Он называл себя писателем. Не вслух, конечно, а тихонько, про себя, но так, чтобы окружающие если и не услышали, то хотя бы почувствовали это. У него было огромное количество тетрадных и альбомных листков, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Он говорил: «незаконченныЕ вещи». Да-да, именно так – рисуясь, с маленькой буквы. И нельзя сказать, что он был бесталанным. Нет. Просто обычный человек. Которому очень хотелось величия. Ведь такое бывает? Да почти на каждом шагу!

— Дима, иди кушать! Стынет же всё!

— Сейчас… Подожди… Говорю же – сейчас! – и звук: «цзок—цзок—цзок-цзок-цзок» с большими паузами. Он купил себе печатную машинку.

— Я больше ничего греть не буду.

— Сейчас…

— Да пошел ты!.. – тарелкой об стол. Не разбилась. Вика никогда не бьет посуду – слишком бережлива, или экономит на эмоциях? Кто знает. Но посуда никогда не бьется, только иногда полощется в слезах, но и это не самое страшное… Нет, вы не подумайте, она довольна всем, и домом и мужем, просто… просто что-то не так. Вилка, задетая локтем, падает на пол. А так хочется, иногда, вместо этого вечного «сейчас» увидеть лицо. Обидно не то, что у него не остается для нее времени – это понятно, но то что это время превращается в ворох макулатуры, вместо того, чтоб превратится в лестницу, ведущую к димкиной славе. Она бы несла его вверх, на руках, на закорках, и без всякой благодарности, но тонуть в желтеющих листах бумаги, как в осенних листьях… Тут Вика улыбнулась – не к месту пришли детские воспоминания: парк возле школы, осень. Им всем лет по десять-одиннадцать – самый подходящий возраст для приобщения к граблям и тачкам – уборка листьев в подшефном парке. Смешная идея – брать шефство над парком. А белки там больше не живут. Почему? Листья, еще не тронутые гниением, еще пахнущие молодой, веселой осенью, сваленные в огромные кучи. Листья. И ты с разбегу ныряешь в них… Боже, как это было здорово.

А белки? Почему вспомнились белки? Ну да – их дом как тот осенний парк сегодня – завален желтеющими листьями, и белки не живут. Нет чувств. И запах – бумага тоже пахнет осенью, только старой, дряблой старухой, хромающей в свой ноябрь.

— Ну, где еда?

— Вон, бери на плите…

— А почему не наложила, — в этом весь он, могла бы сказать Вика, но в ней нет таких слов. Есть только белки. Куда они делись?

— Ты меня слышишь? – Дима уже за обе щеки уплетает борщ. – Хороший борщец, вкусный. Викусь, ты чего такая сумрачная? Ну заработался, ну ладно… ну не дуйся. Все равно все коту под хвост, но вот идея у меня родилась гениальная…

— Ага, и для ее воплощения ты срочно купил печатную машинку. А то, что у меня сапоги разваливаются, и зима не сегодня – завтра, тебе в голову не пришло?

— Да ты, по-моему, тоже не безработная…

— А на какие шиши мы, интересно, питаемся?

Ссоры уже давно протекают у них без повышения голоса – Вика привыкла что это ни к чему не приводит, да и не в ее характере шумные сцены. Страх? Быть может. Безнадюга. Она сейчас встанет и пойдет мыть посуду. Самое непонятное, для стороннего наблюдателя, это полное отсутствие эмоций. Рутина. И именно поэтому Вике иногда становится страшно, именно это держит ее в Осеннем Доме, так она уже давно окрестила их квартиру; это спокойствие высасывает силы почище любой работы. Иногда ей даже кажется, что случись у них хоть один настоящий скандал – с криками, с битьём посуды, оскорблениями и прочим сопутствующим, у нее хватило бы сил уйти. Но этого никогда не случается, и страх того, что ЭТО никогда не случится, отнимает у нее последние силы.

Здесь нет трагедии. Честно. Ведь каждый получает в этой жизни то, на что он расчитывает. В душе. Ее-то, душу, не обманешь.

«Цзок-цзок—цзок—цзок-цзок» — монолог пишущей машинки напоминает Вике речь маленького ребенка, с огромными паузами между бессвязными, порой, словами.

Хочется писать, а не пишется, и что делать? Не все так сложно, как должно было бы быть, и ты мучаешься от невозможности признаться себе в том, что совершенно не знаешь жизни, и потому: как можешь ты о ней писать? Ты не Хемингуэй. Не утонченный Акутагава. Тот, конечно – жил в мире своем, и пулю себе в голову пустил всего-то тридцати, с гаком, лет от роду. Кстати, «с гаком» это как? Непринципиально. Ты и не великий библиотекарь… Нет в тебе чего-то, а чего? Чего?! Мудрости. Возможно. Как там было, в пословице? «чтобы стать мудрым, нужно совершать глупости». Насовершал более чем достаточно, и где ты? Кто ты? Жизненного опыта тебе не хватает. Как можешь ты отправить своего героя в Лондон, если знаешь там только одну улицу – Бейкер стрит, или в Нью-Йорк, с которым ассоциируется единственное слово – Брайтон-бич. Как можно писать о Париже, ни разу не пройдя по Монмартру? А писать о грязных кухнях ты не хочешь — разменивать свой талант... Ха! Глобальность и величие. Нет, «величие в малом» — эти слова тебе тоже знакомы. Но. Всегда найдется «но» – ты хочешь наслаждения эстетизмом, красотой собственных творений, а что за красота на облезлой кухне. Величие духа в спертости воздуха! Вот она – золотая фортуна: твой гений сможет раскрыть величие духа падшего человека – человека без денег и принципов, человека без чести и любви, человека без амбиций. Твое величие.

На лицо признаки подступающей мании. Дружок, не надо злоупотреблять наркотиками, и все будет хорошо. Даром что Конан-Дойль был морфинистом, а Эдгар По был неравнодушен к кокаину. Ты же понимаешь, гениям свойственны слабости, но через слабость придти к гениальности? Тяжелый путь.

Дима пишет повесть. Все-таки он собрался и, кажется, на этот раз должно все получится – сюжетная линия проработана, герои определены. Он сможет. Пусть он потратил все остатки своей зарплаты (и без того не гигантской) на кокаин – сто баксов грамм. Это было необходимо: он читал «Роман с кокаином» и теперь должен был познать это, почувствовать силу и беспомощность, отсутствие страха, стыда и совести. Он должен был познать это. Он должен пройти через все, чтобы не врать. Чтобы рассказывать. Он должен пережить все, чтобы рассказывать о себе. Ему даже не приходило в голову, что можно писать о других, что невозможно писать, не зная мира, окружающего тебя, мира людей. Он не умел слушать. Он не хотел уметь слушать. Сейчас он готов написать себя, написать таким, каким он всегда мечтал стать… А весь этот ворох бумаги – всему свое время – это тоже необходимый этап, на пути создания шедевров, и дело вовсе не в том, что не хватало терпения довести начатое до конца, Дима был уверен, что он может в любой момент дописать любую из своих «вещей», просто за время написания чувства теряли свою актуальность и забывались идеи, еще минуту назад казавшиеся гениальными, вечными.

Но сейчас все иначе, и «цзок-цзок—цзок-цзок-цзок» раздолбанной машинки (купленной, сечас! подобранной на свалке) придает еще большую весомость аргументам: «да, это будет повесть. Первая Законченная Вещь». Дима пишет себя. Не о себе, он рисует себя таким, каким он мог бы быть, если бы жизнь сложилась иначе. Живее. Жизнь, где тот же кокаин – нормальная составная часть бытия, а не праздник по случаю, где дамы носят бриллианты, а не почерневшие серебряные цепочки с тусклым камушком-кулоном, где он, презирая условности, остается самим собой… Я разве говорил, что у Димы нет дара? Есть, поверьте мне, есть! Вот на листе, медленно, ведь печатать за один день не учатся, медленно проступают первые черты мира. «Вззззыык» — новая строка. Новые лица, новые эмоции – он оживает, этот мир на листе, становится реальностью. Это ощущение ни с чем невозможно сравнить – ты бог. Да, Дима?

Он не замечает ничего вокруг. В первый раз у него появилась реальная цель, он видит, куда идти и зачем. И в первый раз появился шанс ощутить себя богом. До того так – мелочи, мелкий мастер, столяр, в попытках вырезать своего буратину – вечно не хватает наждачки – кривоватый получается сынишка, руки об него занозить можно. Не то, все было, не то. Было. Сейчас все иначе, димины руки вдруг обрели чувствительность и силу, он словно хирург и скульптор одновременно – кроит, режет, шьет, лепит – создает целый мир, и его обитателей. Почему бы не назвать себя богом, ведь все эти краски подвластны только ему? Почему не назвать? Да потому, что он уже бог. Творец. Демиург. Он творит мир из себя, и мир этот совершенен, совершеннее и чище чем дитя, ибо в любой момент может быть перекроен, вылеплен заново. Мир не имеет права голоса, он имеет право только быть и соответсвовать.

Впервые Дима заработался до поздней ночи, он всегда предпочитал писать по утрам – мысли чище, без примеси эмоций и дневной усталости, но сегодня он был доволен – даже машинка под конец стала слушаться – книга получается. Это будет Книга. Почему с большой буквы? А как вы думаете? Ведь книга, особенно первая – что первый ребенок, она не может без имени. Название – это не имя, это погонялово, кличка для публики, а имя – это нечто большее, это в глубине и тайно. И этим именем будет «Книга».

Вика спит. Свернувшись клубочком в большом старом кресле, положив голову на вытертый мягкий подлокотник, она ровно дышит, и тонкая, легкая прядь светлых волос, упавшая на лицо, чуть привзлетает в такт ее дыханию. Вике снится парк. Это словно стало навязчивой идеей дня – осенний парк, начало сентября, когда еще так тепло, что можно ходить в легком платье, воздух только начинающий густеть и наполняться осенними запахами, он такой – этот воздух – словно переливается из ладони в ладонь, и щекочет в носу. Или это лист, падая, чиркнул сухим краем по лицу? Плавным движением Вика убирает с лица прядь и улыбается. Точно лист. Вспомнилось лето, липы во дворе, и с каждого листка (или это только кажется?) на тоненьких паутинках свисают маленькие гусеницы, дети называли их «десантниками». Идешь через двор, и все лицо в липких тоненьких паутинках – до судорог бывает щекотно, когда паутинка перечеркивает, едва заметной линией, губы… А крошечные зеленые гусеницы – в волосах.

Но Вике снится осень. Осень как воспоминание. Как лесенка времени – все ниже и ниже, все глубже и глубже в осень, запах листьев все тяжелее, все более пьяный воздух – он насыщен осенью, и Вика жадно ловит остатки тепла; хочется руками собрать все тепло к комок, взбить его как подушку, и упасть разгоряченным лицом. Чтобы не остывало. Чтобы помнило первые прогулки — за руку. В осеннем парке. Неумелые поцелуи, и пылающее лицо. Чуть старше, чуть безумней.

Ниже, ниже ведет лесенка, и Вика хмурится во сне – похолодало, лужи покрылись льдом – нервным, ломким, как голос после ангины. Первая боль – настоящая боль – смерть матери. Осенью. И кладбище: волнистые, посыпанные песком дорожки, ледяная корочка, хрустящая под ногами. Волнистые дорожки, как осеннее море – ленивое, неровное, но такое тягучее – буря в тарелке с киселем… Дорожки нервно хрустят льдом под ногами, специально подкладывая острые камушки под тонкую подошву совсем не осенних туфель. Вике хочется плакать, но лесенка опускается ниже, и Вика понимает, что это эскалатор. Становится холоднее – ноябрь. Уже почти зима, позади Хеллоуин с его маскарадом и традиционным пивом (смешно – как что-то, за пару-тройку лет, может стать традицией?), позади салют и прилагающийся к нему глинтвейн – мороз на улице. Почти зима. Это уже сегодняшний, прошедший день. Сейчас почти ночь – день уже ушел в прошлое и сквозь него можно путешествовать на эскалаторе. Странно, весь этот скандал, вся обида – как залиты молоком – мутный белый фон, и только яркие рыжие белки… Вот одна, сложила лапки и смотрит прямо в глаза Вике, словно чего-то ждет…

— Вставай, пошли спать нормально, — сон рушится, и кажется – рыжая, наглая белка смеется разваливаясь на куски. Смеется, беззлобно, без иронии даже, а как будто сыграв добрую шутку. – Ну вставай же.

Димин голос, как шампанское пузырьками, исходит торжеством. Он испытывает необходимость поделиться своим успехом, и плевать, что таких успехов у него через неделю два, и что ими завалена половина их однокомнатной жилплощади. Плевать! Сейчас наступил ни с чем не сравнимый момент первого откровения.

— Викуська, слушай, такая получается вещь, просто закачаешься!

— О чем? – зевок, с трудом подавленный, сказывается на интонациях; Дима все равно не заметит этого – слишком увлечен…

— Не скажу пока. Боюсь сглазить, — тоже привычная ситуация.

Вика никогда не представляла себя в роли булгаковской Маргариты. Она не способна часами перелистывать его творения, хотя именно она терпеливо перепечатывала первые литературные экзерсисы мужа сперва у знакомых, после – на рабочем компьютере, аккуратно подшивала, бережно складывала в ящик и стола. Ему же все быстро надоедало, казалось несовершенным, примитивным, скучным – ее старания шли коту известно куда, а дом заполнялся медленно желтеющими листами. Восьмой год беспрерывной осени.

Вика старалась не проснуться до конца – завтра рано идти на работу, а если сейчас прогнать сон, то еще пол ночи пройдет в поисках идеального положения тела на старой, продавленной еще лет тридцать назад, постели. Грустно осознавать это в свои двадцать семь.

Непроснуться удалось. Уснуть – нет, и Вика медленно проваливалась в вязкую дрему, где осознаешь себя и можешь, даже более-менее связно думать. Пожалуй, скорее менее…

Осенний Дом – эти слова родились четыре года назад, когда она поняла, что листья будут только вырастать, опадать и желтеть, постепенно превращаясь в прах. Это дерево не даст плодов – пустоцвет. Тогда она перестала спорить. Постепенно. Ей просто стало безразлично, и когда она лечилась от гонореи, подхваченной Димкой у какой-то проститутки, даже не сказала ни слова упрека. Правда это было уже в прошлом году. А тогда, четыре года назад, она плакала, она кричала, хлопала дверью, уходила. Он прибегал, валялся в ногах, чтобы через неделю все начать сначала, а когда высохли слезы (может быть еще теплилось в ней какое-то чувство?) она увидела эту квартиру, как тот парк, на изломе осени. Осени — старухи, уныло ковыляющей в зиму. И ей расхотелось плакать, она вошла в Осенний Дом, и дом принял ее, забрал ее силу, чтобы она несла в себе, хранила бесполезность чужих попыток взлететь. Он, когда-то любимый, когда-то презираемый, стал чужим и безразличным, но что-то держало Вику, словно невидимыми, мягкими, но прочными кандалами приковывая к этому человеку. Словно Дом, как надсмотрщик на галерах следил за тем, что бы она – раб, старательно толкала мужа, по неизвестному ей маршруту. Иногда Вике становилось страшно. Сейчас – уже нет. Нет эмоций и слов, апатия – она и в постели с ним как на работе, лишь бы не кончал в нее. Он никогда не пользовался презервативами, а она не рожала, и до ужаса боялась гормональных таблеток – лишь бы не кончал в нее. Приучить Димку к этому оказалось на удивление легко – он находил себе других, а с ней спал все реже. То, что происходило между ними Вика никогда не называла словом «любовь». Даже «секс», казалось ей, это нечто более возвышенное, чем пропихивание куска мяса в ее тело. И при этом ей никогда не хотелось ему изменять. Почему?

Странное состояние полусна баюкало Вику – тихое доброе – наверное таким должно быть легендарное Мертвое Море, в котором почти невозможно утонуть. Вика качалась на волнах, и мысли ее чайками кружились в поисках объекта для размышлений, и ничего не находили – на то оно и Мертвое Море. Сон подкрался снизу, сказочным Кхтулу, и волны моря сомкнулись над ней мертвым сном.

Разбудил Диму телефонный звонок:

— Да. Слушаю?

— Хэлло, мог бы я говорить с господином Пефтиев, — голос в трубке явственно прокатывал «р», скорее всего по-американски, проглатывая звук – Дима считал себя большим знатоком по части распознавания акцента. Да и фамилию голос произнес слегка коверкая: «Пэфтьев». – Меня зовут Мэкс Стороженко, я представляю компанию «Сэлмор Трэйдинг Лимитэд»

Фамилию свою Мэкс произнес тоже необычно – с ударением на втором «о».

— Я слушаю, — интересно, это чей-то розыгрыш, или у меня поехала крыша.

— Файн, мистер Пефтиев, Ваш телефон мне дал господин Петр Марейда, редактор альманаха «Литература сегодня». Ваш рассказ, напечатанный там, произвел большое впечатление, на мистер Майкл Юджин, президент нашей компании. Мы имеем к Вам деловое предложение, желательно лично встретится для обсуждения. Из ит поссибл? Это возможно?

— Да, в принципе, но какого рода предложение, — по спине пробежали мурашки, и едкий холодный пот выступил на лбу — новая книга, похоже, становится реальностью.

— О, хорошее деловое предложение. В четырнадцать тридцать, ресторан «Ло-ло». Вас устроит?

— Да конечно, — неожиданный напор западного Мэкса удачно наложился на слабость в коленках, — до встречи.

Промямлив это Дима упал в кресло, пребольно ударившись локтем об угол стола. Боль как-то быстро стала таять. Глаза заволоклись туманом.

Локоть ныл, тупо и несильно. Дима открыл глаза: над головой потолок. Низкий потолок. Он лежит на постели, и видимо во сне ударил локтем в стену. Над головой низкий потолок: квартира в старом доме, потолки – под четыре метра – идеальные условия, чтобы соорудить второй этаж на пол комнаты: внизу – спальня, наверху – кабинет. Телефон – на полу, около кровати. Звонит, зараза.

Дима снял трубку:

— Да? – голос все еще плохо слушается.

— Дим, привет, ты еще дома? – голос Вики, чуть удивленный, ровно в меру характера, — Ты что, заболел?

Фригидная дура! Дима посмотрел на часы: половина первого, он уже три часа как должен был уйти на работу – Вика же не в курсе, что он, почти месяц, как не при делах – сократили. Дернул же черт поднять трубку!

— Угу. Чего-то температура поднялась, – особенно и стараться не надо – после кошмара голос и так как не свой.

— Врача вызвал? – легкое беспокойство.

— Да, — да отвали же ты, сука!

— Чаю попей горячего, там еще варенье малиновое должно быть. Я вечером меда принесу. И этой, «упсы» выпей.

— Угу, ладно, — да когда ж ты заткнешься?!

— Ну все, поправляйся, у меня работа горит…

— Пока, — гудки отбоя. Гори ты, вместе со своей работой!

Не застелив кровать, Дима поднялся в «кабинет», по шаткой скрипучей лестнице. Ему всегда доставлял удовольствие сам процесс подъема – было в этом что-то от таинства приобщения, ритуал – служение Музе через риск свернуть себе шею.

Низенький столик, низенький стул. Садясь, Дима столкнул ушибленным локтем со стола пачку исписанных листов – брошенный на середине рассказ, уже третью неделю ждущий собственного завершения. На хер! Всё! Сейчас главное записать этот фрагмент, картинку из сна.

Никак. Вчера никак не давалась Диме эта сцена – сцена звонка американского бизнесмена. Не придумывалось название для компании. Не шло дело. Он пропустил фрагмент, немаловажный фрагмент повести, и писал дальше, в уверенности, что нужные слова сами придут, пусть позже, но придут. Дима не предполагал, что это произойдет именно таким образом – во сне, как в дешевом романчике, но он ждал, и ожидание было вознаграждено в кратчайшие сроки. Это будет действительно гениальная книга. Он отдаст все, чтобы она увидела свет! Дима ударил кулаком по клавиатуре печатной машинки и долго потом распутывал узел, в который завязались литеры.

«В ресторане было тихо. Ковры на полу и обшитые материей стены, заглушали негромкие разговоры посетителей. Лишь звяканье приборов о тарелки, периодически нарушало тишину. Макс сидел в расслабленной позе за крайним правым столиком у окна, вежливо улыбаясь. Когда я подошел к столу он встал, протягивая руку, сказал, что очень рад встрече и, указывая на меню, предложил закусывать:

— Фирма оплачивает.

Я не стал отказывать себе в удовольствии и, проявив кое-какие познания во французском, заказал себе неплохой обед из трех блюд. После, под коньяк, Макс предложил перейти к делу:

— Итак, Игорь, — начал он. Мы уже были на «ты», поскольку оказались почти ровесниками – Макс был всего лишь на пару лет старше меня.

— Итак, Игорь, мы, то есть компания «Sellmore Trading Ltd.», хотим предложить …»

Дима вдруг понял, что голоден. Раздумывая над изысками французской кухни – а что, великолепный антураж к деловому разговору, он совершенно забыл, что у самого еще и маковой росинки во рту не было. Он вечно переиначивал эту идиому: «и маковой соломки…», но сейчас было не до шуток – жрать хотелось страшно, а дома – хоть шаром покати. Дима выдвинул ящик стола, вытащил и бросил на пол несколько прозрачных пластиковых папок, которые не замедлили засыпать пол своим содержимым – разноформатными листами бумаги, исписанными каракулями, которые Дима называл своим почерком. Так, так. А, вот они! На свет извлекаются несколько монет – на вполне приличный завтрак наберется, и даже на неплохой обед. Дима довольно улыбнулся – сегодня, значит, не пропадем, а завтра посмотрим. Он собирался еще как минимум месяц провалять дурака, и не заниматься нудным поиском новой работы. Месяц – именно столько, казалось ему, необходимо, чтобы завершить первый черновик Книги. Дальше будет легче, и можно уже подумать о работе: править – не писать с нуля – концентрация нужна поменьше, и на голодный желудок правится хуже чем пишется. Но месяц нужен обязательно. Как объяснить Вике отсутствие денег и выманить кусок хлеба (желательно с маслом и колбасой) Дима придумал уже давно: в день предполагаемой зарплаты он придет домой грустный и расскажет, как его ограбили двое, причем один все время держал нож около горла, а второй обшаривал карманы. Безотказный вариант – и вот он месяц форы! Месяц для создания шедевра – не маловато ли? В самый раз. «Да, пожалуй, в самый раз – бог вон мир за семь дней наваял, а я так, только чертеж мира делаю. Правда хрен знает, сколько бог свой мир чертил, но если по библии судить, он его так, на глазок забацал. А нам на глазок не пойдет – марку надо держать, так что месяц – в самый раз будет».

Дима вытащил из машинки законченный лист – теперь можно и самому пойти покушать, а желудок уже турецкий марш играет. Куда? Да не принципиально, лишь бы недалеко.

— Два пятьдесят четыре, — девушка за кассой старательно улыбается. Попробовала бы не улыбнуться. Хотя, эта могла бы и попробовать – такая симпатичная, она наверно и когда сердится ничего.

Дима высыпал на тарелочку для монет, по форме больше напоминающую пепельницу, горсть мелочи, забрал сдачу и, улыбнувшись, пошел к свободному столику.

— Приятного аппетита, — в спину. Все равно приятно – у нее очередь стоит, но каждому пожелает «приятного аппетита». Обязательно будет приятным.

При виде еды желудок решил, что турецкий марш – это слишком слабо, и заиграл такие безумные латиноамериканские ритмы, что Диме пришлось немедленно умилостить его кефиром. Половины стакана как раз хватило. Сытная, обильная еда успокоила взбесившийся организм и позволила мыслям вернуться к той, другой, трапезе. Сквозь зубы тянулось холодное бутылочное пиво…

«Выяснилось, что Макс говорит по-русски гораздо лучше чем это казалось по телефону:

— Понимаешь, Игорь, есть такой молодой писатель – Илья Сакурский. Талантливый молодой писатель. Очень талантливый. Но очень молодой – по моложе тебя. Понимаешь, для хорошего Promotion нужно иметь хотя бы пять-шесть сильных книг сразу. А сколько он успеет за год? Ну две, ну три. Он же писатель а не штамповщик вроде всяких чейзов и кингов. Улавливаешь? А отец Ильи – нефтепромышленник, хочет сыну успеха не только формального и материального, но и долговечного. А как это обеспечить? Он платит компании, в данном случае компании «Sellmore Trading Ltd.», чтобы та организовала издание книжек его сына и еще двух трех безымянных книжек, талантливых книжек, близких по стилю и духу Илье. И безымянные книжки выйдут под фамилией Сакурского, и все будет тип-топ, а безымянные авторы получат хороший гонорар. Не такой конечно, как от продажи полумиллионного тиража, но весьма и весьма. А? Будем конкретизировать дальше?…»

— Молодой человек, освободите место, пожалуйста, здесь же очередь, — это охранник. Дима проглотил его выдавленное «пожалуйста», рассеяно кивнул, накинул куртку и вышел на улицу. В голове, ипорченой пластинкой, крутилась сцена в том, жутко дорогом ресторане: как передать ее на бумаге, как отразить узкие щелочки глаз Макса, каплю пота на лбу и, при этом, абсолютное спокойствие тона и жестов? Вдруг – нервное подергивание рукава пиджака. Как передать вежливое пренебрежение в улыбке? Как? Ради бога, как!

Резкий звук ледоколом вспорол море диминых размышлений – сигналил водитель черной ауди-купэ, этакий пальцеватый тип. Дима чуть не угодил ему под колеса. Рассеянный остужает даже «пацанов» – охота была с психами связываться. До дома осталось несколько метров – больше через дорогу переходить не надо. Этаж – первый. Всё. Куртка – на пол, лестница, столик, машинка. «Цзок-цзок—цзок-цзок-цзок».

Кто сказал, что ты не бог? Кто сказал, что то, что ты творишь, лишено жизни? Разве старый бородатый Иегова создавал людей не по своему образу и подобию? А? Так почему же ты должен создавать свой, Свой мир, по образу и подобию других, чужих людей? Дудки! Ты создаешь то, что ты видишь, и ты справедлив – ты воздашь по заслугам своему герою, своему «эго», воплощенному в бумаге. Да, ты воздашь ему за грехи свои, исполненный гордости и раскаянья. Ты веришь в то, что гениальным может быть только откровение, но знаешь, что откровений не бывает. А что, вместо этого? Умело отредактированная ложь. На лжи строится мир, ее нужно только правильно приподнести: как сокровеннейшую истину, как куски мяса, вырезанные из ноющей груди и превращенные в изящный шашлык. Тогда – ты имеешь шанс стать кумиром.

Дима откинулся на стуле. Скрип и треск – сухое дерево уже готово превратиться из удобного предмета обстановки в бесполезную кучу дров. Весьма небольшую кучку, надо заметить. Дима встал, как всегда, ударившись головой в потолок, и спустился вниз. Включил свет. Двадцать двадцать девять – черные цифры на жидкокристаллическом экранчике – в темноте ни хрена не видно. Пол девятого. Обычно Вика не приходила домой позже семи, или звонила предупредить, что задерживается. Сегодня обязательно должна была позвонить, ведь он «болеет» дома. Дима не ощущал беспокойства, нет, скорее легкое раздражение – холодильник пуст, и денег на ужин уже нет. А на сигареты? Отлично.

Ларек – через дорогу:

— «L&M Lite».

Дальше куда? На сегодня уже исписался. Не то чтобы Дима ставил себе какие-то рамки, просто он чувствовал, когда вместо качественного текста вот-вот начнет выходить бред, и останавливался. Всегда вовремя, вот только не всегда хватало запала продолжить. Сейчас хватит – Дима не был в этом уверен, он знал, и потому не видел греха в том, чтобы «обмыть это дело».

Кафе называлось «Лира», прямо как в песне у «Машины Времени», вот только танцевать там негде, и садится Дима обычно не в уголок, а к стойке, поболтать с барменом Сережей. О жизни, о ценах на сигареты, о книгах. Пожалуй именно за это и нравилась Диме «Лира» — Серж тоже пописывал стишки, даже пробовал что-то печатать, без особого, впрочем, успеха. Да и кому сегодня интересны стихи, даже хорошие? Дима любил делится своими замыслами – это только перед Викой он «боялся сглазить», а перед другими, подсознательно понимая, что ни одна его «вещь» не будет закончена, он кичился своей «гениальностью», зная, что никто не сможет его упрекнуть даже в душе. Потому, что всем наплевать. Удивительно, но это Дима понимал, несмотря на то, что плохо разбирался в людях. Сережу он любил – тот никогда не упрекал, хотя именно он – мог бы, и ему бы Дима простил. Простил просто из потребности хоть кого-то ценить и прощать.

— Привет!

— Ну привет. Тебе как обычно?

— Серый, а мой кредит как? Не исчерпан еще?

— Твой кредит давно исчерпан, Димыч! Ладно, сегодня я ставлю.

Сергей крутит бутылку – не для показа, а так, для тренировки – и не глядя наливает полную рюмку водки. Вторую. Чокаются.

— За что пьем? Кстати, ты ж вроде на работе не…?

— Сегодня да. У сестры день рождения, а я здесь – Миша – сука, не захотел менять.

— Зато я на него не в обиде. Еще нальешь?

— Сто?

— Аск!

— Ну будем!

Дима отпил половину – посидеть надо хотя бы полчасика, чтоб нормально усвоилось, а денег нет, так что лучше не спешить – может еще фортуна подвалит, которая, как известно, на пустую рюмку не клюет. А вот, кстати, и она:

— Да ты допивай, я сегодня грустный. Давай, давай. Вот, другое дело.

Дима посмотрел на полную рюмку — пора притормозить, а то завтра не до писания будет – с похмела разве что рассказы ужасов строчить.

— Сереж, притормозим, а? Мне завтра голова светлая нужна.

— Зачем?

— Да понимаешь, я такую идейку на груди пригрел – змея, да и только: меня сожрет – не заметит! Но если не сожрет…

«Уж полночь близится». Дима покачиваясь шел в сторону дома. А завтра? Завтра будет завтра! О, и Викуська уже пришла, интересно где ее носило? Свет горит на кухне, значит Вика ждет его или с ужином или с разборками. Хорошо бы не последнее – «под шафэ» Дима никогда не ощущал своей обычной уверенности и правоты, он робел, и словно даже чувствовал себя виноватым перед Викой. Странно? Нет, речь конечно не идет о состоянии напития до зеленых бегемотиков. No-no-no-no-no-no-no! В смысле «нет». Когда в голове буянят зеленые бегемотики, Дима может наворотить такого… Но сегодня он лишь слегка «того», и привычная робость заставляет подрагивать воображаемые коленки.

— Привет, Викусь, — скользящий поцелуй в щеку, и взгляд в сторону и вниз.

— Привет. Кушать будешь?

— Перекусил бы чего-нибудь. А ты?

— Я уже. Чаю с тобой попью.

Тарелка с бутербродами – паштет и детская колбаса, это как докторская, только с сыром еще в середине. Ничего так, вкусно. Дима циничен – с удовольствием поглощая бутерброды, он пытается вычислить процент содержания туалетной бумаги в колбасе.

— Дим, ты как себя чувствуешь, — Вика даже не пытается добавить в голос хоть нотку заинтересованности. Фраза лишенная интонаций не выглядит ни вопросом, ни утверждением, но напоминает какую-то песню, или даже заговор.

— Нормально, — немножко не тот ответ, надо подправить: — Вот только горло что-то першит немного.

— Я лекарство принесла, — Вика кладет на стол яркую упаковку. Движения плавные, но как в замедленном воспроизведении – словно рывками, по-фазово. – Растворишь в кипятке.

— Хорошо, — водка усвоилась. Удачно. Есть надежда избежать утренних последствий. – А ты что сегодня задержалась так?

Тоже неискренне – скорее дань привычке, может быть лишь с легким оттенком любопытства.

— Зашла к Наташке после работы, бутылочку брэнди выпили, поговорили…

— А что за праздник?

— Да просто так. Наташкин бывший ухажер с моря вернулся – они до сих пор дружат – он и пригласил отметить.

— Это который, Лёша? Тот, с хаером?

— Да. Только он подстригся давно.

— Да? Ну может быть, — Дима не испытывает ни малейшего интереса ни к Леше, ни к длине его волос. Дань уважения жене? Вряд ли, скорее неосознанный расчет – проявить некоторую заинтересованность, чтобы не отталкивать совсем уж. Все-таки она его кормит.

— Все. Пошли спать, — время отведенное на спектакль явно истекло.

— Ты ложись, я еще посуду помою, — это не мазохизм. Сознательное стремление отсрочить неизбежное – навеселе, Дима всегда «не прочь», но есть надежда, что он заснет раньше, чем Вика закончит с домашними делами. Никакого мазохизма – точный расчет.

Прошедший день ничем не выделялся из череды своих двойников – бухгалтерия заурядной фирмочки: «мелкооптовая торговля продуктами питания» – «Херши-кола», пиво «Белый медведь», печенье «Диско» и ворох накладных. Работа занудная. Матерная. Наташка – подруга – сидят практически за одним столом – до сих пор, после двух лет работы вместе не понимает викиного спокойствия:

— Нет, ну ты посмотри, что эти козлы пишут! И она мне еще, блядь, говорит: «девушка, у нас все правильно заполнено». Сука!

Вика не реагировала никак. Лишь однажды, когда хозяин – спившийся хоккеист, попробовал зажать ее за ящиками, на складе, Наташка услышала какой может быть ее подруга и ей стало страшно:

— Ты, мудак, — Вика никогда не ругалась матом, даже рассказывая анекдот, где без этого ну никак, она краснела, опускала глаза и произносила ключевую фразу так тихо, что едва можно было расслышать. – Выкинь из своей отбитой головы мыслишку, что за те жалкие гроши, что ты называешь зарплатой ты меня купил. Все в мире стоит денег, и не твоим сраным кошельком меня измерять – маловат будет.

Вика говорила очень тихо, но отчетливо. Спокойно, с расстановками. Наташа ожидала чего угодно, только не получившегося результата – шеф вышел красный как рак, и сразу же уехал, а утром на викином кресле лежала коробка конфет и гвоздика. Шеф только улыбается и делает пошлые намеки, Вика с улыбкой отвечает. И всегда она к нему только на «вы» – мужику все-таки шестой десяток пошел.

Шефа не было – поехал встречать товар, и Наташка, воспользовавшись случаем засела за телефон – у фирмы всего два номера – телефон и факс, ну и у шефа мобильник, так он бесится когда телефон не по работе занимают, а тут – сам бог велел:

— Алло, Леша? Ну, приветик! Я вот только до телефона дорвалась. Ты надолго пришел? — знает стерва моряка – «пришел», ни в коем случае не «приплыл» — обидится, а так – весь твой. Не сыпь мне соль на сахар! – Всего-то. Жаль. А может сегодня? Давай! Заезжай за нами. В полшестого. Ага. Ну давай, ждем.

— Все, Вик, сегодня – гуляем!

— Ты уже за меня все решила?

— Да ладно тебе! Расслабься. Ну и что, что решила – живем один раз – думать надо быстро и решения принимать…

— Скоропалительные. Ладно, ладно, — Вика улыбнулась, и Наташа подумала, что если бы она умела ТАК улыбаться… — Поедем, конечно. Я – с удовольствием.

Закончить ИнЯз и прозябать во вшивенькой конторке, когда могла бы работать переводчиком в любой фирме, в тур агентство могла бы попробовать – английский и французский свободно, по-итальянски со скрипом, но все же! Можно было б по миру на халяву. А здесь? Это ладно она, Наташка с незаконченным промышленным техникумом – бухгалтер-экономист. Ага: дебет-кредит – крыша едет. А Вика-то что? И ведь красивая девчонка – ей жить бы в свое удовольствие, на мерседесах кататься, нет – вытертые джинсы, растянутый свитер, косметики – ноль. Наташа подумала, что косметика на Викином лице – кощунство – своих красок хватает. Только челка почему-то вечно на глазах, и глаза где-то не здесь.

И в глазах – осень. Вике нравилась Наташка, умевшая за бесшабашностью прятать боль и разочарование: замуж вышла, хоть и на половину по дурости, зато на другую половину – по любви. Он вроде не плох. Правда бьет. Она потому и ходит, даже летом, в платьях-блузках с длинным рукавом – синяки прятать. Потому и работает, хотя могла бы и дома сидеть – боится, что вообще из дома не выпустит. И ведь любит ее! По-своему, непонятно, но любит. И притерпелось. Только синяки иногда заставляют улыбаться в сторону. Лёша-Лёшенька – он стоял под ее дверями часами, просто в надежде, что она выйдет и случайно заметит его. Он – мальчик из хорошей семьи, музыкальная школа и второй разряд по пятиборью. Оригинально? Она – в четырнадцать лет первый аборт, в пятнадцать – попытка самоубийства – вены резала неправильно – поперек, зато теперь под широким браслетом шрамов не видно. Он ждал ее под окнами – ему шестнадцать, ей – восемнадцать. Он дождался. И год они были счастливы. Отец устроил его в морскую академию и – море зовет. Не дождалась она: первый рейс на три месяца – успела в очередной раз забеременеть и подать заявление. Он, как ни в чем не бывало, привез ей статуэтку из Африки, доучился и подписал контракт на пять лет – десять месяцев в море – два на суше. Срок действия контракта истек в этом году. Он – уже третий помощник на здоровенном сухогрузе. Предложили работать дальше. Agree? Конечно – англичане хорошо платят даже русским. Такие пироги. С котятами. Неделя у него дома, только неделя – встретиться со всеми, кто помнит.

Как он смог остаться в друзьях с Наташкой – выше Викиного разумения. Но смена обстановки – идея привлекательная, и неважно, кто является инициатором, и что будет фоном, главное – Осенний Дом обойдется без нее сегодня вечером.

Посуды совсем немного, но Вика моет каждую кружку с такой тщательностью, словно хочет ее продезинфицировать или отполировать. Минуты. Вырванные у Дома минуты спокойствия.

Леша приехал на БМВ – прокат, объяснил он, зачем покупать машину, если все равно на ней ездить будешь раз в году? Куда? Конечно к тебе: у Наташи – муж, у Вики… У Вики Дом, но об этом не вслух.

— У меня бардак жуткий – начали хлам разбирать, всю квартиру завалили. Повернуться негде.

— О’кей! Корабль ждет, прошу на борт.

Вечер, каких давно не было. Смеялись много, вспоминали общих знакомых, пили неплохой брэнди. Наташа пошла домой сама – от греха подальше – и так с мужем объясняться; чем меньше вопросов – тем лучше. Леша пошел провожать Вику. Идти было недалеко, но разговорились – вдвоем как-то проще – Леша рассказывал про Гибралтар, про Средиземное море... Черные окна – значит Димки нет дома. На душе стало легче. Они остановились не доходя до подъезда. Вика кивнула – мол тут постоим, поговорим еще. Откуда только взялась смелость? Спросила:

— А как ты с Наташкой?

— А ты как думаешь? — темно, лица не видно, но, судя по голосу, не обиделся.

— Честно? Не понимаю, поэтому спросила. Извини.

— А что извиняться? Все ж на виду. Ты знаешь, честно, ничего. Просто, как отрезало. Не в том смысле, что белое на черное сменилось, нет, просто я как со стороны все это увидел. Смешным себя увидел и обидно мне стало, аж сил нет. Напился как свинья, а утром ни похмелья, ни… как отрезало, понимаешь? Я сам удивился, а сейчас рад только – работа, все-такое… Бля! – шаг назад – прямо в лужу. Вода попала в ботинок. – Не надо меня жалеть, я и сам себя достаточно пожалел.

— Да и не думала я даже. Я никого не жалею. И себя…

— Одиноко?

— Дурак ты, Лешка, — а по спине мурашки. – Ладно, иди, у тебя завтра самолет в семь утра, а я еще выспаться успею. Все. Пока.

Домик-дом, дили-дили-дон, жил кто в нем?

Домик-дом, дили-дили-дон. Жил. Следов – днем с огнем…

Домик-дом, дили-дили-дон. Осень в нем.

Весь вечер Вика напевала эту песенку, даже не задумываясь откуда пришли слова. Чем-то похоже на гимн мультипликационных гномиков, и Вике вдруг почудилось, что это она маленький гномик, или может быть Ивашка, потерявшийся в лесу и похищенный злой волшебницей. Нет, не так. Она – Кай, только вместо Снежной Королевы – Осенний Дом, вместо обещанной вечности – Дим Димыч. Но тогда должна же быть Герда? Обязательно должна! Кто-то обязательно должен придти и освободить ее… Вика испугалась. Подобные мысли не посещали ее больше года, ей вдруг показалось, что Дом черной громадой нависает над ней, готовый рассмеяться.

Закрыла кран, и ровное, убаюкивающее журчание воды пропав забрало с собой остатки необъяснимого страха. Умылась. Как только умудрилась задремать, сидя на ванне? Надо идти спать – завтра на работу, бумаг будет море. Спит. Слава богу!

В полдень на столе зазвонил телефон.

— «МИО Плюс», слушаю вас.

— Вика, ты? Это Алексей. У меня перенос графика – выходим на месяц позже, так что я еще три недели побуду в городе.

— Поздравляю.

— Ты что вечером делаешь?

— Я занята, — нет, это уже перебор, Леша не виноват в ее скверном настроении, в том что раскалывается голова и работы невпроворот, — Я себя плохо чувствую, вечером к врачу иду, — врешь подруга, — Грипп наверно.

— А, извини. Может как-нибудь в другой раз?

— Может, — Вика даже улыбнулась. А вот и Лешин голос повеселел:

— Ну и славно, а Натахи нету?

— Обедает.

— А, ну привет ей. Я еще звонить буду на днях, так что ты поправляйся.

— Постараюсь.

— Ну пока.

— Счастливо.

День действительно дурацкий получился – все валилось из рук, притом не только у Вики, но и у всех окружающих. Наташка даже не удержалась и сбежала обедать на полчаса раньше – в город съездить, это больше часа туда и обратно – за зимними сапогами. Вика вздохнула – ей пока не светит. Еще надо с долгами за ремонт квартиры рассчитаться. Куда деньги уплывают? И эта осень чертова! Мигрень ассоциируется с осенью – паранойя. Поставила себе диагноз и попыталась улыбнуться. Висок словно пронзило иглой. Нет, так дело не пойдет, если не помогает даже любимый цитрамон надо линять домой. Вот только Наташку дождаться и быстренько на автобус. Блин, как же болит голова… Веки плотно сжаты, как и зубы – почти до скрипа. Веки заскрипели первыми, и показалось – вот он опять солнечный сентябрь пятнадцать или нет, шестнадцать лет назад: парк, аллеи покрыты первыми опавшими листьями – как плетеная вьетнамская ковровая дорожка – с прорехами. Сквозь прорехи смотрит черный асфальт – желтое на черном. Красное на черном. Еще нет коричневатых оттенков в природе – осень еще только входит в свои права, она еще молода, как невеста, нет, как молодая жена – в самом соку, она еще не увядает. «Сорок пять – баба ягодка опять». Это про осень, только не «сорок пять», а плюс двадцать пять – бабье лето – фокстрот на первых павших листьях. Где-то недалеко, на скамейке, сидит старичок, крутит свой маленький разбитый радиоприемник – новости. И музыка. Из французского фильма. «Шербуские зонтики». Или «Мужчина и женщина»? Неважно. Эта мелодия, эти листья и солнечный свет сквозь начинающие лысеть деревья. Это была та осень, которую хочется помнить, дни, которые пятнами остаются на листе прошлого и, именно они, снятся в старости. Они? И прямо на дорожке сидит наглая рыжая белка. Эти зверьки, стали совсем ручными, в прямом смысле слова – они брали печенье прямо из рук детей. И никому не приходило в голову попытаться ухватиться за пушистый хвост. Это было бы кощунством, разрушило бы само ощущение чуда.

Вика улыбнулась, и снова игла под углом вошла в висок, пронзила глаз, замерла, растаяла. Труба зовет. «Труба» – не разобранная стопка накладных на столе. Скорее бы пришла Наташка – голова уже совсем как неродная.

— Ну как тебе? А? – Наташка вертелась, притопывала, отставляла одну ногу в сторону, опираясь то на носок, то на каблук. – Как?

— Классно. Честно, просто голова раскалывается – сил нет. Может поработаешь за меня сегодня одна? А то таблетки не лезут уже.

— Да, конечно, — Наташка смешная когда начинает суетится, — Может к врачу сходишь?

— Да нет, домой приду, отосплюсь и все нормально будет. Спасибо, Наташ, — Вика уже собралась – она знала, что Наташка не откажется помочь. Хорошо иметь друзей, в которых настолько уверен. — Да, чуть не забыла, Лешка звонил. Он не уехал, еще на три недели остался. Сказал – будет перезванивать.

— А когда?

— Не сказал. Ладно, пошла я. Пока.

— Счастливо.

— …если не сожрет… Тогда знаешь, Серега… Нет давай сначала еще раз выпьем, — двести грамм на голодный желудок – нокдаун. Дима знал это состояние – оно быстро проходит, и сейчас он цеплялся за легкое головокружение, внезапно вспотевшими пальцами, — Давай, по половинке еще.

— Давай.

— Ну, будем. Ты понимаешь, Сергей…

— Подожди минуту…

«Дамочка. Смотри как глазками стреляет… Эх, были б деньги. А ноги, какие ноги… Нет, не о том. Не о том думал – это как навязчивая идея – мне нужно выговориться. Мне необходимо выговориться…»

— Ну, что ты там начал?

— Слушай, Серж, ты знаешь Вадика Пернихова?

— Ну так, не очень.

— Ты понимаешь, он рассказ написал один, я не читал даже, мне рассказывали. Он его в «Собеседнике» пытался напечатать, но там завернули, а я, понимаешь… В общем, идею я у него, ну не то чтобы скоммуниздил, нет, просто как бы на хвост подсел – его темку под другой угол повернул, обсосал совсем иначе, но понимаешь, что меня гложет – все же плагиат это наверно. Понимаешь? Ведь сама-то идея не мне пришла, я вадькиной музе на хвост упал.

— И что, ты переписываешь по-своему его рассказ?

— Нет, я о другом пишу, основа только идентичная. Ну, идея та же, а наполнение другое. Мое наполнение.

— Тогда какого черта ты паришься? Пишется, ну и пиши – даже если кто и заметит сходство, никто не подумает, а если и подумает, то какое тебе до них дело.

— Мне до них дело? Логично. Но все равно неспокойно.

— Тогда выпей еще.

— Не, подожди, я пока посижу, пусть это дело усвоится, а там видно будет. Вон иди работай, какая блядь к стойке идет.

— Почему «блядь»?

— А глаза блядские. Хотя непринципиально. Вот ты мне ответь, просто по-дружески, это порядочно, то что я делаю?

— А тебе как кажется?

— Но если это будет лучшая вещь в моей жизни?

— А если нет?

— Издеваешься?

— Конечно. Ты пей, Дима, пей, и не забивай голову всякой ерундой – пусть критики потом разбираются кто у кого портянки украл.

Бог у бога. Что украл? Что упало – то пропало. Главное не останавливаться. Остановился – погиб. Как на канате. Раз два, шаг вперед, назад, но не стоять. Не замирать. Сердце бухает в ушах. Нервы ни к черту.

— Can I sit down here?

Дима вздрогнул.

— О Юджин, хэллоу! – Сережа улыбается новому посетителю, — Сит даун, йес, зэт’с, май фрэнд Димтрий. Дима, это Юджин.

— Nice to meet you, Dmitry! How are you? – молоденький парнишка в простеньком свитере. Есть такая категория вещей, на которых, не смотря на невзрачный вид, словно пропечатано – 200 баксов со скидкой. Трехдневная щетина, круглые очки в золотой (или под золото?) оправе. Улыбка – типично американская. И лицо – типичное, добро-глуповатое, удивленное – как в этом хлеву умудряются жить люди? Умудряются, и весьма неплохо. Диме вдруг показалось, что американец едва заметно подмигнул ему.

— Тэнкс, ай’м файн, энд хау ар ю?

— Thank you. Your pronensation is rather good…

— Сорри, бат ай хэв ту го.

Не прощаясь Дима повернулся и пошел к двери. Серега извинится перед иностранцем – не в первой. Скажет – пьян. «Bye-bye» отскочил от спины и покатился по полу, увязая в луже заготовленного «си ю лэйтер». Серега уже что-то пытался лопотать, с добротным рязанским акцентом, впрочем, довольно бегло. А Диме казалось, что к его затылку приклеили мишень – убойное действие оказывают порой близорукие глаза. Какого цвета? Дима проклинал свое невнимание к подробностям – тоже мне, писатель! Глаза… Светло карие! И тут же упала тяжесть с затылка. Все. Только не домой сейчас. Нужно погулять. Так. Парк. Совсем недалеко. Туда. На скамеечку…

Страшно. Господи, ну почему так страшно? Какого хера?! Ты боишься? Чего? И, на фига ты на этого Женю американского взъелся? Ксенофобией заболел? К интересным результатам приводит игра в совесть. Обидно только, что это игра в одни ворота – себя невозможно переиграть, только уйти в глухую защиту. Но это не победа.

Вадик написал рассказ, о человеке. О талантливом человеке. Который был практиком и понимал, что количество-то может, хоть изредка перерастать в качество, а вот качество в количество – вряд ли. Разве что теряя себя самое. Качество. А он хотел писать, но чтобы хватало на жизнь, одной книжки в полтора-два года недостаточно. А где взять больше? Купить. Купить пять книг за половину будущего гонорара, и выпустить под своим именем, и писать самому, спокойно, а когда деньги к концу подойдут, еще прикупить, и снова писать шедевры. «Игра в прятки», назывался рассказ. С совестью. Интересно, кто кого? Но слишком коротко – герой, в результате, застрелился, оставив сына разбираться с отцовскими моральными проблемами. Диме понравилось, он даже поделился своей идей, кто ему все это рассказывал? Да, не важно! Дима придумал более сложную моральную игру – герой покупал книги своего уровня. Чуть сильнее, чуть слабее, и тут натыкается на корявую книжку подростка с гениальной идеей. Он не может купить эту книгу – бессмысленно – слишком неровен язык, слишком размыты образы, но идея! При всем этом раскладе, герой считает себя порядочным человеком – он честно платит людям, книги которых без него никогда не увидели бы свет. Он Считает себя «порядочным», и идея плагиата – просто украсть у мальчишки идею – кажется ему кощунственной. Вот, где выбор! Вот, где красота противоречий. Кто же рассказывал про вадиков рассказ? Не важно. Он помнится только усмехнулся – мол все мы сильны задним умом. И тут, Дима начинает писать «книгу наоборот», показывая происходящее с изнанки.

Совесть. И гордость. Два зверя, всегда соперничавшие, теперь объединились, и рвут на куски податливый разум. Выход. Где-то должен быть выход! Он точно есть, и он будет найден. Куда бежать? Вот! Эврика! Похоже в фантастическом калейдоскопе страхов удалось таки разглядеть картинку: Димин герой будет писать книгу – украденный у Вадика рассказ, только с Диминой концовкой. Вот он – выход – клин клином… Столкновение противоречий, кажется разрешило проблему – гордость заткнулась. Совесть тоже.

Как же болит голова. Самое интересное, что каждый раз, когда случается подобная неприятность, кажется, что ТАК плохо еще никогда не было. И так – каждый раз. Но сейчас – это что-то, действительно из ряда вон выходящее – Вика шла покачиваясь, как пьяная – сознания хватало только на то, чтобы останавливаться на светофорах и огибать фонарные столбы. Если бы Вике встретился пешеход, она не знала бы, что делать. Слава богу, на улицах было не слишком людно, и пути других прохожих не пересекались с викиным. Вот дом. Чуть-чуть, еще чуть-чуть, и можно будет упасть. Какой-то ноющий, скрипящий голос… Это дыхание. Что? Словно скип дверных петель – можно будет заглянуть в щелочку. А там? Что там? Загляни – узнаешь! Страшно. Боль, тупая боль – Вика перестает ощущать ее виском, и боль наваливается красками – всеми оттенками желтого. Кругами, пятнами. Весь мир оделся в одноцветный камуфляж, только оттенки – следы движений? Горчичный асфальт, неровное небо – от цвета пожелтевшей бумаги, до яркого, прямо кислотно-желтого, на уровне горизонта. Боль прошла. Скрипит дверца.

Вика вдруг поняла, что стоит, опершись рукой о стену, в нескольких метрах от своего подъезда. Дыхание вырывалось из нее какими-то клочками, повисая в воздухе, нервируя. Боль прошла, осталась лишь тяжесть в веках. Домой! Домой, упасть на постель. Хотя бы полчаса. Потом спокойно пить крепкий, чудовищно крепкий черный чай без сахара. И все – все пройдет. Релаксация. А сейчас – ключи, двери.

Замок не поддавался, видимо закрыто изнутри. Точно, Димка же дома! Но представив выражение его лица – упаси господи побеспокоить во время работы над очередным шедевром – Вика продолжила попытки повернуть ключ. Замок старый, и блокировка работает хреново – только новенький, плохопритертый ключик не откроет эту дверь. Все, победа! В прихожей темно, но Димка должен быть дома. Точно! «Цзок-цзок» печатающей машинки разносится по квартире. И больше ни звука. Вике вдруг стало страшно. Страшно детским, необъяснимым страхом – так боятся буку в шкафу или чудовищ под кроватью. Вике привиделась печатная машинка – клавиши сами собой выбивали текст. Какой? Это и было самое страшное – «Вика, вика, вика, вика». Кухня – направо, налево – ванная и туалет, прямо – комната. «Цзок-цзок». Уронив сумочку возле дверей кухни Вика заставила себя сделать шаг. Еще, еще. Скрипнула половица. Ну, еще немного. Вот уже дверь. Слева, в углу – неубранная постель, рядом на полу – телефон. Трубка плохо положена. Чисто автоматически Вика поправила ее, и едва слышный гудок, до того оживлявший комнату своим присутсвием, пропал. Несколько нормально скоординированных движений. Чуть впереди, справа – кресло. Над ним – бра. Маленький столик на колесиках – двухэтажный: внизу бутылка из под какого-то ликера и старые газеты, наверху – димкины черновики и трехцветная шариковая ручка. Над головой – низкий потолок. Второй этаж. Скрипнула доска, и Вике захотелось отпрыгнуть, прикрыть голову руками. Еще несколько шагов. Нет – шажочков – потолок кончился. Слева – шкаф с бельем, впереди – окно. Оно все время было там, прямо перед глазами, но как-то терялось под давлением второго этажа – кабинета. Лестница за спиной. Обернуться. Это же так просто, естественно. Давай же! Давай!

Плавно, и как-то странно – на пятках, Вика обернулась. Димка. Лучше бы машинка печатала сама – первая мысль. Вторая – дура, слава богу!

Сон отменяется. Постель тоже. Чай, пожалуй, остается. Даже воспоминания о недавней головной боли отступили на второй план перед детским, неподдающимся логике, ужасом… Но уже все. Все. Теперь чай. Третья спичка зажигает газ; две предыдущие, сломанные – прямо на пол. Потом. Все потом. Чай? Чай есть. Где-то Вика купила такой – в бумажной пачке, индийский, со слоником. Чай байховый. Сорт первый. Словно из прошлого залетел пакетик. То что надо – ядреный. Байховый.

Вике показалось, что чайник закипел мгновенно – она так и держала руку, резким движением погасив спичку – полураспрямленная в локте, кисть – в сторону. Стоп-кадр. И после резкого свиста чайника отчетливое «цзок-цзоц-цзок—цзок-цзок—цзок». Фильм такой был – «Сияние» – по книжке Кинга. Там еще Джек Никколсон играл. Он сходил с ума. И он писал роман. Или пьесу, а впрочем какая разница? И, это было именно в фильме, не в книге… или в книге тоже? он писал, заполняя страницы одним и тем же словом. Каким? Вика не могла вспомнить. Шаги.

— Привет. Ты что так рано?

— Да плохо себя чувствовала, привет, — щека подставляется для поцелуя. Губы холодные, как у мертвеца. Тьфу! Что за ассоциации, — Наташка меня отпустила.

— Ааа, — пауза. — Ты давно пришла? А то я заработался, не слышал.

— Минут десять.

— Тогда не страшно. Извини, правда увлекся. Заваришь мне?

Чай обжигал рот и не приносил успокоения. Нервы ни к черту.

— Слушай, Дим, а может мне отпуск взять?

— Сейчас? Уже ж зима почти. Или ухажер богатый появился, на курорт пригласил?

— Хоть раз ты можешь без сарказма? Уставать я что-то стала.

— Может забеременела?

— Ага, от духа святого, — Вика натужно улыбнулась, и сразу стало легче, словно принял ее дом, простил и впустил. Страх исчез, как будто и не бывало, оставив лишь зуд в обожженном языке. Здравствуй Кай. Где же твоя Герда?

— Какая Герда? – похоже Вика произнесла последнюю фразу вслух.

— Андерсеновская. Ганса Христиановская.

— Ааа, — Дима явно думал уже о чем-то своем, — Если она, то все понятно. Тогда все правильно если она.

Он повернулся и быстро вышел из кухни. Скрип лестницы. «Цзок-цзок——цзок». Вика предоставлена сама себе. На какое-то время. Она, как школьница за партой, сложила на столе руки, голова медленно опускается. Звенят ресницы. Поднимается занавес. Начинается спектакль? Нет, не сегодня, пожалуйста. Без снов. Хорошо. Договорились.

Опьянение – полезная штука. Иногда. Мысли проясняются. Дима думает о своей Книге. Он так и назовет ее «Книга». Да, решение уже принято, дело за малым. Нужен месяц. Всего один месяц. Завтра он продолжит – совесть и гордость, на какое-то время ставшие союзниками, потерпели поражение, и Дима чувствовал себя Наполеоном, выигравшим Ватерлоо. Завтра. Нужно только дождаться завтра. А сейчас?

Сон налетел, как налетает порой ветер – ты заворачиваешь за угол, делаешь несколько шагов, и вдруг он напрыгивает на тебя, начинает начищать лицо песком, стараясь до красноты натереть глаза. До красного блеска. Ты – прибор для приведения себя в соответствие. А режиссер, дизайнер, архитектор – он. Ветер. Так и сон налетел, словно Дима завернул за угол. Перевернулся со спины на бок.

Сон не имел сюжета: какие-то лица без людей (или люди без лиц?), погони – сначала Дима убегал, после сам за кем-то гнался, драки. Во сне драки особенно приятны – даже если тебе приснилось, как ты выплевываешь собственные зубы, утром – вспомнишь и улыбнешься. Секс. Во сне – это обидно: к утру остаются какие-то размытые, сладковатые воспоминания, и оказывается так трудно порой спокойно разговаривать с какой-нибудь коллегой по работе – ведь еще вчера, во сне! У него был одноклассник, так тот, месяц к ряду, во сне трахал их учительницу литературы, причем исключительно на учительском столе в ее кабинете. Он даже перестал на уроки ходить – не мог спокойно с ней разговаривать. Дима мог. Даже после того как сам трахнул эту учительницу, причем именно на столе в ее кабинете. Хотя, если быть честным, трахнула его она – он в то время был тихим, застенчивым мальчиком с большими, тщательно скрываемыми, в том числе и от себя самого, амбициями. Она – тихая мышка, с темпераментом… С темпераментом – ого-го. Он писал дрянные детские стишки, которые имели неосторожность попасться ей на глаза. Результат. Они занимались сексом лишь дважды – тогда, в ее кабинете, и, через неделю, у нее дома. Потом были зимние каникулы. И ее «ушли» из школы. За совсем другие грешки. Это была димина маленькая тайна – история о том, как он стал мужчиной. И ее отвратительное имя – Регина.

Сон, порой, поступает с человеком как с ветер с листом дерева – то подкинет вверх, то уронит – прошлое, настоящее и будущее, реальность и вымысел, мечты и разочарования – все это превращается в жуткий коктейль, действие которого непредсказуемо. Диму мотало среди потоков сна, поднимая на вершину любовного блаженства и опуская на острые иглы фобий. Говорят, что сны, в смысле – сновидения, продолжаются лишь несколько секунд, зато мозг человеческий, вместо обычных пяти-семи процентов, работает чуть ли не на все сто. Черт его знает.

Проснувшись, Дима попытался распутать узел воспоминаний и ассоциаций, оставленный кем-то в его голове – попытка, заранее обреченная на провал, махнул на все это рукой – ну на фиг, пора вставать, хоть и лень… Вставать действительно пора. Сколько там? Половина одиннадцатого? Самое время – кофе и за работу. Похмелья нет – чудесно. И жрать, главное, не хочется. Самое то.

Бриться – время терять. Наспех умывшись, Дима занялся приготовлением кофе – это занятие он любил. Понимая, что использовать необходимо маленькие джезвочки (почему? черт его знает, один азербайджанец учил) он ставил их на газ сразу четыре – по количеству конфорок. Процедура была отработана, доведена до идеала – ни одна капля напитка не падала на плиту или на стол, аккуратно, через специальное ситечко, перекочевывая в пол-литровую кружку. Все – «время пить херши» – пора подниматься в резиденцию. Кстати тоже непростое упражнение – подъем по шаткой лесенке с кружкой горячего кофе, по консистенции больше напоминающего лаву, в руке.

Дима отхлебнул, обжегся, улыбнулся: вот он, величайший кайф жизни – заниматься любимым делом и запивать его горячим кофе. Стопка листов на столе, за вчерашний день, основательно выросла. Сколько там? Двадцать четыре страницы. За два дня. И в первый он набрал, от силы, пять – еще не привык к машинке. Месяц? Да это вместе с коррекцией, редакцией и овацией! Он все напишет за неделю, ну максимум за две. Точно! Вот он, мир – плод его рук – семь дней, как богу – еще немножко опыта с машинкой – и будет та самая, запланированная, сотня страниц. Все. Поехали!

«Он махнул рукой», и цзоканье печатающей машинки заполнило квартиру.

«Время поджимает. Поджимает время. Я всегда ненавидел эту фразу, но Макс настаивал: «Поспеши, Игорь, оно того стоит». Меня все время занимал вопрос: откуда у этого американца такое знание русского жаргона? Ну да ладно, нужно поспешить.

Я изложил идею книги, и Макс пришел в восторг – рассказ прочитанный мной неделю назад (не помню в каком журнале) и превращенный в роман. Я изменил концовку и наполнил мысли героя противоречиями. Душевная война получилась…»

Вот он – последний укол в тело поверженной совести. Она растоптана, истекает кровью, у нее не осталось сил даже просить пощады. Все. И гордость тихонько посмеивается в уголке, мол уел ты их всех. Уел! Даже себя вокруг пальца обвел, а это не так-то просто. Да-с.

Казалось листы сами вылетают из машинки: за два часа – восемь страниц. Такого у Димы еще не было. И откуда появилась такая скорость? Начало второго. Чайник свистит на кухне – никак Вика пришла. И ладно – заодно и перекусим.

— Привет. Ты что так рано?…

…Время. Его всегда не хватает. Скорее, скорее! Ты должен успеть. Семь дней – самый подходящий срок. Димочка, коленопреклоненные, мы ждем, покорно, воли твоей. Как повелишь так оно и будет. Сбудется! Время перестает существовать, когда погружаешься в мир Книги. Там иной график – минута может длиться десятками страниц, и в несколько строчек могут спрессоваться годы. И ты – бог, крутящий стрелки часов: день вперед – два дня назад. Бог у бога портянки украл. Кто это? Советь. Поверженная, прекратившая свое существование, она перешла в разряд высших сущностей, и глас ее, ныне – глас небесный. Что скажешь, совестушка? В чем упрекнешь, в том что наживаюсь на чужой идее? Э нет, сестричка, не пойдет! Идея, идея! Что идея, когда нет содержания? Ну ладно, это же не плагиат, просто – размышления на тему… (один ноль, Димочка, и не в твою пользу), вон детективы пишут: в каждом есть преступник – плохой, и следователь – хороший, в доброй половине преступник – убийца, в четверти книг – он убивает из-за денег, и, наконец, в одной восьмой – он убивает при похожих, как две капли воды, сопутствующих обстоятельствах. А? Что, скажешь? (пол-очка отыграл. Но только пол-очка). Оправдываться нет смысла. А что? Перестать писать? Да, это еще сложнее. Это просто невозможно. Что? Не забивай себе голову ерундой. Пиши. А там посмотрим. Что ты говоришь? «Цзок-цзок—цзок-цзок-цзок»…

Вике никогда не снились сны, где она просыпалась. Дима ей часто рассказывал, что просыпался, вставал, что-нибудь делал, и снова просыпался. Говорил, у него доходило до трех раз. Доверяй но проверяй – Вика и верила этим рассказам и не верила. Спала, чаще всего, со сновидениями, яркими, красочными, но быстро забывающимися. Сейчас была просто темнота, и Вика была ей за это благодарна – слишком много переживаний за день: и головная боль эта, закончившаяся желтым фейерверком, и приступ паники, да и сейчас, сквозь сон, почти физическое ощущение кого-то рядом. Кого-то сильного, непостижимого и, вместе с тем, доверчивого и беспомощного. Ей впервые стало жалко Дом. Осенний Дом, ведь он старался как мог, как понимал, он вел их к какой-то своей, лишь ему известной цели, но вел бережно, и как ребенок обижался, если ему в этом мешали. Словно он не мог понять, что эти два человечка – не мураши, и не побегут по единственному открытому проходу, а скорее на стену полезут. Из принципа. Она вдруг увидела Осенний Дом, как пса. Собаку поводыря, приставленную к Диме. Кем? Зачем. И поняла, что Дом не питает к ней неприязни, что он не способен быть злым – он просто выполняет свою работу, и это, отнюдь, не означает, что работа ему нравится. И все же: «мальчик Кай, где же твоя Герда?». Где же, где? Снежная королева, что ты предложишь мне?

Вика проснулась. На кухне было что-то не так. Что? Окно запотело. Перед тем как уснуть Вика поставила чайник. Ну вот, наверное выкипел. Сгорел. Ну, и что, блин, теперь делать? Вика повернулась к плите – выключить газ. Чайник действительно практически выкипел, но не сгорел — вода осталось – с полкружки, на самом дне. Видимо Дима выключил, и ее не разбудил. Не похоже на него, да ладно. А вот на окне жирными пальцами, ну конечно, как же! по запотевшему стеклу-то, порисовать – это всегда пожалуйста. Что он там написал? «e», «vig», «h», «e», «d». EVIGHED. Что бы это значило? Слава Велимира Хлебникова покоя не дает? Только почему не по-русски? А, к черту! Потом разберемся. Вика взяла чистое полотенце, собираясь вытереть окно… Да ладно! Обойдемся без разводов на стекле! И полотенце летит в угол, к раковине. Прислушалась. Цзоканье, по сравнению с позавчерашним, заметно ускорилось. Как ему удается так быстро печатать двумя пальцами? Воды набрать, и поставить чайник. Заново. Чай байховый. И шоколадка. Точно, есть же шоколадка! Со вчерашнего вечера в сумке пролежала – Леша ей и Наташке сходу вручил по здоровенной шоколадине «для жизненного тонуса», а она как в сумку засунула, так и забыла. Патологическая любовь к сладкому порой расстраивала Вику, но больше как источник расходов, а не как средство ухудшения фигуры – толи жизнь нервная, толи с конституцией повезло – Вика никак не могла поправится сверх своих пятидесяти, с небольшим, килограммов. Да и не очень-то пыталась. Наташка, та чего только не придумывала, чтоб похудеть – таблетки ела тоннами, и хербалайфы («хер вам – лайф» – как их называет Дима), и диеты… Все в пустую – ну то есть на недельку худеет, и обратно. Завидовала Вике жутко. Особенно когда выпьет – от этого тоже поправляются.

Димка, тоже большой любитель сладостей, обычно появлялся на кухне едва Вика начинала шуршать фольгой, разворачивая очередную вкусность с орешками и изюмом; он умудрялся услышать эти звуки через наушники с лязгающей музыкой, сквозь орущий, на полную катушку, телевизор. Не пришел. «Цзок-цзок» вычеркнул все рефлексы из перегруженного спинного мозга. Похоже, что в этот раз действительно что-то получится, во всяком случае, Вике очень хотелось надеяться на это. Такой одержимости она еще не видела, даже когда Димка был влюблен в нее и заваливал стихами вместо цветов – деньги у него никогда не водились, да и лень была тащиться через полгорода. Это она теперь понимает про лень. Но она искренне хотела радоваться его успехам – пусть он будет счастлив, ведь это его призвание – писать, и быть от этого счастливым.

Чайник закипел. Тихо – Вика не ставила свисток. Чай насыпан прямо в кружку, сверху – кипяток, и закувыркались, закружились бревна. Первый сорт. Ностальгия. Улыбнувшись, отломила кусочек шоколадки. Вкусная. «Цзок-цзок» – «пусть пишет», — с чувством, даже похожим на нежность, подумала Вика. Что-то мешало ей сосредоточится, и вспомнить, что же снилось-то в эти, теперь она уже знала, полчаса. Впечатление было такое, что не снилось ровным счетом ничего, но словно что-то «думалось», настолько глобальное и жизненно важное, что вспомнить это просто невозможно. Главное – Вике больше не было страшно, и эта радость затмевала все мелкие тревоги. Первый раз в Осеннем Доме наступило бабье лето.

Дима спустился часов в одиннадцать вечера совершенно измочаленный, с горящими безумными глазами, нервно сглотнул слюну:

— У нас еда в доме есть?

— Есть.

— Давай!

— Что?

— Все равно, — улыбнулся, — Правда, все равно. Слушай, а выпить у нас нечего?

— Нету…

— Не бойся, в магазин не пойду – времени жалко. Я наверх. Приготовится – позови, ладно?

И снова скрипит лестница. Времени – всего четыре дня… Нет, даже три – на седьмой день положено бухать, то есть отдыхать спокойно, а то что седьмой день приходится никак не на субботу, а, страшно подумать, на «вторник» рояли не играет. Дни недели. Кто их может определить для вошедшего в роль бога? Кто у кого портянки тырит? Эти мысли приходят тем чаще, чем ожесточеннее работает Дима над своей книгой, чем глубже погружается он в мир самого себя, чем более осязаемыми становятся образы, и, с каждым разом, все труднее выбираться в обычный мир из хитросплетений придуманного сюжета, становиться собой, отказываясь от извращенной логики главного героя – своей собственной извращенной логики.

Прошло неполных три дня с тех пор, как он начал работать над Книгой – кажется прошли годы. Приостанавливаясь на минуту, давая отдохнуть отбитым подушечкам пальцев – на правом указательном сломался ноготь, Дима печатает только двумя, кровит, неприятно – он с трудом понимал где находится, и для того, чтобы спустится вниз к Вике, ему понадобилось почти пятнадцать минут, массируя виски, вспоминать, что в такой ситуации принято говорить – все его мысли занимала дилемма героя, его попытка разобраться в себе, в порядочности собственных поступков, по сути – Димино отступное, выплачиваемое собственной совести. Диминой совести, или совести диминого героя? В книге, которую пишет Игорь, Димин персонаж, герой мучается теми же проблемами. В моменты просветления, сложившаяся ситуация кажется пошлой – словно по телевизору показывают девушку, стоящую рядом с телевизором, в котором можно увидеть девушку, стоящую рядом с телевизором… и так до предела разрешающих способностей вашего аппарата. Примитивный трюк – можно легко вычислить на какой копии ваш аппарат загнется, а человеческих способностей на какое количество копий хватит? Диминых – только на одну. Дальше – сплошное серое пятно. Но написать эту книгу важно. Сейчас это кажется делом всей жизни, и не столько потому, что она может принести известность, сколько из-за ее сущности – Книга должна стать ключом к самооправданию, к примирению с самим собой. Дима почти запутался… а может это только кажется, что почти? Может быть уже запутался в двойной, тройной спирали противоречий? Дима печатал не переставая – это то, о чем он мечтал всю жизнь, начиная и не заканчивая рассказы, повести, стихотворения и поэмы – сплошной, яркий поток сознания, срез, нет, скорее рельефная карта души. А потом в глубь – скважина на полкилометра, и оттуда, подобно нефти, брызжет откровение. Конденсированное «Я». Вот он, долгожданной праздник «Эго». Это опьянение знакомо священникам – именно они наблюдают его со стороны – когда прихожанин, начав каяться, сам, словно за веревочку, вытаскивает из себя новые и новые откровения, открывает в себе все больше и больше грехов и не может остановиться, пока не исчерпает запас душевных сил. Тоже, видимо, испытывает бог, творя материю мира из самого себя – из слова. Из слова, не ведающего добра и зла, наполняет он мир всем поровну, заставляя жить и умирать, любить и ненавидеть, страдать и наслаждаться…

Дима никогда не считал себя мазохистом. Скорее наоборот, склонный к гедонии, но чрезмерно ленивый даже для поиска собственного удовольствия, он не испытывал радости ни от чужой боли, ни, тем более, от боли собственной. Видимо необходимость провести над собой сеанс косметической хирургии, изменила его позицию. Временно. Нужно сделать себе больно сейчас, чтобы не испытывать мучений потом. Это как вылечить больной зуб: болит, сверлить – еще больнее, но потом наступит облегчение. Тогда потерпим. Дима терпит, и даже радуется излечению. Бог, наполняющий собственными комплексами создаваемый мир – кошмар почище картинок Босха, Брома и Гигера… Да, почище кого угодно. Но почему-то люди, в большинстве своем, имеют странную слабость – получать удовольствие от созерцания чужого уродства. Да и от чужого страдания тоже. Нет, не от причинения боли! Ни в коем случае! Просто от наблюдения, осознавая, что боль эта причинена не ими. Тут и возникает и наслаждение собственной беспомощностью, своим ничтожеством перед волей создателя, будь он заурядным писакой или Господом Богом. А минуту назад вы слышали от меня обратное. Яркий пример тех самых комплексов. Яркий. Дима готов предоставить вам повод получить все виды наслаждения от глубины моральных переживаний героя. Его мир уже живет в нем, или он сам живет в своем мире? Пишет книгу о том, как пишет книгу о том… Современный Лао Дзы – кто кому снится? Дима играет сам с собой в игру: «попробуй, догадайся». Кто ты. Где ты. Этоти вопросы уже неактуальны. Диме кажется, что он дробится на тысячи «Я», разбегаясь по тысячам, вложенных друг в друга реальностей.

«Я писал, даже не вспоминая тот злополучный рассказ – это уже был мой мир, принадлежащий только мне, и никто не смог бы меня упрекнуть: все звезды – звезды, и лишь одна – Солнце, другая – Сириус, третья… Я писал, и мой герой оживал – он думал и поступал так, как считал нужным он. И в тоже время, он был я. Это состояние невозможно передать словами – вложив в героя свои эмоции, мысли, дилеммы, сам становишься им – собственным героем:

«Все было примитивно, просто. Чудовищно просто! Ну почему Это придумал не я!? Бездарный мальчишка, который слово «жизнь» пишет через букву «ы», сумел постичь и сформулировать Это, а я – нет. Как же так? Ведь я все понимаю, чувствую, да и знаю, гораздо лучше его? Вечный вопрос: имею ли я право? Я? Или Право?…»

Я знал эту книгу вплоть до малейшего жеста героя, я видел каждое слово, каждую букву. Я играл им, словно играл самим собой, и он отвечал мне на мои вопросы, а я – на его. Кто из нас кого пишет?…»

Скрипит лестница. Поздно уже, глаза устали. И во рту, как с похмела. Вика на кухне – читает книжку. Обязательно какого-нибудь Желязны или Саймака. Чайник уже стоит на плите – едва услышала, как он спускается, сразу поставила. Спасибо. Благодарность крупными буквами написана на димином лице и Вика улыбается, кивает головой в сторону подвесного шкафчика – там кружки. Книга ждет, нетерпеливо напоминая о себе шелестом страниц – Вика успевает заложить палец, вновь открывает, закладывает салфеткой со стола, и откладывает окончательно – в сторону, на подоконник. Дима уже достал из шкафчика чашки, и сейчас аккуратно вытряхивает из металлической баночки чай – поровну. Движения уверены. Привычны.

— Кушать будешь?

— Не хочется. А вкусного ничего нет?

— Шоколадки половина.

— Давай! Холодно что-то, — Дима разливает кипяток по чашкам.

— А ты чайник залей и поставь еще раз, а я дверь прикрою, — Вика встает.

Они молча пьют чай, маленькими глоточками, дуя, только дети могут рассчитывать остудить таким образом горячую жидкость, просто чтобы отгонать плавающие по поверхности чаинки. Маленькими кусочками отламывают шоколад. Время идет. Чайник кипит. Оконное стекло вновь запотевает и, едва заметно, проступает на нем так и нестертое слово: «EVIGHED».

— Твоя работа? – Вика кивает на окно.

— Где? Нет, — Дима подходит к окну, — «EVIGHED». А что это значит?

— Я вот у тебя хотела спросить.

— А мне откуда знать? Абаракадабра какая-то. Может из наших кто написал, когда день рожденья гуляли, а мы не заметили сразу?

Вика задумалась: хотя с ее дня рождения прошел почти месяц, окна она еще не мыла, так что надпись вполне могла сохраниться. На душе сразу полегчало.

— А что ты читаешь?

— «Заповедник гоблинов», — точно Саймак. Дима знает пристрастия жены.

— Ты же уже читала..

— Ну и что? Взяла перечитать.

— Да ладно, ладно… Тебе долить кипятка?

Время течет. Переливается. Полночь. Начался день четвертый. Начался сном.

Сон взорвал сознание, потом поползал вокруг, подобрал осколки и склеил все как было. Почему-то всегда остаются лишние детали. Сейчас остались мысли. Притом мысли совершенно несовместимые как с лиризмом эротического сновидения так и с духовным эксгибиционизмом Книги. Мысли о колбасе. О сервелате. Такой твердой, копченой колбасе, нарезанной средней толщины ломтиками и лежащей на свежей французской булке, диаметр которой как раз соответствует колбаске... И масельце. Свежее. Голод – лучший будильник, он не даст поваляться в постели «еще минуточку», хорошим пинком подкидывая вас вверх и отправляя на кухню. Суббота. Выходной.

Вика встала раньше и, на димино счастье, успела уже сымпровизировать легкий завтрак, увы и ах – без сервелата. Зато с ветчиной, что, в принципе, тоже неплохо.

— Димка, в магазин сходишь?

— Схожу. А что купить?

— Вот, я тебе список написала. Деньги есть?

— Откуда?

— Да уж, жена – воистину хранитель семейного очага. Возьми на холодильнике.

— Только я поем сначала?

— Так и быть. Разрешаю.

А после завтрака в магазин – тоже не всегда плохо. И бутылочку пива можно распить по дороге, и мысли в порядок привести – осталось всего три дня, значит за два нужно закончить Книгу, и один посвятить правке и коррекции. А хорошо бы и полтора на полтора, только вряд ли – не успеть. Точно не успеть – до самой цветастой заморочки еще дописать надо, да раскрыть эту самую заморочку. Тут еще одна идейка подвернулась, так и ее вставить… Правда в самый конец, так что от этого легче. Эта концовка дань ущемленному самолюбию. Просто блядь какая-то, а не писатель: это – дань совести, это – гордости, это – самолюбию. Всем давать, известно что не выдержит. Но лучше дать этим занудам. Проще. И самому интереснее.

День выдался на удивление теплым, и Дима решил дойти до «супермаркета», как они с Викой возвышено называли магазин самообслуживания в пятнадцати минутах ходу. В принципе по всему списку можно было отовариться и в «гадюшничке», буквально под домом, но погода способствовала прогулкам и размышлениям, и Дима решил, что моцион будет полезен во всех отношениях.

Бутылка с пивом приятно холодила руку и, делая первые глотки, прямо возле дверей магазина – крышка брошена в урну, Дима не сразу заметил что за ним наблюдают. Сергей, бармен из «Лиры» стоял, прислонившись спиной к дереву, и ждал окончания процесса дегустации:

— Ну привет, что ли…

— Приветики. Пиво будешь?

— Спасибо, я уже.

— Ну тогда звиняй, — Дима надолго приложился к бутылке.

— Жажда бывает от жажды вчерашней, как говаривал бравый солдат Швейк, — Сергей прищурился и, если бы не легкая улыбка, следующая фраза выглядела бы до нельзя язвительной, — Ну, и как твои моральные проблемы?

— Лучше некуда.

— Это как?

— Удалось с ними договорится полюбовно.

— Это правильно. Так держать… Ты не разбогател часом?

— Да нет, — бутылка вдруг стала жечь руку, — Это на жёнины деньги…

— Тады ой. Живи.

— Тот Юджин, кстати, не обиделся, что я слинял?

— Нет конечно. Но ты зря тогда того-этого, он-то собирался угостить выпивкой пока неизвестного, но талантливого писателя.

— С твоей подачи?

— Ато!

— Ну, как-нибудь в другой раз…

— Другого, может и не быть, — голос Сергея нарочито поучительный, — А вот, кстати, и за мной.

К тротуару, в нескольких метрах от них причалила машина – какая-то разновидность американских вездеходов со скособоченным крестом на радиаторной решетке. За рулем сидела эффектная блондинка, тут же подставившая щеку упавшему рядом Сергею. Тот подмигнул Диме, и машина, резко рванув с места, понеслась прочь. Сквозь обильно тонированные стекла угадывался силуэт кого-то третьего, сидящего сзади. Казалось он повернулся к Диме и делает ему «нос» из уносящейся в никуда машины. Всё.

Хорошо что осень – пиво все еще холодное. Глоток раз-два-три. И снова все в порядке – паутина затянувшейся сцены рвется, холодный воздух заставляет мозг регулировать дыхание – чтоб не простудился! время снова набирает нужный темп. Дорога домой стремительна и неумолима, как конвейер.

Дверь. Дома. Спертого воздуха в легкие – окна уже задраены на зиму. Кухня. Выложить продукты. Кофе. На столе записка.

«Ушла с Наташкой в город. Буду вечером. В холодильнике голубцы. В.»

Обижаться? Да лучше и придумать было нельзя! Диме всегда лучше работалось, когда дома никого нет, а тут выходные – на мозги только давить, и слава богу – гуляй, родная, а голубцы – просто замечательно. Теперь кофе бадеечку, и наверх. Готов к труду и обороне!

Лестница, знакомым скрипом, приветствует. Только бы не споткнуться – на столе аккуратной стопкой лежат страницы Книги. Дима улыбнулся: низкий стол – низкий старт. И первый пробел – выстрел. Вперед!

За три дня, новое состояние стало настолько привычным, почти рутинным, что Дима перестал задумываться – раньше-то было совсем не так, никогда не растворялся он в ткани своих рассказов, новелл, пьес, никогда не ваял из податливой материи сознания, одновременно находясь и изнутри и снаружи, никогда не терял собственное «Я», настолько сливаясь с героем, что с опозданием реагировал на оклики по имени. Его захватило великое сейчас, когда текущий миг кажется бесконечным, растянутым во времени от сотворения мира до армагеддона. На одном конце бог, на другом – он же. И сейчас бог этот – «Я», и бог – это отрезок времени. Бог это бесконечность. Вечность. И он же в вечности существующий. Бог. «Я» – это вечность сейчас. Это лента Мёбиуса – перекрученное сознание, где на одной стороне Ты, а на другой стороне – Твой герой. Для героя – наоборот. Но сторона-то все равно одна. Как ни крути. И уже незачем пытаться понять, кто ты и где. Совершив выбор, ты мог бы двигаться дальше, но ты не хочешь выбирать. Нет. Ты вбираешь, всасываешь обоих себя, троих, четверых, и ткань бытия начинает разрывать твое сознание. Вот она – пресловутая проверка на прочность Кто кого?

Собрались снова у Лешки. Причины – те же. Реквизит? Коньяк «Белый Аист», шампанское какое-то (какая разница, все примерно одинаковы) полусладкое, фрукты, зефир в шоколаде. Трое за столом. Музыка. Кофе. Легко.

Вике действительно было легко: все страхи, прессовавшие ее последние четыре года, куда-то ушли. Растаяли. Словно гора свалилась с плеч, словно порвалась цепь… Но куда бежать? Вике бежать, теперь, никуда не хотелось, но возможность смотаться в гости радовала. Великолепно. Теперь ей не страшно было возвращаться – Дом больше не держал ее, не отдавал давящих команд скрипящим голосом. Он просто ждал. Ее Осенний Дом, вдруг ставший теплым и уютным. Она смеялась над Лешкиными плостковатыми шуточками, благосклонно реагировала на шутовское ухаживание и, с удивлением, заметила в его поведении нотку заинтересованности. Даже усмехнулась про себя: «завести что ли романчик?». Не стоит. И уж точно не из-за Димки – тот даже не почешется. А может и почешется, и даже ее почешет – ремешком вдоль спинушки, вот только все равно не из-за него. Лешка хороший парень. Так что наверное из-за себя – чтоб «чего не вышло». Вике было весело. Наташка была живая, агрессивно веселая – муж укатил в командировку, дочка до вечера у бабушки – там своя вольница. Все получалось лучше некуда.

— А Димка чем занимается?

— Да книгу новую засел писать. Даже похоже закончить собрался, чтоб с таким рвением, с утра до ночи...

— А что за книга?

— А, черт его знает. Мне не говорит пока не напишет. Или пока не надоест – чтоб я не сглазила.

— А с работой у него как? – это уже Лешка.

— Да, вроде, нормально, правда сейчас приболел, но с него станется – идеей так загорелся, что и симулировать может.

Время течет, плавно, незаметно.

— А анекдот такой знаете:

«Пошла бабка, старая, мусор выносить…

…это у вас стыда нет – бабку еще пользовать и пользовать, а вы ее на помойку»

Смех.

— Да иди ты, Леш, с твоими шутками.

Время течет незаметно, когда на душе светло. И вроде вспомнить особенно нечего – сидели, разговаривали, выпивали слегка, но на душе тепло. Хорошо день прошел. От чего так получается Вика никогда не задумывалась, но о самых светлых и лучших днях особенно нечего было рассказывать, если бы кто-то спросил. Никто не спрашивал, и Вика сама отвечала себе на незаданный вопрос. Наверное все потому, что самые глубокие переживания – внутри, а то, что снаружи – фарс. Он не настолько важен, как заметен. Он так не ранит и не греет. Вике было тепло.

Она шла домой одна, отказавшись как от галантных, так и от нахальных предложений – все хорошо в меру, и довольная Наташка повлекла Алексея в сторону своего дома. Вика улыбнулась – утопающий хватается за соломинку, а соломинки не найдет, так и за гадюку ухватится. А если нет и гадюки? Приятно когда тебя так любят… Или нет? Вика представляла как придет домой, разденется, заварит себе травяной чай и заберется в ванну. Здорово читать в ванне, особенно что-нибудь легкое, оптимистическое, не каких-то там кафков и зюськиндов, или модно-жутковатых кингов, а оптимистичных саймаков. Или на худой конец желязных. «Заповедник» вон дома дожидается. Вике всегда нравился саймаковский Але-Опп – неандерталец из «Заповедника Гоблинов» — тот замечательно отреагировал на раздвоение своего друга, одна из ипостасей которого уже успела скоропостижно скончаться (что-то вроде): «Тот, погибший был ты и мы искренне горевали. Ты сегодняшний – тоже ты, и мы рады возвращению друга. И не надо об этом». Это к тому, что все хорошо, что хорошо кончается, и нечего забивать себе голову вещами в которых разобраться не можешь.

Дом встретил Вику все тем же цзоканьем печатающей машинки – Димка действительно одержим своей последней идеей. Ну, дай бог, чтоб из этого что-нибудь получилось. Она решила не дразнить судьбу – пусть себе печатает – тихонько прошла на кухню и поставила чайник. В бумажной коробочке осталось только два пакетика мятного чая – придется завтра идти в магазин. И спичек нет, забыла Димке утром сказать, и сама не купила – курица. Да ладно. Вика пошла в ванну – спасибо еще, хоть горячая вода есть, а то как по осени затеют бывало ремонт, так до середины зимы и поливаешься из кастрюльки – исходящую паром струю пустила по краю, чтобы меньше шумела. Вышла.

Пока закипел чайник, пока чай остыл для приемлемой температуры, ванна практически набралась. Положив книгу на принесенную из кухни табуретку (а куда еще чай поставить?) Вика не спеша раздевалась. Эта привычка появилась у нее несколько лет назад: оставшись наедине с собой, она, сняв какой-нибудь из предметов одежды, подолгу рассматривала себя в зеркало. Правда сейчас стекло запотело. Вика взяла полотенце – вытереть, но вдруг передумала и пальцем вывела «EVIGHED». Тряхнула головой: «Да ну, к черту!», улыбнулась, вытерла стекло и продолжила процедуру обнажения.

Откуда взялось это ощущение спокойствия? Димка, наконец, ушел в работу? Нет – это и радовало и, одновременно пугало: и так слегка «не от мира сего», Дима, в последние дни, стал и вовсе походить на призрак: на обращенные к нему фразы реагировал через одну, начинал заговариваться. Говорят в театре есть такое понятие – «вхождение в образ». Если это – оно, то женам хороших актеров должно быть очень страшно жить. Вике почему-то вспомнилось лето после школы: когда вступительные экзамены были уже сданы – можно и отдохнуть, веселой компашкой они поехали за город. Там, кстати она и познакомилась с Димой, а зимой стали встречаться… А тогда, летом, просто компания хорошо и не очень знакомых людей – в неформальной среде это вообще было в порядке вещей – можно было год встречать человека на улице здороваться, осведомляться о жизненных успехах и даже не знать как его зовут… компания выехала за город – отметить кем-то сданные вступительные экзамены, кем-то заваленную сессию и кем-то полученную премию. Костер, гитара – все как полагается, в соответствии с заложенной программой, и вдруг самый молодой из парней Эдгар (Вика видела его в первый раз – сидела как раз напротив) откидывается назад, выгибается дугой, и хрипяще-булькающим голосом начинает нести какую-то абракадабру. Кто со знанием дела подхватил его, кто-то силой влил водки. Все прошло. Паренька, худенького такого, с густой копной длинных, черных волос и здоровенным шрамом на переносице, еще с пол часа била дрожь. Он долго извинялся перед всеми, а потом ему стало плохо. Вика подумала, что он чем-то обкурился или укололся, ей рассказали: «года два с половиной назад Эдгара чуть на разрубило пополам – толкнули в витрину. Повезло – только шрам на носу остался. А вот с головой, или с чем там еще? что-то случилось – стали вдруг появились такие вот (кивок в сторону) припадки, тяга к смерти, один раз даже мать газом пытался травить. Ничего потом не помнил. Его и по врачам и по бабкам таскали. Врачи молчат, а бабки говорят – злой дух в него вселился. Мать его в церковь – а на ступенях с ним припадок, каких не было. Двое служек и батюшка его пытались скрутить – куда там! Так и зовут его теперь – Эдгар «Бешеный». С бесами…» Почему вспомнилось? Потому что старые страхи вдруг исчезать стали? От того, что мир, в ином свете предстал – по другому стало восприниматься все. Раньше только Воланд булгаковский воспринимался положительным персонажем, а теперь? Как-то ломались все христианские представления, столь прочно вбитые в голову воюющим атеизмом, канувшей в лету, власти. И думалось: а вдруг не со зла он, Вика даже в мыслях боялась произносить «черт» или «дьявол» – бабушкиными стараниями, сделал того мальчишку таким. Вдруг это цена за спасенную жизнь? Собственные мысли не казались ей кощунственными, когда взгляд падал на одержимого новой книгой мужа. Неизвестно еще что страшнее – одержимость духом или одержимость идеей.

А Дима видел, что не успевает. Время смазалось, он весь растворился в пестром тумане – так представлялась ему материя, из которой он лепил Книгу. Случайно оторвав взгляд от листа, заметил, что уже темно. Тишина. Видимо ночь. Все равно, нельзя останавливаться! Осталось совсем немного. Ты сможешь поспать днем, когда все закончишь, но если ты сейчас остановишься, ты потеряешь все. Не веришь? Верит. Слишком велик страх проиграть, не уложится в самим собой поставленные рамки – эта игра будет поувлекательней гонок на выживание. И значительно дешевле. В материальном плане. Нервных же клеток затрачено фантастическое количество, а об общем душевном состоянии и говорить не приходится, но ни с чем не сравнимое чувство, когда под твоими руками вырастает, наливается силой, становится осязаемой реальностью твое воображение, стоит всех болезней мира вместе взятых. Или, это только так кажется?

Светало. Как сквозь сон, Дима слышал поскрипывание кровати – Вика ложилась спать. Когда она успела придти? Потом снова тишина. Выбросив из головы окружающий мир, он вновь целиком отдался работе: приближение развязки ощущалось почти физически, и Дима, по прежнему опыту, знал, что остановиться сейчас хоть на минуту, значило похоронить все. Порвалась бы леска, и рыба-удача, сверкнув чешуей, плюхнулась бы обратно в мутное море нераспознаваемых ассоциаций.

«Я принес Максу законченный, без карандашных пометок экземпляр рукописи на день раньше условленного срока.

— О, вот это по-американски, — улыбнулся голливудской улыбкой Макс, пряча дермонтиновую папку в ящик стола. – Я надеюсь ты не против, что я заберу вместе с папкой?

— Да конечно, забирай, пожалуйста.

— Good. So, my dear friend, через неделю, после того, как наш редактор ознакомится с рукописью, вы получите гонорар. А это – небольшой аванс. Тысяча US dollars.

Тут я не выдержал:

— Дорогой Макс, если ты собираешься меня надуть, то хочу тебя предупредить: еще один экземпляр этой рукописи находится у моего приятеля, который опубликует парочку глав в нескольких газетах, если не получит от меня других рекомендаций в течении восьми дней. Understand? За восемь дней вы сверстать книгу не успеете, а вот со мной рассчитаться можете вполне. Да и еще: главы для печати мой приятель выберет сам. Такие вот пироги, дружище.

— Игорь, очень жаль что ты мне не доверяешь. Забирай деньги, забирай. Очень ты меня расстроил, но, видимо, я сам виноват. Ровно через семь дней, в этом оффисе…

…Не обманул, паскуда! Как обещал – двенадцать тысяч, да еще и задаток подарил.

— Обещаю прислать авторский экземпляр, с автографом. Да, а та тысяча, считай – подарок лично от меня…»

Дима встал. Книга практически закончена – девяносто восемь листов машинописного текста. Остался только эпилог, но это уже после сна – весь как из папье-маше сделанный, с лестницы бы не свалиться, и то хорошо. Все: «баю-баюшки-баю»… Он сам не заметил как разделся, и повалился на кровать рядом с Викой.

— Одеяло отдай, филин, блин…

«Я сидел за своим рабочим столом, и тупо смотрел на желтую обложку лежащей передо мной книги. Внутри, на первой странице, хорошей, явно перьевой ручкой, была сделана восхитительная надпись «Игорю Сухому, моему любимому писателю. С благодарностью и уважением. И красивая закорючка». Вот сука, бля! Как выкрутился. Вот же сука! Я не чувствовал злости, нет. Скорее пустоту.»

Дима смотрел сон, словно кино. Он разтроился: зритель, режиссер и актер одновременно. «И господь триедин в сущности своей». Откуда?

«Книга вышла гигантским тиражом – я запутался в сотнях тысяч экземпляров, и сразу же обещалось второе издание. Да уж, рука дающего тут не оскудеет. Но и я с голоду теперь не помру. Не с голоду. Рядом, на столе, лежала вырезка из журнала: хорошая бумага, качественная полиграфия… Рецензия на новый роман Ильи Сакурского «Ваши шпаги к нашим услугам». Автор рецензии Алексей Спотыкаев – явный псевдоним, пишет об актуальности затронутой в романе темы (как тонко подмечено!) восхищается языком автора (ну еще бы!), его умением передать внутренний мир героя (спасибо)… Но это только треть статьи. А две трети посвящены маленькому рассказу, опубликованному пол года назад, в захудалом журнальчике. Рассказу, в котором автор, явно подросток, разрабатывает тему, как две капли воды, похожую на «Ваши шпаги…», только с другой концовкой.

Конечно там нет того мастерства, но все же, как же копирайт? Или идеи валяются на дороге? Нет же ни ссылки на римэйк, ничего. Как же это, господин Сакурский? Нет, ваша книга, бесспорно – шедевр, и, я уверен, станет бестселлером, но….?

Я сидел и тупо смотрел то на желтую обложку, то на вырезку из журнала. Плэйбой? Половина газет ее уже перепечатала, так что откуда вырезка – неважно. Еще где-нибудь, слегка подправив, этот Спотыкаев, тиснул ее под фамилией Шумарихин или Кацнеленбоген. Обязательно тиснул – хорошо платят за такие заметки. А мне что делать? Мне плевать! Это же не моя книжка опозорилась на пол мира. Ну ладно, на четверть. Не важно! Моя! Моя, кровью выстраданная книжка, через три сотни духовных мучений протащенная, через миллион самооскарблений… Моя.

Я выдвинул средний ящик стола. Подумал и вытащил его совсем. Там, за фальшивой стенкой, лежал ПМ. Я выменял его в смутные времена у какого-то солдатика, которому не на что было добраться домой. Купил ему билет на поезд, а он мне отдал спизженый ПМ. Тогда можно было и «Калашников» и миномет спиздить. Лежал «макарыч» у меня в ящике, вот и долежался.

Аккуратно поставив ящик на пол и придвинувшись поближе к столу я принялся за разборку пистолета. Все вроде о’кей. Можно начинать. В рот, это конечно очень сексуально, но что-то лоховское в этом есть – как хуй берешь. Нет. В сердце? Как красные командиры в кино? Или лучше «по-гусарски»?»

Дима проснулся, но в глазах все еще плавали красные круги и казалось, что на стене, над креслом, рядом с бра, он может различить кусочки черепа, словно барбарис в плове, в бурой каше мозга и крови. Картинка, явно позаимствованная из какого-то американского боевичка, медленно таяла. Снова сон принес решение, правда его придется подредактировать на предмет цензурности. Или так и оставить эпилог, в диссонансе со всей Книгой? Посмотрим. Сейчас уже сколько?

— Димка, шестой час вечера, давай вставай! — да уж, поспал – так поспал! Вика стоит над ним, с видом грозной домохозяйки, уперев руки в бока.

— А пожрать?

— Ну ты свинья! – это без злобы, веселым голосом, значит игру можно продолжить.

— Это почему это?

— Ну, как же, на убой кормиться, не вставая, только свиньи соглашаются…

— Ах так, — Вика летит на постель, но аккуратно, а то уже бывали прецеденты, и Дима нависает над ней, страшным голосом вещая, — И обещана была вечная жизнь им, вкусившим крови невинных дщерей человеческих… Ох, — это несильный удар поддых, и Вика уже вырвалась, стоит рядом с кроватью, поставив ногу на край, как на поверженного зверя. Перст указует в сторону ванной:

— Пшел мыться, дракула недоделанный, и к столу. Ужин стынет.

— Кому ужин, а кому завтрак…

Разрядка после кошмарика получилась – лучше не придумаешь. Давно они так не ужинали вдвоем, смеясь, обмениваясь впечатлениями о прочитанных книгах, о новостях кино, даже затеяли какой-то спор о древних цивилизациях междуречья. Они выглядели нормальной, счастливой семьей, наверное первый раз за последние лет пять…

Дима ушел дописывать. Эпилог. Подведение итогов. Он сам спустится за кофем-чаем, если захочет, и не надо Вике карабкаться по шаткой лестнице. Да, возможно он просидит всю ночь, не беда, пусть Вика ложится спать. И утром пусть не беспокоится, он сам с собой разберется. Скрип лестницы. «Цзок-цзок—цзок».

Вика сидела на кухне, глядя на гору немытой посуды в раковине. Пила чай. Посуда не расколется, если день не помоется. Пожалуй. Вика никак не могла понять, откуда в ней это спокойствие, абсолютное безразличие к окружающему. И как все это сочетается с тем, что ей хорошо, весело? Неужели для того, чтобы тебе стало по-настоящему хорошо, всего-то и нужно, что выработать в себе безразличие ко всему, и в том числе к самой себе? Вроде бы да. Вика невесело усмехнулась – жить стало лучше, жить стало веселее. Чай в кружке закончился – просто кипятку до верху. Можно еще посидеть подумать. А, в общем-то, не так все и плохо – даже перспективы интересные открываются, ведь что странно: еще день назад, казалось, что жизнь закончилась, что каждый день, это – срок накинули «на зоне», и смирилась уже – против власти не попрешь, а тут, вдруг, как амнистия – словно жить захотелось, и оказалось – можно жить-то. Выйди на улицу, и живи! Или просто окно открой, и пусть жизнь вокруг тебя вертится. Даже на работу идти не противно. Первый раз…

Осталось – всего ничего – поставить точку, но рука словно онемела. Дима перечитывал и перечитывал последнюю строку: все, книга дописана, отшлифована – выверена каждая запятая. День шестой подходит к концу. Он все-таки успел. Успел! Скоро Вика придет с работы… Он так и не ложился спать – напряжение заменило ему кофеин, и рядом стоял только кувшин с водой – постоянно першило в горле. И начала болеть голова. Единственное, чего еще не хватало – точка, последняя точка на последней странице, но он никак не мог решиться. Нет, Дима не боялся расстаться с собственным детищем, и был доволен созданным миром. Созданным из его слов миром. Он боялся другого. Он вдруг понял, что написав эпилог, он дернул рубильник, сидя на электрическом стуле. Он сам огласил свой приговор. Страх. Страх и обида – ведь позволил себя обмануть, сам себя завязал в узел, завел в лабиринт, из которого есть только один выход. Господа присяжные, перед вами преступник. И он не раскаивается – его книга во много раз лучше, мудрее, богаче любого прототипа. И идея – всего лишь семя, упавшее в плодородную почву, кто виноват, что этой почвой оказался он? Никто. И в то же время… Он ведь принял решение за себя, со своих позиций, исходя из своей логики. Разве может Создатель обмануть себя же? Да и собственное создание обмануть невозможно, ибо «по образу и подобию». Это все равно, что собственное сознание обманывать, да в узелок завязывать. «Сколь веревочка ни вейся», сторона у ленточки одна. Одна одинешенька, и никуда ты не денешься, Димочка.

Рука выдергивает ящик из стола, и бумаги рассыпаются по полу. Листы белые и в клеточку, альбомные и тетрадные… пожелтевшие… с кучками стихов… с пятнами прозы… на пол… осень в доме… пальцы шарят по пустому ящику… откуда там взяться пистолету?… рука сжимается в кулак… дерганым движением – вверх, к виску… ящик падает с колен на пол… грохот…

У Вики истерика. Наташка послала мужа по самому короткому адресу, и тот даже не подумал возразить – видит, что дело действительно худо, молча уехал домой кормить дочку. Наташка осталась. Суетится, кудахчет как курица, постоянно пересаживаясь с кресла на кровать к Вике и обратно, убегает на кухню, за чайником, и возвращается с пустыми руками. И постоянно прикладывается к стакану с водкой. Муж – не дурак – оставил литр абсолюта: пусть лучше бабы напьются, крыши целее будут. Хмель не берет. Но Наташкина суета похоже действует на Вику успокаивающе, она уже просто молча лежит на спине, и только слезы текут по лицу, оставляя дорожки на белом, как мел, лице, да дыхание, иногда, прерывается хрипом.

Скорая – час как уехала. Вызвала ее Наташка – что ее дернуло зайти после работы к Вике, она и сама понять не могла, тем более, что муж только сегодня вернулся из командировки, и дома ожидал извечный разбор полетов, а опоздание отнюдь не способствовало полюбовному решению вопросов. Да, причины и не важны. Войдя в квартиру, они сперва зашли на кухню выложить продукты, а потом Вика пошла проверить Димку – тот должен был спать после рабочей ночи. Кровать разобрана, но он не ложился, и Вика полезла наверх, в «кабинет». Все это Наташка рассказывала врачу позже, а в тот момент, поставив чайник, и выйдя из кухни – в ванную, руки помыть, она услышала странный хрип. Или стон. Каким чудом она взлетела по этой гребаной лестнице, умудрившись при этом ничего себе не сломать, она так и не поняла: Вика стояла чуть раскачиваясь вперед… назад… вперед… И смотрела в мертвые глаза мужа. Димка сполз со стула – лишь голова едва виднелась над столом, а ноги, как-то неестественно, подогнул под себя – снизу его, практически, не возможно было заметить. Остановившийся, мертвый взгляд направлен в потолок. Но самое страшное было то, что эти мертвые глаза находились на живом теле: на шее отчетливо пульсировала жилка, и можно было заметить, как ходит кадык, когда Дима сглатывал слюну… Сколько они так стояли – неизвестно.

Скатившись с лестницы (второе чудо?) Наташка набрала «03» и свой домашний номер. Муж приехал одновременно со скорой, и как-то умудрился спустить Вику вниз. Та наотрез отказалась от уколов, но приняла изрядную дозу валокордина, упала на кровать и негромко всхлипывала. Иногда делелал резкое движение рукой или ногой. Медленно успокаивалась.

Объяснялся с врачами наташкин муж. Потом? Бутылка водки и затихающая истерика.

— Этим и должно было кончится, — тихий голос Вики звучал на удивление отчетливо, — Налей мне водки… Этим и должно было кончится с его идиотской книгой… Спасибо… — Вика сделала глоток, не морщась, второй, — Пошли пить чай. Не бойся, это уже не истерика – мне нужно что-то делать… Останешься сегодня у меня? А то я с ума одна сойду, как этот…

— Я уже осталась…

— Спасибо. Пошли, пошли. Там же у нас печенье, как ты любишь – в шоколаде.

Вике вдруг стало спокойно на душе, ей казалось, что кроме наташкиной суеты, она ощущает и чье-то спокойное, очень уверенное участие. Да, именно уверенное. И эта уверенность, что все, в конце концов, будет хорошо передалась Вике, дав ей силы и, столь необходимое сейчас, спокойствие.

…— Завтра на работу вместе съездим, оформим тебе отпуск, а потом Лешка тебя домой отвезет, и до вечера посидит. Это я беру на себя – никуда не денется…

Вика попыталась улыбнуться. Спасибо тебе, правда спасибо, подружка, если б не ты, мне б сейчас с инфарктом валяться. Или с инсультом? Что, впрочем, неважно. Абсолютно. А отпуск действительно хорошая идея – Вика представила, как съездит в Москву к тете – на билеты денег хватит, а там – тетушка не бедствует. Завтра же и уедет. Четырехчасовым поездом. Или шестичасовым? Это уже не принципиально, хотя скорее вторым – в первом плацкартов нет, а купе дорого слишком.

Спать не ложились – всю ночь смотрели телевизор. Когда кончились рускоязычные передачи, часа в три ночи, зарядили видик. Смотрели какое-то тупое, уже раз сто виденное, кино и смеялись до одури, зато с утра, несмотря на бессонную ночь чувствовали себя прекрасно. Насколько это возможно после вчерашнего. Вика даже позвонила по телефону, оставленному доктором, и выяснила, что Дима в себя так и не пришел, и его увезли на Аптиекас – приводить в чувство химическим путем. В дурку. Вика поблагодарила за информацию и повесила трубку.

Это не подло – уезжать. Вы, наверное, хотели, чтобы она сидела у больничной койки, нежно поглаживая его безвольную руку и умывалась слезами? Позвольте же спросить: а зачем? Ему от этого легче станет? Чушь! Ей это нужно? Тоже нет. Сидеть можно только над любимым, а когда тебя вполне устраивает такое его состояние, и при этом ты прекрасно осознаешь собственную жестокость – плюй на все, уезжай в Москву, в Караганду, в Питер, во Владивосток… куда угодно! Главное не лги себе.

Вика собирала сумки, Наташка помогала. В четыре руки они уложили все минут за пятнадцать.

— Все вроде?

— Пожалуй. Бардак мы только навели.

— С работы заеду приберу, — для завершения процедуры, словно ставя точку, на очередном жизненном этапе, сумки вытащили в коридор. Время?

Троллейбус был набит битком – бабульки (откуда они только берутся в такую рань, да еще в таком количестве?) громко ворчали и били по ногам своими котомками, сумками, чемоданами, и Вика с Наташей порадовались, что обе сегодня в джинсах – чулки после таких утренних упражнений не выживают. Шеф, вопреки ожиданиям, сразу согласился на отпуск, но с условием, что Вика, хотя бы до обеда, поможет разобрать сегодняшний завал: «а то Натахе веры нет» — вариант устраивающий всех. Позвонили Лешке. Обещался как штык быть в три. Билет до Москвы, на шесть, он купит, Вика потом отдаст деньги. Утро только начиналось.

— «МИО плюс», слушаю вас…

Солнечный день. Тепло не по осеннему, хочется куртку расстегнуть, и не поверишь, что ноябрь. На лестничной клетке темно, хотя и сухо. Даже чисто. У двери квартиры – первый этаж направо, дверь без номера – двое. Один достает глухо звякнувшую связку и долго подбирает нужный ключ к замку. Второй:

— И это твои совершенные методы? Сейчас из соседей кто-нибудь появится…

— Не появится. И методы – действительно совершенные, в которых я, кстати, необходимости не испытываю.

— Тогда какого хрена ты меня с собой потащил?

— Помолчи.

Дверь, наконец, открылась, и двое вошли в прихожую. Света чуть больше чем на лестнице и лица разговаривающих видны отчетливо: явно нервничающий, постоянно сглатывающий слюну, и, похоже, неспособный удерживать взгляд на одной точке дольше нескольких секунд – бармен Сергей. Второй – «американец» Юджин, свободно говорящий по-русски, без той чрезмерной правильности, что свойственна старательным иностранцам.

— Ну что встал? Пошли в комнату, это там.

Уезжая на работу, Вика не прибралась, и на кровати в беспорядке разбросаны интимные, части туалета.

— И где твоя хваленая охрана? – Сергей начинает чувствовать себя спокойней. – А? Где? Входи кто хочешь, бери что хочешь…

— А ты возьми. То зачем пришел.

— Где.

— Там, — Юджин взглядом показывает вверх.

Сергей с сомнением смотрит на лестницу:

— А она не развалится?

— Твой друг по ней каждый день лазал, и вроде пока не развалилась. Черт! – что пискнуло в углу комнаты. Электронные часы отмерили еще один час. Три. – Ну?

Сергей поставил ногу на нижнюю перекладину, ухватился руками, перенес вес и, с громким треском рухнул на спину: первая и третья ступеньки отсутствовали. Вернее присутствовали в виде щепок на полу.

— Бля!

— Тихо, тихо, — Юджин помог Сергею подняться, — Спокойствие, только спокойствие! Как говорил один литературный персонаж.

Он, вдруг, сложил руки лодочкой поднес ко рту и закаркал (или захрипел?).

— Все, можешь подниматься.

— Точно?

— Ты еще не научился мне верить?

— Верь вам – вечно вопросом на вопрос отвечаете.

— А что, нельзя? – улыбка. Крива – нашенская, — Ладно, давай лезь. Компания «Sellmore Trading Ltd.» всегда выполняет свои обязательства, так что…

Сергею жутко захотелось перекреститься, но сдержаться, все же, удалось. Лестница скрипела, но больше не ломалась – не соврал Женька. Так, стол а вот и стопочка «Книга». Так и последний лист в машинке, как он и говорил. И папочка бумажная, с тесемочками – это ж надо было догадаться! В наше-то время… Вниз.

Юджин-Женька Достал из под куртки пистолет, из кармана вытащил металлическую трубку, и принялся накручивать ее на ствол. Глушитель, догадался бы Штирлиц, но Штирлица здесь не было. Зато сверху показались ноги Сергея.

— Есть?

— Есть.

— Давай сюда… Так, что у нас здесь, — Юждин-Женька подошел к окну, — «Книга». Отлично. Последнюю страницу взял?

— Да. Там внизу.

— Отлично. Пошли.

Сергей шел к выходу первым. Вдруг пол ударил в лицо, секундой спустя яркая вспышка – боль словно пронзила голову… Юджин отряхивал брюки, положив пистолет и папку, с Димкиной повестью, на кресло. Удалось обойтись минимумом грязи. Это хорошо. Команда вылижет все так, что и хозяйка ничего не заметит – даже пол пылью посыплют. Им не жалко…

Щелкнул дверной замок. Вика вошла…

…Юджин с ненавистью смотрел на пистолет – гильзу заклинило в стволе. Варианты? В кармане должна была быть удавка. Есть?…

…Что-то не так. Вика помнила, или нет? как запирала дверь. Почему же замок был только защелкнут?…

…Есть! Юджин вздохнул. Он не слишком любил такие поручения…

… В комнате раздался страшный треск…

…Он успел заметить щепу, нацеленную в глаз, закрыл лицо руками…

…Вике показалось, что сквозь грохот она услышала вскрик. Или всхлип…

Комната была завалена рухнувшим потолком, мебель – куча мусора, пыль и, сквозь нее – солнечный свет из окна. Для Вики этого оказалось достаточно: пол секунды размышления, сумки, слава богу, в прихожей, а билет, вместе с паспортом в кармане, и Лешка… Вика даже улыбнулась про себя, Лешка – оказалось что ему тоже надо в Москву, правда на неделю позже, но он составит компанию Вике – обоим будет веселей. «Люблю людей без комплексов». Лешкина машина – у подъезда. Дверь запирать – к черту! Последнюю фразу Вика произнесла вслух и ей стало совсем легко на душе – кончился душный этап в жизни. Сейчас чуть-чуть зимы, трудной, холодной, и можно начинать сначала – все получится. Ей почему-то верилось, что все получится. Лешка бросил сцепление, и машина с визгом рванула с места. Вика обернулась – последний взгляд на окна, и ей показалось, что кто-то очень знакомый машет ей в след. И улыбается.

— Слушай, Леш, а ты не знаешь, есть такое слово EVIGHED?

— Есть. Это «вечность» по-датски.

— Откуда ты знаешь?

— Да просто, когда наше судно арестовали в Голландии, и мы там месяц простояли, к нам в гости повадился один старичок-датчанин – бывший моряк. У него дочь в Роттердаме — замужем, ну и он поближе к ней перебрался – в порту кем-то вроде нашего вахтера работает. Вот он мне и подарил сборник сказок Андерсена на датском – я ему сына чем-то напомнил, утонувшего лет десять назад…

Вика улыбнулась.

ПС: Газета «Час»: По информации агентства REUTERS. Сегодня в Москве скончался популярный молодой писатель Юрий Стариков. По словам представиделя УВД города Москвы причиной смерти послужил выстрел в голову. Следственные органы разрабатывают несколько версий, основная — самоубийство.

Последняя книга Юрия «Восьмой день творения», презентация которой должна была состояться…