«Антикапиталистическое» движение существует уже десять лет, оно наиболее зримо проявилось на улицах в Сиэттле (1999) и на гигантских манифестациях против войны в Ираке (2003), но оно также активно действует в различных ассоциациях, сетях, собраниях, публикациях и т.д. Этот текст не ставит себе целью ни обличать его реформизм, ни праздновать позитивность этого движения «несмотря ни на что», но стремится понять, из какой солидарности оно состоит и как оно реформирует общность борьбы после всемирного отлива, последовавшего за революционной волной 60-х и 70-х. Конечно, классовая борьба не прекращалась никогда. Год спустя после 1980-го и решительного поражения рабочих Фиата (руководству удалось тогда устроить многотысячную демонстрацию против бастующих в Турине), все крупные города Англии были сотрясены уличными бунтами. Сегодня вполне может проявляться нечто новое, как например, во Франции после забастовок 1995-го. Нынешние протесты не только превосходят по своей массовости те, что происходили десять лет назад, но впервые за долгое время, они вызывают впечатление, что сливаются в относительно последовательный проект, способный сыграть объединительную роль, даже между странами т.н. Севера и Юга.

Поскольку движение не судят по тому, что оно само о себе думает, его способность обрисовывать перспективы и влиять на дебаты времени уже служит признаком социального существования. Вне атмосферы времени, убеждённость в том, что оно является новой наступательной волной, растущей силой, когда её разделяют миллионы действующих лиц, помогает этим миллионам придавать себе структуру. Английские бунты лета 1981-го несомненно несли в себе гораздо более плодотворную подрывную силу, но их участники не хотели, чтобы их действия определяли какое-либо будущее. Бунт начинался и заканчивался в действии. Сегодня, напротив, здравый смысл преобладает. Факта, что во всём мире целые мириады группировок мобилизуются в рамках единой программы достаточно для того, чтобы придать этой программе, какой бы она ни была, минимум исторической реальности. Наша задача не в том, чтобы понять ведёт ли она к новому революционному подъёму (очевидно, что это не так), но в том, каково её возможное будущее.

Какое социальное движение породило нынешний радикальный реформизм? И как противоречия этого движения влияют на его реформизм?

Изменившийся смысл рабочей автономии

С самых начал социал-демократии до 1970-х, везде, где происходила индустриализация, преобладала следующая схема: рабочее движение заключало себя в рамках организаций, рождённых из борьбы, но уходящих из под контроля пролетариев и ведущих переговоры от их имени об улучшениях, гарантирующих продолжительность их роли посредника. Этот исторический компромисс, проявившийся, когда Маркс издавал Капитал, полностью соответствовал капитализму, отводившему труду всё большее и большее место, в т.ч. в государственных учреждениях: даже в США, которые не знали социал-демократии, механизмы арбитража оставили за представителями труда определённые права по отношению к капиталу.

Анархисты и радикальные социалисты были среди первых, кто пролили свет на этот феномен перед 1914-м и после 1918-го, причём немецкие ультралевые первыми начали борьбу против него (проиграв в ней) на уровне всей страны. Сталинизм показал, вслед за этим, как официальные организации рабочего движения, рождавшиеся из классовой борьбы, были задушены им. Революционное меньшинство основывало свою деятельность на этом противоречивом отношении и поддерживало малейшие проявления рабочей автономии против профсоюзов и партий. Революционная волна 1960-1980 обладала всеми характерными чертами противостояния между революционерами и аппаратом. Одним из первых её событий стало разрушение Туринского представительства профсоюза UIL (1960) и движение, достигшее апогея в тот год, когда радикалы силой выгнали из римского университета лидера CGIL (1977).

Позже, эта диалектика низов/бюрократии была смещена, как под давлением пролетариев, так и из-за буржуазной контратаки. Классовая борьба обладала достаточной энергией для того, чтобы разорвать социальный компромисс, но она не заменила его революционным решением, как и не примирила наёмный труд с капиталом. Перемены затронули два полюса противоречия: посредническая функция бюрократии истощилась, а пролетарская борьба против аппаратов была успешной до такой степени, что в ней отпала необходимость, и её энергия пошла на спад.

Мы не будем задерживаться на промышленных переворотах, закрытиях цехов, массовых увольнениях, не щадящих ни один сектор, глобального снижения доходов, условий труда и социальной принадлежности, связанной с работой, и на том, что социологи назвали «деконструкцией рабочего слоя». (1) Вследствие всего этого, рабочая бюрократия, будучи далёкой от смерти, утратила добрую часть своей посреднической власти и влияния. Если воинственный либерализм (Рейган, Тэтчер) начал лобовую антипрофсоюзную атаку, другие политические силы начали другие косвенные действия. Во Франции, путём многочисленных уловок, как под правыми, так и под левыми правительствами, государство, а иногда и патронат, финансировали значительную часть бюджетов профсоюзов, всё меньше и меньше зависевших от членских взносов и всё больше и больше от субсидий, скрытой помощи, даже от прибыльной деятельности, к примеру, от профессионального образования. Начатая очень давно, эта эволюция ускорилась после этих тридцати лет, уменьшая свою независимость и боевые качества.

Как следствие происходит не исчезновение профсоюзов, но их глубокое преобразование. Было бы ошибкой говорить, что де-индустриализация (фактически, географическое смещение индустрии), или в любом случае перенос многочисленных цехов стали причиной синдикализма. Примеры Верди (за Рейном), Унисона (за Ла-Маншем) или CWA (за океаном) доказывают, что сервисный сектор можно организовать. Точно так же неверно, что профсоюзы (голубых и белых воротничков) больше не могут ничего добиться. Ситуация глобально неблагоприятная для труда не мешает, в меньшинстве случаев, сохранить одну часть завоеваний, или даже увеличить рост зарплат или социальные льготы. Но эти не-поражения слишком отличаются от побед прошлого. Для современного синдикализма, даже при наличии упорных забастовок, переговоры всё больше и больше сводятся к коммерческой сделке, при которой труд стремится продать себя наилучшим образом (что мы ни в коем случае не порицаем). Если существует солидарность между предприятиями (а она существует не так уж редко как думают), она сводится к хорошо осознанному союзу интересов. В профсоюзе участвуют как в мютюэлистском обществе, объявление забастовки используется так же как заявление об уходе. Конечно, весь синдикализм нельзя свести к этой схеме, и традиционный активист не исчез со сцены, но существует глубокая тенденция к профессионализму. Даже среди голубых воротничков, постоянному представителю рабочего происхождения наследует посредник в конфликтах, которого карьера может доводить вплоть до кресла директора. «Жёлтые» профсоюзы практикуют классовый коллаборационизм, но их руководители не вступают в советы предприятий, как это сделал бывший лидер CFDT, не вызвав при этом никакой реакции. Verdi, Unison и CWA лишь слегка опережают CGT и CGIL: их члены больше не чувствуют своего участия в трудовой общности вне предприятия, представителем которой был бы профсоюз, который может предавать, вызывая протесты своих рядовых членов.

Речь идёт не столько об имидже или о зарплатах. Когда-то, крупные предприятия (особенно в США и Японии) резервировали за своим персоналом (предпочтительно мужского пола) преимущества, которых не было у большинства работников страны. Но у любого работника или его детей всегда была возможность наняться на крупное предприятие. Подобная карьера стала гораздо более затруднительной. В 1960-м, плохо оплачиваемый работник, вяло участвующий в профсоюзной деятельности, мог считать себя членом рабочего класса и получать от большой семьи КПФ материальные льготы, заказанные ему в 2003-м.

В то время как бюрократия утрачивала многие из своих функций социального посредника, рабочие низы всё больше и больше освобождались от неё. Во Франции, от забастовок на Рено 1947-го, на шахтах 1963-го (когда аппарат СЖТ оказался в меньшинстве и обращался с рабочими как с неблагодарными придурками), до бунтов 1968-го, постоянный латентный и иногда открытый конфликт приводил к противостоянию между рабочими и их умиротворителями. Все действия, решения о которых принимались в цехах, наталкивались на противостояние сталинистов. В апреле 1947-го, если бы рабочие не были соответствующим образом подготовлены к физическому насилию, СЖТ прогнал бы бастующих Рено из их цехов. (2) Этот период остался позади. Теперь стали исключением случаи, когда СЖТ наводит свои порядки в цехах и прогоняет бастующих ударами дубинок. В 2003-м, мощная (будучи со-управляющей) Федерации Энергетиков СЖТ была отвергнута персоналом EDF во время референдума по пенсиям, когда профсоюзный лидер призвал (по договорённости с боссом) голосовать за. Как ещё раз продемонстрировали ошибки движения вокруг пенсий весной 2003-го, теперь профсоюзы чаще используют забастовки, вместо того, чтобы подавлять их, они больше эксплуатируют инертность большинства вместо того, чтобы прибегать к насилию или клевете. СЖТ больше не захватывает бастующие цеха, как в мае-июне 68-го, он лишь играет иногда роль охраны, как на Collatex, где профсоюз помешал персоналу осуществить его разрушительные намерения (подобные угрозы стерпели только потому, что фабрика была приговорена: того же самого не случилось бы на прибыльном предприятии, например на Renault-Douai)

Конфронтация между автономией и бюрократией продолжается, но она перестала быть приоритетом и главным условием для любого действия. Ослабление профсоюзных кадров преобразует дикую стачку. Автономные органы и их практика со стороны рабочих низов зачастую меньше противостоят профсоюзам (и буржуазии), чем раньше, и многие «координации» родились не для того, чтобы противостоять профсоюзам, а для того, чтобы заполнить пробелы, оставленные их поражениями, оставляя также за ними право на переговоры с боссами. Самоорганизация остаётся условием для любой борьбы, тем более для любого коммунистического действия. Но теперь она используется также как движущая сила для требований, которые не ставят под вопрос ничего важного, даже саму власть профсоюзов, которые уже не находятся на передовой линии защиты капитала, а следовательно не являются первым препятствием, которое надо будет устранить, когда будет происходить какая-либо важная борьба. Раньше, даже во время 1960-х, именно во имя организации в единстве и дисциплине, осуществлялось господство буржуазии над трудом. Эта реальность не исчезла, но с тех пор добавилась определённая доза самодеятельности.

Эти перемены стали результатом долгой эволюции. Там, где господство капитала является наиболее полным, его интересы требуют того, что называют инициативой исполнителей и обращением идей, в т.ч. снизу вверх. Очевидно, что предприятие никогда не станет маленькой республикой а ля Руссо. Но с тех пор как существует сложная организация, требующая регулярных решений, стало возможным и полезным приобщить низы к принятию решений. В 1960-м, никто не представлял, что однажды дети начнут участвовать в выборах в своих школах, и что школьное учреждение будет финансировать дни «воспитания делегатов» среди учащихся. Бюрократия (в качестве сдерживающих кадров) и демократия (как форма автономной деятельности) всегда функционировали на пару. Пятьдесят лет назад, предприятие развивало первую за счёт второй. Возрастающее проникновение капитализма в нашу жизнь, в т.ч. в наш труд, сейчас изменяет этот баланс. В любом случае, демократия предоставляет меру, по которой можно измерять или считать, что можно измерять капитал. Этого не может избежать и производительный труд.

Сталинистский бюрократ был постоянным работником босса по божественному предопределению. Авторитаризм, патернализм, разрыв между верхами и низами в иерархии, личные связи с низами – у этих «классовых врагов» было множество общих черт. Теперь всё смешалось. Без преувеличения можно констатировать тенденцию, которую балансируют многочисленные исключения, при которой по сравнению с 60-ми, пролетарии XXI века намного более одиноки, предоставлены самим себе.

Для нас нет ничего позитивного в капиталистическом обществе, которое производит условия для собственного преодоления, но лишь как условия, а не само преодоление. То, что пролетарии не могут освободиться без самоорганизации очевидно. Всё зависит от того как: организация, в которой «низы» подчиняются «дирекции» лишь обновляет существующую иерархию. Значит, нужен такой тип организации, при котором каждый человек и каждая группа действуют сами и в то же время вместе. Но этого условия уже недостаточно, потому что существует бесчисленное количество низовых групп, коллективных в действии и принятии решений, не подчиняющиеся никакой внешней власти, которые сами выбирают в своей практике не ставить под вопрос основы капитализма. Именно такая автономия оживляет движения в течение последних десяти лет.

Лозунг «Все вместе» становится программой

Здесь мы ограничимся Францией, движение безработных зимы 1997-98 породило критику разрыва между работой/не-работой, и отсюда отрицание фундаментального разрыва, которым является работа и те, кто её определяют (3). Это движение продолжало действовать какое-то время в некоторых местах, например, в Париже в т.н. Ассамблее Жюссье. Но этот прорыв вновь был закрыт, и начинающаяся критика была поглощена тем, что появилось в 1995-м и продолжает оставаться на поверхности с тех пор. В декабре 95-го, железнодорожники меньше преобладали в профсоюзах, чем в 1986-м, и над всем движением доминировала защита бюджетных услуг. Вместо того, чтобы рассматривать государство как босса, несомненно «лучшего», чем другие, но подчинённого тем же правилам прибыльности и поэтому вынужденного урезать пенсии, его приняли за модель для всего ансамбля экономики.

Отсюда возникновение общности между различными категориями (обладатели рабочих мест/безработные, бюджетники/частники, рабочие/служащие), потенциально подрывной лозунг «Все вместе», деградировал до простой солидарности, к которой добавилось поддержание различий между категориями. Разрыв между наёмным трудом и остальной жизнью, основополагающий для всех остальных разрывов, теперь воспринимается как преодолимый при условии предоставления наёмному труду всех прав, которых он заслуживает. Неприемлемым уже является не наёмный труд, но лишь плохое обращение с ним: «защищённый» наёмный труд становится нормой, которая должна стать общей судьбой. Общность борьбы в своём крупномасштабном возрождении получает моральное содержание. Декабрь 95 определяют как забастовку за требования. Но разве не из подобных действий за требования вырастает движение, которое поддерживает лишь чисто символическую практику? (Леваки, которые по идее «служат народу», по крайней мере, получили шанс поддерживать зачастую победоносные забастовки). В этих условиях, движение не выявляет, что именно разделяет железнодорожника, почтальона, служащего частной фирмы, рабочего, преподавателя и т.д., и организует их жизнь: наёмный труд. Различные категории не обладают практическим опытом в том, что могло бы объединить их для того, чтобы избавиться от наёмного труда. Речь теперь идёт лишь о солидарности, а это всего лишь этическое видение мира.

Когда доминирует мораль, исторический ум отходит на задний план. Сейчас уже не спорят о том, что структурирует наше общество, но о том, кто в нём принимает решения. Движение отдаляется от предприятия, в котором капитал всегда наносит поражения труду, и уходит в сторону отдельных мест (МВФ, Давос, ВТО..) и действий (Многостороннее соглашение по инвестициям, Генеральное соглашение по торговле в сфере услуг..) в которых якобы принимаются решения. Терпя поражение на каждом предприятии, борьба претендует на то, что будет услышанной на самом высшем уровне управления. Толпы из Генуи и Ларзака, способные маршировать, дискутировать, объединяться в неподдельном братстве, в то же время отказываются объединяться на рабочем месте, и завтра каждый в одиночестве возвращается на своё рабочее место.

Действовать так, значит делать из необходимости добродетель. За некоторыми исключениями, вроде стачки английских пожарников зимой 2002-2003, или союза рабочих разных наций в Chantiers de l’Atlantique в 2003 (4), проявления борьбы в огромном большинстве остаются разделёнными, защитными, и большей частью заканчиваются отступлениями. В том, что касается критики работы, сегодня надо идти в кино, чтобы услышать публично заданный вопрос: Надо ли тратить жизнь на то, чтобы на неё зарабатывать? (5)

Саларизация – это не пролетаризация

Нынешний преподавательский кризис не является продуктом исследований по другой школе, или по преодолению школы как таковой. Передача знания от поколения к поколению сводится к педагогическому размышлению, или к требованию «средств» (чем больше, тем лучше). Если книги, которые можно было бы сравнить со Свободными детьми Саммерхилла или с работами Ильича и появлялись в последнее время, они остались неизвестными.

Работники спектакля также не углубляют анализ культуры, как отчуждённого момента человеческой деятельности. Эта критика не нова: по-своему, уже Ницше выступал против искусства, лишённого чувств и эмоций. Сегодня нет ничего, что напоминало бы обличительную силу дадаистов, сюрреалистов, леттристов, не говоря уже о ситуационистах. Анархистствующий писатель конца XIX века хотел быть вне общества, художник XXI хочет быть твёрдо внутри: будучи далёким от критики культуры, она хочет дать её всем, превратить её в бесплатный товар. Если раньше меньшинство разжигало скандал, отказываясь от статуса художника, сегодня нет ни одного несогласного голоса, выступающего против всеобщего согласия, утверждающего социальную роль искусства и его ответственность (= его финансирование) перед обществом. Художник не мыслит уже против общества, но обязательно для общества, точно так же как профессор или санитар, и поэтому зависит от общественного демократического меценатства. Уличный артист дополняет уличного учителя. Выбор делают против Star Academy, символа телевизора с первого этажа, а не против распространения культуры, рекомендованного Телерамой.

Весной и летом 2003-го, группы настолько разные (и прежде в целом равнодушные друг к другу) как учителя, работники спектакля и территориальные функционеры сблизились. Сегодня, прекаризованный (т.е. на временном контракте, прим. пер.) артист ведёт себя и точно так же как прекаризованный рабочий, плохо оплачиваемый своим патороном, и как артист, получающий выгоду от лестного имиджа, а профессор, несмотря на свои неоспоримые преимущества, реагирует на содержание своего труда и деградированное социальное положение как рабочий с фабрики. То, что Маркс назвал реальным господством капитала (6) распространяется на растущее количество наёмных работников и вызывает соответствующие конфликты. Конфронтация между трудом и капиталом, обобщаясь, распространяется на всё общество. Но от этого оно не становится взрывным. Наёмный работник неизбежно чаще выдвигает требования, не критикуя при этом свою работу, и тем более труд, как таковой. Быть эксплуатируемым и реагировать в качестве эксплуатируемого не достаточно для того, чтобы поставить под вопрос наёмный труд.

Пролетаризация натыкается на собственные ограничения. Если преподаватель истории и оператор одинаково повышают собственную стоимость, выполняя свою работу (получая от этого доход выше среднего), это остаётся практически недоступным для уборщицы. Это пролетарии (всё ещё?) не практикуют саботаж, как персонал Collatex. Их отношение к инвентарю и содержанию работы сильно отличается от отношения работников исполнительного аппарата.

Весной 2003-го, во время переговоров о децентрализации работников Национального Образования (и утраты соответствующего статуса), произошёл чёткий раскол между «ручным трудом» (ATOS), на которых быстро перестали обращать внимание, и «интеллектуалами» (советниками по карьере, работниками социальной помощи, школьными санитарами), предметом всеобщей озабоченности и получателями намного более крупных уступок.

Из прошлого делают чистый лист

Парадоксальным образом, если альтерглобализм ни коим образом не выступает за коммунистическую революцию, он, по всей видимости, принимает некоторые из её целей или, по крайней мере, методов, которые прежде пролетарское движение считало одними из наиболее радикальных. Остатки левачества предаются забвению, даже не будучи отвергнутыми. Складывается впечатление, что большая часть всего того, что раньше анархистские, конселистские (т.н. ратекоммунистические, прим. пер.), ситуационистские и ультралевые меньшинства с таким трудом пытались донести до других тридцать лет назад сегодня является общепризнанным достоянием миллионов участников движений. В частности, некоторые цели кажутся настолько дискредитированными, что никто их уже не собирается ни защищать, ни атаковать.

В 1967-м, нам приходилось бороться, чтобы доказать всем видам ленинистов и маоистов, что все т.н. социалистические страны, от Кубы до Северного Вьетнама, были на деле капиталистическими. Кого сегодня волнует «социальная природа СССР»? В 2003-м, кто будет защищать Кастро или Хо Ши Мина?

Что же до Октябрьской революции, то лишь несколько университетских марксистов продолжают спорить о том, когда власть рабочих уступила власти бюрократов.

Большая часть леваков защищала рабочую бюрократию, хотя и критически, во имя её «классового» происхождения. Сегодня, никто не будет зубами и когтями защищать рабочие партии, компартию и профсоюзы, как основные завоевания рабочих. Более того, говорят, что их можно использовать, если они участвуют в «социальном движении».

Не будем говорить о ленинизме: партостроители отказались от своих идей. Леваки 68-го хотели навязать свою волю социальному движению сверху. Их наследники стремятся сделать это снизу.

Рабочая этика? Никто в ассамблее не будет досаждать вам под тем предлогом, что у вас белые руки.

Критика товара, которая была маргинальной в 1970-м, сегодня звучит из уст миллионов антиглобалистов, и книжка Мир не товар стала бестселлером.

Через тридцать лет, отрицание индустриальной цивилизации и технологии считает абсурдом, даже неприличием, когда крайне левые описывают современное сельское хозяйство как средство против голода и нищеты. Но разве хоть один левацкий журнал опубликовал хоть одну статью против ядерной энергии в 1965-м? Очевидное изменило смысл: отрицание массовой индустриализации стало общепризнанным и весь мир требует менее вредных технологий.

В 1970-м, идея «праздничного» восстания считалась мелкобуржуазной. Будь серьёзнее, товарищ, революция это не приём с ужином! Тридцать лет спустя ни одна манифестация не проходит без танцев. Активизм, высшая стадия отчуждения: эта формула, название одной брошюры начала 70-х (7), сегодня никого не шокирует. Дисциплинированный активист состарился. «Крупные лидеры» уже не обращаются к пассивной толпе, которая должна лишь аплодировать, это неприемлемо. Традиционная политика вышла из моды, также как месса на латинском и лекции. Уважение к власти исчезло, а вместе с ним и вера в смысл истории, поддерживаемая лицами, управляющими её теорией.

Иными словами, большая часть того, над чем так билась революционная волна 60-70-х кажется уже общепринятой.

Проблема в том, что все эти пункты, которые мы резюмируем, жизненно важные для критики этого мира, сегодня признаются только при условии их отделения друг от друга и от общего целого, придающего им смысл. Каким бы правдивым и сильным ни был каждый из них, он утрачивает свои просветительские качества и подрывной потенциал, если отделяется от целого. Будучи изолированным, каждый фрагмент головоломки становится безопасным.

Раньше, сталинисты, а также мелкие левацкие партии, на своём скромном уровне, давили радикальную критику своей доктринальной жёсткостью. Мэтры современной мысли управляют неясностью. Новояз Оруэлла переплавился в langmol: с того момента, когда становится более-менее ясным, кто враг, определяющая его концепция значит мало.

В отношении бывшего СССР, к примеру, для современных борцов безразлично был ли он «госкапиталистическим» или чисто «капиталистическим», управлялся ли он «классом» или «паразитической кастой», значение имеет лишь его тоталитарная и угнетательская природа.

Точно также, для демонстрантов 2003-го неважно знать состоит ли большинство в таких странах, как США, Япония или Испания из «пролетариев», «наёмных работников», «средних классов» или кого-то другого. Важно, что мы, «люди», являемся субъектом господства и эксплуатации (между этими двумя понятиями даже не обязательно проводить различие), и этому надо положить конец. Власть народу!

Вытекающее отсюда отсутствие ясности не хуже, чем вульгарный марксизм прошлого. Оно его вообще ни в чём не превосходит.

Зачем задаваться вопросами об Октябре 17-го, тем более о Германии 1920-го, если революционная перспектива не стоит на повестке дня? Эта борьба лишь подражает школе, в которой всё меньше и меньше учат истории и всё больше и больше экономике. Исторический смысл утрачивается в том же ритме, в каком растёт интерес к «действующим лицам» рынка. Полемика о сильных моментах прошлого (Коммуна, 1917, и т.д.) касается лишь тех, для кого центральное место пролетариата и коммунистический разрыв остаются гипотезой, укоренённой в реальности. И если на манифестациях правит fun (весёлое времяпровождение – в оригинале на англ., прим. пер.), это потому что они не угрожают основам этого мира: социальная борьба представляется игрой, участники которой удивляются тому, что она иногда заканчивается кровопролитием. За тридцать лет, пространство репрессивной терпимости расширилось.

Вьетнамцу в каске с автоматом AK-47 наследует человек, курящий трубку, в вязаной шапке, иронизирующий по поводу своей сексапильности. Для парижского или нью-йоркского альтерглобалиста, ружья суб-команданте не стреляют: юмора и кибер-акций достаточно для нейтрализации войск мексиканского государства. Здесь доминирует видение массы бедных, достаточно многочисленных для того, чтобы заставить мир измениться без этого разрыва, который принято называть революцией. «Насилие – это капитализм, а не мы!». Социальное насилие является лишь социальным неповиновением, которое уже рассматривается как гражданский долг. Солдат Красной Армии или Фронта Национального Освобождения к счастью перестал считаться высшей формой революционера, но он уступил место лишь образу ответственного и солидарного гражданина. Человеческое освобождение, которое вчера сравнивали с войной, сегодня сводится к перманентному и мирному народному давлению.

То, что считалось конечной целью (давно достигнутой с тех пор) прежнего социального движения становится отправной точкой движения нынешнего, но при этом дезартикулированной, искажённой, и настолько же идеологизированной, как и тридцать лет назад. «Капитал» и «буржуазия» были лозунгами в 1970, «товар» и «финансовые рынки» стали лозунгами начала XXI века. Преобладающее в современном антикапитализме видение – это народ, состоящий из бравых людей противостоящих политическим и экономическим властям, которые плохо пользуются своей властью, но восприимчивы к переориентации в хорошем смысле под силой народного давления. Антивоенные манифестации 2003-го вновь выдвинули на передний план это противостояние между массой и меньшинством правителей, которые должны достигнуть мира.

Прямая демократия

Почему альтерглобализм, обладая более низким содержанием, чем Союз Левых Сил 1974-го, и являясь регрессивным явлением даже по отношению к исторической социал-демократии, потому что черпает идеи из христианского социализма, муниципализма, мютюэлизма и кооперативизма – явлений, предшествовавших войне 14-го, вызывает так много интереса? Общая Программа СП-КПФ-Левых радикалов стремилась, по крайней мере, возглавить государство с тем, чтобы так реформировать капитализм, что он уже не действовал бы как капитализм. Тридцать лет спустя, перспектива противоположна, не захват власти в государстве или сотрудничество с ним, но умножение контр-властей способных осуществлять, как внизу, так и наверху, достаточное давление, чтобы воздействовать на ход вещей.

Было бы бесполезно возражать, что тысячи контр-властей, будь они ассоциативными, синдикалистскими, интеллектуальными, журналистскими, координированными в сети, хотя это далеко не так сегодня, не обладают абсолютно никаким весом перед государством и капиталом. Потому что альтерглобализм процветает не столько на программе, сколько на составляющих его общностях. Для него достаточно быть сборищем солидарностей и обменов, прожитых в минимуме практики. Практика теперь существует. В этом антикапитализме царицей стала ассамблея, собрание. Если раньше дискуссия была запрещённой в КПФ и пустой в SFIO, она ожила в АТТАК. Нисколько не угрожая при этом руководству АТТАК, потому что царство ассамблеи сопровождается культом эксперта. Раньше, сталинистский лидер обладал легитимными правами на знание, считавшееся универсальным (марксизм) и в принципе доступным всем рабочим, воспитанным в суровой школе классовой борьбы. Университетский профессор, лелеемый администрацией компартии, был обязан своей позицией признанной власти теоретиков рабочего происхождения: в своё время, А. Лефевр и Альтюссер выказывали вассальную интеллектуальную зависимость М. Торезу. Сегодня, работник из НГО или интеллектуал а ля Бурдье приобретает свой авторитет из обладания специфическими знаниями, приобретёнными путём долгого изучения. Никогда ещё так сильно не прислушивались к экономистам, критикующим экономику, и каждая группа, сеть или ассоциация хочет, чтобы их действия одобрялись «коллегией экспертов». (8)

Можно сказать, что всё это, является антиподом общности борьбы, в которой пролетарии заодно дискутируют и действуют, как это показал ассамблеизм в Испании двадцать лет назад. Несомненно, но здесь речь идёт о другом. Фрагментация и делегирование знаний лишают дебаты их сущности, но не существования. Захват, если не власти, то, по крайней мере, слова низами является общей и федеративной чертой этой всемирной тенденции. Сравним лишь реальность и имидж Маркоса и Гевары. Альтернативные интернет-рассылки, контр-саммиты, социальные центры и форумы, Порту Аллегре, и даже в чём-то аргентинское социальное движение в 2001-2002, все составляющие «антикапитализма» отдают привилегию слову, и живут активным участием в прямой демократии (часто манипулируемой, но живой) бесконечно более глубокой, чем сама программа. Здесь обретается их слабость и их сила.

Влияние социал-демократии, затем сталинизма, проистекало из роли (приобретённой в долгой борьбе, хоть это и забывают сегодня) лица, ведущего переговоры между капиталом и трудом, и всегда обладало весом через посредничество государства или рабочего движения, или обоих. Это позволяло SFIO, КПФ, Лейбористской партии, АФТ-КПП и пр., улучшать судьбу наёмных трудящихся. В отличие от них, альтерглобализм даёт мало, хотя это мало – не ничто: демократию повседневного.

В «богатой» стране, у неё больше возможностей для дискурса, но не только. 150 000 на праздничном собрании в Ларзаке летом 2003-го производили не только слова, но также контакты, инициативы, проекты акций и путешествий, короче социальные отношения. В SUD вступают не потому, что этот профсоюз добивается лучших конкретных результатов, чем его конкуренты, но из-за отношения, позиций и поз, а также солидарности, которые он проявляет и которые в нём находят. (9)

В бедной стране, прямая демократия – это адекватная форма местного самоуправления, которая не изменяет ничего фундаментального, но предлагает очаг для социальных отношений, как в Латинской Америке. Разумеется, достижения, которых она достигает в коллективной кухне или кооперативной аптеке, являются результатом давления и борьбы местного пролетариата, а не демократических кадров, для которых она является в лучшем случае инструментом. Но именно оттого, что движение тормозит, оно обретает форму: оно обладает потребностью организовывать и защищать то, что приобрело. Вера в разрыв между формой и содержанием, вера в то, что содержание (потому что оно – самый важный элемент) приводит к тому, что отвергают форму, забывают, что форма является лишь препятствием, но также гарантией (хрупкой, это правда, но часто иной и нет). Если бы демократия была просто иллюзией, она не обрела бы ни функций, ни чреватости последствиями.

В общем, в этом антикапитализме, движение - всё. Но если религия может выживать в течение двух тысяч лет лишь строя соборы и теологию для общины верующих, политическое движение не сможет долго довольствоваться лишь самим собой.

Работа в скобках

В викторианскую эпоху, в конце XIX века и начале XX, все крупные реформистские движения приводили к слиянию классов. В 1936, 40 часов обладали значением для всех, а замороженная зарплата затрагивала миллионы наёмных трудящихся, не-рабочих. Нынешний реформизм, не обращается к народным слоям, растворяет мир труда в «социальных движениях», и гордится этим. Там где Арлетт Лагильер присоединяется к Жаннетт Вермеерш по крайней мере правдоподобно (10), молодой почтальон добивается успеха тем, что он представляет своим жёлтым велосипедом и старым образом рабочего. В прошлом, любой исторический реформизм, даже если его начинали интеллектуалы, быстро обретал корни в труде и опирался на него, добиваясь значительных изменений в условиях жизни наёмных работников в секторах производства, которые тогда обладали решающим значением. Альтерглобализм, лишь маргинально вмешивается в жизнь наёмного труда. Если он борется с прекаризацией, то не для 10-12% рабочих автомобильной промышленности, а для работников ресторана или спектакля.

Повторение того, что «мир не товар» не обладает конкретным интересом для труда (в коммунистическом смысле, само собой), не сопровождаясь попыткой сделать из работника нечто большее, чем продавца своей рабочей силы. В 1936-м, выбить двухнедельный отпуск означало не сводить рабочего к его работе и признавать в пролетарии человека. Сегодня не выдвигается ни одна тема или лозунг, способные сыграть эту роль. И как могло бы быть иначе, если альтерглобализм не может даже сделать вклад в то, чтобы труд стал лучше оплачиваемым товаром? Нет ни одного примера «качественных» требований удовлетворённых без одновременных улучшений на «количественном» плане.

На словах радикальный реформизм старательно связывает свои предложения по образу жизни, окружающей среде, развитию и т.д., с вопросами труда. В своей практике, эти два измерения не взаимосвязаны, даже несовместимы. Ездить на велосипеде – это роскошь для тех, чей доход позволяет жить в центре города и надо принадлежать к среднему классу, чтобы иметь возможность покупать более дорогой кофе лишь для того, чтобы спонсировать справедливую торговлю. Более того, даже самый наивный альтерглобалист не думает всерьёз, что кооперативный сектор сможет скоро конкурировать с Ed, Match и пр. ATAC, и в конце концов изменит законы рынка. Кооперативщик 1900 или 1930 считал, что помогает изменить мир, в 2003-м он делает лишь изначально символичный жест. Он стоит больше на моральной, чем на исторической точке зрения. Соцпартия могла мечтать об альянсе классов, объединяющем прекаризованных рабочих, исполнительных наёмных работников и новые средние классы: она будет жизнеспособной только если будет опираться на мир труда, потому что он находится в сердце жизни и социальной эволюции. И речь идёт не только об увеличении зарплаты для того, чтобы потом выдвинуть новые требования. Изменившееся отношение к наёмному труду идёт рука об руку с обновлённым потреблением.

Ставя работу в скобки, реформаторы обрекают себя на отсутствие реформы. Но их нынешняя ошибка воспроизводит ограничения социальных движений. Например, демонстрируя какой потенциал разрушения содержится в промышленном производстве, взрыв цеха AZF в Тулузе 2001 смог позволить преодолеть обычную защитную позицию труда. Можно было бы создать единые условия, для того чтобы классические требования «труда» объединились с «экологической» критикой. Этого не произошло, несмотря на некоторые подвижки. (11)

Деполитизация

Одной из характеристик радикального реформизма является его бегство от тотальности. Движение 68-го отвергло традиционные партии за то, что они модифицировали детали системы, не ставя под вопрос всю её целостность. Теперь, идея о каком-либо действии на уровне всего целого (или просто его понимания) представляется опасной иллюзией. На смену мифическим великим сумеркам пришло бессчётное количество бунтов, стремящихся вмешаться в события на обочине жизни: никто не стремится отменить спекуляцию, хотят лишь наложить налог на спекулянтов; никто не стремится обновить сельское хозяйство, хотят лишь запретить ГМО; никто не стремится положить конец АЭС, хотят лишь увеличить количество ветряных установок; и т.д. Каждый раз все как бы с самого начала отказываются изменять основное. До сих пор даже социал-демократия сохраняла горизонты надежд: в скандинавских странах, например, о наконец-то эгалитарном обществе. Нынешний реформизм основывается на отказе от всех утопий, и даже выдвигает требование больше не выходить за рамки. Но то из чего состоит его мобилизационная сила, содержит также его социальное бессилие. Добавление частностей друг к другу само собой не составляет революционной перспективы, но оно не является даже программой для правительства.

Основной чертой движений шестидесятых и семидесятых, французского Мая и Италии, но также в США и Германии, был отказ от захвата власти. Как отмечает Эрик Азан (12), баррикады строили, чтобы защищаться, не для того, чтобы захватывать государственную власть. Но этот отказ не сопровождался попыткой создать условия для подрыва социальных основ, дающих государству его функцию и могущество. Оставаясь негативным, такое понимание лишь облегчило поворот вспять. После отката движения, критика им захвата власти мутировала в непризнание реальности власти и отказ от политической революции, в отрицание политического измерения социального вопроса.

Едва родившись, критика политики умерла в форме реальной деполитизации, несмотря на широкое распространение изданий и дебатов, оставляющих впечатление некоего оживления того, что было принято называть «политикой». Мы приведём две сильно отличающиеся друг от друга иллюстрации.

Чтобы не думали об её содержании, мобилизация против Национального Фронта в апреле 2002 выказала огромный общественный интерес к политике.(13) Но выход людей на улицы не противоречит оттоку политических инвестиций. Те толпы, что маршировали и дискутировали тогда, в основном состояли из избирателей, отдававших свои голоса «мелким» кандидатам, которые были в большой мере ответственны за поражение левых в первом туре. В течение этой пары недель безумия, несмотря на некоторые разногласия, консенсус состоял в том, что не было ничего более важного или серьёзного, чем загородить дорогу неофашизму, и выбрать меньшее зло. Те, кто кривил рот при виде Жоспена проголосовали за Ширака, клянясь, что их больше не проведёшь, и обещая себе с этих пор придерживаться здравого республиканского или левого реализма. Значит, можно было ожидать искренней избирательной поддержки и многочисленных пополнений на левом фланге, у которого есть некоторое правительственное будущее, т.е. у соцпартии. Но на последовавших выборах, большая часть демонстрантов апреля-мая 2002-го продолжала отвергать крупные левые партии, предпочитая экологов или крайне левых, или не участвуя в выборах вообще, и никто теперь не скажет, что соцпартия обрела второе дыхание. Разумеется, SFIO понадобилось больше двадцати лет, чтобы объединиться в 1905-м, а КПФ понадобилось около пятнадцати лет, чтобы утвердиться в качестве посредника в классовых конфликтах. Но этот исторический пример точно показывает, что силы и формы нового социального компромисса всё ещё не найдены. Поведение толп весной 2002 было логичным, если цель заключалась в оказании давления на партии и правителей, а не в усилении одной партии, стремящейся к власти. Вот где заключается деполитизация, в отсутствии интереса к задержке в появлении общественной силы, причём предполагавшийся «электрошок 21 апреля» ничего не изменил.

Отсутствие политической перспективы наносит удар также там, где реформа находится у власти. Чем больше правительство Лулы даёт поручительств капиталу, бразильскому и в первую очередь международному, тем больше движение, приведшее Партию Трудящихся к власти, отходит от него и возвращается на местный уровень: частичное самоуправление, низовая демократия, кооперативы и микрокредит, которые в такой стране соответствуют аутентичной мобилизации и подлинному улучшению условий. В бедном квартале, в котором школьник счастлив получить тетрадь и карандаш, самоорганизация школьной жизни общественным объединением приводит к немедленным позитивным переменам. Но если жители квартала, вполне обоснованно, считают получение тетрадей победой, они также знают, что ей они обязаны не государственному кредиту и не Партии Трудящихся. Эта ситуация далека от реформ иного измерения, которые проводили националистические, левые или популистские режимы, от Мексики Карденаса до Аргентины Перона.

Народ против воров

Зачем нам полемизировать с Ж. Бове, Н. Кляйн, или Т. Негри? Они обрели свою аудиторию пропагандируя обновлённый, смягченный, умиротворённый, морализированный, более равноправный и демократический капитализм.

Для нас более интересны позиции рядовых низов. Что имеют в виду участники социальных форумов и центров, когда они говорят о зарплате и прибыли?

Раньше, эксплуатация интерпретировалась как кража, капиталистом считался владелец предприятия, богатеющий на спинах рабочих, а социализм приравнивался к уничтожению паразитов. Избавившись от владельца, рабочий будет получать правильную зарплату, в то время как демократическое планирование положит конец буржуазной анархии и реорганизует производство и распределение в интересах массовых нужд.

Сегодня, упадок частных владельцев вынуждает рассматривать прибыль, как не индивидуальный, а социальный факт. В то же время общее мнение, в т.ч. у борцов, продолжает рассматривать её как что-то вроде кражи, через противопоставление производства деньгам. В целом, производство богатств, считающихся полезными, хотя бы и ради их продажи (при условии «справедливой» цены, как для производителя, так и для потребителя), позитивно; делать деньги из денег плохо. Значит надо вернуть богатства, рассеянные спекуляцией и финансовыми рынками и поставить их на службу всем. Если товар, стоимость и прибыль явно рассматривают как социальную реальность, считается, что народный контроль изменит их природу.

Также, критика превращения мира в товар останавливается перед рабочей силой: речь идёт не о подавлении товарного характера и не об упразднении работы, как отдельного вида деятельности, но только о том, чтобы гарантировать ей социальные условия. Под «эксплуатацией» почти всегда имеется в виду прекаризованная и плохо оплачиваемая работа, именно так происходит с огромным большинством наёмных работников планеты. Но это ограничительное определение подразумевает, что создание по шесть часов в день образовательных компьютерных программ в обмен на хорошую зарплату и в благоприятной для окружающей среды обстановке, без какой-либо этнической, половой или ориентационной дискриминации, в сотрудничестве с обитателями квартала и потребительскими ассоциациями, уже не будет эксплуатацией. Короче, общество, в котором каждый с удовольствием будет производить свой маленький товар воскресным утром, без страданий, причиняемых человеку законами крупных финансовых рынков: это мечта западных средних классов наёмных работников, распространённая на шесть миллиардов человек.

С одной стороны обличают превращение мира в товар.

С другой, требуют иной работы. Французская «буржуазная» пресса довольно хорошо восприняла перевод Манифеста против работы немецкой группы ситуационистского вдохновения Krisis. Одно из направлений соцпартии, окрещённое Utopia, высказывается за общество без работы.

Но эти два вида критики остаются разделёнными. Изолируя друг от друга эти два направления, трудно понять класс наёмного труда, который является единством двух феноменов: купли-продажи человеческой энергии, чтобы заставить её работать для того, чтобы произвести больше денег. Отсюда идея мира, основанного на обмене очень особенного товара, труда, чьё упразднение стало бы ключом для упразднения всех других товаров, эта идея утрачена. И поскольку никто не думает о возможности избавиться от товарного обмена, решение представляется как возможность контролировать, защищать труд посредством прав. Кто это может сделать, если не государство, разумеется, демократизированное?

Эта программа вновь поднимает старые цели Бернштейна и Леона Блюма. Но, в отличие от своих ренегатских предшественников, их современные наследники, не рассчитывающие на захват или осуществление власти, отказываются от любых политических рычагов, а значит от любой эффективности. И их постоянные разговоры о «гражданском обществе», якобы способном исправлять злоупотребления государства и рынка лишь оправдывают отсутствие социального импульса. (14)

Движение без центра тяжести

Раньше, «капитализм» считался царством буржуа (т.е. собственников), уничтожение которых приравнивалось к социализму. «Капитализм» становился существом, злом содержащим в себе всё зло, а значит, его уничтожение должно было освободить нас всех. Сегодня, абсолюты мертвы. Капитализм это всего лишь один противник из многих, он даже не считается первопричиной остальных, а именно угнетения, нетерпимости, насилия, сексизма, расизма, и т.д.

Параллельно, «пролетариат», не будучи воспринимаемым в качестве социальных отношений, также становился существом: высшим спасителем, чей приход к статистическому большинству, путём простого численного роста, гарантировал, что завтра он освободит всё человечество. Отныне, когда больших количеств больше нет, остались лишь меньшинства, которые иногда переплетаются: женщины, этнические меньшинства, меньшинства по образу жизни, дети, исключённые, и т.д. Рабочие считаются лишь одной категорией из многих, возможно primus inter pares (первыми среди равных, лат., прим. пер.), но при условии, что они не будут доминировать над остальными меньшинствами, потому что ансамбль этих групп должен найти себя и объединиться на основе того, что у них есть специфичного, а не на том, что у них есть общего с другими.

Во времена вокруг 1968, пролетарская критика осталась незаконченной, она почти не использовала оружие центрального места труда: эта критика также не была побеждена более сильной критикой, она остановилась на полпути. Более того, в искренней попытке порвать с рабочей и мессианской этикой, некоторые коммунисты начали противопоставлять рабочего пролетарию, отделяя последнего от любой продуктивной функции и основы, представляя его как чистый негатив этого мира. Увы, чисто негативное бытие не обладает никаким историческим существованием. В то же время, материальности этой пролетарской фигуры мешала крупная концентрация рабочих, по крайней мере, на Западе: десять цехов по сто рабочих не равнялись социально одному цеху, объединявшему тысячу.

Это означает (и мы так считаем) что производительные процессы продолжали оставаться решительным фактором в эволюции общества. Это означает (как считает нынешнее движение), что работа теперь фрагментируется на множество реальностей и форм, лишающих её центральной роли: в этом случае, всё должно быть переосмыслено, или скорее надо срочно отказаться мыслить обо всём. Бесполезно задавать вопросы о структурах капитала. Достаточно знать, что «капитализм = эксплуатация», и что всех нас эксплуатируют экономически, политически, социально, сексуально, этнически, и т.д. Дебаты вокруг эксплуатации/доминирования утрачивают свой смысл: быть эксплуатируемым в качестве наёмного работника является просто добавлением к эксплуатации в качестве молодого, иностранца, женщины, и т.д.

В работах своей молодости, Маркс теоретизировал о пролетариате, который не мог пожаловаться на какую-либо отдельную несправедливость и действовал только от имени универсального, от имени «человечества». Напротив, в видении, доминирующем в современном антикапитализме, каждая группа чувствует, что должна требовать отдельных прав, словно добавление одних требуемых прав к другим способно изменить мир. Наёмных работников призывают требовать разумных условий труда, геев добиваться статуса признания, потребителей требовать качественных товаров, дискриминируемые этносы добиваться равенства с другими, причём каждый должен последовательно играть роль наёмного работника, гея, покупателя в крупном магазине, родителя, пассажира транспорта, рэйвера, малийца или курда, и т.д. Если существует глобальность, то лишь через наложение отдельных сфер друг на друга.

В общем, одно невозможное трудящееся большинство подменяется бесконечным количеством меньшинств; и буржуазным мега-слияниям противостоят конгломераты множеств. Это разумеется не вызовет революцию, но это неспособно даже на полноценную реформу. Любая реформа в прошлом действительно происходила из-за социальных слоёв, игравших ключевую роль в капиталистической реструктуризации, как со стороны капитала, так и со стороны труда. Отсутствие подобных слоёв и образование народного аппарата, лишённого станового хребта, свидетельствует о неслыханной до сих пор реформе.

Радикальный реформизм напрасно уходит от центральности классовой борьбы, которая является его основной составной частью, несмотря на то, что он обрекает её на вечные требования о демократизации демократии.

Когда реформа = революции

В почившем социалистическом или коммунистическом (читай: сталинистском) движении, пролетарии считались солью земли, но партия или профсоюз оставляли им не более активную роль, чем католическая Церковь своей пастве. Постоянно обещаемая, но не достижимая, конечная цель уходит от воплощения в физическом мире и обладает больше сходством с «раем в конце дней ваших», чем историческим горизонтом. Маркс превратился в пророка, а революционная теория в религию, со своими попами и еретиками.

Мы спустились на Землю, и перешли от трансцендентного к имманентному. Нет больше ни мессии, ни потустороннего мира. Единство тотальности, которую надо изменить находится не где-то в другом месте, но нигде и повсюду.

Культ движения заменил культ конечной цели. Активист 1970-го провозглашал хлеб и розы для очарованных будущим, и в ожидании его принимал всё, от сексуальных ролей до преклонения перед идолами прогресса и необходимости тюрем. Борец 2003-го твердит, что условия для нашего освобождения надо лишь применить прямо сейчас. «Самоорганизуемся, начнём действовать здесь и сейчас, и мы преобразуем мир, мы уже начали…»

Будущее общество было мифом. Теперь оно стало постоянным и постепенным строительством. Будущее закладывается в настоящем. Раньше, реформизм практиковался во имя революции, которая вечно должна была сбыться. Нынешняя практика отрицает разницу между реформой и революцией.

Если размышляют над радикальным разрывом, то лишь для того, чтобы сказать, что он уже происходит, что достаточно ускорить его, углубить, дождаться. Это мирный переход к социализму, в каком-то роде, но уже без идеи социализма, и даже от имени критики социализма и коммунизма, которые могли бы преодолеть капитализм. С этих пор, преодоление капитализма происходит только средствами капитализма и внутри его. Это самопреодоление. Нет больше разницы между одним и тем же и другим.

Интуитивная догадка, что революция не обладает иным смыслом, кроме преобразования повседневной жизни, стала верой в преобразование повседневной жизни, которое равняется революции.

Нам могут возразить, что если такова линия большинства альтерглобалистов, то его радикальное крыло высказывает совсем другие позиции. Может быть, но это меньшинство не добилось даже минимального автономного утверждения (не говоря уже о координации). Ничто, например, не напоминает символическую силу действий СИ (надо ли здесь повторять, что мы не ситуационисты?). Движение, выстроенное на стирании различий между реформой и революцией, между «минимальной» и «максимальной» программой, не оставляет никакой возможности меньшинствам самоорганизоваться в последовательную оппозицию, отвергающую постепенчество или эволюционизм, ставшие самой основой движения. Такому меньшинству не хватило бы последовательности, оно оставило бы оправданное впечатление, что требует прекрасного абсолюта вместо неизбежной относительности. Считаться революционером обладало смыслом в СПГ в 1900-м, но не в АТТАК век спустя. Неизбежная «критическая» тенденция рискует не исключением, а признанием, растворением на плане других течений. Альтерглобалистская логика – это интеграция любой критики. (Или почти любой. Исключается только «фашистская» критика капитализма: можно вести диалог с умелым реакционным исламистом вроде Тарика Рамадана, почему бы нет?; но никогда с откровенным реакционером вроде Алена де Бенуа). Точно так же, до сих пор, вплоть до антивоенных манифестаций, настоящие враги капитала не признают себя за таковых – только в насилии, например, как Чёрный Блок. Но если насилие неотделимо от любого социального движения, оно ни в коем случае не является его содержанием. Несомненно, такова основная причина исчезновения группировок вроде Чёрного Блока после Генуи.

Альтеркапитализм

Современный антикапитализм – это не поверхностное явление и не продукт СМИ, но социальное движение полное речи, т.е. выражающее и мобилизующее требования крупных секторов общества. В то же время оно не способно понять переход капитализма к новому циклу развития.

Прошло уже тридцать лет с тех пор, как система фордизма-кейнсианства вошла в кризис, но не преодолела его. Это не означает, что капиталистическая система не способна на это: мы не верим в загнивание. В двух словах, появляется новая система производства, которой ещё далеко до достижения своей зрелости (15). Капитализму всё ещё легче разрушать, чем реструктурировать.

Капитализм не является ни экономикой, ни борьбой, ни их симбиозом, капитализм – это динамика, воспроизводимая этими двумя фундаментальными классами (16). Капиталистическая реформа должна артикулироваться на двух уровнях: глубокая пролетарская критика, но также её капиталистическая интеграция. Класс, управляющий капиталом, нуждается в расширенной базе накопления, в классе, продающем свой труд из-за потребности в социальном пространстве, позволившем бы ему делать что-то ещё, не только терпеть. Ни та, ни другая потребности сегодня не удовлетворены. Оттягивание выплаты задолженностей лишь ухудшает ситуацию с ними. До сих пор именно капитал навязывает своё содержание радикальным реформистам, а не наоборот.

Никакой реформизм не выходит за рамки противоречий класса, которыми он питается и которые помогают ему смягчать реальность, чтобы управлять ей. Современные реформисты не избежали этого качества.

Лишь побеждённое (силой, но также интеграцией своих самых реформистских аспектов, как это произошло с синдикализмом в конце XIX века или после 1930-х) широкое социальное движение (не революционное) сможет разблокировать ситуацию. Для того чтобы Новая Сделка приобрела своё новаторское содержание, понадобились крупные американские забастовки: без КПО Рузвельт принял бы лишь ещё одну программу. (Ничего, впрочем, ещё не достигнуто: нельзя исключить возможность яростных, хотя и бесперспективных, бунтов, как в Аргентине).

Капиталистическая реальность (т.е., повторимся, ансамбль отношений между капиталом и наёмным трудом) ещё не создала категорию пролетариата, которая была бы в сердце динамики и, соответственно, противоречий капитала. Новые третьи сектора т.н. нематериальной экономики, сервиса, информационных технологий, считающиеся центральными в сегодняшнем т.н. пост-индустриальном, не находятся в центре, обладающем решительным значением, придающем новую организацию производству стоимости, как в другие времена всё то, что символизируется именами Тейлора, Форда и Кейнса. Существуют элементы нового цикла (17), но не то, что структурировало бы его. Реставрации продуктивности труда недостаточно. Он сильно увеличилась за последние 20 лет: на этом этапе, классовая борьба 1960-80 гг. была преодолена. Ставку теперь делают на прибыльность совокупности капитала. До сих пор, технологические инновации и «информационная революция» создавали избыток инвестиций, который на глобальном уровне утяжелял создание стоимости. Капитал выйдет из этой ситуации не при помощи более высоких технологий или посредством десятикратных увольнений, но через социальную реорганизацию. Эта система напрасно пытается заставить рабочих работать больше, чтобы потом продавать им их продукт, выход из кризиса не сводится лишь к увеличению зарплаты и соответственно спроса. Труду всё ещё предстоит придать позитивную роль, место в обществе, признание, как капитал должен был и смог сделать в конце XIX века, и в иной манере после 1945.

Именно воля к возможной иной жизни придаёт мощь повседневной борьбе. 40-часовая неделя и оплачиваемые отпуска были воплощением этой иной жизни для рабочих: две недели отпуска, в этом было что-то от «социализма», деградированного, конечно, но ощутимого. В пустоте ничего не требуют. Борьба, добившаяся сокращения рабочего времени содержит не более чем само требование. Для того чтобы быть эффективным, реформизм предполагает социальное напряжение, выражение распространённых и спутанных потребностей. Скорбь о подобной возможности превращает борьбу в поток символических и моральных жестов.

Радикальный реформизм выражает бессилие своей эпохи. Придание абсолютной первостепенной важности социальному движению приговаривает его к роли гаечного ключа, постоянно регулирующего разваливающийся буржуазный баланс, не вызывая при этом структурных изменений. Оно само подтверждает это смехотворным образом тем фактом, что Европейский Социальный Форум, прошедший в Париже в ноябре 2003-го, был на 9/10 профинансирован бюджетными деньгами. Какая сила капиталистического обновления родится при поддержке официальных властей?

Чем более явным становится пролетарское поражение, тем большим пространством обладает радикальный реформизм, тем больше также автономизируется центр тяжести в обществе, обходя проблемы и усиливая общее поражение.

Нынешняя борьба обрела своё существование и формы из тридцати лет исчезновения коммунизма, как исторической перспективы.

Но растущие сомнения и разочарования будут в равной степени сопровождать её.

Мы знаем только среднего радикального пролетария

В наши намерения не входит производство, путём обнаружения скрытого смысла или логики эпохи, теории, которую не сможет выработать человек завтрашнего дня, теории, которая первой распознает (наконец) смысл исторической дуги капитализма, подходящей к концу, теории, которая следовательно стала бы последней.

Точно также как любое сознание является сознанием какой-либо вещи, теория, которая стремится быть революционной, существует лишь как выражение социального движения в развитии, микроскопического, но реального движения, которое оно усиливает.

В антиреволюционный период развивается фрагментарность. Период «латентности», в который мы живём, в который ни буржуазия, ни пролетариат не знают что делать, несомненно, стал более долгим, чем мы представляли. Достаточно обратиться к текстам, написанным около 1980-го. Наихудшей контрреволюцией является та, которую не просто терпят, но принимает, даже интериоризируют. Невозможно теоретизировать о реальном господстве капитала, не делая при этом выводов об углублении капитализации нашей жизни на гораздо более высоком уровне, чем это мог себе представить Маркс около 1860-го.

Это не означает, что больше не существует стремлений к общечеловеческой коммуне, это означает лишь, что эти стремления наталкиваются на враждебность или равнодушие, не позволяющие им преодолеть стадию стремлений. В этих условиях теоретический коммунизм может быть только фрагментарным. Стремиться к тотальности это одно, прийти к ней – другое, удовлетвориться фрагментарностью – абсолютно отлично от обоих. Но нельзя действовать так, словно этой реальности не существует.

Существует теоретическая база. Можно повторять её с юношеской горячностью (надо быть внимательнее к невольной комичности повторений). Но в нападках на неё также нет пользы по двум причинам. Первая очевидна: у нас нет необходимости поддерживать или разжигать вновь пламя.

Вторая причина более глубокая, она заключается в том, что «фундаментальные основы» не являются теорией. Утверждение принципов, какими бы они ни были социально или интеллектуально верными, не становится теорией. Теоретический коммунизм существует лишь как способность различать зародышевые или появляющиеся социальные тенденции, ведущие к подрыву капитализма, такого, каким он является в данную эпоху.

Около1950-го, группа Socialisme ou Barbarie (Социализм или Варварство) могла теоретизировать о формирующейся рабочей автономии, и видеть в ней будущее революционного движения. S ou B сейчас помнят не из-за предсказаний об эволюции капитализма или причинах конфликтов (которые должны было произойти), но благодаря выражению их содержания. Без этого вклада, который обладает для нас значением, несмотря на позднейшее банкротство группы, Socialisme ou Barbarie остался бы лишь экс-троцкистской тенденцией, отстаивающей позицию «государственного капитализма» в России. И эта способность предполагала связь, хотя и тонкую, с рабочей, антибюрократической практикой, о которой теоретизировал журнал. Речь шла не обязательном простаивании у фабричных ворот, и не об отслеживании хроники забастовок день за днём (или бунтов, как у других). Не присутствие в рядах S ou B пролетария Даниэля Моте, рабочего с Рено, позволило группе понять решительный вопрос рабочей самоорганизации, но связь между этим присутствием и этой теорией.

Есть и другие примеры: до 1848, в 1871, в начале XX векаe (когда массовые акции вне партий и профсоюзов помогали сформировать Немецкую Левую после 1918), после 1960 (ситуационистская теория о бунте против образа жизни и против работы (18)). Теория существует лишь как попытка осветить, формализовать, исторический опыт.

Для этого, около 1950-го, Socialisme ou Barbarie могли основываться на ощутимых элементах (избираемый стачком, цеховое собрание, неформальная организация ателье) которым группа придавала свои перспективы (рабочее самоуправление). Эти товарищи стали свидетелями будущего, потому что они провозглашали его в настоящем. Сегодня, различие между реальностью, в которой мы живём, и коммунистическим преобразованием приобрело размере бездны. Не обманываясь, революционеры должны признать своё нынешнее бессилие в отслеживании возможных путей, в возможности увязать существенные элементы нынешней борьбы с борьбой за коммунизм. Можно возразить, что мы просто не видим этого: но то, что видят другие абсолютно неубедительно и бездоказательно. Чересчур реальная контрреволюция отделяет современное движение от коммунизма. Именно она создаёт бездну между ними и не позволяет различить сегодня «пролетарский опыт».В 20-х и 30-х, когда уже существовали рабочие средней квалификации, невозможно было увидеть в них потенциальных «массовых рабочих» в сердце противоречий капитала, какими они стали ближе к 1960.

Наш анализ не декретирует поражение современных движений необходимое для наступления новой, благоприятной фазы. Они не нуждаются в нас для того, чтобы потерпеть поражение. (Что касается тех, кто видит в них много позитивного и, соответственно, возможностей действовать, их можно спросить, что изменили их вмешательства). Какими бы ни были мобилизации и бунты по всему миру, их поражение является массовым фактом, и виной тому не негативный взгляд на них.

Действовать значит также понимать. Мы не проповедуем какой-либо пессимизм, будь он обоснованным или нет. Каждый знает, что пессимист становится разочарованным на холме, с которого он наблюдает за тщетными волнениями, надеясь, что однажды массы восстанут на высоте своих потребностей. Оптимист запускает руки в грязь и рискует ошибиться в компании тех же масс. Эта парочка моральных концепций слишком тяжела для того, чтобы хоть как-то помочь.

--------------------------------------------------------------------------------

Примечания

(1) Ср. работы S.Beaud и M.Pialoux.

(2) P.Bois, La Greve Renault d’avril-mai 1947 (Забастовка на Рено в апереле-мае 1947), приложение к №143 Lutte Ouvriere. Интересно, что, когда СЖТ вновь вступил в оппозицию (после увольнения министров из компартии из правительства в мае 47), он многие годы потом контролировал борьбу на Рено, постепенно маргинализируя маленький независимый профсоюз, рождённый из забастовки и управлявшийся троцкистами.

(3) Ср. Листовки и обращения собранные в Le Lundi au Soleil, изд. L’Insomniaque, 1998.

(4) Le Proletaire, октябрь-ноябрь 2003.

(5) Надпись с афиши к фильму Attention. Danger ! Travail (Внимание! Опасно! Работа!), 2003.

(6) Marx, «VI неизданная глава Капитала» (рукописи 1861-65), ?uvres, Gallimard, т.II, стр.365-382.

(7) Текст OJTR, многократно переизданный впоследствии (например, ADEL в 1997-м).

(8) Ср. L’Ideologie et le fonctionnement d’ATTAC, Cercle Social, 2000 (DEMAIN LE MONDE).

В несколько иной перспективе см. также Ролан Симон, Le Democratisme radical, Senonevero, 2001.

(9) См. свидетельство Y.Brault, одного из основателей SUD-PTT (откуда он потом был уволен), в Oiseau-Tempete, n°10, 2003.

(10) Ж. Вермеерш, жена «сына народа» Мориса Тореза, символ скромной рабочей, ставшей крупным лидером КПФ, вплоть до выхода из политбюро в 1968.

(11) См. отчёт C.R.A.C., Usines de mort. L’explosion d’AZF… Un an apres (Цеха смерти. Взрыв АЗФ… год спустя), 2002 (CRAS, BP 492, 31100 Toulouse Cedex 06).

(12) Eric Hazan, L’Invention de Paris, Seuil.

(13) Ср. Главу об этом периоде у Карла Несича, Зов пустоты, изд. Sulliver.

(14) Требование гражданского общества против государства бессмысленно. Первое предполагает второе, и теории о нём, начиная с XVII века, были современницами восхождения современного государства. Этот пункт, и иллюзия о «гражданском» возрождении, способном изменить социальную жизнь, заслуживают дальнейшего рассмотрения.

(15) Здесь мы резюмируем в двух словах гипотезы и тезисы из эссе Куда идёт мир?, опубликованном нами же в 2002.

(16) На эту тему см. начало Зова пустоты (ср. прим. 13).

(17) D.Plihon приводит хороший синтез в Le Nouveau capitalisme, La Decouverte, coll. Reperes, 2003.

(18) Le Declin et la chute de l’economie spectaculaire marchande (Упадок и разложение зрелищной товарной экономики) (1966).

Перевод с французского - Эльдар Тханулы.