, не понимаю людей и боюсь их. Мне страшно смотреть на мужиков,  я не знаю, для каких таких высших целей они страдают и для чего  они  живут. Если жизнь есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если же цель  и смысл жизни - в нужде  и  непроходимом,  безнадежном  невежестве,  то  мне непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиция.  Никого  и  ничего  я  не понимаю. Извольте-ка  вы  понять  вот  этого  субъекта! -  сказал  Дмитрий Петрович, указывая на Сорок Мучеников. - Вдумайтесь!

Заметив, что оба мы посмотрели на него, Сорок  Мучеников  почтительно кашлянул в кулак и сказал:

- У хороших господ я завсегда был верной слугой, но главная причина - спиртные напитки. Ежели бы мне теперь  уважили,  несчастному  человеку,  и дали место, то я бы образ поцеловал. Слово мое твердо!

Церковный сторож прошел мимо, с недоумением посмотрел на нас  и  стал дергать за веревку. Колокол медленно  и  протяжно,  резко  нарушая  тишину вечера, пробил десять.

- Однако, уже десять часов! - сказал Дмитрий Петрович. - Пора  бы  уж нам ехать. Да, голубчик мой, - вздохнул он, - если  бы  вы  знали,  как  я боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в  которых,  кажется,  не  должно быть ничего страшного. Чтоб не думать, я развлекаю себя работой и стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью. Дети, жена - у других это обыкновенно, но у меня как это тяжело, голубчик!

Он помял руками лицо, крякнул и засмеялся.

- Если б я мог рассказать вам, какого я дурака  разыграл  в  жизни! - сказал он. - Мне все говорят: у вас милая жена, прелестные дети и сами  вы прекрасный семьянин. Думают, что я очень счастлив,  и  завидуют  мне.  Ну, коли на то пошло, то скажу вам по секрету: моя счастливая семейная жизнь - одно только печальное недоразумение, и я боюсь ее.

Его бледное лицо стало некрасивым от  напряженной  улыбки.  Он  обнял меня за талию и продолжал вполголоса:

- Вы мой искренний друг, я вам верю  и  глубоко  уважаю  вас.  Дружбу посылает нам небо для того, чтобы мы могли высказываться  и  спасаться  от тайн,  которые  угнетают  нас.  Позвольте  же  мне  воспользоваться  вашим дружеским расположением ко мне и высказать вам всю  правду.  Моя  семейная жизнь, которая кажется вам такою восхитительной, - мое главное несчастье и мой главный страх. Я женился странно и глупо. Надо  вам  сказать,  что  до свадьбы я любил Машу безумно и ухаживал  за  нею  два  года.  Я  делал  ей предложение пять раз, и  она  отказывала  мне,  потому  что  была  ко  мне совершенно равнодушна. В шестой раз, когда я, угоревши  от  любви,  ползал перед ней на коленях и просил руки, как милостыни, она согласилась...  Так она сказала мне: "Я вас не люблю, но буду вам верна"...  Такое  условие  я принял с восторгом. Я тогда понимал, что это значит,  но  теперь,  клянусь богом, не понимаю. "Я вас не люблю, но буду вам верна", - что это  значит? Это туман, потемки... Я люблю ее теперь так же сильно, как в  первый  день свадьбы, а она, мне кажется, по-прежнему равнодушна и, должно быть, бывает рада, когда я уезжаю из дому. Я не знаю наверное, любит она меня или  нет, не знаю, не знаю, но ведь мы живем под одной крышей,  говорим  друг  другу ты, спим вместе, имеем детей, собственность у  нас  общая...  Что  же  это значит? К чему это? И  понимаете  ли  вы  что-нибудь,  голубчик?  Жестокая пытка! Оттого, что в наших отношениях я ничего не понимаю, я  ненавижу  то ее, то себя, то обоих вместе, всё у меня в голове  перепуталось,  я  мучаю себя и тупею, а как назло она с каждым днем всё хорошеет,  она  становится удивительной... По-моему, волосы у нее замечательные, а улыбается она, как ни одна женщина. Я люблю и знаю, что люблю безнадежно. Безнадежная  любовь к женщине, от которой имеешь уже  двух  детей!  Разве  это  понятно  и  не страшно? Разве это не страшнее привидений?

Он находился в таком настроении, что говорил бы еще очень долго,  но, к счастью, послышался голос кучера. Пришли наши лошади. Мы сели в коляску, и Сорок Мучеников, сняв шапку, подсадил нас обоих и  с  таким  выражением, как будто давно уже ждал случая, чтобы прикоснуться  к  нашим  драгоценным телам.

- Дмитрий Петрович, позвольте к вам прийти, - проговорил  он,  сильно моргая глазами и склонив голову набок. - Явите божескую милость!  Пропадаю с голоду!

- Ну, ладно, - сказал Силин. -  Приходи,  поживешь  три  дня,  а  там увидим.

- Слушаю-с! - обрадовался Сорок Мучеников. - Я сегодня же приду-с.

До дому было  шесть  верст.  Дмитрий  Петрович,  довольный  тем,  что наконец высказался перед другом, всю дорогу держал меня за талию, и уж  не с горечью и не с испугом, а весело говорил мне, что если бы у него в семье было благополучно, то он вернулся бы в Петербург и занялся там наукой.  То веяние, говорил он, которое погнало в деревню  столько  даровитых  молодых людей, было печальное веяние. Ржи и пшеницы  у  нас  в  России  много,  но совсем нет культурных людей.  Надо,  чтобы  даровитая,  здоровая  молодежь занималась науками, искусствами и политикой; поступать иначе - значит быть нерасчетливым. Он философствовал с удовольствием и выражал сожаление,  что завтра рано утром расстанется со мной, так как ему нужно ехать  на  лесные торги.

А мне было неловко  и  грустно,  и  казалось  мне,  что  я  обманываю человека. И в то же время  мне  было  приятно.  Я  смотрел  на  громадную, багровую луну, которая  восходила,  и  воображал  себе  высокую,  стройную блондинку, бледнолицую, всегда  нарядную,  пахнущую  какими-то  особенными духами, похожими на мускус, и мне почему-то весело было думать, что она не любит своего мужа.

Приехав домой, мы сели ужинать. Мария Сергеевна, смеясь, угощала  нас нашими покупками, а я находил, что у нее в самом деле замечательные волосы и что улыбается она, как ни одна женщина. Я следил за ней, и мне  хотелось в каждом ее движении и взгляде видеть то, что она не любит своего мужа,  и мне казалось, что я это вижу.

Дмитрий Петрович скоро стал  бороться  с  дремотой.  После  ужина  он посидел с нами минут десять и сказал:

- Как вам угодно, господа, а мне завтра нужно вставать  в  три  часа. Позвольте оставить вас.

Он нежно поцеловал жену, крепко, с благодарностью пожал  мне  руку  и взял с меня слово, что я непременно приеду на будущей неделе. Чтобы завтра не проспать, он пошел ночевать во флигель.

Мария Сергеевна ложилась  спать  поздно,  по-петербургски,  и  теперь почему-то я был рад этому.

- Итак? - начал я, когда мы остались одни. - Итак, вы  будете  добры, сыграете что-нибудь.

Мне не хотелось музыки, но я не знал, как начать разговор.  Она  села за рояль и сыграла, не помню что. Я сидел  возле,  смотрел  на  ее  белые, пухлые руки и старался прочесть что-нибудь  на  ее  холодном,  равнодушном лице. Но вот она чему-то улыбнулась и поглядела на меня.

- Вам скучно без вашего друга, - сказала она.

Я засмеялся.

- Для дружбы достаточно было бы ездить сюда раз в месяц,  а  я  бываю тут чаще, чем каждую неделю.

Сказавши это, я встал и в волнении прошелся из угла в угол. Она  тоже встала и отошла к камину.

- Вы что хотите этим сказать? - спросила она, поднимая на  меня  свои большие, ясные глаза.

Я ничего не ответил.

- Вы сказали неправду, - продолжала она, подумав. - Вы бываете  здесь только ради Дмитрия Петровича. Что ж, я очень рада. В наш век  редко  кому приходится видеть такую дружбу.

"Эге!" - подумал  я  и,  не  зная,  что  сказать,  спросил: -  Хотите пройтись по саду?

- Нет.

Я вышел на террасу. По голове  у  меня  бегали  мурашки  и  мне  было холодно от волнения. Я уже  был  уверен,  что  разговор  наш  будет  самый ничтожный и что ничего особенного мы не сумеем сказать друг другу, но  что непременно в эту ночь должно случиться то, о чем я не смел  даже  мечтать. Непременно в эту ночь, или никогда.

- Какая хорошая погода! - сказал я громко.

- Для меня это решительно всё равно, - послышался ответ.

Я вошел в гостиную. Мария Сергеевна по-прежнему стояла около  камина, заложив назад руки, о чем-то думая, и смотрела в сторону.

- Почему же это для вас решительно всё равно? - спросил я.

- Потому что мне скучно. Вам бывает скучно только без вашего друга, а мне всегда скучно. Впрочем... это для вас не интересно.

Я сел за рояль и взял несколько аккордов, выжидая, что она скажет.

- Вы, пожалуйста, не церемоньтесь, - сказала она,  сердито  глядя  на меня и точно собираясь заплакать с досады. - Если вам  хочется  спать,  то уходите. Не думайте, что если вы друг Дмитрия  Петровича,  то  уж  обязаны скучать с его женой. Я не хочу жертвы. Пожалуйста, уходите.

Я не ушел, конечно. Она вышла на террасу, а я остался  в  гостиной  и минут пять перелистывал ноты. Потом и я вышел. Мы стояли рядом в  тени  от занавесок, а под нами были ступени, залитые лунным светом. Через цветочные клумбы и по желтому песку аллей тянулись черные тени деревьев.

- Мне тоже нужно уезжать завтра, - сказал я.

- Конечно, если мужа нет дома,  то  вам  нельзя  оставаться  здесь, - проговорила она насмешливо. - Воображаю, как бы вы были несчастны, если бы влюбились в меня! Вот погодите, я когда-нибудь возьму  и  брошусь  вам  на шею... Посмотрю, с каким ужасом вы побежите от меня. Это интересно.

Ее слова и бледное лицо были сердиты, но ее глаза  были  полны  самой нежной, страстной любви. Я уже смотрел на это прекрасное создание, как  на свою собственность, и тут впервые я заметил, что у нее  золотистые  брови, чудные брови, каких я раньше никогда не видел. Мысль, что  я  сейчас  могу привлечь  ее  к  себе,   ласкать,   касаться   ее   замечательных   волос, представилась мне вдруг такою чудовищной, что я засмеялся и закрыл глаза.

- Однако уже пора... Спокойной ночи, - проговорила она.

- Я не хочу спокойной ночи... - сказал я,  смеясь  и  идя  за  ней  в гостиную. - Я прокляну эту ночь, если она будет спокойной.

Пожимая ей руку и провожая ее до двери, я видел по ее лицу,  что  она понимает меня и рада, что я тоже понимаю ее.

Я пошел к себе в комнату. На столе у меня около книг  лежала  фуражка Дмитрия Петровича, и это напомнило мне об его  дружбе.  Я  взял  трость  и вышел в сад. Тут уж подымался туман, и около деревьев  и  кустов,  обнимая их, бродили те самые высокие и узкие привидения, которых я видел давеча на реке. Как жаль, что я не мог с ними говорить!

В  необыкновенно  прозрачном  воздухе  отчетливо  выделялись   каждый листок, каждая росинка - всё это улыбалось мне  в  тишине,  спросонок,  и, проходя мимо зеленых скамей, я вспоминал слова из  какой-то  шекспировской пьесы: как сладко спит сияние луны здесь на скамье!

В саду была горка. Я взошел на нее и сел. Меня томило  очаровательное чувство. Я знал наверное, что  сейчас  буду  обнимать,  прижиматься  к  ее роскошному телу, целовать золотые брови, и мне хотелось не  верить  этому, дразнить себя, и было жаль, что она меня  так  мало  мучила  и  так  скоро сдалась.

Но вот  неожиданно  послышались  тяжелые  шаги.  На  аллее  показался мужчина среднего роста, и я тотчас же узнал в нем Сорок Мучеников. Он  сел на скамью и глубоко вздохнул, потом три раза перекрестился  и  лег.  Через минуту он встал и лег на другой бок. Комары и ночная  сырость  мешали  ему уснуть.

- Ну, жизнь! - проговорил он. - Несчастная, горькая жизнь!

Глядя на его тощее, согнутое тело и слушая тяжелые, хриплые вздохи, я вспомнил  еще  про  одну  несчастную,  горькую  жизнь,   которая   сегодня исповедалась мне, и мне стало жутко и страшно своего блаженного состояния. Я спустился с горки и пошел к дому.

"Жизнь, по его мнению, страшна, - думал я, - так не церемонься  же  с нею, ломай ее и, пока она тебя не задавила, бери всё, что можно урвать  от нее".

На террасе стояла Мария Сергеевна. Я молча  обнял  ее  и  стал  жадно целовать ее брови, виски, шею...

В моей комнате она говорила мне, что она любит меня уже давно, больше года. Она клялась мне в любви, плакала, просила, чтобы я увез ее к себе. Я то и дело подводил ее к окну, чтобы  посмотреть  на  ее  лицо  при  лунном свете, и она казалась мне прекрасным сном, и я торопился крепко обнять ее, чтобы  поверить  в  действительность.  Давно  уж  я  не  переживал   таких восторгов... Но все-таки  далеко,  где-то  в  глубине  души  я  чувствовал какую-то неловкость и мне было не по себе. В ее любви ко мне  было  что-то неудобное и тягостное, как в дружбе Дмитрия Петровича. Это  была  большая, серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы  не  было  ничего серьезного - ни слез, ни клятв, ни разговоров  о  будущем.  Пусть  бы  эта лунная ночь промелькнула в нашей жизни светлым метеором - и баста.

Ровно в три часа она вышла от меня и, когда я, стоя в дверях, смотрел ей вслед, в конце коридора вдруг показался Дмитрий Петрович.  Встретясь  с ним, она вздрогнула и дала ему дорогу, и во всей ее фигуре  было  написано отвращение. Он как-то  странно  улыбнулся,  кашлянул  и  вошел  ко  мне  в комнату.

- Тут я забыл вчера свою фуражку... - сказал он, не глядя на меня.

Он нашел и обеими руками надел на голову фуражку, потом посмотрел  на мое смущенное лицо, на  мои  туфли  и  проговорил  не  своим,  а  каким-то странным, сиплым голосом:

- Мне, вероятно,  на  роду  написано  ничего  не  понимать.  Если  вы понимаете что-нибудь, то... поздравляю вас. У меня темно в глазах.

И он вышел, покашливая. Потом я  видел  в  окно,  как  он  сам  около конюшни запрягал лошадей. Руки у него дрожали, он торопился и  оглядывался на дом; вероятно, ему было страшно. Затем он сел в тарантас и со  странным выражением, точно боясь погони, ударил по лошадям.

Немного погодя уехал и я сам. Уже восходило солнце и вчерашний  туман робко жался к кустам и пригоркам. На козлах  сидел  Сорок  Мучеников,  уже успевший где-то выпить, и молол пьяный вздор.

- Я человек вольный! - кричал он на лошадей. - Эй, вы,  малиновые!  Я потомственный почетный гражданин, ежели желаете знать!

Страх Дмитрия  Петровича,  который  не  выходил  у  меня  из  головы, сообщился и мне. Я думал о том, что случилось,  и  ничего  не  понимал.  Я смотрел на грачей, и мне было странно и страшно, что они летают.

- Зачем  я  это  сделал? -  спрашивал  я  себя  в  недоумении   и   с отчаянием. - Почему это вышло именно так, а не иначе? Кому и для чего  это нужно было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он явился  в  комнату  за фуражкой? Причем тут фуражка?

В тот же день я уехал в Петербург, и  с  Дмитрием  Петровичем  и  его женой уж больше ни разу не  виделся.  Говорят,  что  они  продолжают  жить вместе.