И тогда спросил он:
«Как зовут тебя?»
И ответом ему был

лишь шелест листьев.
Нат О’Нар
There’s a killer on the road
Jim Morrison

...Погода начинала портиться: ветер плеснул на город темноту значительно раньше положенного срока, и необъяснимое ожидание заставляло нервничать каждого, глядящего в серо–розовое небо. Такое бывает, особенно на закате, поздним летом, когда облака так низко нависают над землей, что кажется должны цепляться за ветви деревьев, растущих на пологих склонах холмов, воздух, пропитанный влагой, обретает вдруг материальность и цвет. Ты вдыхаешь красное, или розовое. Нет, не свечение, не блеск, а именно цвет. Ты дышишь цветом.

А весна, она давит, словно стоптанным кирзовым сапогом наступает на мозг серым небом, и мелким дождем царапает. Идешь вдоль Фонтанки, и вода внизу черная, и небо не лучше, над домами не первой свежести, и душу как тисками сжимает... чувствуешь себя мазохистом. Или в Майори, возле пансионатовской столовой (интересно, что там сейчас?) стоя на площадке смотреть на море, грязного сине–серого цвета, с зеленоватыми проплешинами волн... А лучше плыть на спине, порой кажется: протяни руку, и коснешься облака, скомкаешь его, прижмешь к лицу – солоноватую воду сотрешь... Летом.

Да, весна, когда портится погода – черт бы побрал этот мелкий дождь – это особенное время. Есть, наверное, здесь все же что–то от духовного мазохизма, когда нежной лирикой отдает именно шероховатая минорность бытия. В спрятанном от глаз скверике, там, где Театр на Фонтанке, пахнет весной. Во всем Питере нет этого запаха, вымели все из города, вытерли тряпочкой и оставили только декорации, в натуральную величину, но неживые. А здесь, на крошечном пятачке, глядя на разваливающийся дом, сколько таких домов можно найти в центре любого города? глядя на запущенный летний театр, вдыхать теплый, мягкий запах весны...

Погода начинала портиться.

Вдыхая цвет, казалось, что вдыхаешь тревогу и блаженство, приходишь в этакий апокалиптический экстаз, видишь прошлое и будущее, пребываешь одновременно в двух местах – здесь, возле машины, облокотившись о дверцу с отвращением глотая теплую «Фанту», в десяти километрах от Скрунды, и там, спустя... сколько? Лето – весна. Так сколько там, месяцев восемь–десять? Там, в весеннем, светлом островке, посреди каменного моря неживого города, города, который будоражит фантазию, открывая двери в самые потаенные уголки сознания – вот она, машина времени! – путь свободен, куда желаете?

* * *

...Ветер. По коридорам каменного города гуляет ветер – куда ни поверни, он будет хлестать тебя по лицу ладонью плотного воздуха, а то вдруг утихнет, соберется с силами, соскребет с мостовой побольше песка, и в глаза! Ты идешь по набережной канала Грибоедова, и что больше всего тебя поражает – это количество собачьего дерьма, на узенькой полоске земли, вдоль парапета. Почему–то тебя гнетет солнечная погода, ты разражен и недовольно щуришься на небо, в поисках какого–никаго облачка. Природа сегодня благосклонна к тебе, и город, о котором говорят, что в году здесь только двадцать девять солнечных дней, видимо не испытывает желания изменять себе.

Ты идешь вдоль канала в сторону Невского проспекта. Погода начинает портиться, причем как–то неестественно быстро. Попасть под дождь не входит в твои планы – слишком еще прохладно на улице и дождик какой–то осенний, что ли, мелкий, пронизывающий, ты даже не заметил, как он начался, а сейчас улицы на глазах пустеют, люди разбредаются по домам и кафетериям – будет гроза? остаются лишь одиночки, сосредоточенно спешащие по своим делам, но все это как в замедленном кино, ты словно движешься сквозь поток замедлившегося времени, словно этот мир находится в иной плоскости, а ты, неприкаянный, лишь коснулся его на мгновение, чтобы продолжить свой путь в пространстве.

Ты сворачиваешь в первый попавшийся переулок. Направо. Город отторгает тебя, загоняет обратно, на тот же самый клочок весны, с которого ты шагнул в этот мир: по трамвайным путям обойдя чудовищное торжище на Сенной площади, по Московскому проспекту до Фонтанки, через мост и направо. Еще чуть–чуть, нет, сперва проходишь мимо, заворачиваешь в подворотню – толи переулок не мощеный, толи просто щель между домами. Там, справа, возле каких–то цехов или мастерских приютился платный туалет. В таком–то месте на фига, когда в центре не доищешься? Может быть, поэтому ты избрал тот скверик для своего появления на свет – очень удобно пить пиво когда «удобства» рядом?

Дождик так и остался сиротливым, мелким, спасибо городу! Не то, что два дня назад, когда ветер, упорно дувший в спину, поливал твою одежду ледяной водой. Нет, сегодняшний дождик гораздо приятнее, а город в серых тонах стал как–то роднее, ласковее. Ты идешь обратно по тому же переулку, только теперь не прямо, а направо – в скверик, туда, где ждет тебя еще не намокшая лавочка, и непонятные питерские мамаши, катающие детские коляски под дождем, явно не спешащие укрыть свои чада под надежной крышей. Ты ищешь то место, с которого провалился сюда. Для чего? Чтобы вновь ненадолго почувствовать себя комфортно?

* * *

...Виктор допил «Фанту» и теперь держал за горлышко пустую пластиковую бутылку. До Клайпеды нужно проехать еще больше двухсот километров. Там, в небольшом трехэтажном мотеле, он еще из Риги заказал номер...

Август. Половина девятого. Через час с небольшим стемнеет, а на место приедет он и вовсе заполночь. Виктор любил ночную езду, может быть, именно поэтому и сделал такой крюк: и время убить, и удовольствие получить, и поразмышлять вволю, «с умным человеком» посоветовавшись. Времени, того самого времени, которого вечно не хватает, сейчас было даже в избытке. Да и погода позволяла с ветерком прокатиться по ночному шоссе – хорошее покрытие, еще советское, потряхивает, конечно, но зато и в дождь не слетишь. Всяко лучше, чем псковское шоссе на российской территории.

Удивительно, как за несколько лет все привыкли считать Россию заграницей.

На часах половина девятого. Пасмурно, солнце уже садится, где–то там, за облаками. И дорога, нет, не мокрая, а так, слегка влажная, видимо недавно прошел небольшой дождь. На траве рядом капли блестят. Солнце садится. Похоже, завтра ветрено будет – все кругом красное. Пожалуй, даже слишком, словно это не свет заходящего солнца пробивается сквозь занавес облаков, а Красный Цвет льется с неба вместо дождя. В школе проходили слово такое – «диффузия». Красный Цвет смешивается с воздухом. Молекулы еще не распределились равномерно, и кое–где заметны оранжевые проплешины.

Толи сюрреалистов звать, толи Босха.

А воздух словно загустел – хочется его прожевать, перед каждым вдохом. И пахнет детством: киселем со взбитыми сливками, словно нет этого аромата деревни – навоза и сена, а есть что–то непередаваемо чистое, будто впервые попал в сосновый лес. Летом. И в воздухе запах сухого дерева, смолы и хвои... Сейчас пахнет детством. И на душе так: спокойно и страшно.

Виктор равнодушно сплюнул, обошел машину и сел за руль. Лишь капли на стенках пластиковой бутылки напоминали о ее недавнем содержимом – в окно? На заднее сидение, рядом с дорожной сумкой – в Лиепае можно будет выбросить.

Он резко взял с места. На практически пустой дороге, только далеко впереди покачивался рейсовый автобус, Виктор позволял себе расслабиться: забавляющая окружающих разновидность автотренинга – в городской черте он всегда ездил только по правилам, с небольшими, конечно, поправками на реальность. Для чего? Он и сам не мог ответить, но всегда соблюдал установки этой внутренней программы. На длинных же перегонах он, как это сейчас называет? отрывался. Никогда, впрочем, не выходя за рамки ощущения комфорта – где–то сто тридцать–сто сорок...

На дороге знак: ремонт и обгон запрещен. Да ну его, на фиг! Автобус. Раздолбанный «неоплан» – рейсовый. Что за ремонт, новый же асфальт? Правда, гравий рассыпан местами. Автобус уже далеко позади. Черт! Все–таки ремонт. Не дороги, так мостика – действует только одна полоса, и светофор – проезжайте по очереди – фаза около пяти минут. Красный. И небо – малиновое.

Сзади подъехал автобус. В зеркало Виктор увидел, как вышел водитель, осмотрел автобус спереди, потер правую фару. Приближается.

Виктор открыл окно.

– ...Tu, vispar redzi kur tu brauc?! Ko?! Ko tu dari, vai uz zimem nav jaskata?! ...!!! Nac!...paskaties uz lukturi!!!...

Зеленый.

Виктор бросил сцепление, и легкая машинка прыгнула вперед, выбросив из–под колес несколько мелких камней, с тучей песка. Mitsubishi Colt. Хорошая машинка. Маленькая, но хорошая.

Ночь съела все краски, выставив свое серое брюхо, и Виктор больше не останавливался до самой Лиепаи. Там, на заправочной станции «Статоил» купил еще бутылку «Фанты» и кусок булки с сосиской – чудо природы, называемое «Фрэнч хот–дог». Потом ночная таможня, злые сонные пограничники, небрежный паспортный контроль, литовцы, правда, чуть попридирчивее, но это уже национальная особенность.

«Откройте багажник».

«Спасибо». «Счастливого пути». «Вы приобрели страховку?».

Все, теперь до Клайпеды можно не останавливаться. Виктор даже не заметил, как проскочил Палангу, мысль только мелькнула, словно знак на дороге: «надо бы заехать, красиво, говорят, городок оформили...» и дальше. По трассе. Он предпочел бы лесную дорогу, когда кроны деревьев то сходятся над головой, образуя туннель, то разбегаются, чтобы вверху зазмеилось звездное шоссе.

Клайпеда. Портовый городок, главной достопримечательностью которого является морской музей с дельфинарием. Единственный в Прибалтике. Что еще? Все, пожалуй. Чистенький, крохотный город – две улицы три дома, огромный частный сектор... Да, теперь, точно все. Почему именно Клайпеда? Виктор все время задавал себе этот вопрос и не находил ответа: он и был–то здесь раза три–четыре. Ни друзей, ни даже знакомых нет. В прошлый приезд присмотрел себе этот мотельчик, где и заказал комнату.

Виктор вошел в номер, закрыл за собой дверь, поставил на пол сумку, сразу, в прихожей, разулся. Осмотрелся. Комната та же: крохотная передняя, налево – душ, справа – шкаф, прямо – комната. Единственная на всем этаже комната, в которой два окна. Угловая. Две кровати – свободного одноместного номера не было. Не принципиально.

Виктор потянулся до хруста в суставах, поднял с пола сумку – надо разобрать вещи, да и поспать пару часиков...

Неделю дня назад, около двух ночи, зазвонил телефон. Нет, в данном случае он естественно не зазвонил, а скорее заквакал или задребезжал, хотя по традиции принято называть эти звуки звоном. Так вот, телефон зазвонил в самое неподходящее время.

– Может, не будешь подходить?

– Да ладно уже... – босиком в другую комнату: где–то там, судя по звуку, должна быть трубка радиотелефона. – Алло. Слушаю?

– Виктор Алексеевич? – голос женский, незнакомый.

– Да.

– Вышинский?

– Да.

– Здравствуйте, и простите за столь поздний звонок, но человек предполагает... В другое время позвонить у меня не было возможности. Меня зовут... Ирина. Алло?

– Да, я слушаю...

– Мне Ваш телефон дал один общий знакомый, которого мне не хотелось бы сейчас называть... Он сказал, что Вы можете быть заинтересованы в работе. Вы слушаете?

– Да.

Пауза. Женщина видимо все–таки смутилась.

– Так... Простите... Да, по поводу работы. У меня есть для Вас предложение.

– А Вы всегда предлагаете работу после полуночи?

– Что? А, простите, это все от смены часовых поясов. Мне казалось, что сейчас должно быть не позже одиннадцати часов. А сколько сейчас?

– Начало третьего. Ладно. Так... Ирина? На чем мы остановились?

– Я предлагаю Вам работу, – женщина, похоже, начала раздражаться.

– И что именно Вы мне предлагаете? – немного заинтересованности в голосе. Ровно столько, сколько необходимо чтобы погасить раздражение.

– Я бы предпочла не обсуждать подробности по телефону.

– А как?

– Может быть, мы могли бы встретится?

– Давайте завтра с утра. Часиков в одиннадцать.

– К сожалению, это не возможно. Дело в том, что я звоню из Калифорнии, и только послезавтра я буду в Вильнюсе. Возможно... в следующие выходные... В Клайпеде?

– И вы думаете, что я поеду...?

– Мне сказали, что да, – с ударением на последнем слове, – Хотя бы просто из любопытства.

– Кто же это такой... эрудированный?

– Я все расскажу Вам при встрече. Сегодня пятница? Тогда в следующую субботу, в четырнадцать ноль–ноль в ресторане «Мередианас». Это парусник.

– Я в курсе.

– Буду Вас ждать.

– Посмотрим, – совсем уж сдаваться не хотелось.

– До свидания.

– Удачи.

Короткие гудки. Виктор положил трубку, и не спеша прошел на кухню.

– Вить, кто звонил?!

– Черт его знает.

– А что хотели?

– Работу предлагали. Подожди, не кричи – я сейчас подойду, – воды в пластмассовом кувшине с очищающим фильтром хватило едва на пол чашки. Заливать заново, ждать пока она процедится слишком долго, да и ноги мерзнут – Виктор мысленно махнул рукой, отпил глоток, посмотрел на чашку в своей руке, словно не понимая, зачем он ее держит, залпом допил остальное и, поджимая пальцы на ногах, вернулся в дальнюю комнату.

– Мне попить не принес?

– Сейчас...

– Да ладно. Залезай под одеяло, вон в мурашках весь... – Татьяна, жена, не жена... наверное, все–таки жена – уже больше года живут вместе, подвинулась, и, подождав пока он устроится поудобнее, спросила: – Так что там насчет работы?

– Непонятно пока. Надо будет в Клайпеду съездить.

– Зачем?

– Поговорить. Насчет работы.

– Когда?

– В следующую субботу?

– Вместе поедем?

– Нет.

– Почему?

– Танька, ну ты прямо как ребенок, – начал строго, но в конце не выдержал, улыбнулся, – лучше чтоб я один съездил. М–мм?

– М–гм. Всегда так: один, да один, – Татьяна изобразила обиду....

После душа, в набедренной повязке из полотенца, Виктор вернулся в комнату. Его всегда забавляло внимание окружающих к эстетическим сторонам вопроса, вот и сейчас он не мог отказать себе в удовольствии мысленно усмехнуться. Очередной штамп – полотенце для того, чтобы прикрыть наготу. Ерунда. Просто чтоб мокрым местом на постель не садиться.

Сумка стояла на полу, словно выпотрошенный диковинный зверь. Всего–то – две смены белья, свитер и теплая куртка, а занимает столько места... Виктор лениво пнул это безобразие ногой, снял с себя полотенце и бросил на стул. Покрывало сложено в ногах, на случай холодной ночи. Выключив свет, он открыл оба окна, и забрался под одеяло. Тихо. За гостиницей, в пруду, квакают лягушки. Изредка по шоссе проезжает машина. Пахнет свежескошенной травой август...

* * *

...И как ты умудрился заснуть в метро? В этой толчее вечно усталого, злого народа, среди тех, чья ненависть друг к другу подпитывается клаустрофобией, и пульсацией подземных вен – рек. Как это удалось тебе? Тебе, вечно гуляющему по лезвию ножа, и потому постоянно ждущему ножа в спину, тебе, цинику и тебе, брезгливому наблюдателю, постоянно проверяющему локтем наличие кошелька во внутреннем кармане куртки. Как?! Но ты уснул, и никто не стащил твои жалкие двести баксов, никто не вырвал из расслабленной руки недопитую бутылку с пивом, никто... Может быть потому, что ты спал всего пару секунд, или потому, что все опасности существуют лишь в твоем воображении – пока ты помнишь о них, они будут жить.

Тебе приснился сон. Ты и не подозревал, что полнометражный фильм может уложиться в те жалкие мгновения... Закрыл глаза. Ударился головой о поручень слева. Проснулся.

Ты стоял у длинного эскалатора, поднимающего вверх. Вход перекрыт турникетом, возле которого собралась небольшая толпа... Ты безуспешно попытался разглядеть, где же кончается эта чертова лестница, но так часто бывает во сне – все не резкое, сколько ни крути объектив. Ты даже усмехнулся: какой дешевый сценарий, обыгрывался уже в миллионе американских фильмов – лестница, ползущая вверх, в никуда, в облака, в рай. Вторая мысль была о Фрейде и неотреагированных эмоциях. Третья о городе, в котором ты находился. И тут же – ты на Ленинских горах: сзади здание университета, впереди, и внизу кусочек стадиона виден из–за гранитного ограждения. Синеют пластиковые будки туалетов. Тепло. В твоей руке прозрачный пластмассовый стакан с пивом. Пиво чешское. Ты снова подумал о комплексах...

Стукнулся головой о поручень слева. Проснулся.

«Осторожно, двери закрываются». Тебя раздражает, что в питерском метро, после набившей оскомину фразы про двери, не называют следующую станцию, как в Москве или Киеве.

«Станция Площадь Восстания...». Прочь из душного вагона! Наверх. Пусть в привокзальную толчею, но на воздухе, под открытым небом. Ты удивляешься сам себе – никогда прежде не давило на психику замкнутое пространство. От чего так сегодня? Ты поднимаешься вверх по эскалатору и одновременно погружаешься в некое подобие транса, подвешивающее тебя над границей, между сном и бодрствованием. Ты качаешься подобно маятнику, и постепенно перестаешь осознавать, что же в окружающем мире действительно реально, а что плод твоих фантазий.

Набережная Невы. За спиной Эрмитаж. Тебе дурно, давит внизу живота, и ты идешь на дворцовую площадь, все к тем же синим пластиковым будочкам. Бабульке – четыре рубля. Дверцу закрыть.

«Мясо по–гусарски. Это как?». «Мясо, потом сыр, потом снова мясо и, сверху, все сыром залито». «Ну и чудненько. А кофе у вас...». «Растворимый». «А сок апельсиновый?». «Есть». «Тогда мясо. Гарнир у вас какой?». «Овощи» «Так. И сок апельсиновый. Сок сразу, пожалуйста». «Вам пепельница нужна?». «Да».

Почему–то тебе не хочется заходить в церкви, храмы. Последний раз, года три назад, ты был в Софийском соборе, в Киеве, и на тебя дохнуло такой древней силой, совсем не христианской, не возвышенно страждущей, уничиженно восхваляющей, а недоброй, гордой и очень усталой. Не было того умиротворения, что возникало, когда ты заходил в католическую церковь Скорбящей Девы Марии. Там тебя окутывало умиротворение, спокойствие. И уходил оттуда ты словно умывшийся. Просто приходил, и минут десять сидел на скамье.

Теперь не хочется. Ты, в конце концов, осознал, что так же далек от бога, как он от тебя, и что максимум, на что ты способен – это утилитарно использовать идею «возлюбления ближнего своего». Как там было: «...Вы – атеисты?! Да, мы – атеисты. Ох, какая прелесть! ...он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту». Ты настолько зациклился на своей идее поиска бога, что успокоился, только найдя его в себе. Самое забавное, что никакие боги, никакой вселенский дуализм не тревожил тебя десять лет назад, когда мальчишкой, со светлой верой в Устав, ты выпускал кишки совершенно чужим тебе людям. На которых было наплевать так же, как и им на тебя... Над этим ты тоже не задумывался. Ни тогда, ни после...

А потом, в одночасье лишившись всего, чем дорожил, и вместе с тем лишившись веры в себя, ты словно заново родился, словно провалился в другой мир; мир, где победу присуждают не по количеству нанесенных ударов, а по количеству пропущенных. Именно это и потрясло тебя больше всего, и ты ринулся на поиски бога, единственной опоры, с таким же самоотречением, с какой уверенностью в собственной правоте жил до сих пор. И сколько же времени потребовалось, чтобы две твои личности слились воедино? Всего несколько минут, после четырех лет поиска. Не так уж много? Не так уж мало.

Ты стоишь у ограды «Катькиного» сада и вспоминаешь, как кто–то рассказывал тебе, что это место облюбовали «голубые». Ты снова проваливаешься, словно Алиса в кроличью нору: мимо проносится Гостиный Двор, превращенный наполовину в выставочный зал дорогих и никому не нужных одежд и сувениров, наполовину в базар, с толкучкой, карманниками, и тоже, в принципе, бесполезным мусором. Это дед еще говорил: «скупой платит дважды». Дальше? Исаакий. Мимо. Метро? «Ломоносовская». Мост через Неву. Мимо. Кафе на Невском. Пусто. Дорого. Хороший кофе. За хороший кофе не жалко дорого заплатить, особенно после того, как даже в ресторанах тебе предлагают растворимый. Здесь это в норме. Тебя мутит – слишком долгое падение сквозь город, слишком однообразное, как бег по кругу, словно город заканчивается Невским проспектом и прилегающими к нему улицами. Монотонный шум и странный, ни с чем не сравнимый запах краски. Типография. Можешь напечатать свой портрет и налепить на водочную бутылку. Идея? Какой дурак сказал, что Петроградская сторона похожа на Ригу? Мечеть красивая. Кто–то говорил, что Питер, он не в названиях, не в словах, а в дожде и ветре, в грязной воде каналов и в солярке Невы, в цвете камня под облупившейся краской на доме, в куцых занавесочках на окне второго этажа, в трамваях и речных трамвайчиках. Может быть, но как тогда понять человека, который ходит и пожирает глазами таблички на домах «Набережная канала Грибоедова», «Река Мойка»... А как быть? Как? Когда хочется увидеть это слово «переулок»?

А ты проносишься мимо, по своему кругу, цепляясь пальцами за двери телеграфа – «международные телефонные разговоры». Тебя проносит мимо, ты падаешь в кроличью нору.

Льюиса Кэролла сегодня назвали бы педофилом.

Набокова тем более.

Посмертно за это судят?

* * *

...Виктор проснулся на пол часа позже чем собирался – хромает внутренний будильник, или дорога так расслабила? Утренний душ. Завтрак в баре гостиницы входит в стоимость номера. Оплачено.

Двадцать минут первого. До центра добираться минуть пятнадцать на маршрутке, пока еще географию города вспомнишь – Виктор положил себе на дорогу полчаса, и полчаса на «собраться с мыслями». Значит не позже часа нужно выйти.

Вернувшись в номер, посмотрел в зеркало: двухдневная щетина – ничего, перебьются, стрижка короткая, но в пределах нормы, взгляд спокойный – вот это действительно хорошо – еще пару лет назад, из–под бровей смотрели бегающие, нервные оптические прицелы, да и сейчас, порой, в минуты ожидания или растерянности... Он предпочел бы не встречаться взглядом ни с женой, ни с возможным работодателем. Одет? Аккуратно: бежевые летние брюки, майка с воротничком, полуспортивная хэбэшная куртка, сандалии.

Время.

Маршрутка – весьма полезный вид транспорта – Виктор попал в центр за сорок минут до условленной встречи. Первым делом он отправился на пристань, и убедился, что катера, как и два года назад, отходят к морскому музею через каждые пятнадцать минут. На такси доехал до «Меридианаса» – ресторана–дискотеки, устроенного в намертво пришвартованном к берегу канала паруснике. Виктор никогда не был силен в морском деле, поэтому, что яхта, что бригантина, что фрегат имели только одно отличие от парохода...

Без двадцати два. В абсолютно пустом зале Виктор выбрал столик подальше от колонок – его не прельщала перспектива беседовать под модные звуки местного радио. Официант возник как джин из бутылки. Было заметно, что ему не доставляет особого удовольствия среди бела дня ходить в пиратском наряде, но раз уж он вынужден это делать, то ни в коем случае не роняя собственного достоинства.

– Labas denas...

– Добрый день. Меню не надо. Салат овощной есть у вас?

– Да, – даже в коротеньком слове заметен акцент, но литовский он как–то мелодичнее латышского. Или все дело в привычном раздражении?

– И мясо. Стейк или что–нибудь подобное...

– Свинина? Говядина?

– Говядина. И, пожалуйста, чашку кофе сразу, и чашку кофе потом. И стакан апельсинового сока сразу.

– Это будет все?

– Да.

Он был рад, что пришел раньше. Небольшое моральное преимущество – не ему придется испытывать дискомфорт, разыскивая взглядом таинственную Ирину. Пусть лучше озадачится она. Посмотрим.

Этот год был не слишком удачным – Виктору пришлось сменить две работы, и теперешнее место управляющего в магазине, увы, не внушало особого оптимизма – шестидневный рабочий день, плюс маленькая зарплата, для человека, не умеющего и не желающего воровать... Отгул получил только благодаря хорошим отношением с коллегами. Так вот. А то стал бы непонятно ради чего мчаться в Клайпеду! Хотя еще и любопытно.

– Ваш кофе.

Чашка маленькая – эспрессо. Запах. Похоже, что это – кофе.

– Здравствуйте, Виктор Алексеевич, – женский голос. Приятный, но слегка язвительный. Очень похож на тот, в трубке. – Вы, я вижу пришли пораньше.

Женщина лет тридцати пяти, может чуть больше. Красивая. Нет, не красивая, но необычная – тонкие, почти прозрачные, словно из нефрита вырезанные черты лица. Хотелось запечатлеть ее именно в зеленом нефрите. Нос чуть с горбинкой, большой, но красивый рот, тонкие, четко очерченные губы. Большие глаза. Высокий лоб. Волосы темные, цвет в темноте не разобрать – могут оказаться как каштановыми, так и рыжими, собраны на затылке. Фотография за долю секунды.

Дорогой летний костюм в светлых тонах. Юбка заметно выше колен, но достаточно строгая. То, что видно. Руки на столе. Хороший маникюр, не вызывающий. Изящные тонкие пальцы...

– Я присяду?

– Да, пожалуйста, – чуть растягивая слова, – Ирина?

– Да. Просто Ирина.

– Тогда, просто Виктор. Вам заказать что–нибудь?

– Нет спасибо, я сама.

Говорит как москвичка. Свое, родное – акцент прибалтийских русских сильно похож на московский – также растягивают гласные. Однако нечто, почти неуловимое подсказывало, что русский – не родной язык для нее. Скорее тот же литовский.

– Моя мама была литовка, – она ответила на незаданный вопрос так, словно он все же был произнесен вслух. – Отец моряк. Русский. До семи лет я говорила только по–литовски. Вы заказали обед?

– Да.

– Значит, нам нужно занять время ни к чему не обязывающим разговором. Вы когда последний раз здесь были?

– Здесь, в смысле в ресторане?

– Нет, в смысле – в городе, – она улыбнулась.

– Года два назад. Или три. Здесь, в ресторане, тогда же был.... А все–таки, как Вы меня нашли?

– Давайте лучше поедим сначала, а то дела, порой перебивают аппетит, а готовят здесь, вроде бы, неплохо.

– Я бы предпочел обойтись делами, которые аппетит не перебивают.

– Пожалуй, все зависит от аппетита. Иной аппетит и дубиной не перебьешь, – намек на улыбку. Зубы у нее хорошие – Виктор уже успел заметить.

– А Вы любите выражаться образно.

– Иногда. Я же говорила, что папа мой был моряком. Ты пей кофе, остынет.

– Люблю прохладный. Под настроение...

– Брудершафт мы еще выпить успеем, а так разговаривать будет легче.

– Как скажешь.

Чтобы собраться с мыслями, Виктор поднес к губам чашку. Сделал глоток. Ирина выиграла первый раунд. Что дальше? Необходимо пересмотреть позиции: она оказалась гораздо более пластична, чем он мог предположить. Не глупа. Можно было бы конечно надавить на ее женственность, но похоже, именно этого она и хочет – не даром перешла на «ты».

Игра его затягивала. Не будучи по натуре азартным человеком в том смысле, в каком это принято понимать – никогда не просаживая денег в рулетку или в покер, не играя с «однорукими бандитами», Виктор был неравнодушен к логическим загадкам. Его игра –преферанс, или, на худой конец, золе. Правда мизер в темную играть можно только спьяну или сдуру. Или когда колода крапленая.

Чашка. Толстый фарфор, или как это правильно называется? Сейчас везде кофе подают в таких чашках, правда, наливают туда по большей части редкостные помои. Виктор вспомнил Италию. Ложка конечно в том кофе не стояла, но сердечко после него бухало где–то под кадыком. Этот, однако, тоже не дурен. Не пережарен, по крайней мере.

Можно.

Встретившись взглядом с Ириной, он улыбнулся. Удостоился улыбки в ответ.

– Не знаешь, быстро здесь готовят?

– Нормально. Ты когда заказал?

– Минут за десять до твоего прихода.

– Ну, значит сейчас принесут...

Один–один. Виктору все–таки удалось сравнять счет, в этой непонятной игре. Непонятной ему.

Подали горячее. Ел он с удовольствием, и словно про запас. Где–то под ребрами возникло ощущение, что подобной трапезы он может в этой жизни больше не удостоиться. Бред. Нервишки пошаливают. Отпил сока. Холодный и, похоже, не разбавленный. Время сейчас играет против него, заставляя нервничать – это только на бумаге, в книжках все просто, да в американских фильмах: герои не теряют самообладания ни в каких ситуациях, а для человека, не привыкшего к подобным, со стороны совершенно невинным психологическим дуэлям, весьма тяжело бывает сохранить должное спокойствие.

Виктор сложил приборы на тарелку, допил сок и промокнул губы салфеткой. Ирина, не спеша, доедала греческий салат. Возле столика материализовался официант со второй чашкой кофе. Еще несколько минут. Перед дамой бокал с вином.

– Некоторые предпочитают после обеда коньяк?

– Женская скромность не позволяет опускаться до банального пьянства при первой же встрече, – едва закончив фразу, она стерла с лица улыбку так же легко, как мгновение назад одела. – Ты готов поговорить о деле?

– Как пионер.

– Отлично. Твой телефон мне дал Женя Горелов.

– Женька? – вот это уже был удар ниже пояса. Виктор не видел Женьку... Черт возьми, сколько же?! Порядочно... Они служили вместе, потом вместе кантовались по случайным, полубандитским работам, а лет пять или шесть назад их пути разошлись: Виктор поступил на заочное, устроился работать в бухгалтерию довольно крупной фирмы, занимающейся дерево заготовкой и обработкой, а Женька подался в банальные бандиты. Отношения они, впрочем, не прерывали, так что телефон он мог и знать... А мог и не знать, потому как пропал из поля зрения года два... да точно, два года назад. Говорили, поехал вербоваться в иностранный легион. Не проверить. А на теперешнюю свою квартиру Виктор переехал едва как год. Не проверить. Значит верить?

– Ну и как он сейчас? Где?

– Боюсь, что порадовать тебя нечем – скорее всего уже нигде.

– То есть как?

– Мы с ним познакомились полгода назад. В Париже. Он был... на мели. Я смогла предложить ему работу, и мы некоторое время плодотворно общались. А потом он завербовался наемником, в какую–то ни то африканскую, ни то латиноамериканскую страну и, насколько я знаю, ничем хорошим эта авантюра не закончилась.

– И откуда такая информация?

– Боюсь, я не могу раскрыть свои источники. По крайней мере, сейчас.

– Интересно...

– Все что у меня осталось от него, это вот эта фотография, и твой телефон.

Фотография была из «полароида» – моментальная. «Если они разоряются на такие подделки, то не мне с ними тягаться». Не будучи большим специалистом в фотографии, Виктор все же мог отличить грубый фотомонтаж от работы профессионала на хорошей графической станции. Ирина в светлом летнем платье на первом плане, чуть прислонившись к приобнявшему ее, стоящему сзади мужчине. Загорелый, щеки запали. Но это – Женька. Что ж, пока – верить.

– Дальше.

– Ты не слишком опечален...

– Извини. Горевать и напиваться предпочитаю в одиночестве. По крайней мере, без дам, – улыбнулся – смягчить резкую фразу. – Давай уже к делу.

– Хорошо. У меня есть для тебя работа. Очень специфическая работа.

Пауза.

Воздуха для дыхания не хватало. Виктор кивнул.

– Я знаю, что у тебя проблема с деньгами. Ты все еще должен четыре тысячи за квартиру, а машина, которую ты можешь продать, потянет хорошо если на две.

– Откуда...

– Твоя жена сейчас уже месяц, как не работает, и вы едва концы с концами сводите. Не перебивай! Мне нужен надежный человек, который согласится выполнить одну работу, притом согласится на моих условиях, и в то же время ничего не испортит. А лучше всего, если и не будет лишних вопросов задавать, – тут Ирина улыбнулась. И улыбнулась глазами. Виктор почти готов был поверить, что она действительно не желает ему зла.

– Как я понимаю, эта весьма специфическая работа имеет вид разовой сделки?

– Конечно. Оплата вперед. Десять тысяч долларов США.

– Хороший тариф. И где гарантия...

– Деньги ты получишь сейчас. Можешь сразу перевести их на расчетную карточку жены. Тебе никто не будет мешать.

– А с моей стороны?

Ирина постучала ногтем по фотографии:

– Я не доверяюсь кому попало.

– И после выполнения работы я упомянутой суммой смогу воспользоваться? – Виктор старательно, выговорил слово «упомянутой», но ударение поставил на слове смогу.

– А вот тут уж, милый, тебе придется поверить мне на слово.

– У меня есть выбор?

– Ты можешь повернуться и уйти.

– Далеко ли?

– Достаточно далеко, – и, казалось бы, без всякой связи, – Ты даже не представляешь, что может сделать женщина с помощью банального макияжа.

Кофе совсем остыл. Холодный кофе, даже хороший – весьма специфический напиток, но сейчас – все равно. Интересные штуки происходят сегодня со временем: то оно едва тащится, как трамвай в час пик вокруг Чистых Прудов, а то несется вперед со скорость какого–нибудь германо–французского экспресса. Цейтнот.

– Хорошо. Давай, Ириша, подробнее, – особого выбора и не было – не расплатиться за квартиру, подставив под удар Таньку и родителей, Виктор не мог. Здесь же, если что и не так, то он просто не доедет до дома. Не худший вариант. Из двух зол – выбираем меньшее, а рисковать – так лучше собой. Как–то не пришло даже в голову, что не доехав до дому с деньгами, он точно также подставляет семью. Впрочем, ведь есть же возможность действительно перевести деньги на Татьянину карточку.

Улыбка–награда. Спасибо.

– Все просто. И если бы не необходимость быть уверенной, не столько в результате, сколько в том, что все пройдет именно по плану, то можно было бы... избежать нашего сотрудничества...

– А конкретнее, – все–таки нервишки шалят. Если сорвался на резкость, так уж постарайся хоть вид виноватый соорудить – Виктор опустил взгляд на чашку.

– Ничего. С самообладанием у тебя порядок. А дело заключается в следующем...

– А ты уверена, что это лучшее место для таких разговоров.

– Да.

– Поверим.

– Придется. Есть человек. Тебе его знать необязательно. Писатель, журналист – неважно. Сегодня вечером, без двадцати десять, он вернется с прогулки. В десять пятнадцать–десять двадцать он будет сидеть в своем гостиничном номере за столом. Писать. Будет, это я гарантирую. Считай, что ему нужно завтра сдать репортаж. Номер «люкс» в отеле «Клайпеда». Шестой этаж. Он будет сидеть в первой комнате, лицом к окну, спиной соответственно к тебе. Дверь будет не заперта.

– Интересные подробности. И оно все будет именно так?

– Если хоть что–то будет иначе, можешь считать наш договор расторгнутым, а в качестве неустойки оставишь себе всю сумму контракта.

– Хорошо. Об этом позже.

– Он будет сидеть спиной к тебе. Видишь, я даже тут проявляю заботу – не видя лица, гораздо легче убивать, – Виктор поморщился. – Именно, убивать. Дверь открывается вовнутрь, влево. Он будет сидеть чуть правее двери. У тебя будет около пяти секунд, чтобы сделать первый выстрел. Максимум – три. Только в тело – лицо должно сохраниться. Это принципиально. Вот это, – Ирина положила на стол довольно большой сверток в полиэтиленовом пакете, – посмотришь у себя в гостинице. Будет время.

Из сумочки достала белого металла портсигар, длинный черный мундштук и аккуратную, без внешних изысков зажигалку.

– Не возражаешь? И убери, пожалуйста, пакет со стола. Да хоть на стул рядом. Только не забудь.

– Да уж постараюсь.

– Не злись Виктор. Ты меня благодарить должен, ведь хоть и через грязь, но из дерьма тебя вытаскиваю, так что мог бы хоть из вежливости не морщиться.

– Я дурно воспитан, Ирочка, но если чем задел, извини, каюсь. Не привыкли мои опилки к таким поворотам...

– Забыли. И последнее: машинка, в этом свертке, не совсем обычная, так что ты, будь добр, не копайся в ее внутренностях. Любой сбой в ее работе – и ты свободен от любых обязательств передо мной. В ней три патрона. Три выстрела. Это все. Я позабочусь, чтобы ты мог беспрепятственно покинуть гостиницу. Остальное – на твое усмотрение.

– Ты считаешь, что этой информации достаточно?

– Вполне.

– А теперь, поскольку твое материальное положение можно считать стабильным, будь добр, угости даму шампанским. Должен же состояться обещанный брудершафт!

Резкий переход от «делового» разговора к демонстративному флирту вызвал некое подобие шока. Виктор пытался разобраться в себе, смирившись с неизбежным и, в то же время, радуясь удаче, просчитывая шансы выбраться живым из этой переделки.... Слишком много сразу. Словно во сне он заказал бутылку шампанского. Зная, себя выпил один бокал, тот самый, на брудершафт. Губы у Ирины были теплыми, но не безвольно мягкими, а... это почти невозможно описать, но Виктор поймал себя на мысли, что здорово было бы этот эксперимент повторить. В другой обстановке и по другому поводу. И тут же посмеялся над собой: вылезти бы из этой переделки, да не видеть больше в жизни этой дамочки. Вот было бы счастье.

Больше он не пил, лишь, вежливо поднося бокал к губам, поддерживал компанию.

– Похоже, мое общество начинает тяготить тебя?

– Нет, Ира, что ты! Просто мне нужно сосредоточится...

– Я понимаю. Все, о чем мы с тобой договаривались – в том пакете. Поступай, как считаешь нужным... Время помнишь?

– Десять пятнадцать–десять двадцать. Номер шестьсот четырнадцать. Гостиница «Клайпеда».

– Хорошо. Теперь иди, я расплачусь.

– Нехорошо, я же обещал шампанское...

– Это я его у тебя выпросила, так что иди, не изображай гусара.

– Ладно. Счастливо.

– До свидания. Ни пуха!

– К черту!

– Обязательно.

* * *

...Совершенно идиотская ситуация – зашел в аптеку за какой–то ерундой, и на–тебе–пожалуйста – кровь пошла носом.

Купил в магазине яблоко. Такое импортное. Зеленое, сочное. Хорошо. Сидишь, все на той же скамейке, в скверике возле театра: в носу кусок ваты, яблоком хрустишь. Доволен. Пусть загнан на свой огороженный участок, зато – свой. И главное как–то светлее здесь. И ведь как деликатно тебя сюда запихивали! Ты просчитал каждую мелочь, вспомнил каждый жест: и дождь косой в спину, и грибной дождик час спустя, и песню «People are strange», и девушку, которая спросила у тебя: «А Вы не знаете, где вход в этот театр». Вот она, последняя капля – любопытство. Не мытьем так катаньем – ты сидишь на отведенном тебе участочке земной поверхности, ешь яблоко и стараешься ни о чем не думать. Облака, переполненные водой трещат высоко, над кронами низеньких деревьев, что там, ивы? акации? как вообще все эти кусты называются? Там тополь за забором – даже повыше пятиэтажки будет. Или это только оттого, что он на первом плане, так кажется? Трещат облака, наливаются дурной влагой, а как пойдет по шву трещина, кажется, зальет пол города...

Ан нет – дождик начался мелкий. Морось. Водяная пыль. И холодный. Мерзость! Этот город лупит тебя, издевается, как может, а ты все не хочешь смириться, сказать: «да, простите, не мое». Гордость пополам с упрямством.

Вот и бабульки засобирались, в мешочки кидают совочки, лопатки, пластмассовые автомобильчики. Все ждешь, хочешь увидеть, как они возьмут за плечики, встряхнут, сложат аккуратненько, и в тот же пакетик внуков своих и внученек. Аккуратненько. Только дядька тот сидит под деревом, газету читает. Толи не замечает дождя – листья уже пораспустились, от такого дождика и укрыть могут, толи не мешает он ему. А коляска рядом стоит. Пустая что ли? И не боится он ребенка простудить? А бабушки уже собрались, вон кофточки детям поправляют, одергивают. Точно, сейчас сложат, упакуют, домой принесут... и в шкаф. До вечера. Развернут, посадят за стол, в руки по ложке вложат. Кушайте! Потом снова в шкаф. До завтрака. А потом и на прогулку: вытряхнут из пакета вместе с игрушечными автомобильчиками, совочками, лопатками, ведерками и формочками – возитесь, играйте!

Странный мир. Слишком предсказуемый. Сидя здесь... а где яблоко? Только палочка осталась. Горькая... ты задумываешься, почему всё именно так? Почему именно этот сквер? Четырнадцать кругов по Питеру. Или все же тринадцать? Здесь и сейчас – deja vu. Бег по кругу. Каждый твой шаг предопределен, и не потому, что кто–то направляет тебя, а потому, что сидя, с горки, можно только вниз скатиться, а вот чтоб на горку забраться уже и встать надобно. И ходить научиться.

Ты словно слепой шаришь руками по скамейке. Пытаешься найти подтверждение ее материальности, или напротив, убедится в том, что иллюзия Майи все же распознаваема? Ты тысячу раз пытался запротоколировать поток сознания, не подозревая, что тем самым зацикливался правилами уже существующего алгоритма.

Занятная идея – человек как мир в самом себе. Затаскана до невообразимости, но что если это действительно так, и сами себе мы только снимся? Ты усмехаешься собственным мыслям – пустая трата умственной энергии, лучше подумать о яблоках, но до магазина идти лень, а вселенная, она никуда не денется – по определению безграничная, заключающая в себе все, она всегда с тобой, где бы ты ни находился. Этакий хвостик – волочится следом. И вниз на метро, с тобой, и вверх на карусели.

Усмехаешься. Над собой полезно иногда потешаться, иначе можно сойти с ума.

Тебе иногда кажется, что с ума ты сошел уже давно, а то, что продолжаешь все так же обыденно жить – лишь дань привычке. Да и не ты это уже, а так, пустая оболочка с остатками памяти. Потому и таскает тебя по кругу, что большего телу твоему и не вспомнить... Здесь хоть ветра нет.

А небо снова сереет – досрочное наступление вечера. Дождик будет.

* * *

...В пакете оказался странного вида пистолет – Виктор таких не видел. Хотя многое есть на свете, друг Горацио... Похож на спортивный – длинный ствол, весь какой–то узкий, что ли. Легкий. Рукоятка удобная, словно под него сделанная. «А ведь она ничего не сказала насчет пистолета, как с ним–то потом?». Он спустился в бар отеля и купил маленькую бутылку водки – пригодится. И стресс снять, опять же.

Ровно сто стодолларовых банкнот. Никакого обмана. И вряд ли они фальшивые. Виктор посмотрел на часы: без четверти пять. Банки в субботу не работают, но в любом обменнике можно проверить под ультрафиолетом. Не дура же она. Совсем, похоже, не дура. И ведь знала, что не повернется, не сбежит с деньгами, хоть и за грязное дело деньги вперед получены – раз взял, уже испачкался, а пятном больше, пятном меньше... Цинизм – качество приобретенное, плохо сочетающееся с природной порядочностью, но тут уж ничего не попишешь. «Журнал какой, что ли купить?».

Отыскался только русский плэйбой двухмесячной давности. Ну и то – на безрыбье, как говорится... Американские сисястые красавицы не возбуждали. Виктор всегда испытывал какую–то брезгливость к их силиконовым округлостям и выпяченным губкам... Тьфу, черт! Бредятина в голову лезет... Журнал полетел в угол. Все–таки нервишки шалят. Мерзко на душе. И глупо все как! Словно в дурацком боевике.

Пистолет так и лежал на столе, на разорванном бумажном пакете. Виктор смотрел на него с брезгливостью, и одновременно с интересом, словно на насекомое – отвратительное и совершенное одновременно. Когда он ходил в рейд с незнакомым оружием? Глупо. И в то же время вся ситуация – идиотская, так что глупостью больше, глупостью меньше... Можно было бы разобрать эту машинку, да и надо бы, только страх какой–то не дает. Кажется, если сделаешь что–то рациональное, вся эта бредовая схема развалится, полетят во все стороны шестеренки–винтики, и ты вместе с ними. Противно это. И жутко. И как выбраться из этого конфликта противоречий не знаешь.

* * *

...И снова ты выпадаешь из реальности. Ночь. Старый диван чуть коротковат. Из окна сквозит и, в тоже время, душно. Накурено. Сидели до часу ночи – завтра понедельник, пришлось разойтись пораньше. Игорь положил тебя в первой, проходной, комнате. А где еще было? Хорошо иметь друзей в других городах – всегда есть, где остановиться. Просто дым, еще не до конца выветрившийся, напомнил тебе совсем о другом месте, другом времени. О другой реальности. Ты сейчас вне ее, вне себя. Ты во вне. Тебя нет. Есть лишь горстка воспоминаний, которые тоже когда–то были.

Дым едкий. Есть и такое. О дыме. Дым бывает разный, бывает мягкий, это когда шишечки, или как их еще называли – бошки, куришь. Это здесь они два пятьдесят за четверть грамма, а там за так... Хорошая, вызревшая. Не то, что здесь. У техников меняли на спирт. Шала – значит милость бога. Вот оно как оказывается. Даже если глотку и дерет, все равно она мягкая. Не рубит. А вот когда черной покуришь. Это здесь черненькой колются. Ублюдки. Там курили – зачем вены портить. Но она злая не добрая. Этот дым тоже помнишь. Страх. Какой еще дым бывает? Как только крыша не поехала? Поехала, говоришь? Говоришь что уже и крыши–то нет вовсе, что гниют стропила под дождиком?

Дурь. Дурь тоже разная бывает. Бывает от травы. Потому ее, травку «дурью» тоже зовут. Некоторые. А бывает другая дурь. Или не дурь то вовсе? Когда ты в первый раз в рукопашную идешь, когда из «калаша» в упор сажаешь пол магазина, и, совсем не так, как в кино, он отлетает назад. Все это совсем иначе. И смотреть в глаза человеку, который хочет только одного – убить тебя, это... Когда сердце сжимается, и мешает дышать, проваливается куда–то вниз, в мошонку, когда перед глазами круги – бронежилет отнюдь не так легко прострелить, как это описывается в модных романчиках, и совсем не так просто подняться, получив пулю в грудь, как это показывают в дерьмовых американских фильмах. А потом ты сам нажимаешь на курок.

Несколько лет спустя, ты читал о берсерках. И всю эту чушь, про отвар из мухоморов. Тебе хотелось посмотреть на автора этой статьи: кабинетного очкарика, который знает все о методах изготовления и применения любого оружия, в уме может прикинуть давление на точку тела при попадании пули, скажем из ПМ, но который никогда не стоял перед выбором: убей, или сам станешь покойником, когда драка идет не до первой крови, а до последней, когда во рту пересыхает, солоно, и нет сил остановиться... Что он может знать о запахе пороха. И кровь. Обонянием ее не прочувствовать. Вот оно, сокровенное шестое чувство человека – чувство крови. Оно пьянит и в то же время помогает сконцентрироваться. Все что нужно, это только почувствовать... Что вообще все они могут знать о том, как податлива и в тоже время упруга кожа на горле. Что могут знать о чувстве стыда? И чувстве долга? Что они все могут знать о чувствах, а самое интересное, что они могут знать об их отсутствии? О безразличии? Ты становишься циником, и в тоже время ты соблюдаешь кодекс собственной морали: тебе наплевать, если парочка твоих друзей повеселится с женщинами на пепелище, некогда бывшем деревней. Только зачем насиловать, если она и сама сделает все за кусок мыла? И ты пустил пулю в затылок своему товарищу, облюбовавшему еще теплый труп...

Что они все могут знать о брезгливости, если это не из их разодранного бока сочился желто–коричневый, вонючий гной? Что они могут знать? Многое. Но знать и уметь это разное. Зато они умеют жить, но никто и не подумал поделиться этим умением с тобой. Так ведь?! За это можно ненавидеть. Только это тоже не имеет смысла.

Ты искал смерти, но все–таки нашел жизнь.

Зачем она тебе?

Ты лежишь на слишком коротком диване, а за окном капризная питерская весна. Питер не твой город – город, построенный на крови, потому он и не любит тебя, и потому ты любишь его – вы с ним словно братья. Одной крови. Чужой.

– Не спишь? – Лена, сестра Игоря. Это в ее комнату переехал брат на время твоего визита.

– Нет.

– Гарик расхрапелся, спать невозможно, – в голосе улыбка. Или это только почудилось? – Чаю хочешь?

– Пожалуй.

– Я сделаю.

– Помочь?

– Лежи, – она идет на кухню.

С Игорем вы знакомы лет восемь или девять. Примерно. Познакомились вскоре после дембеля, на день ВДВ. В «Кирчике» – в Кировском парке. В Риге. Он – на два года старше. В восемьдесят девятом выводился из Афгана. А в девяносто третьем или девяносто четвертом – уехал с концами в Питер. Сколько лет уже не виделись? Сестра его на пять лет младше. Филолог. Кем она здесь, учителкой с зарплатой в сорок долларов? Нет. Устроилась в банк, операционисткой, доросла до замначальника отдела. До кризиса неплохо зарабатывала, сейчас – долларов сто пятьдесят, наверное, хотя по здешним меркам и это зарплата немаленькая. И измеряется так на показ – в баксах, а не в рублях. Игорь – автослесарь – на его халтурах и вылезли из «дефолта». За неделю – всю рутину за последние пять? семь? лет ты пережил вместе с ними. Они заново, ты... Ты просто слушал, стараясь как можно больше пропустить мимо ушей. Тебе легко жилось? Но не в этом дело. Слишком много кругом чужой боли, и слишком ты стал к ней чувствительным. Это, наверное, противоречивость человеческой натуры сказывается – от полного безразличия до чрезмерного сострадания – логической оценке не поддается. И плакать хотелось, зубами скрипеть от бессилия, слушая про Ленкину «любовь», и замочить, хладнокровно выпустить кишки женатому мужику, который при первом подозрении на беременность сказал: «убедишься, скажешь. Денег дам». И Игорю хотелось вмазать, что сам не зарезал, и понимал ты, что все это – детский сад. Жестокость справедлива, но непрактична. И хочется выть.

В последние годы ты растерял изрядную долю уверенности в себе и своей правоте. Ты лишний раз убедился, что сильный всегда прав, но оказалось, что сила не только в умении раздробить чей–то кадык...

– Чай подан, – Лена включила торшер. Поставила чашки на журнальный столик, придвинула его к дивану. Еще раз ушла на кухню. Вернулась с чайником, и вазочкой с печеньем. Придвинула к столику кресло на колесиках, забралась с ногами... – садиться будешь?

Ты неловко стараешься завернуться в одеяло. Ловишь взгляд – любопытный, но словно бы в сторону. Привыкнув спать без белья – тело дышит, не догадался одеться, когда Лена вышла. Она, конечно, заметила твое смущение и наслаждается ситуацией.

– Ты же без сахара пьешь? – длинная рубашка, с вырезами по бокам. Заметны белые трусики.

– Да. Спасибо.

– Все–таки спал?

– Нет, просто всякая дурь в голову лезла.

– А я привыкла поздно ложиться. Да и Игорь тоже. Сегодня только, что–то сомлел. Наверное, все же лишку принял.

– Ничего, утром будет как огурчик. Водка у вас здесь хорошая, не то, что в Риге...

Чай был горячий, и пить, в общем–то, не хочется. Хочется не быть одному. Взгляд нет–нет, да срывается на открытые ноги девушки. Ее нельзя назвать красивой, хотя фигура модная – худая, и лицо узкое, но что–то не так, что–то портит эту картину. Именно это тебе и нравится – то, что делает эту девушку не очередным типажом для дурацких журналов, а чем–то большим. Загадкой. Хотя бы для тебя. Это уже не мало.

– Не стоит, – она тоже читает твои мысли, – не из–за Игоря, он бы... Просто не стоит.

– Ты ведьма?

– Почему?... Ах. Да, конечно! Посмотри, видишь, глаза зеленые. И светятся.

Ты улыбаешься самому себе, в очередной раз, попадая в ловушку сознания. Поставленную на самого себя.

* * *

...Половина девятого. Виктор расплатился за номер. «Да, спасибо. В следующий раз обязательно у вас остановлюсь. Скидка как постоянному клиенту будет?». Выгнал из гаража машину.

Похолодало, как на заказ. Вышел в кожаной куртке – и длиннее, и не так заметно оружие. Дурацкий пистолет – ни в карман положить, ни за пояс заткнуть. ТТ удобнее был бы. Еще в номере, он минут десять промучился, пытаясь пристроить неудобную «машинку» под курткой так, чтобы и не заметно было, и вести машину не слишком мешало – потом, вряд ли будет возможность перекладывать, перевешивать. В конце концов, спустился в машину, раскурочил аптечку и приклеил пластырем к подкладке, слева, плотный полиэтиленовый пакет, соорудив из него некое подобие кобуры. Пистолет был на удивление легким, словно игрушка. Повезло.

Перед тем как садиться в машину, открыл багажник, порылся и, найдя небольшой лоскут сравнительно чистой тряпки, сунул его в карман. Все.

Пипарковался в двух кварталах от отеля «Клайпеда». Нажал кнопку на пульте сигнализации, и машина подмигнула поворотниками. Удачи!

Виктор достал пачку Марльборо. Курил он редко. Сегодня – нужно. Бросил окурок в урну возле какого–то магазинчика. Десять часов семь минут, примерно. Пройти пол квартала – три минуты, подняться на шестой этаж гостиницы – еще столько же. Может чуть больше. В лифте, вместе со всеми, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Седьмой этаж. Виктор вышел. В лифте осталось двое. Едут наверх. С ним вместе вышла девушка – короткая юбка, высокие тонкие каблуки. Он пошел в противоположную сторону. Удачно – как раз к лестнице.

Шестой этаж. Номер шестьсот четырнадцать. Виктор посмотрел на часы. Десять четырнадцать. Улыбнулся совпадению цифр. Только бы никто не вышел в коридор – эта минута стоила ему изрядного количества нервных клеток... Проверил в кармане тряпочку, на всякий случай, пятнадцать минут назад, обильно смоченную водкой. Еще не совсем высохла. Достал пистолет. Время!

Круглая ручка двери повернулась легко. Дверь открывается вовнутрь.

Ярко освещенная комната. Справа – вход во вторую комнату, сразу за проходом, вдоль стены – светлый диван. Журнальный столик, черный, придвинут вплотную. На диване, в пол оборота, спиной к входной двери, сидит мужчина. Молодой, похоже. Черная майка, короткая стрижка. Тренировочные брюки. Удачно – в треть оборота, левым боком к Виктору.

Три негромких хлопка, чуть громче, чем в ладоши. Три отметки на черной майке. Мужчина лицом вперед повалился в щель между столом и диваном. Ковралин на полу – средней мохнатости.. Стол, видимо не слишком тяжелый, сдвинут в сторону упавшим телом.

Не оборачиваясь, Виктор закрыл входную дверь, достал из кармана тряпку и, быстро и тщательно вытерев пистолет, положил его на пол...

– Браво, браво! Ты отлично справился, милый, – из темноты, второй комнаты возникла Ирина. На этот раз на ней был брючный костюм – видимо оделась соответственно погоде. Демонстративно перешагнув через лежащий на полу пистолет, она подошла к убитому, присела рядом, прикоснулась к запястью. Словно даже принюхалась. Неожиданно резко, с неженской силой и сноровкой перевернула тело, сдвинув при этом стол еще больше. Изо рта покойника вытекла струйка крови. «Как в дешевом кино...» – мелькнула мысль у Виктора.

– Но это не кино, милый, – она села на край стола, и небрежно толкнула ногой тело, – узнаешь?

Виктор узнал. Не сразу. Невозможно так сразу узнать в мертвеце живого человека. Особенно в свежем мертвеце. Человека, которого ни разу не видел вот так, всего лишь в метре – можно потрогать... А где видел? Мелькнула мысль: «А ведь я должен был бы шок испытать». Не получилось с шоком. И теперь, совершенно спокойно глядя в собственные мертвые глаза, Виктор ждал продолжения:

– Узнаю.

– По–моему, ты псих, милый.

– По–моему тоже. Только Ирочка, убеди меня, пожалуйста, что сейчас не придется прыгать в окно – высоко все–таки.

– Зачем в окно?

– Ну, как же, неужели снаружи ничего слышно не было?

– А ты шампанское никогда не открывал?

– Уговорила.

– Может пойдем в ту комнату, поговорим, – Ирина подошла к входной двери, закрыла замок и надавила специальную собачку – даже горничная своим ключом не откроет. – Пойдем, – она кивнула в сторону комнаты.

Сам удивляясь собственному спокойствию, Виктор прошел в комнату. Пошарил рукой по стене, в поисках выключателя, нашел. Свет загорелся неяркий – спальня. Еще две настольных лампы стоят на тумбочках по обеим сторонам широкой постели. Преодолевая себя, Виктор, не снимая кроссовок, прошелся прямо по покрывалу и сел в центре, скрестив по–турецки ноги. Ирина остановилась в дверях; на губах ироническая улыбка – она сумела оценить этот метод борьбы со стрессом.

– Можешь не стараться быть таким невозмутимым. Это сейчас необязательно.

– Ты предлагаешь устроить истерику, и разрыдаться у тебя на груди? Грудь этого, конечно, заслуживает, а вот все остальное, – Виктор мог остановиться, но сознательно старался выпустить накопившиеся эмоции в виде пустой болтовни. Этот прием уже не раз спасал его отношения с Татьяной, не позволяя сорваться, опуститься до оскорблений, брызганья слюной, потери собственного достоинства, наконец. Сейчас он тоже должен сработать. – Знаешь, я еще в детстве где–то читал, что способность удивляться у человека конечна, и рано или поздно наступает момент, когда все что угодно может происходить вокруг, не вызывая в тебе никаких эмоций. Однажды я уже пережил это, только в другой форме, и в другой ситуации, да ты знаешь, так что по опыту скажу: как только получаемый пакет информации превышает производительную способность мозга по ее обработке, включается защитная система. В данном случае, она сначала отключает способность к эмоциональной оценке происходящего. Кстати, я не посмотрел на запястье...

– Там все на месте. И на затылке тоже. И на левом плече.

– Отлично. И что все это значит?

– Давай начнем с другого конца, – Ирина подошла к кровати, села на угол, лицом к Виктору, подвернув левую ногу под себя.

– Это как?

– Попробуй немножко иначе...

– И что? Ты предлагаешь мне поиграть в вопросы и ответы? – голос. Голос. Виктор едва не пустил петуха. – Не самое подходящее время, тебе не кажется.

– Кажется, только с точностью до наоборот.

– Ладно. И кто там?

– Тебе одолжить лупу? Сейчас схожу к администратору, думаю, у него должна быть.

– Хорошо. Я спрошу иначе: зачем все это? Кто ты, в конце концов?

– Вот теперь ты начинаешь с правильного конца.

– Я бы предпочел начать с начала, – словесная дуэль помогла избежать нервного срыва, но заставляла беспокоиться – сколько же времени прошло? Виктор посмотрел на часы – по стеклу пробежала едва заметная трещинка, стрелки замерли. Десять двадцать два, примерно. Противоударные! Когда он только успел, или с нервов не заметил, когда дверь закрывал – вроде бы коснулся стены. Однако показывать свое беспокойство не хотелось. – Как у нас, кстати, со временем?

– Достаточно.

– Тогда я повторюсь – как насчет «с начала»?

– До начала еще надо дожить. Пока что мы в самом конце. И я снова имею кое–что предложить тебе.

– Ирочка, пока что от твоих предложений...

– Ты ничего не потерял.

– Ну, это как сказать, – Виктор демонстративно перевел взгляд на дверь в соседнюю комнату.

– Ну–ну, милый, расскажи, в чем твоя потеря? Язык проглотил?

– Слушай, давай без хамства хотя бы...

– Конечно, давай без хамства! А мне можно подумать сверхурочные платят за то, что я с тобой тут цацкаюсь...

– Ну, так и не цацкайся. Мне, между прочим, на работу в понедельник, еще выспаться мал–мала надо...

Все это напоминало бездарнейшую театральную постановку, в каком–нибудь деревенском клубе: актеры бубнят заученные роли, даже не стараясь изобразить на лицах соответствующие эмоции, и все их позы говорят лишь о крайней усталости, о желании поскорее выпить чаю с плюшками, или наоборот – водки с солеными огурцами, а бросается под поезд пусть Лев Толстой. Все это, наверное, так и было бы, когда б не труп в соседней комнате, превращающий действо в утонченный, но от этого не менее отвратительный театр абсурда. Как в фильмах Тарантино...

– ...да, Ир, а ты киносценариев часом не писала?

– Нет, – она, похоже, искренне удивилась.

– У тебя бы получилось. Да, и что мне мешает просто повернуться и уйти?

– Любопытство.

– Интересное предположение.

– И главное верное, как говаривал один, любимый тобою, персонаж.

– Не помню.

– И не важно, – Ирина убрала упавшую на глаза прядь волос. – Будем общаться?

– Да мы вроде этим и занимаемся.

– Так, да не совсем.

– Ирочка, дорогая, ну а чего ты от меня ждешь? Ведь все что здесь происходит – это же игра в одни ворота. Или в бильярд, а я вместо кия. Чего ты ждешь, откровений? Душевной любви? Так ты пойми: я терпеть ненавижу, когда меня используют... И ведь не то, чтобы совсем глуп, но как ослик за морковкой плетусь. Игра в одни ворота у нас, Ирочка, а не беседа, и ты это прекрасно знаешь. И, раз уж я не могу ответить тебе твоей же монетой, так давай хотя бы не будем делать вид, что я не понимаю, что происходит...

Хотя я действительно не понимаю.

– Хорошо. Попробуем, по–твоему. Только я предложу тебе другую игру: поддавки.

– Это как применительно к нашему случаю? Мне то, что сдавать? Это ты информацией владеешь... Снова тоже самое, только по другим правилам?

– Неужели ты откажешь даме в возможности выиграть?

– Такой невинный каприз, – про себя Виктор решил пока принять правила игры, хотя и понимал, что его снова толкают в нужном направлении. Вопрос в том: кому нужном? – Хорошо.

– Что хорошо?

– Я слушаю.

– Все–таки хам – это ты, милый. Ладно. Ты хорошо выполнил работу. И я хочу предложить тебе кое–что еще... Дело в том, что я представляю интересы одного, весьма влиятельного лица, и от его имени могла бы с тобой заключить долгосрочный контракт.

– Это вроде как с Женькой?

По лицу Ирины пробежала едва заметная тень. Из Виктора получился бы никакой физиономист, однако, возможно от того, что пребывал он в необычном напряжении – не привык к таким поворотам сюжета, и хотя много читал о нестандартных, с точки зрения здравого смысла... да что там нестандартных, абсурдных! ситуациях, судьба не предоставляла возможности поупражняться – замечал даже малейшие проявления мимики, да и легкий мандраж, заставивший сосредоточится, сослужил хорошую службу – и у Ирочки не все гладко на душе. Надо это запомнить.

– Нет. Не как с Женькой, – внешне она оставалась совершенно холодной, однако голос затвердел. – Совсем иначе.

– А как? И что ты мне можешь предложить, на фоне уже приключившегося? Разве что с Сатаной договорчик подписать, о дружбе и сотрудничестве?

– А ты не так уж далек от истины...

– Ну да, а ты Воланд в юбке.

– Кто?

– Воланд. Или Мефистофель. Или «человек в домино». «Я часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо», – процитировал шутовским басом. – Как?

– А почему вы всегда изображаете темные силы в мужском обличии? А? Да и светлые, в принципе, тоже... Почему? Процесс творения – это же роды! Какие мужчины...

– Ты что, феминистка–маша?

– Да причем здесь феминистка?! Это же какой–то мужской шовинизм во всех доминирующих мировых религиях. Ты посмотри: дьявол – козел, но мужик, и бог – старикашка с бородкой, а когда–то ведь тоже мужиком был. А помнишь ли ты, милый, кому твои любимые тамплиеры поклоны били?

– Не такие они уж и любимые...

– Не о том вопрос.

– Не помню. Точно не Вельзевулу. Азраэлу?

– Бафомету. И был он изображен в человеческом облике, с ногами козлиными и головой козла. И держал он в одной руке солнце, а в другой луну. И был у него фаллос меж ног – естество мужское, и имел он грудь женскую – суть естество женское.

Кстати, инь–то – женское начало. Черное. Но вам же всегда хотелось казаться хитрыми, коварными, а женщины так – животные. Разве что, еще готовить умеющие. А ведь многие мужики коз предпочитали... И кто же животное, после этого?

– Знаешь, дорогая Ирочка, ты меня прости ради бога, только у нас это называлось «пиписьками мериться» – будем выяснять, кто кого круче, злее, сатанее...

– О велимир хлебников выискался! Словообразованием занялся...

– А что ты хотела? Нельзя же так пошло: я – посланница темных сил, чрезвычайный и полномочный посол дьявола в Клайпеде, говорю с тобой по поручению самого Люцифера Светозарного. Или еще лучше: я посланница Иштар... Или Бастет... Кто там еще? Диана–охотница?

– А если это действительно так?

– Я тебе скажу одну простую вещь: после того как мой тезка, Витька Старостин, сидя на земле, пытался пристроить на место собственную оторванную ногу – ну не потерял человек сознания от болевого шока – я ничему не удивляюсь. Только это в американских фильмах сбегаются силы тьмы, чтобы захомутать несчастного, соблазнить, а потом в ад его на вечные муки, и только у Булгакова добрый Воланд, устраивает судьбы влюбленных... Глупо это все, Ирочка. Абсурдно с самого начала. Если тебе был нужен профессионал, так ты его б и нанимала бы – они ж тоже крови не бояться. Я–то конечно на курок нажать могу, да парочку подонков придушить к случаю, но это и все. Никто не учил меня, как поступать, ну скажем в такой ситуации как сегодня, и ты, с твоим уровнем информированности, прекрасно должна была это знать.

Виктор встал, прошел по кровати мимо Ирины. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, только глаза сместились, вслед за порывистыми движениями мужчины, а потом и вся она повернулась в сторону двери в соседнюю комнату.

– Я там, кажется, видел бутылку боржома...

– На столе.

Пауза. Шаги. Виктор возвращается в комнату.

– Нашел, – подходит к окну. Тянет. Что ж так холодно–то, а? Вроде август, а сквозняк, так чуть ли не февральский. И небо за окном как замороженное. Какого черта? Ах да...– Так. Давай, Ирок, на частоту. И только на один вопрос: почему именно я?

– Женя.

– Не понял?

– Он заложил тебя.

– Не понял...

– Ну, как вещь закладывают в ломбард, с тем, чтобы потом выкупить.

– Опять не понял.

– Он крупно проигрался. Очень. И ему нечем было расплатиться, а единственная вещь, которую он мог отдать в залог – это то чем он по–настоящему дорожил. Твоя дружба. А проще – ты сам. Он заложил тебя, искренне надеясь отыграться. Но он ошибся. Ошибся в правилах и проиграл сам.

– Бред. Слушай, а нельзя без иносказаний? Я тупею сам у себя на глазах.

– Но ты же отказался от версии с Князем Тьмы и прочей чепухой? Тогда слушай о том, что есть на самом деле – без мистики и словоблудия. Игра...

* * *

...Пили чай на кухне. Уже не горячий, теплый. Сладкий, с лимоном. Казалось, что именно этот чай в глиняной кружке, меж твоих ладоней и есть центр вселенной. Нет, две кружки – два центра, как двойная звезда Сириус. Вот стол, на нем две кружки чая, и весь мир вращается вокруг них.

– О чем ты задумался? – голос у Лены серьезный, но если ты посмотришь в ее глаза, лукавые и чуть язвительные, поймешь, что отвечать совсем не обязательно или совсем не о том нужно отвечать...

– Да так, ни о чем... – ты всегда завидовал тем, кто умеет поддержать ничего незначащий разговор с женщиной, кто умеет так прошептать сальность на ушко, что она рассмеется, не подумав даже обидеться. – Просто не выспался что–то, вот и отрубаюсь периодически, – конечно, ты испытываешь неловкость – не признаваться же женщине, что не знаешь о чем с ней говорить.

– Ты знаешь, – на ее губах улыбка. Не ироническая, а скорее чуть грустная, и словно живущая сама по себе. – Я никогда не любила эти разговоры ни о чем. Бывает, соберутся люди, и, в общем–то, не глупые люди, сядут за стол, поставят бутылку и начинают перемывать кости друзьям и знакомым. Это в лучшем случае.

– А в худшем?

– В худшем, начинают говорить о вещах, в которых ничего понимают – о политике, о большом спорте, начинают смаковать подробности жизни знаменитостей. Ненавижу!

– Почему?

– Потому что ненавижу безысходность. Потому что противно смотреть на людей, которые вместо того, чтобы заняться делом... Да, ладно, каким делом! Просто собой заняться! Вместо этого копаются в чужом грязном белье, при этом изображая на лицах вселенскую терпимость.

– Ну, должны же люди как–то общаться?

– Так пусть бы общались, а не пытались судить все, и вся, и обо всем...

– Лен, что с тобой?

– Ничего... Просто устала... Каждую пятницу на кухне слушать рассуждения о том, как спасти Россию и покорить мир: это мужики. Уже надрались. А до этого перемывают кости всем знакомым, хуже девок. Это говорят мы бабы – сплетницы. Да только Шурик, Игоря напарник, рот раскроет, как бежать из дома хочется! И на работе не лучше. Тут хоть все «братья», а там – «братаны». Там тон меняется в зависимости от должности. Все интересуются не тем что интересно, а тем, что престижно... – Лена привстает с табуретки, сидит возле самого окна, тянется на другой конец подоконника за пачкой сигарет. Пододвигает к себе пепельницу. Ты подносишь зажигалку. Она нервно глубоко затягивается. Голос почти спокойный, не смотря на истерические нотки, но это «почти» пугает, как небо, чернеющее перед бурей гораздо страшнее самого буйства природы – ожидание.

– Устала, прости меня, не ко времени... Просто поговорить ни с кем нельзя. Ты–то уедешь и забудешь, не надо, не говори комплиментов, забудешь и ладно, и слава богу. Противно мужику плакаться – вот до чего слабые женщины дожили. Я ж тогда с Гариком только из–за брезгливости своей уехала. Мамина дочка. Что я знала?! Мерзко мне было смотреть, как эти дураки национальной требухой на площадях трясут, да дерьмом во всех проходящих кидаются. Стыдно жить там стало, и уехала. Как в прорубь бросилась, а после, уж как ни бейся снизу о лед, назад нет дороги.

Дурочка, думала жить буду, как в книжках писали. И, правда ведь, верила. Даже когда жизнь мордой об стол бить начала, все верила. Если б не Гарик, совсем бы пропала, и если б не он, жила бы не в этой хрущебе... Черт, хотелось расплакаться, а сама разругалась... – Лена закуривает вторую сигарету. Дышит ими. Пепел не стряхивает...

– Скатерть придется стирать..., – давит в пепельнице уголек, едва тлеющий возле самого фильтра. Пепел со скатерти собирает ладонью, оставляя на ткани черно–серые пятна и полосы. Встает. До раковины – два шага. Моет руки. – Извини, – сквозь шум воды, – Я чушь несла. Знаю. Извини. И спасибо.

Ты не успеваешь вставить слово, и боишься вспугнуть, кажется, восстановившееся равновесие.

– Чай еще будешь? Я поставлю, – Лена смотрит на тебя, и ты просто киваешь. Этого более чем достаточно. И пока льется вода, поворачивается вентиль на плите, всхрюкивает тихонько пьезозажигалка, ты успеваешь подумать о том, как же все–таки неправильно устроен мир. Людей вокруг тебя объединяет только горе, беда, несчастье. Никогда не радость. Счастлив – каждый в одиночку, а вот горевать никто один не хочет. Это объяснимо и немного обидно. Душу, почему–то, открывают только вот так, когда уже комок к горлу подступит, когда сил уже нету терпеть... Кажется, что это несправедливо, и в тоже время понимаешь, что это правильно. Главное – не пытаться что–либо себе объяснить.

– Не спеши, я в другой чашке заварю, или давай этот вылью?... – она не понимает, что именно этого тебе сейчас и хочется: давиться этим сладким чаем, цедя сквозь зубы – лимон, мешает, и не смотреть на нее. Она всегда аккуратна, даже дома. Всегда в брюках, маечке–рубашечке. При тебе, во всяком случае. Всегда носочки – светлые, чистенькие – никаких шлепок на босу–ногу. Ты не хочешь сейчас видеть ее, потому что знаешь, как легко влюбиться в женщину, которая просит о помощи, когда ты можешь дать ей то самое чувство защищенности от мира, пусть на минуту, но все же, если ей именно это и нужно, то почему нет? Гораздо труднее отказать не ей, гораздо труднее отказать себе, не воспользоваться возможностью. Ведь это так легко и, в то же время, почти невозможно.

Ты стараешься не смотреть на нее. И что из этого получается? Чайник сгорит! Это твое движение в сторону заставляет ее крепче прижаться к тебе, не отпускать...

Стол шаткий.

Ты еще успеваешь подумать, почему любая ситуация в жизни разрешается подобным образом? Вздох с хрипом вырывается из легких.

Она вышла, оставив тебя наедине с твоими мыслями и комплексами.

– Игорь скоро придет, – голос у Лены извиняющийся. И за это ты ей больше всего благодарен.

Ты входишь в ванну. Она перед зеркалом поправляет прическу. Чуть повернулась к тебе. Ты берешь ее руку в свои, смотришь на нее, снизу вверх...

* * *

Самый удачный финал для дешевой мелодрамы. Даже и для не очень дешевой. Главное вовремя переключить канал телевизора. Где там сегодня футбол?

* * *

...Он не любитель быстрой езды по узким дорогам. Честное слово! Люк открыт, чтобы не так душно было в салоне. Сто пятьдесят. Сто семьдесят. Слишком легкая машина. У «митсубиси» хорошая аэродинамика, но все равно иногда кажется, что на следующем повороте машина слетит с трассы, и украсит пейзаж грудой искореженного железа. Он ненавидел мудаков, которые носятся, не разбирая дороги. Почему–то все они любят БМВ. Вернее понятно почему, но за БМВ обидно. Прозвище народное ей дали: «Боевая Машина Воров». Как там, в фильме было? «Москва–Воронеж. Хрен догонишь!». Ага. А сейчас сам входит в левый поворот по встречке, слава богу, еще никого не подставил, и спасибо доблестным ментам, что еще не успели повылезать на заработки. Хотя теперь эти не слишком–то и зарабатывают, от того и стали еще злее и придирчивее. Виктор не заметил, как проскочил границу – очереди не было, пограничник лениво заглянул в паспорт... А на латвийской стороне, вообще, что проверять? Гражданин. Свой. Ну и вали до дому, спать не мешай.

Рванул «со стружкой», подняв тучу пыли – сухое лето, жаркое, а на асфальте оставил черные полосы – резина.

Снова шел через Лиепаю. Видимо, слишком отрешен был, вот и сработал автопилот, направив обратно проторенным маршрутом. В четыре утра – в городе. Подъехал к морю. На пляж выезжать не стал – прошел бы конечно, но зачем маяться, не на джипе все–таки. Одежду закрыл в машине, спрятал ключ в тайнике под крылом...

С разбегу упал в воду. Она обожгла тело холодом, словно тысячи крошечных иголок впились в кожу. И летом на Балтике вода не слишком–то прогревается, но чтоб настолько – Виктор не ожидал. Или это тело слишком разгоряченное? Грязная Балтика. Сейчас Виктора обрадовала бы и глубокая лужа с ржавой водой, а пахнущее солью море – это верх совершенства. Он не плыл в глубину – зашел по грудь, и лег на спину, головой к берегу. Серое утреннее небо, казалось оно так близко, и словно в детстве, Виктору захотелось поговорить с богом. Он не вспоминал об этом уже лет пятнадцать, как еще совсем мальчишкой, в том Союзе, где бог был самым страшным диссидентом, он лежал, так же покачивался на волнах в луже Рижского залива, и казалось, что небо наполняет его, вливаясь через рот, в легкие, растекаясь по артериям и венам... Он тогда говорил сам с собой, задавал вопросы и отвечал на них, но величие моря и неба заставляли чувствовать совсем иное – он говорит с чем–то высшим, может быть с богом, может быть с самой природой, а может быть с этими дурацкими инопланетянами, про которых писали в «Технике молодежи»? Нет, инопланетяне – это слишком... Слишком вульгарно.

И сейчас, словно в детстве, качаясь на волнах, Виктор испытывал желание заговорить... И вдруг понял, что ему не о чем спрашивать: его не интересовало более устройство мира, не интересовали нюансы человеческой психики, а рассуждать на тему «даст или не даст» лучше с ромашкой. Даже после всего, что произошло сегодня... вчера то есть – так почему–то всегда кажется: пока спать не лег – все еще сегодня, а на часы посмотришь, уже вчера оказывается. А как бы в завтра попасть? Вот это действительно вопрос: как попасть в завтра? Да, черт побери! с таким вопросом и бога не грех потревожить... Вот только, знает ли он ответ? Или это задача из той же серии, что и вопрос «Ты спишь?» – на него никак не получится честно ответить «да». Это уже будет ложь. Так же и здесь, наверное, можно допустить, что если вот так, как сегодня, не ложиться спать, то в полночь, из сегодня ты попадешь в завтра. С очень большой натяжкой можно такое допущение сделать. Однако в таком случае как попасть во вчера?

Эти вопросы занимали Виктора гораздо больше, чем труп, оставленный в гостинице «Клайпеда» – мало что ли трупов приходилось видеть? А вот решение такой задачи, оно действительно не терпит отлагательств – когда в голове поселяется такая дурацкая проблемка, не будучи решенной, она периодически вылезает из своего закутка, причем, как правило, в самый неподходящий момент, и начинает домогаться тебя. Такие проблемки надо решать сразу же, при их возникновении, как бы мало они не значили в повседневной жизни. Только тогда есть шанс спастись от них.

Как попасть во вчера? Живем ли мы в завтра? Есть только одна возможность проверить... Виктор закрыл глаза, и боком ушел под воду. Холодно. Вода прогрелась неравномерно, или здесь какие–то подводные теченьица есть... Виктор попытался достать до дна. В уши начало давить – он всегда очень плохо переносил глубину: полтора–два метра, и давление в ушах заставляло его выныривать. Правда, в армии ему как–то пришлось нырять под стоящий у причала сухогруз. Один раз за всю жизнь – ему этого хватило.

Сейчас дна не было. Вынырнул. Попробовал встать – глубоко. Так, плавно и незаметно, покачивавшееся море унесло его довольно далеко от берега. Надо плыть обратно... Икра! Правая. Видимо когда всплывал, чтобы судорожно глотнуть воздуха... Черт! И ведь когда выезжал, не собирался купаться... Да ладно, собирался не собирался! К плавкам всегда приколота английская булавка – на такой вот случай, а сегодня все равно полез в воду, в чем мать родила. Понятно, что так приятней, а теперь что делать? Виктор с трудом держался на поверхности, пытаясь грести в сторону берега. Левая нога начала быстро уставать, сейчас – перенапряжение, судорога, и он пойдет ко дну как тот топорик... Рывок. Усилие. Виктор перевернулся на спину – так он еще немного продержится. Теперь – успокоить дыхание. Так. Хорошо. Еще чуть–чуть. Ногу начало медленно отпускать. Теперь без резких движений. Плавно. На спине. Руками. Но не слишком размашисто – с непривычки быстро устать можно, и тогда все по новой. Только вряд ли уже выплывешь.

Ощущение времени сбилось напрочь. Сколько он боролся с водой пять минут? Пятнадцать? Вода стала заметно теплее, и кидать вверх–вниз стало резче, с меньшими интервалами. Виктор решил попробовать встать. Чуть не упал: глубина – едва по пояс. Странно – он совсем не испугался, даже подумал, как там будет уютно на дне, свернувшись вначале клубочком, он раскидается потом, словно во сне... А потом решил, что глупо умирать. Так. И Татьяна. Он представил заплаканную Таню – пропал без вести. В полиции: а вы кто? Со... сожительница... Чудно. И хорошо если его потом выловят еще в состоянии пригодном для опознания, да кто–то догадается сопоставить с рижской сводкой пропавших. А скорее всего, унесло бы его, на хрен, в море, прибило бы потом к каким–нибудь шведским берегам... А ей всю жизнь ждать? Да, даже если через месяц забудет... Почему–то подумалось, что нет, не забудет. И выплыл.

На часах без двадцати пять – чуть больше сорока минут проплескался. Сколько времени мечтал, сколько тонул? Чертьегознает. Да и неважно. Сидит поперек водительского сидения – ноги на улице, сгорбился курит. Вторую – первая за пару секунд ушла, а эту – курит. Спокойно. А мысли все там же, наверное так и не возвращались, крутятся вокруг тех же слов, с которыми начал тонуть, и кажется вот он ответ – подобрал на морском дне: есть такое место, где встречаются «завтра», «вчера» и «сегодня» – на переломе, в день рождения и в день смерти, в Новый Год, и на Купалу, когда солнце падает в костер... Все, время вышло.

Машина завелась с пол–оборота – удачно купил, тогда, года два назад, Виктор вложил в ремонт лат пятьдесят–пятьдесят пять – там ремень поменял, там подшипник, зато машинка бегает. Правда пора уже – все–таки почти десять лет – на тестирование гнать и в капиталку, а то там стучит, там посвистывает. Ну, не механик, так и не каждому же быть!

Виктор не стал одеваться, только плавки натянул, носки и кроссовки – босиком ездить не слишком приятно. Уже не гнал как сумасшедший – сто–сто десять – идеальный вариант. Часам к девяти, к половине десятого будет в Риге. К завтраку. Улыбнулся про себя: Таня не любит с утра готовить, но ничего, иногда можно. Она не обидится. Да и съездил он не зря. Совсем не зря.

Мостик под Скрундой встретил его зеленым светом – есть справедливость на свете. Домой. Включил радио. Мерзость. Кассету – Fate No More... Как этот альбом называется? Еще с тех непонятных времен польская кассета валялась дома – без коробки, на самой тоже ничего не написано. Не узнать группу невозможно, а вот диск. Никогда Виктор не был меломаном. Нет, знал, конечно, историю парочки самых любимых групп, да и то не всех. И не важно это. Нравится и ладно. Там песня одна была, инструментал, в конце стороны, он ночью под нее очень любил ездить. Да и утром неплохо – солнце только–только просыпается, пока еще навалится на землю светом, жарой, пока раскалит железную коробку машины. Он успеет доехать до дому. Да даже если и нет, всегда есть душ. А потом свежая постель... Или лучше ресторан? Точно, в Юрмалу. К «Габриэлю» на шашлык. Или еще куда–нибудь. С Танькой. Куда захочет, туда и поедем. Теперь могём. Виктор отпустил газ – спешить некуда, Татьяна раньше десяти не любит просыпаться.

Выехал на Юрмальское шоссе – толчея. Что так рано в город собрались? Виктор заехал на заправку...

* * *

...Нева черная как антрацит – играет на солнце, и в тоже время поглощает свет. Солнечный день. Нежаркий. Воздух, словно стекло – прозрачный и твердый, порой кажется, что о него можно порезаться. Лена:

– Может сходим куда–нибудь?

– Зачем? – ты действительно не понимаешь, зачем соблюдать эти условности. Ну что, сейчас придти в какое–нибудь кафе, так чтоб на столиках свечки стояли, в полумраке, заказать шампанского или просто белого сухого, легкий... сколько там времени?... да, легкий обед, и что дальше? Завтра в девять у тебя автобус. Она, конечно, придет проводить, вместе с Игорем. Вы не будете ничего афишировать. Хорошо, что он работает и по субботам.

– Действительно незачем, – в голосе привкус разочарования, но и тут ты понимаешь, что лучше так, чем потом кусать по ночам подушку. – Только есть все равно хочется, – а говорят, что мысли прочесть невозможно. Она ведь прочла твои. И в голосе улыбка. Кто–то, похоже, все–таки будет кусать подушку, и ты даже догадываешься кто.

– Тогда пошли. Я знаю тут недалеко одну кафешку на Мойке: мясо по–гусарски – пальчики оближешь.

– По–гусарски это как, откусил – выпил, откусил – выпил, и пока не упадешь? Точно придется пальчики облизывать.

– Да нет. Это типа с сыром. Так пойдем? – вы пошли. Тебе всегда нравилось ходить Питером. Один твой приятель, на вопрос как ему понравился город, ответил: «после Питера меня рвало стихами». Ты никогда не писал стихов, разве что в школе, и те были дрянные. Хорошо, удалось вовремя это понять.

Город рождает странную музыку, словно где–то внутри тебя натянуты струны, и вдыхая его воздух, ты заставляешь их звучать, рождается мелодия, слышишь которую только ты. Бесполезно пытаться поделиться этим – это концерт для одной персоны, словно ты слушаешь плеер, встроенный в мозг. Удивительно, как еще пару дней назад этот город мог травиться тобой, отвергать, загоняя в слепую кишку скверика на Фонтанке. Это кажется кошмарным сном, и в тоже время, ты помнишь реальность происходившего, и это придает сегодняшнему концерту особенную торжественность. Ветер. Налетает, как грузинский водитель, по кривым улицам–каналам, зажатым в ущельях домов, бьет в спину и несется дальше с пылью и песком.

Лена пытается поправить прическу – самое неприятное, когда ветер в спину.

– Потерпи, еще чуть–чуть...

Она поворачивается к тебе лицом. Улыбается. Ты целуешь ее губы. Отворачиваешься, скрывая порыв. Дурацкий порыв. Больше всего тебе нравится то, что не надо ничего говорить, что и ей достаточно просто того, что ты рядом. Достаточно? Ты скашиваешь глаза. Да.

Справа то самое кафе. Официантка тебе улыбается. Неужели только вчера ты здесь обедал? Словно все перемешалось в голове. Вчерашний день, позавчерашний. Неделя, проведенная в агонизирующем городе, который все никак не может смириться с собственной смертью. Тебе вдруг приходит в голову, что у города тоже есть душа. И не просто как эмоциональный фон, создаваемый миллионами жителей, а весь веками накопленный опыт, кровь первых крепостных строителей, следы от пуль на стенах зимнего дворца, надписи на стенах «эта сторона особенно опасна при артобстреле» – все это душа умирающего города. А город хочет жить, и сейчас он готов заложить, продать свою душу, лишь бы выкарабкаться, пережить кризис, а потом, когда пойдет на поправку, какое имеет значение душа? Разве это важно, при здоровом–то теле?

– Что ты будешь?

– А? – полсекунды, чтобы собраться с мыслями, – Да все то же мясо... Как бравый гусар.

– Я кофе буду.

– Я пас. Девушка, стаканчик сока апельсинового дайте, пожалуйста. А потом еще один. Где сядем?

– Давай там, возле стойки?

– Хорошо. Ты садись, я сейчас подойду.

В этом туалете можно было бы и джакузи поставить. Ты ухмыляешься полету фантазии, снисходительно следишь за течением собственных мыслей: один поток скрещивается с другим, смешиваются, вновь разбегаются в разные стороны. Почему жизнь замешана на женщинах? Тот же Владимир Русь покрестил единственно ради юбки. Почему ты всегда оказываешься не в том месте, не в то время? Почему ты вообще не тот? А каким ты должен быть? Менее напряженным, более нормальным... Каким? Что ты вообще из себя представляешь, кроме того, что ешь, пьешь, трахаешься? Что ты есть?

С детства въевшееся желание быть положительным героем, и в тоже время любовь к плохим концам художественных фильмов. Ты всегда ненавидел «хэппи–энды», презирал их за нереальность, одновременно понимая, что правды хватает и в реальной жизни, что кино должно служить отдушиной, как и литература. Литература. Самое страшное из твоих воспоминаний: Киев, метро, автобус, кругом люди с книгами, и из пятерых четверо читают нечто в яркой обложке под названием «Братва». Тебя чуть не вырвало. Почему всех так привлекает чернуха? Ты ведь точно такой же, ты не исключение, только зачем–то пытаешься задумываться... А интересно, сколько их, таких задумывающихся ходит вокруг? Сотня? Две? Миллион? И они так же как ты смотрят в зеркало, надеясь увидеть в собственных глазах ответ на все вопросы, прекрасно зная, что не увидят там ничего кроме усталости. Какой–нибудь психоаналитик мигом вывел бы все скрытые комплексы, заставляющие тебя мучиться именно этими вопросами. Заставляющие тебя вообще мучится.

Одно время, еще до армии, ты любил бравировать своей исключительностью: да мол, я псих, шизофреник, и что с того? А потом спросил сам у себя: да, дружок, так что с того? И понял, что ничего. Ни с того, ни с этого. Шизофрения ли, маниакально–депрессивный ли психоз – это твое личное дело, и не суйте сюда свой нос. И сам пальто на изнанку не выворачивай.

– Я не долго?

– Не прошло и пол года.

– Вот видишь, значит до зимы еще далеко, а большего нам и не надо, – ты улыбаешься, пытаешься заставить себя не думать о завтрашнем дне, о тряской дороге на раздолбанном автобусе, о ночной таможне, будь она неладна... Сказал совсем не то, что собирался: – Лен, может пойдем?

Она хотела ответить. Что заставило ее промолчать? Ты раньше видел, как глаза улыбаются? А как грустно улыбаются?

На стол бросаешь сотенную – хватит за беспокойство...

Бежали вдоль речки, держась за руки, словно дети. Это жутко неудобно, бежать, взявшись за руки – только в кино они красиво подпрыгивают по команде режиссера, и на берег накатывается волна, а в жизни – шаг–то неодинаковый, а еще если в обуви, да она на каблуках... Вы бежали, и она смеялась, а это было в тысячу раз лучше, чем та дурацкая попытка... пустые взгляды, и неловкость. Вы были в МакДональдсе – это там, у «этих», «фаст фуд» – значит быстрая еда, здесь полчаса прождешь – и то хорошо. Взяли с собой. Ели гамбургеры, трава сыпалась на булыжник площади, кидали друг в друга картошкой фри. Словно дети. Лена смеялась, и сейчас тебе было достаточно этого для того, чтобы согнуть руку в локте – на, выкуси, город вампир! Обломись! И ты смеешься вместе с ней, скользя сквозь пространство и время, словно маятник: тик–так, тик–так, влево, вправо, влево... И будущее с прошлым свиваются в один пестрый клубок – котенку будет с чем поиграть. Вот только где он, этот котенок, за шкаф спрятался, или под стол? Где он, и кто?

Ты словно смотришь на себя со стороны, и впервые за несколько последних лет, ты чувствуешь себя дома – здесь, посреди площади, в чужом городе... Дома.

* * *

...Виктор звонил своему кредитору:

– Ало? Александр? А с Александром я мог бы поговорить? – визгливый женский голос на том конце провода зовет «Сашу». Перед глазами у Виктора возникло видение: крашеная блондинка, с большими глазами и накладными ресницами. В пеньюаре каком–нибудь. – Александр? Здравствуйте. Это Виктор Вас беспокоит. Не слишком рано?

– Нет. Нормально, – голос явно с похмелья.

– Я бы хотел сегодня с Вами встретиться, отдать долг. Это возможно?

– Что, все?

– Да. И хотелось бы сегодня, чтобы не откладывать.

– Ладно. Приезжай ко мне.

– Во сколько?

– Давай через час. А то потом у меня дела. Успеешь?

– Конечно.

– Ну, давай.

– До свидания.

Вернувшись в комнату, Татьяна готовила завтрак на кухне, он вытащил из сумки полиэтиленовый пакет, и высыпал на диван содержимое. Девять тысяч восемьсот долларов. Четыре – в сторону, «штуку» – на черный день, триста – в карман.

– Тань! Не можешь подойти?

– Ну что?

– Как тебе настроение к завтраку?

– Сколько?

– Четыре с половиной. И кое–что я уже изъял.

– Долг отдашь?

– На это уже отложено.

Татьяна присела на край дивана:

– Сколько же там было?

– Десять.

– Откуда?

– Заработал. Или не может мужчина принести домой с охоты молоденького кабанчика?

– Ни фига себе кабанчик! – глаза уже загорелись. Виктор тоже улыбнулся – купит себе, наконец, что захочет, и сразу, а не по одной вещи в два месяца. – Как же таких кабанчиков зарабатывают?

– Помог одному человеку, по протекции моего друга, решить одно дело...

– Пристрелил кого–нибудь?

– Тьфу, на тебя! Молчи женщина. И вообще, шоу закрывается, стол накрывается. Я голоден как лев. Нет, как целый прайд!

Удалось сменить тему – слишком еще свежо все, чтобы легко фантазировать вокруг, не прикасаясь к больному месту.

Дома – только чай, Виктор никогда не пил кофе дома – хватает и того, что на работе только кофе и пьется. Пяток бутербродов. Легкий завтрак. Чмокнул Татьяну в щеку: не скучай, подумай, что надо купить, буду часа через два. Убежал.

По городу ехал спокойно. Деньги? В левом кармане брюк – специально не переоделся, и хотя выглядит уже несвежим – и помято слегка, и сам небрит, но для этого визита сойдет. Чем хуже, тем лучше.

В этом районе дворы как после бомбежки – хрена лысого проедешь кроме как на тракторе. Ничего, проехал. И даже запарковался. Правда обматерил и жильцов, которые машины ставить не умеют, и кооператив, который заасфальтировать двор не может... Виктор поднялся на седьмой этаж. В лифте, как всегда пахло мочой и псиной, какие–то умники, сигареты, что ли тушили о кнопки? Грязно, как принято. Дверь железная. С глазком.

– Кто там.

– Виктор. К Александру.

Точно. Именно так он ее себе и представлял – знает чужие вкусы: худая, довольно высокая, за метр семьдесят, крашеные белые патлы, висят как пакля, глаза вульгарно подведенные и плохо смытая помада на губах. Кутается в мужской халат.

– В спальне.

Трехкомнатная квартира. Сквозная «гостиная» – прямо, спальня – направо. Александр сидит на неубранной постели. В спортивных штанах, торс голый, спиной к двери. Бритый затылок. На спине кустятся седоватые волосы. Бывший борец. Сколько ему, под пятьдесят уже? Неплох. Достаточно подвижен.

– Ты заходи, Витек, заходи, – не оборачиваясь говорит. Хлопает рукой по постели рядом: – Садись, не стесняйся.

Пилочкой из швейцарского раскладного ножа подпиливает ногти.

– Ну, как ты, Вить? Говорят ездил куда–то. Хорошо съездил?

– Да вроде не плохо, дядь Саш.

– Я смотрю, что неплохо, раз сходу так разжился...

– Разве ж это сходу?! Потихоньку, помаленьку. Главное, как обещался – к сроку поспел.

– Да, сроку у тебя еще месяц оставался. Спешишь?

– Не люблю в долгу быть. Жить мешает.

– И правильно. Нечего, – он встает. Улыбается только губами: – Ладно, пошли чайку попьем. За жизнь расскажешь.

Не зол он – дядя Саша. Не зол. Жизнь кругом такая – надо помочь, он сам предложит, но и расписочку возьмет: дружба дружбой, а служба... Сам понимаешь. А что падаль вокруг него всякая вертится, так ведь без нее, без падали, куда простому человеку? Простого, доброго всяк обидеть может, а вот когда вкруг орла да стая ворон кружится, уже не всяк рискнет руку поднимать. Не бандит он, нет, бандитов Виктор повидал на своем веку, и не через такое проходил, просто деловой человек из мелких, которому не дано – не прыгнешь же выше головы, но хитрый достаточно. И умный – прыгать и не пытается.

– Я деньги сразу отдам, пока не забыл.

– Да не забудешь.

– Зато чай спокойней питься будет. Дружественней.

– И то верно.

Сотня, две, три... Сорок бумажек. Новеньких. С президентом американским. Александр пересчитал. Посмотрел на свет парочку. Хмыкнул.

– Пошли на кухню, чайник ставить...

В «гостиной» открыл секретер, там – мини сейф. Толку от этого чуда – ноль, разве что «для понта» как у них принято говорить. Ну и от любопытных девок поможет. Слаб дядя Саша до женского полу.

– На, держи расписочку свою...

Виктор молча засунул сложенную бумажку в тот же карман, откуда вытащил деньги.

Чайник уже закипел – девица с паклей вместо волос оказалась расторопной: на столе стояли две чашки и вазочка с печеньем. Дядя Саша хлопнул ее широкой ладонью по заду, выпроваживая с кухни. В комнате включился телевизор.

– Ну, рассказывай, где нынче такие «бабки» на дороге валяются.

– Не валяются. Просто помог вернуть деньги жене одного армейского дружка. Она отблагодарила.

– И хорошо отблагодарила?

– Для меня – даже очень. А вообще – кому как...

– Дипломат! Понимаю...

С чувством облегчения, Виктор вышел, наконец, на улицу – теперь, по крайней мере, не надо бояться за тылы – он чист по всем статьям. Или почти по всем – вспомнился гостиничный номер на шестом этаже.

Угрызений совести Виктор не чувствовал, и к смерти притерпелся, и считал, что ни за что не убивают, но главное, какой–то готический сюрреализм ситуации превращал все случившееся в фарс, в сон, промелькнувший за каких–то несколько секунд перед глазами, пропорхавший бабочкой внутри черепной коробки, и вылетевший вон, сон, который вспоминался бы с улыбкой, если бы не триста долларов в кармане. Впрочем, и так есть чему улыбаться.

По радио передавали что–то маловразумительное, и Виктор поставил кассету. Ехать в тишине не хотелось. Домой. Откуда–то накатило щемящее чувство тоски. Раньше его раздражали такие эпитеты как «щемящее» или «трепетное», пока однажды он не понял, что других, как ни велик и могуч родной язык, просто не придумать. Не придумать точнее. И сейчас сердце словно сжалось, провалилось куда–то в желудок, а воздух показался густым, липким. Виктор открыл окно. Забавно – до любимой женщины пятнадцать минут езды на машине, а сердце щемит, словно за океан ехать...

Они познакомились на вечеринке, в такой пестрой компании, с достатком ниже среднего: несостоявшиеся художники, писатели, музыканты, просто кухонные философы – персонажи, время которых уже позади, лет на двадцать они опоздали со своим появлением, непонятным протестом и бесконечной борьбой с собственными комплексами. Милые, и, в общем, безобидные люди, для которых он являлся чужаком. Может быть чем–то их занимал, а может они просто смирились с его присутствием. Виктор не понимал их, но давно уже не стремился кого бы то ни было судить или выравнивать по собственному разумению. Он сидел в стороне, почти не участвуя в разговорах, пил, когда вдруг в круге света возникло лицо. Возможно, свою роль тут сыграла выпивка, или освещение, или просто состояние – ожидания чуда или пули в спину; не важно! Просто вдруг из небытия возникла она. В сопровождении кавалера. Его он раньше встречал. Саша, кажется?

– ВиктОр, салют!

– Здравствуй, Саш...

Не ошибся.

– Таня. Это – Виктор. Знакомьтесь, я сейчас, с народом поздороваюсь, стаканы найду.

Познакомились. Она – бухгалтер. Двухгодичные кусы после десяти классов, работа в средненькой фирме. Раньше его в этой компании не видела. Странно. Да, в последнее время редко. Они с Сашей сейчас живут у его родителей, в Илгуциемсе, а от туда до центра, где все собираются... Саша возник из ниоткуда со стаканом «для Тани» в одной руке и початой бутылкой водки «для себя» в другой. Бутылку Виктор отобрал – еще найдешь, и Саша исчез, время от времени мелькая пятном на постоянно расплывающемся теле толпы. С незнакомым человеком легко разговаривать. Особенно после ста? Ста пятидесяти?... Да у них не все клеится. Он дома часто не ночует, а она с его матерью... Привычка, наверное. Столько лет. Сколько? Пять почти. Ну, разве такие вопросы женщине задают? Двадцать четыре. Да, «тут призадумаешься». Нет. А ты? Он здесь случайно. Сашу? Познакомились с пол года назад, где–то... Как всегда, и улыбнулся, кружечка, вторая. Нет. Да работает. Весной защитился. Экономика. Заочно. После армии. Где? Нет, не стоит. И значения нет имеет. Нет, не тайна, просто в другой раз. Можно и так сказать. Танцевать? Он же помесь медведя с бегемотом. Хорошо. От нее приятно пахло. Чем–то чистым и очень свежим, как апрельское утро. Он постеснялся сказать, но она заметила его смущение... Нет. И комплексов по этому по воду он не испытывает. Друзья – это другое, здесь у него друзей нет. У нее тоже. А Саша? А разве это друг? Нехорошо как–то, так говорить. А как хорошо? Да, пьяна, иногда и женщине можно. Спасибо. Она мечтала стать актрисой, играла в школьном театре, пыталась в студию при Театре Русской Драмы поступить – не взяли. Стихи любит. Особенно Гумилева. И вообще серебряный век. Он не разбирается в поэзии. Не любит стихи. Сам? В детстве и очень плохо. Нет, не поэтому, просто не находят созвучия. Песни любит. Разные. Да, пожалуй. Читать? Читать – да. Телевизор сломался месяц назад – денег нет починить, да и не хочется. Классику? Нет, может быть он и ограничен, но предпочитает фэнтези. Она – Чехова. На «Мастере и Маргарите» сошлись. Где? Спит? Конечно, проводит. Телефон? Двадцать семь шестьдесят четыре двенадцать. Через двойку. Лучше поздно, после одиннадцати. Обязательно...

И сейчас такое же ощущение ожидания, как и... уже полтора года? Как полтора года назад. Откуда, почему? Он не мог объяснить. Это не было обычной привязанностью, как тогда, с той женщиной, имя которой он старался не произносить даже в мыслях, не потому что был суеверен, а просто потому, что решил отказаться от прошлого – оно мертво, а мертвые не имеют имен. Виктор задумывался над причинами того, первого разрыва, разочарования в жизни и в людях, и понимал, что все дело в нем: слишком он поглощен своими переживаниями, своей памятью, не отпускающей даже во сне. За год спокойной, мирной жизни, он едва научился сдерживать удар, когда с утра его будили, прикасаясь к плечу. Полгода жизни с женщиной – полгода истерик и безобразных сцен. И глубокое разочарование, сначала в людях, после – в себе. Чтобы сделать хоть что–то поступил в университет на заочное... Старался вытравить из себя прошлое, в полной уверенности, что ничего из этого не выйдет. Вышло. Непонятно, чем Татьяна привлекла его – сколько ни пытался, Виктор так и не смог ответить себе на этот вопрос. И нельзя сказать, что они легко жили. Нет. Ссорились едва ли не каждый день, но никогда не переходили некой черты – мирились через час, максимум – два. Он находил в Татьяне тысячи недостатков, но и у себя видел не меньше. Все было очень сложно и зыбко, однако стоило ему уехать из дома, как он начинал скучать, причем искренне, и не так как скучают по домашним котлетам, а как по щенку, который будил ночью тыкаясь мокрым носом в свесившуюся с постели руку...

– Все, поехали в ресторан! – прямо с порога. – Татьяна Васильевна, собирайся. Я угощаю!

Поехали не в ресторан, а на море, в Саулкрасты – все равно купаться не хочется, а каменистый пляж с крупным песком куда приятнее для глаза, чем эти бледно–желтые юрмальские дюны. На «Статоиле» купили уголь и специальную горючую жидкость. Виктор подумал, и купил еще барбекю – железную коробку с решеткой, на ножках – вместо мангала.

Вернулся к машине. Татьяна увлеченно говорила с кем–то по телефону.

– Ты же не против, если мы Лешку с Жанкой с собой возьмем? Веселее будет.

Виктору было все равно кого брать с собой – и напряжение вчерашнего дня все еще давило, и вторые уже сутки без сна, и, в то же время, полная противоположность – чувство легкости от того, что не висит больше над душой долг; все это вместе привело к состоянию какой–то апатии, полному безразличию к окружающему. Ему даже было все равно, есть рядом Таня или нет, его радовал сам факт ее существования на свете, что отнюдь не требовало физической близости. Ему просто хотелось сидеть на берегу моря, есть сочное, пахнущее дымом мясо, и смотреть, как солнце сначала медленно, а потом все быстрее валится за горизонт, хотелось впервые в жизни поймать тот момент, когда диск окончательно погружается в стынущую воду залива – всегда было так: моргнет, или кто–то окликнет, или просто чуть в сторону взгляд отведет, и все, уже только всполохи красные на облаках, а сам момент погружения... А вдруг сегодня, все–таки?

Мясо брали в «Лидо» – не ахти что, но зато не надо маяться с маринадом. Взяли вина, хотелось верить, что грузинского – если и за такие деньги продают подделку... ну даже если и подделка, то вкус весьма и весьма. Не жалко. Спасибо Татьяне, поняла, что лучше его не трогать, Виктор сидел чуть в стороне, на еще не остывшем крупном песке, с шампуром в руке. Бутылку вина он воткнул в песок перед собой. Над морем виднелся кусок красного диска, уже меньше трети. Ниже. Ниже.

– Вить, огурец хочешь?

– Неа. А вообще–то давай, – обернулся к подходящей жене, – Спасибо, – огурец свежий, разрезанный вдоль на четыре неравные части. Черт! Прозевал! Солнце успело провалится за призрачную границу между владениями воды и воздуха. Лишь багряные отсветы плясали на облаках. Проклятье! Опять... Эта вспышка гнева, как ни странно, явилась тем самым первым камнем, который потащил за собой лавину: Виктор успокоился, усталость схлынула, словно море в момент отлива, оставив лишь легкую сонливость, пропало раздражение, словно все улеглось внутри, каждое событие нашло свое место, свой ящичек, и аккуратненько в него упаковалось, забрав с собой все тревоги, все в мире встало на свои места, словно закончился бредовый, сюрреалистический, спектакль, зрители отхлопали, потрясенные вышли на улицу, и никак не могли найти себе место в привычном, угловато–сером мире, и вдруг, в толчее троллейбуса, бинго! вот оно! снова все вернулось на круги своя, и ты посылаешь матом пьяного люмпена, наступившего на твои выходные, начищенные туфли.

Виктор поднялся. Отряхнул брюки. Взял бутылку – «Алазаннская долина», красное:

– Ну что, за удачу?

...Татьяна вела машину.

– Извини. Ведь бывает? Можно иногда.

– Никогда не можно. Но сегодня – нужно. Все. Спи, боец, тебе завтра на работу.

А главное, Таню вполне устроила официальная версия поездки – помог жене друга разобраться с проблемами. Ну, и слава богу...

* * *

...В автобусе трясло. Сколько тебя учить, что «не все то золото...», что «по одежке...», сколько? Красиво покрасить можно и мусорник. Хорошо хоть туалет работает, пусть и без воды. У тебя минералка в сумке. Трясет жутко. Дорога до Пскова – вибромассажер. Тебе еще с ростом повезло, а сосед твой, что под метр девяносто, постоянно головой о верхний край спинки сидения стукается. Матерится. Не повезло тебе с автобусом.

В Луге купил пива на последние рубли – теперь уже не понадобятся, а нумизматической ценности не представляют. Ты постепенно проваливался в странное забытье. Уснуть в этой трясущейся консервной банке определенно не удастся, но усталость, накопившаяся за последнюю неделю, давала о себе знать – глаза сами слипались, тело стало вялым и непослушным. И еще эта дикая резь в животе – съел что–то. Отпустило. Волнами приходит. И воды, блин, в сортире нет. Ты устроился полубоком, так, похоже, ничего, полегче. Напротив, через проход, девушка – одна на двух местах, повезло! спит, свернувшись клубком. Ты уже давно заметил, что спящие люди часто некрасивы, даже не говоря о том, что кто–то может всхрапывать или сопеть, уже само выражение лица вызывает порой, скажем, не нежные чувства. Ты мало встречал спящих женщин, на которых хотелось смотреть. Это никак не зависело ни от их дневной красоты, ни от ночной привлекательности. Или ты все выдумал? Нет, пожалуй. Вон, чуть сзади спит явная вечерняя пташка. «Вамп–вумен». И как ее угораздило в автобусе оказаться? Ей же самолетом летать, ну или, на худой конец в купе, с комфортом ехать. Или она из тех, кто секретарские двести... да какие там двести! лат тратит на шмотки и живет впроголодь? Принципиально тебе все это? Спит она. Рот приоткрыт, подбородок назад уехал, щека чуть дергается... А вот эта, напротив, раньше даже и не разглядел ее, интересно, какая она живьем? Эта спит как дитя. Хочется смотреть, подойти, поправить одеяло. Совсем молоденькая, лет двадцать? Меньше? Тебя начинает укачивать, нет, не так, как бывает, до рвоты, а наоборот, словно младенца в колыбели – наконец–то ритм автобуса совпал с твоим – веки все тяжелее и тяжелее. Ты улыбаешься, напоследок, спящей девушке – спасибо за хорошее настроение – и проваливаешься в вязкую дрему.

Спать нельзя. Скоро Псков, все равно разбудят. А там и граница. Чертовы российские таможенники взяли за моду вытряхивать всех на улицу с вещами, это в три–то часа ночи! и стройными шеренгами на досмотр и паспортный контроль. Тьфу на них!

Этот взрыв немого негодования окончательно сморил тебя. Не осталось ни сил, ни желания противостоять подступающей дреме, и вот ты проваливаешься в нее, словно под лед, и тебя несет течением таинственной реки, затягивая в водовороты памяти. Ты подобен кораблю без штурвала – куда стихия тебя забросит, и зачем ей это? Время потекло в обратную сторону...

Она пришла к тебе ночью, когда Игорь заснул, тихонько ступая и вздрагивая, когда под босой ногой вдруг скрипела половица. В белой ночной рубашке, ты уже и забыл, что существует такая деталь туалета, она, казалось, шагнула из прошлого этого города, из тех времен, когда было принято чуть приворачивать фитилек керосинки в такие моменты, или даже из тех времен, когда были только серные спички и восковая свеча. Белый призрак несостоявшегося. Она скользнула к тебе под одеяло. Тело, под рубашкой, оказалось горячим, только руки холодные, а ступни словно ледяные:

– Долго шла?

– Долго...

Ты никогда не думал, что люди могут лежать в таких позах и даже испытывать при этом радость вместо неудобства: совершенно невозможным образом переплелись ноги, ты стараешься согреть ее ледышки, а она прижимается к тебе всем телом, доверчиво, словно ребенок, и в то же время ты чувствуешь ее упругую грудь с затвердевшим от холода соском. Обнимает тебя неловко, как бы даже стеснительно, и ты боишься пошевелиться, разрушить очарование этой сцены, прощальной ночи – умирающий город, наконец, избавится от тебя. Будет счастлив. Руки Лены словно наливаются силой от твои мыслей. Она вся дрожит...

Больше всего ты боялся истерики, боялся хриплого всхлипа, после которого проснется Игорь... Тебе не в чем было упрекнуть себя, и в принципе, наплевать на его реакцию, но все же не хотелось вот так.

Слезы – они горячие – жгли твое плечо, словно капли воска, но не застывали, а скатывались вниз, на грудь.

– Прости. Просто...

– Тихо. Ты плачь, плачь, милая...

Ты понял, как мало на самом–то деле знаешь о жизни, как плохо разбираешься в людях...

– Прости. Я не хотела. Само так получилось. Совсем я расклеилась, – ты не видишь ее лица, но чувствуешь в голосе попытку улыбнуться. Не получается.

– Ничего. Это я виноват. Все не правильно.

– Все правильно, милый, все правильно, только так и должно быть... Только так и может быть...

– Глупости говоришь! Что правильно?! – кричать шепотом. Где–то в книжке ты это вычитал, еще лет десять назад. Сейчас попробовал. Оказывается можно.

– Мальчик ты мой, – она гладила тебя по лицу. Ладони такие мягкие, пахнут не кремом даже, не мылом, а просто чистой кожей. – Знаю все, знаю, и что старше ты, и что такого повидал, а все равно – мальчик. Добрый. Зачем ты такой добрый? – сбивчиво, словно бессмысленно, сама с собой говорила, – Зачем? Ты практичный правильный, но зачем же ты добрый? И что я, дура, на это купилась? За деньги не продавалась, а тут... И спасибо, что так, хоть поверила, что бывает так, как надо, и хорошо. Я не буду больше плакать. Наверно.

Ты молчал. Ты молчишь. Впервые ты понимаешь, что быть пешкой в иллюзорной игре это не так уж и плохо. Тем более что любой солдат может дезертировать, особенно насильно призванный на неправую войну.

Ты находишь ее губы. Целуешь, мягко и коротко. Прижимаешь ее к себе, чувствуешь, как напряглась, вцепилась, и тут же расслабилась понимая. Слова – лишнее, ты засыпаешь под ее ровное дыхание.

Сон во сне. Согласен, не совсем во сне, ведь ты не спишь, а так, дремлешь, но все равно тебе странно, правда? Хотя тот сон – всего лишь воспоминание. Что тебе снилось? Река? Из детства. В детстве реки не имеют названия они просто Реки, и это куда вернее, чем Гауя, Даугава, Нева, Днепр. Тогда была просто река, с песчаными отмелями и холодной водой. В детстве часто рассказывали страшилки о двойном дне этой реки, о том, как мальчик шел по пляжу, провалился сквозь песок, а нашли его потом в озере, за полсотни километров... Очень были яркие истории, но во сне Река была доброй, ласковой, и вода казалась теплой. Ты не боялся. Зашел в воду, примерно по пояс, дальше – отмель почти до середины реки. Минога идет на нерест, были бы шерстяные перчатки, можно было бы натаскать крупных рыбин, хотя ты–то миногу никогда не любил. Брезговал что ли? По берегам холмы, глиняные обрывы, иссеченные родниками, нигде нет тех дурацких надписей и автографов, обезобразивших сигулдские утесы, словно ты попал в иной, перпендикулярный мир, где природа не успела познать разрушительный гений человека. Ты слышал голоса птиц, узнавал, не зная их названий, радовался. Пролетела ласточка, спикировала, хватая какого–то жука над самой водой, и вновь устремилась вверх. Ты еще раз огляделся. Заметил, что на дальнем утесе часть стены испещрена гнездами... Дождь будет. Время текло мимо тебя вместе с водой, омывая твои ноги... Холодно... Не просыпаясь, ты попытался поправить одеяло. Лена тихонько вздохнула. Вздрогнул. Снова провалился в сон. Ты чужой в этом праздничном, ярком мире, где пахнет травой и солнцем, где стрекозы, словно тяжелые вертолеты, просятся мимо, едва не задевая тебя прозрачными крылышками. Это не для тебя сегодня светит солнце, а где–то там, на самом краешке неба клубится еще не родившаяся гроза, все не для тебя, и эта река, которая время – ты можешь идти вверх, можешь вниз – это не имеет значения. Для тебя. Для тебя есть только солнце, и разрешение погреться в его лучах. Тепло. Глаза слепит. Ты проснулся посвежевшим, и словно мудрым, с жадностью ловя каждое ощущение, последние подарки сна, зная, что уже через пару часов они превратятся в смутное воспоминание, а к вечеру и вовсе растают в рутине.

– Доброе утро.

– Здравствуй. Не спишь уже?

– Почти час. Не хотела тебя будить.

– А сколько сейчас?

– Половина одиннадцатого...

– Матка боска! – ты вскочил, словно тебя выстрелили из катапульты. Лена смеялась. Ее смех был настолько искренним и солнечным в солнечное утро, что казалось, он наполняет и твои легкие и рвется наружу. Ты, смеясь, упал обратно на диван... Время остановилось для тебя – снова это лишь река, текущая мимо, а тебе подарен еще один светлый день. Бонус в игре. Что ж, ты можешь использовать его.

– Кушать будем?

– Не хочется...

– А я хочу кофе, – ты встал и пошел на кухню, – Может будешь? Настоящего...

– Ладно, давай.

Кофе в доме был хороший – ты сам об этом позаботился. Решил по старинке, заварить в джезве, потом разлить по чашкам, стараясь, чтобы как можно меньше трухи попадало... В ванной шелестел душ, дверь не плотно прикрыта, и ты не мог отказать себе в удовольствии заглянуть. В этом что–то есть: смотришь сквозь прозрачную занавеску, и женское тело становится нереальным, словно превращаясь из предмета недавнего обладания в плод фантазии, обретая ту самую загадочность и иллюзорность. И Лена знала, что ты смотришь, для того и оставила дверь... Кофе убежит! Ты вновь у плиты.

Ждал ее за столом: кофе, тонкими ломтиками нарезанный сыр, два очищенных банана – в общем–то, практически все содержимое холодильника. Она в махровом халате. Мужской. Брата. Волосы мокрые, плохо вытертые, капли по лицу стекают. И улыбается грустно.

– Ты уедешь сегодня.

Пауза. Особенно дурацкая от того, что и сказать–то нечего.

– Ты знаешь, мне не хочется придумывать какие–то обещания, обманывать себя. А тебя, тем более, не хочется обманывать. Понимаешь... Знаю, глупо выгляжу, – ты теряешь все заготовленные слова, теряешься сам, не понимая, как это получается, – Ты не обращай внимания, я просто запутался...

– Ничего. Распутаешься.

– Не злись.

– Буду.

– Хорошо.

– Не хочу. Понимаешь? Не хочу, а злюсь. И ведь должна злиться. Первый раз так.

– Все когда–то бывает в первый раз.

– Иногда, – вот она, ее улыбка! – Мне хочется тебя удавить...

Ты делаешь первый глоток. У вас еще целый день, чтобы не говорить. Или только день.

Игорь ушел раньше, чем вы проснулись...

* * *

...Проснулся Виктор с головной болью, как и подобает после потребления вина в больших количествах. Да и сна было маловато. Время? Половина девятого. Через час надо быть на работе – магазин открывается в десять, но заведующий должен быть на месте за полчаса до того. Виктор никогда не был против – он успевал проверить кассу, приготовиться – всякое бывает, а хозяева – латыши, и так не слишком любят его, однако выбора особого у них нет – либо работает человек, который понимает в своем деле, или работает тот, кто говорит только на государственном языке. Пик национализма уже в прошлом, хотя находятся еще идиоты, радеющие за возрождение нации, как правило, из заграничных, эмигрантов во втором и третьем поколении, никогда здесь не живших.

Это все похмелье – своеобразная реакция организма на алкогольную интоксикацию – приступ великоросского интернационализма. Ничего, после двух–трех чашечек кофе пройдет. Чистил зубы. Татьяны нет. Вчера говорила, что прямо с утра поедет к маме. О’кей. Что у нас на завтрак? В холодильнике, на самом видном месте, шалишь Татьянка! стояла баночка лакто. Ничего другое в Виктора с утра бы и не полезло. Легкий завтрак. Троллейбус. Магазин. Вечная ругань с бухгалтером – у них четыре точки по городу – торгуют шмотками, и вечно кто–нибудь что–нибудь перепутает, завезет не туда, запишет не то. Кто будет разбираться?

Привычная рутина. Дни ни чем не отличаются один от другого, и Виктор живет не календарем, а отсчетом от последнего запоминающегося события. Плюс два. Дня.

Обед. Время собраться с мыслями и подумать о собственных планах. Планов нет. Странно, но полное безразличие к окружающему миру не оставляло его, казалось, что нет смысла ни в поисках, ни в находках – наконец появившиеся деньги не принесли никакой радости, и не из–за способа, которым были заработаны, нет, иллюзорную уверенность в собственной порядочности Виктор давно засунул куда подальше – что толку мучиться угрызениями совести, если все равно ничего нельзя изменить, отрезанного не пришьешь, а скорее из–за того, что не знал, как с этими, с неба свалившимися деньгами, поступить – его раздражало полное отсутствие желаний – это ненормально, и в тоже время, он не испытывал потребности в их возникновении, словно у игрушки кончился завод, и стало совершенно безразлично, что происходит вокруг; Виктора теперь больше занимало зачем происходит, и для чего.

Дошел до Дзирнаву – там спортивный магазин. Зачем? Купил себе магнитные шашки–шахматы, знаете такие, круглые, плоские, на которых шахматные фигуры сверху нарисованы? Жутко неудобно играть, но просто шашек в продаже не было, да и это чудо человеческой мысли отыскалось с трудом. Откуда только в современном магазине? Словно рок какой–то. Занятно.

Обедать не стал, купил три йогурта, бутылку минералки и вернулся на работу. Достал стакан. Почему–то Виктору всегда нравилась минеральная вода с газами, казалось, что в ней есть что–то особенное, что отличает ее от обычной струи из–под крана. Почему? Трудно сказать. Что–то из детства. Виктор расставил шашки на доске, они никак не желали занимать свои клеточки – сползали то влево, то вправо, то вперед... Это раздражало, и Виктор поспешил сделать первый ход. Он решил честно играть за обе стороны, но себя почему–то олицетворял с белыми. Увлекся. Увлекся на столько, что даже стиль мышления менялся с каждым поворотом доски, он заметил, что за черных и за белых играет в совершенно разных стилях, нет, не просто в разных стилях, а в разные игры: белые играли в шашки, а черные в поддавки. Еще один фокус сознания – это настойчивое желание победы белым привело к тому, что неосознанно он стал поддаваться... Что–то не так. Что? Дело в логике.

Виктор рос единственным ребенком в семье. Замкнутым. У него практически не было друзей, и он привык во многие игры играть сам с собой. И в шахматы, и в шашки. Но всегда, как бы не крутил он доску, мысли его руководствовались логическими построениями одной игры, одних правил, и никогда не замечал он за собой раздвоения личности подобного тому, какое испытывал сейчас. Играя за белых и за черных, мозг его руководствовался разными алгоритмами, решал задачи и выводил последовательности исходя из противоположных конечных результатов. На доске оставалось четыре черных шашки и девять белых.

Стоп!

Необходимо переключить внимание. Он аккуратно закрыл коробочку, стараясь не сбить расстановку на доске. Дверь.

– Да?!

– Витя, там к тебе, – продавщица Юля. Милая девочка, правда блядь немного... Кого там принесло?

Вышел в зал.

– Привет! Как твое ничего? – Саша, как его? Татьянин бывший. Не виделись месяца три, как минимум. Перегарчик. Ну–ну.

– Здравствуй. Какими судьбами?

– Да вот мимо шел, решил зайти, ни разу ведь не был.

– Да, точно не был.

Напряжение разливалось в воздухе. Интересно, а Сашка его чувствует, или из–за хмельной дури совсем отупел. Чувствует, наверное, но нравится в игры поиграть.

Виктор давно разошелся с той компанией, почти сразу после знакомства с Таней. И сам устал от бесконечной, монотонности пьянок, бесцельных споров и разговоров ни о чем, и Таня не горела желанием там появляться. Да и времени особо не оставалось для тех гулянок – если собирались, то на все выходные. Правда и ребята там, в основном, помоложе, может и не надоело им еще, но Виктор решил, что с него хватит. Он, правда, ни с кем отношений не прекращал, но как–то постепенно перестали созваниваться, встречаться, разве что иногда, у общих знакомых или в пабе каком–нибудь. А сейчас вот Сашенька объявился. Какого черта ему надо?

– Ты во сколько заканчиваешь?

– В полвосьмого.

– Слушай, может зайдешь в «Белый Аист»? Пивка выпьем.

Хотелось отказаться, но из закоулков сознания выплыло детское желание выставиться, почувствовать свою силу и продемонстрировать независимость. Тяжесть кошелька в кармане не давала покоя...

– Ладно. Зайду, – пауза. Короткая, на два вздоха, – Извини, работать нужно.

– Ну, давай. До вечера.

Сигаретный дым резал глаза – не то что кондиционера, обыкновенного вентилятора в этом помещении не было. Виктор уже пожалел, что поддался мальчишескому порыву – нечего было делать ему в этом кафе, среди этих людей: Сашенька, который вытащил его сюда, уже пьян в стельку, Костя, еще один приятель из того же круга, пьян поменьше – режется в автоматы. Напиться, что ли?

– Выпьем, Витёк?

– Давай, – стаканы, не стаканы, виски в них раньше наливали, а теперь и коктейли смешивают. Сколько в нем, грамм двести? Виктор, кривясь и подавляя тошноту, выпил. С водкой повезло – холодная, чуть теплее и полилась бы обратно. В голову словно молотом ударило – «бумс!» – такого с ним еще не бывало, чтобы почти мгновенно... Зрение расфокусировалось. Сашенька что–то говорил. Речь его, словно плеск волн, создавала причудливый фон – время и место для размышлений. На старых дрожжах видимо. А может просто от недосыпа. Мир кругом казался нереальным, словно смотришь сквозь полиэтиленовый пакет, местами запотевший; как те пацаны, что бензин нюхают. Виктор помнил одного такого, как его звали? Макс? Такой ободранный пацаненок, заводной. Он был на год моложе, лет, наверное, пятнадцати, мотался автостопом по всему Союзу, говорил, что даже до Владивостока доезжал. Врал. И любил это дело – пакет на голову, да баночку с бензином. Дети бомжей сейчас момент нюхают. Одно время повадились в подъезде у его родителей ночевать – утром выходишь, словно в мастерскую попал, и два три тюбика под батареей валяются. Гонять их жалко – ну уйдут в другой подъезд, а дальше? Здесь тепло, и не трогают никого. Пусть их. Какая–то бабка потом патруль вызвала – увезли. Куда?

А мир вокруг течет, меняется, словно кто–то крутит перед глазами трубочку детской игрушки – калейдоскопа. Вот из кусочков складывается стол, вот бутылка – «Moskovskaja», почти пустая, сока пачка, шоколадка с орехами, и блеск, словно по воде блики бегают... а, это фольга. Вот из кусочков складывается человек. Забавный пазл. Что там должно быть, лицо? Так. Уши. Нос. Рот. Слюна в уголке. Глаза. Нет, глаза не хочется. Глаза пьяные, взгляд не фокусируется, зрачок расплылся, полностью закрыв собой радужку. Интересно, какие же глаза были у Сашеньки по цвету? Равномерный шум моря начинает дробиться на отдельные звуки. Виктор морщится. Слова. Кто–то говорит. Человек напротив. Сашенька:

– ...слушай, а как Танька? Тебя еще не бросила? Так давай, вкалывай, а то тоже на хер тебя пошлет... Они же все суки, только за деньги и могут...

Этот бред засасывал Виктора, сливался в единый поток с водкой, бегущей в его сосудах – в моем алкоголе крови не обнаружено! – затягивал в коварный омут.

– ...ты им обязательно должен платить, чтоб они ноги раздвигали... а что еще от бабы надо?... только бы давала... если есть пизда и рот, значит баба не урод... Слушай, а часто ты ее паришь? Хоть разик в неделю обламывается?

– Ты что несешь? – Виктору все еще было лень выходить из состояния магической прострации. Отрешенности.

– ...ну, скажи, – тот словно не слышал, – она же сучка ебливая, если с тобой не спит, значит кого–то другого обласкивает – я уж знаю, ты поверь...

Волна. Черно–красная, страшная. И словно потемнело в комнате. Виктор закурил. Придвинул к себе пепельницу – толстое стекло, а ля хрусталь. Тяжелая. Стукнул еще не успевшей толком разгореться сигаретой по краю.

– ...а чего позеленел? Ты не переживай, найдем тебе другую шалаву, как другу, – Сашенька засмеялся, откинулся назад, запрокидывая голову. Слюна из уголка рта потекла на подбородок. Краем сознания Виктор понимал, что тот пьян, невменяем, но волна уже накрыла его целиком.

Пепельница была справа. Удачно. Сашенька, отсмеявшись, слюняво улыбаясь, опускал взгляд а вслед за ним и все лицо. Встречая тяжелую пепельницу переносицей. Размяк почти мгновенно, словно из тела разом выдернули все кости. Начал медленно заваливаться на бок. Глаза открытые, остановившиеся. Из носа – струйка крови.

Виктор смотрел на свои руки. Словно чужие. Время. Время это река, и течет она где–то в стороне. Нет никого: барменша на кухню вышла, Костя в предбаннике автомат терзает. Виктор медленно поднялся, подошел к Саше. Наверняка. Взял с соседнего стола салфетку, стер кровь с неживого лица. Время? Не спеша нагнулся, поднял ватное тело. Машина.

– Слышь, Костя, Сашенька тут перебрал маленько, так я его до дома докину, и сам тоже...

– Ага, давай, – даже не оборачиваясь. Видно на экране какая–то линия выпала.

Время. Его всегда то слишком много, то не хватает. Сейчас пришлось только–только. И на том спасибо. Ехал медленно. Страшно. Постоянно думал о том, что город полон полиции, а он пьян. Да еще с трупом в машине. Не хватало еще попасться теперь, когда жизнь вроде бы стала налаживаться, когда не висела больше над душой угроза долга, когда... К черту! Сейчас бы доехать. Виктор сам не знал куда едет. В сторону Саркандаугавы? А там куда? Переезд. За ним налево. Мангали – мимо. Прямо. Здесь ограничение семьдесят, главное не превышать. Так, налево Вецмилгравис, а надо прямо. Направо. Кишэзерс. Отлично. На полянке, на берегу, никого не было. Тоже мне полянка – что–то вроде заливного луга. Да и кому здесь быть в такой час, разве что таким же идиотам как он. Виктор вытащил тело из машины. Из носа и изо рта натекла кровь. Густая, почти черная. На рубашке. В салоне? Нет пятен. Вроде бы. Надо будет обязательно днем проверить, при нормальном освещении. Машину сразу поставил так, чтобы с выезда его самого заметно не было. А свет фар, на подъезде, еще до поворота заметить можно будет, и по обстоятельствам среагировать. Риск всегда остается, но лучше свести его к минимуму. Дальше что? В багажнике сумка с инструментами. Не пойдет – слишком легкая. Что еще? Так, а вот это получше – у заднего колеса булыжник, размером с голову, весит килограмм пятнадцать, как минимум. Дальше? С последнего похода в багажнике валяется полиэтиленовая пленка, шириной метра два и длиной метров пять. Вместо тента использовали. А если развернется?

Зашелестела трава, и из–за заднего колеса вдруг выскочила серая тень. Виктор вздрогнул. Щенок. Маленький, несколько месяцев всего, неуклюжий. Дворняга. Уткнулся носом в ногу. Виктор присел на корточки:

– Привет, друг? Ты кто?

Щенок завилял хвостом, и задорно отпрыгнул назад. В слабом свете звезд его глаза блестели двумя коричневыми пуговицами.

– Нет, друг, извини, поиграть не могу. Дела.

В багажнике обнаружился шпагат. Даже не шпагат, а капроновая веревка. Сколько не пытался, Виктор так и не смог вспомнить, откуда она могла взяться. Да и черт с ним, главное – вовремя.

Как и булыжник.

Послышался смешок? Послышался.

Сашенька, упакованный в пленку, с булыжником на животе напоминал свернутый в трубку, беременный ковер. Раздевшись до трусов, подумав, Виктор снял и их тоже, взвалил сверток на плечи. Крякнул. Присел. Тяжело. Чуть покачиваясь, пошел в сторону озера. Щенок крутился в ногах, мешал, и Виктор даже начал подумывать, как бы его пнуть. Не смог.

Дотащился, наконец. Дно илистое. Мерзко. Сейчас не до того. Зашел по грудь, огляделся. Слева камыши, или как там эта трава называется? Густо растет. Весь изрезался, но пробрался в самую гущу. Здесь помельче, конечно, вода – едва выше пояса, однако и ила почти по колено. Виктор опустил пакет в воду. Блин, старался же весь воздух выпустить! Пришлось возвращаться на берег – среди инструментов было и шило. Уже нервно, безжалостно он тыкал острым инструментом в сверток. Пихал на дно. Встал сверху ногами.

Пошли пузыри. «И еще не один день идти будут», – подумал. Да ладно, со дна постоянно что–то булькает, не обращать же на все внимание, может это жаба какая–нибудь. Всё. Время.

Дверь в машину Виктор не закрыл. Растяпа. На водительском сидении сидел щенок, смотрел на него. Чертовщина какая–то.

Игра?

Какая, на фиг, игра? Собираться и домой! На мокрое тело натягивать одежду было неприятно, ноги грязные – земля налипла – плевать! скорее. Готово? Не совсем. Отошел к дереву, облегчился. Теперь пора.

– Извини, друг, но мне пора, – щенок смотрит спокойно, кажется, чуть насмешливо, – Я бы взял тебя, но не могу. Хреновый из меня бы вышел хозяин.

Он взял щенка на руки, отнес подальше от машины.

– Все, друг. Счастливо.

Бросил сцепление, вывернул руль, выезжая на дорогу. Показалось, что сзади мелькнули два крошечных огонька – насмешливые глаза щенка.

Каким чудом доехал без приключений до дома, Виктор так и не понял. Весь хмель, мгновенно выветрившийся в минуту опасности, словно дубиной ударил по башке, едва выбрался на дорогу. В глазах все плыло, обочина превратилась в извилистую линию. Чудо, что вообще доехал целым, а про дорожников лучше и не вспоминать. Час ночи. Татьяны не было. Испугался. Потом вспомнил: говорила, что к Ольге зайдет, еще школьной подруге, и может ночевать там останется, если допоздна засидятся – не ехать же среди ночи из Илгуциемса, через полгорода. Виктор вдруг понял, что телефон надрывается. Мобильник выключен – батарея села. Отвык уже от обычного звонка, или стресс? Чересчур много навалилось за несколько дней. Телефон!

– Слушаю?

– Слава богу! Где тебя носит?! – Татьяна явно в гневе, но в голосе слышится облегчение, – Почему на мобилке не отвечаешь?

– Батарея села...

– Отмечал опять? С кем сегодня?

– Не поверишь...

– Ну–ну.

– Сашенька ко мне в магазин зашел, и я с дуру согласился зайти с ним в «Белый Аист».

– И чем все кончилось?

– А то ты не догадываешься, – злость закипала. Ну что еще, не хватит? Зачем? Нельзя оставить разве эти дурацкие вопросы, до завтра? Ну, пожалуйста...

– Он хоть жив остался, – бля! А голос у нее веселый. Видимо отметили. Пауза? Нет. – Я сегодня у Ольги останусь, завтра к обеду буду. Ты с работы как обычно?

– Да.

– Тогда все. Ата. Целую.

– Тоже. Спокойной ночи...

Гудки в трубке, слава богу! кажется, они меняют тональность, словно какие–то существа, неведомые и странные переговариваются между собой.

Виктор едва удержался от того, чтобы не расколошматить телефонный аппарат. Стиснул зубы. Губы скривил в улыбке. Глянулся в зеркало.

Отпустило. Несколько лет он приучал себя не срывать свою злость, разочарование на окружающих. Труднее всего было с близкими. Вспоминать не хотелось. От того так боялся отношений с Татьяной, что не знал, из какой прорехи его бес вылезет. Но видно хорошо спеленал. Казалось. Откуда ему знать, как первые полгода Таня плакала перед телевизором – чтобы неслышно было, как в тайне, по–тихому, собиралась уходить, как вздрагивает иногда ночами от его резких движений. Человек с поломанной психикой. Но она с самого начала видела, как старательно он орудует невидимой ниткой, запирая беса, не давая ему возможности высвободиться. И может быть за это и была она ему больше всего благодарна? Ни за кофе по утрам, нечасто, но все же, ни за цветы–подарки, ни за ласку, а за Это – за то, что переступает через себя, ради нее. Ей уже хватало мудрости понять и оценить.

Виктор не знал.

И, наверное, не хотел знать – незнание часто спасает. На то и надеялся.

Сейчас больше всего грызло желание поделиться, выложить кому–нибудь все, и ту историю в Клайпеде, и сегодняшнее... Твою мать! Опять телефон. Может не брать?

– Да.

– Что да? – голос в трубке женский, вроде бы знакомый. – Разве так джентльмен даму приветствует? Как дела у тебя?

– Нормально, – Виктор никак не мог вспомнить, где он ее слышал. Точно ведь слышал! Ну почему медведь в детстве по ушам потоптался? Он ведь даже Татьянин голос не всегда узнает...

– Уверен, что нормально? А то мне что–то показалось, что ты опять заигрался, – она вычленила из своей речи последнее слово, и оно повисло в воздухе, словно муха, жужжащая где–то вне поля зрения.

– Ирочка, а ты знаешь значение этого слова, в определенных кругах? – кино продолжается, вторая серия.

В школе Виктор зачитывался романами Курта Воннегута. «Бойня номер пять...»: «Билли Пилигрим отключился от времени». Отключился. От времени, от мира сегодняшнего, от собственного я отключился. Словно и не он сейчас держит телефонную трубку и пытается острить; словно не он, только что, испытывал желание провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать этот голос, чтобы... Нет. Он просто отключился. Говорят, это еще одна защитная реакция организма. Быть может. Виктору безразлично. Главное, что сейчас он может не просто связно мыслить, но мыслить нестандартно, а в сложившейся ситуации это главное, и не важно, какими мистическими озарениями или проявлениями шизофрении это достигнуто. Сейчас важен результат...

– Конечно, знаю, – пауза между вопросом и ответом была, разве что, в секунду.

– Мне воспринять это как намек?

– Как хочешь, – в ее голосе появились холодные нотки, – Ты же под ноги внимательно смотришь? Вдруг, в самый ответственный момент, и отыщется что–нибудь крайне необходимое...

– Отсюда по подробнее, пожалуйста.

– А подробнее не надо. Спать тебе пора – намаялся сегодня...

– Тогда зачем звонишь?

– А просто так. Соскучилась...

– Да ну?

Пауза.

– Обиделась?

– Нет, конечно.

– Зря.

– Почему?

– А был бы повод встретиться, извиниться...

– ....

– Чаю попить...

– А в чем проблема?

– ???

– Хочешь пригласить меня на чай, кстати, есть он у тебя?

– ...да, – Виктор по настоящему растерялся.

– Так приглашай!

– Заходи.

– Хорошо.

Звонок в дверь. Виктор вздрогнул. Выронил трубку. До двери всего–то пара шагов. В чем сложность? Ноги словно онемели. Пересиливая слабость – всего–то пара шагов! Так. Ручку вниз, на себя. Дальше. Замок. Повернул. Еще раз. Еще. Ручка вниз. Дверь толкаешь...

Словно смотришь повтор во время футбольного матча. Но вот буковка «R» исчезла из угла экрана...

– Привет.

– Привет, – улыбается. Прячет в сумочку мобильный телефон. – Удивлен? – протягивает белый шуршащий пакет, – Держи, к чаю.

Чуть не выронил. Бутылка виски. Tullamore Dew. Противострессовое.

Кухня. Пакет – на стол. Что там еще? Печенье, сладкое и соленое. Лимон. Что? Стаканы достать. Льда, правда, нет. Сам с собой разговаривает. Чайник. Свисток опустить. Стаканы в комнате, в баре. Воды в чайник, не много ли залил? Все равно выпьется.

Хочется варенья. Земляничного. Вернее нет, хочется тертой земляники с сахаром. И тоненьких блинчиков.

Комната. Свет – выключатель слева. Стаканы. Кухня. Стол. Чайник свистит. Пиала для печенья. Чай прямо в чашках заваривается. Лимон? Порезать. Виски.

– Нууу. За встречу, – пародирует персонаж комедии.

Ира морщится, но выпивает молча. Залпом. Сколько там было, грамм пятьдесят? Семьдесят?

– Что, теплое... Или теплый? Как, кстати, правильно?

– Не все ли равно...

– Пожалуй. Так, рассказывай, какими судьбами, – пододвигает поближе чашку, мешает ложечкой. Вода заметно темнеет, – Эх, холодненькой бы разбавить... Так?

– Если скажу, что соскучилась, ведь не поверишь?

– Не поверю.

– Вот видишь. А если скажу: пришла сказку рассказать? – она хитро прищурилась. Улыбка скорее грустная, морщинки в уголках рта. Чуть набрякшие нижние веки. Слишком легкий макияж? Заметно, что ей за тридцать. Заметно...

– Знаешь, одна подруга приходила ко мне сказки рассказывать. Чуть диван не сломали. Ты по этой же линии?

– Ты против?

– Нет, – как ни странно, ему действительно все равно, – Но и не за.

– А как?

– Не знаю. Я лучше бы сказку послушал. Когда в жизни чертовщина твориться начинает, хочется, чтобы все стало сказкой, а если мы сейчас просто трахнемся, – она чуть морщится, – А зачем лицемерить? Что, любовь у нас? Так нет вроде. Значит трахаться... Ладно! Извини. Я о том, что это было бы шаблонно.

– Да. Говорят любовь и смерть неразлучны...

– Ты о чем?! – горло пересохло. Виктору показалось, что слова сделаны из наждачки, обдирают даже нёбо.

– Да ни о чем, – глаза смеются, – Что ты?

– Так...

– А что про сказку говорил?

– А? Да, – слишком трудным оказалось снова собраться с мыслями, – Сказку бы я послушал.

– Какую? Про дурачка Ивашку, который счастье искал?

– Не знаю... – пауза. – Что за сказка такая?

– А о том, как дурачок тот по свету бродил, все искал–искал то, что руками не потрогать...

– Ир, ты знаешь, один английский, помнится, критик как–то сказал: «в жизни каждого человека наступает момент, когда просто необходимо послушать Sex Pistols». Перефразируя для нашей ментальности, Sex Pistols нужно заменить на Гражданскую Оборону, и все будет тип–топ. Ты мне песни Горика Летова пересказывать будешь?

– Вообще–то собиралась, – посмотрела на свой стакан, – Вить, – короткий взгляд. Он наполнил стаканы. Выпил свой, не чокаясь. Налил еще раз. Поднял.

– За тебя. Сам себе удивляюсь, но я правда рад тебя видеть.

– Спасибо...

Пьют.

– А насчет сказок, – бывает так, что и с маленького глотка вдруг развозит, язык заплетается, а тут глоточек богатырский... Виктор понял, что сейчас его понесет. Такое часто с ним бывает «выпимши» – говорит много, не важно о чем, лишь бы слушали. Вот и сейчас. Надо только пить не останавливаясь, тогда легче на душе, не давит так глупость собственная. – Смотрю я сейчас на тебя и сказочку одну вспоминаю. Про будду, уж не помню которого. У себя там, в нирване, прогуливался он как–то в саду этих, и на цифры память у меня никакая, скольких там будд?

– Не знаю, – голос у нее чуть хриплый. Неудачно глотнула? Виски–то теплый. Или теплое? Дерет.

– Ну и черт с ним, не важно. Прогуливался он там, и подходит к адскому колодцу. Это у них там что–то вроде перископа в ад. Посмотреть, что там внизу делается. Вот подошел будда к этому колодцу, глянул вниз, и как раз на известного разбойника взглядом наткнулся. Душегуб был редкостный, скольких порезал да изнасиловал – не перечесть. Сам со счету сбился. Вот смотрит на него будда, жизнь его пролистывает, и вдруг видит: так ведь были же и другие чувства в этой душе! Шел как–то этот разбойник по лесу с другом... или один? Не помню. Утро было солнечное, роса на листья блестит. А тропинку, по которой они шли, паучок перебегает. Ну и друг, понятное дело, решил мерзкую букашку раздавить, но душегуб наш не позволил, сказал, что все живое на жизнь право имеет. Или подумал только? Но, в общем, правильно поступил. И тем, по мнению будды заслужил, ну не спасение, да и нет такого понятия в законе кармы... Да кому я это объясняю! Ирок, не надоел я еще тебе?

– Нет, ты продолжай, – голос сильно сел. Виктор потянулся к бутылке. Налил. В глаза ей посмотреть не решился. Так молча и выпили, он – глядя в стол, она – на него. – Продолжай.

– Ну так вот, решил будда, что шанс, как минимум, заслужил тот душегуб, и как продолжение той истории, позвал райского паучка и попросил спустить в ад паутинку. Вот он, шансец. Ясное дело, в аду райская паутинка хоть тоненькая, но видно из далека... Герой наш, вернее злодей, за паутинку эту схватился, и ну давай наверх карабкаться. Только понятно, что эту паутинку не один он заметил, и прочие мученики тоже за ним ломанулись. А паутинка–то тоненькая. Каждый, понятно, сам за себя, и герой наш тоже, и давай он прочих спихивать, дескать, оборвется ниточка. Вот как первый скинутый обратно в огненную лужу свалился, так и оборвалась ниточка. А будда пошел себе дальше, пожевывая травинку.

Тихо. Пауза. Еще по пятьдесят, или сколько там, до рисочки?

– Хорошая сказка.

– И главное – правильная. Не то, что та глупая побасенка, про старуху и страшный суд. Про луковицу, помнишь?

– Это которая? Их много было...

– Про бабку, скрягу такую, прижимистую. Она, понимаешь, всю жизнь никому ни целкового, ни грошика, а вот однажды, какой–то нищенке луковицу бросила, гнилой, наверное, показалась, а как взвешивать деяния стали, так одна эта луковица все грехи и перевесила. Бред! Бред ведь?

– Бред.

– Сущность–то не меняется... Все должно один к одному идти – мысль за мысль. А не дела. Чувства взвешивать надо. Что дела, когда в душе одна ненависть? Вот и ты ко мне как та паутинка пришла. И знаешь ведь это. Потому и историю дала мне досказать. Вот только что за ад это, откуда мне выбираться предложено? А, Ирок?

Он таки поднял взгляд. Хорошо, что не сделал этого раньше – теперь он достаточно пьян, чтобы ему было все равно. В ее глазах было все что угодно кроме взгляда, кроме жизни, кроме интереса... Все что угодно – ночь, боль, грусть, тоска... Длилось это лишь долю секунды, но Виктор не допускал даже мысли, что ему что–то почудилось.

Она моргнула.

– Налей.

Налил.

– Больше.

До краев.

Маленькими глотками. Сразу.

Она не пьянеет. Или умеет держаться. Голос только сел еще больше, и, кажется, нижние веки еще больше набрякли, потяжелели. И в глазах заметны стали красные жилки.

– Выпей.

Он бы столько не смог. Нет, конечно смог, но зачем? Стошнило бы. Обязательно. И так уже на грани...

– Мне очень одиноко. Поэтому я и приехала. Первый раз в жизни говорю это вслух. Потому что тебе все равно. И последний. Потому же. Ты знаешь, сколько их было, этих будд? А кто подумал, что паутинка та, она ведь тоже живая, что она ни чуть не хуже самого паука или камня или дерева, которым никто не отказывает в праве на жизнь? А сраные господи! Боги недоделанные! Просветленные, мать их! Думали они, как это больно?! Как это каждый раз БОЛЬНО! Просто потому, что хочется жить... Просто хочется, чтобы тебя любили, не за что–то, а просто так, хотя бы одну ночь. Не трахали, а любили!...

Виктор проснулся, когда она уходила. Улыбался, когда целовала его в висок, думая, что он спит. Как старалась не хлопнуть дверью, не скрипнуть половицей. Было шесть утра. Он лежал, не двигаясь еще минут двадцать, резко сел, отбросив одеяло. В комнате было тепло. На кухню. В холодильнике бутылка с остатками виски – почти литр вчера уговорили. Дальше? Налил во вчерашний стакан. Немного. Холодное. Или холодный? Черт, вот заело... Когда успели убрать. Сколько там? Полседьмого. Скоро Танька вернется. Защемило в груди. Тоска. Откуда и почему?

Прошедшая ночь не отпечаталась в памяти. Осталось только какое–то послевкусье: полузапах терпких духов, смятые простыни, стук горлышка бутылки о зубы, и какое–то непередаваемое мягкое тепло, поглотившее всю обыденную конкретность ощущений. И легкая тоска по тому, чего уже никогда, наверное, не вспомнить и не вернуть.

Улыбнулся.

Провел ладонью по щеке – бриться пора.

Прибрать надо – времени мало осталось – Татьяна не любит в гостях ночевать, поднимется ни свет ни заря, и домой.

Время летело. Виктор словно плавал в невесомости мыслей. О том, что было до ирининого прихода, он даже не вспоминал. Понимал, что это и есть обещанная сказка, подарок... Звонок разорвал теплую, пыльную тишину квартиры. Виктор поморщился. Пошел открывать.

Таня стояла на пороге утренняя, сколько сейчас, девяти еще нет? чуть растрепанная, как солнечный ветер. Теплое утро. Или это только через закрытые окна солнце нагрело комнаты? Щека холодная. Обнял. Чуть приподнял над полом, перенося через порог. Она улыбается. Он тоже.

– Чаю сделаешь?

– Конечно...

– Тогда поставь, пожалуйста, пока я раздеваюсь. И воду в ванне включи, ладно?

– Хорошо, – улыбнулся. Татьяна заняла все свободное место в квартире, вытеснив оттуда его мысли. И ладно. И правильно. С утра напор неважный – дом собирается на работу. Ванна? Чистая, но на всякий пожарный лучше пройтись щеткой. Так. Теперь заткнуть сток. Чуть–чуть шампуня плеснуть – Таня любит так, с пеной. Пусть один кипяток идет, все равно еле–еле, пока наберется – остынет.

Похмелья не было.

Скоро на работу, совсем расслабился с этой поездкой... На кухню. Чаю с утра выпить.

– Как вчера погуляли? – из комнаты. Обычный ни к чему не обязывающий обмен вопросами–ответами.

– Да никак. Как порося только нализался...

– Гости были?

– Нет, – Виктора передернуло – неужели что–то не заметил, не убрал?...

– А виски откуда? – вот ведь наблюдательность! Не успел еще вынести – бутылка возле мусорника стоит.

– На работе отмечали, так я домой забрал остатки.

– А на работе–то что отмечали?

– У хозяина именины были, или еще какой–то праздник народный–лабусовский, и он на каждую точку по бутылке выкатил...

– И что, не допили?

– Как видишь... Тебе чай с лимоном делать? – от стола повернулся в сторону двери. Татьяна стояла прислонившись к косяку, голова чуть наклонена, распущенные волосы падают на лицо, длинная майка, словно сверхкороткое платье... Пауза.

– С лимоном, – вызывающе покачивая бедрами уходит. – Ты не видел мою расческу?

– В коридоре. На зеркале.

– Ага, нашла, – возвращается на кухню, садится на табуретку боком к Виктору. Расчесывает волосы. Медленно. Вычесывает спокойствие. Тишину. Умиротворение. Рвет, плавными движениями гребня, тонкие, едва заметные, нити памяти, связывавшие Виктора с прошедшей ночью. Лишь где–то на краю себя, он еще ловил, нет, даже не запах, а так эхо, отголоски запаха женщины, прошедшей сквозь него как игла сквозь щеку, не причинив боли, но оставив дискомфорт непонимания. И счастье спокойствия. Спасибо, Ириш, не исчезай. Не исчезнет. Занозой останется в памяти. И пусть.

Виктор заметил, что его начинает трясти. Вчерашний страх вновь перешел в наступление: а что, если кто–то видел? если в машине кровь? если всплывет? если... если... Миллион этих «если» словно рой насекомых жужжит в голове. Тише! Тише, вы там!

– ...что ли?

– А? Что? Прости, задумался, – улыбку из себя выдавливает, робкую. Извиняющуюся.

– Я спросила, ты что, спишь что ли?

– Нет, просто задумался. Сегодня день сложный, работы много.

– Да не переживай ты так из–за этой работы, Вить, ну нельзя же так, – в голосе Тани искренняя тревога. Виктор часто задумывался, откуда столько сострадания в одном человеке, откуда такое стремление к свету? Счастья для всех? Даром? Это редкий дар – умение дарить радость. Умение ценить мелочи. Тоже дар, вызывающий порой у Виктора чувство дискомфорта... Нет, скорее ощущение собственной неполноценности. Недостойности. Есть такое слово? Не быть достойным чести обладать ТАКОЙ женщиной.

Интересно, что означает глубокомысленно выделенное слово «ТАКОЙ»? Какой такой?

Ерунда какая–то! Бред в голову лезет. Виктор шел в сторону работы слишком медленно, чтобы успеть, и слишком быстро, чтобы опоздать. Он сам вывел однажды эту формулу движения, когда мысли уже не принадлежат тебе, в то время как тело поглощено какими–то своими ощущениями, связанными с твоим «Я» вчерашним, сегодняшним, завтрашним. Тело хочет пива здесь и сейчас, в то время, как мысли уже составляют письмо в фининспекцию.

Никогда не пьет на работе. Виктор. Тридцать восемь. Спасибо. Бауское. Темное. Время? Течет мимо, застывая, словно смола на коре дерева. Та старая сосна, где это было, Майори? Дубулты? Какая, в конце концов, разница: дюны, мелкий юрмальский песок набивается всюду: в обувь, под одежду, с ветром – в волосы. Сухо. Чахлые кусты на песке. Желтая, даже и не желтая уже, а почти белая трава... Жесткая, словно лезвие. Теперь кажется, что другая сторона залива гостеприимней... Почему? Там, в Саулкрасты, совсем другой пляж – узкая полоска серовато–коричневого, какого–то бурого песка, крупного, с блестками кварца, каменистое дно. Словно совсем другое море, словно даже цвет воды другой. Здесь всегда чуть–чуть пасмурно. Чуть–чуть? Это когда ожидание дождя все время скребется где–то в углу сознания. Ветер. Промозгло. Перевернутые лодки на пляже, возле лодочной и, по совместительству, спасательной станции, покрыты, словно грязным инеем, пятнами песка. Краска пооблезала. Шелушится. Они похожи на скелеты древних морских животных. Берег – кладбище. Здесь тоже сосны. Куда на север, на юг? Колка. На мысу: справа – залив, слева – море. Россыпь камней с человеческую голову и больше до самой воды. Маяк за спиной. И все те же сосны. Что там еще, Кёниг? Пярну?

Вязкое. Для бутылочного, конечно. Чуть горчит – как раз в меру. Время? С чего все начиналось, со смолы? Раскатываешь теплую каплю в пальцах. Сладкая.

Дети ели муравьев. Нравился вкус кислоты. Виктор? Нет. Ему было жалко несчастных трудолюбивых насекомых, которые никогда не гоняются за тобой, чтобы укусить, у которых нет отвратительных длинных ног, они не осклизлые, как мокрицы и не волосатые, как гусеницы. Убивать муравьев Виктору казалось нечестным. Дети ели смолу. Сладкая. Это ему нравилось, даже то, как она прилипала к зубам, как склеивала рот... А потом, годы спустя, пил пиво, прислонившись спиной к теплому стволу. Почему–то сосновый ствол всегда был теплым: и ранней весной, и летом, и осенью, среди полинявших тополей и кленов. Сосна, словно памятник вечному маю, зеленым островом росла сквозь дождь жизни.

Виктор длинно сплюнул. На работу идти не хотелось – утро выдалось неожиданно теплым, хотелось именно к соснам. Сесть на одиннадцатый? Ветер в лицо. Без десяти. Как раз к открытию. Ну их к черту!

* * *

Время. Странные вещи начинают происходить с человеком, внезапно ощутившим его течение. Все мы считаем часы и минуты, все мы то убиваем его, то сами убиваемся, когда его не хватает. Катастрофически. Все мы умеем читать его приметы: седину и морщины, растрескавшуюся штукатурку и пожелтевшую бумагу, некоторые даже бегали за ним по пятам, танцуя вокруг солнечных часов. Но многим ли довелось почувствовать его течение? Почувствовать, как волны его ласкают кожу, как, словно электрическим током, щекочут волосы? Вас затягивало в его водовороты? Скручивала судорога? Пугала чернота омутов и камни перекатов?

Конечно, река времени – метафора избитая. И мы, словно листья в потоке... Чушь! Мы и есть тот самый поток. Реку–то увидеть – мало, себя в ней осознать – вот ОНО. Ведь нет его, времени, вне нас, мы и есть время. Мы создаем его только тем, что живем. Создаем и не осознаем. Мы представляем себе время как реку, имеющую исток где–то во вселенском первовзрыве и устье на «страшном суде», в Армагеддоне. Бред. Хотя про реку, конечно, я сам начал... Время – это нечто, вроде океана с его тайфунами и цунами, холодными и теплыми течениями, пересекающимися и расходящимися, и все это – мы.

А знаете ли вы, каково это, проснувшись однажды утром, увидеть все со стороны? Выпасть из бесконечного круговорота? «Билли Пилигрим отключился от времени...». Каково это, стать живым в бесплотной, мертвой воде несуществующего океана? Плыть, то нежась в теплых волнах волшебного гольфстрима, то ежась и покрываясь мурашками, пересекая очередное холодное течение. Можно прожить не одну, а тысячи жизней, то ныряя в глубь, то всплывая на поверхность этого океана, который мы пытаемся называть временем.

* * *

...Телефонный звонок. Голова раскалывается. Какой день недели говоришь? Вторник? Неделя прошла как день: работа–дом. Дурдом. Фининспекция штрафанула на двести латов. Юля плакала, думала – все – два месяца без зарплаты. Хозяин оказался молодцом. Виктор думал идти к нему, за девчонку замолвить. Не пришлось. Сам приехал. Пол зарплаты – шестьдесят лат – наказание за дурость, остальное – на убытки магазина. Плакала премия. Ну и хрен с ней. Сам виноват – надо было за девками следить. С горя взяли с Юлькой бутылку водки. На брудершафт. Это еще на той неделе было. А главное, в чем беда: в кассовом аппарате, выбиваешь клиенту сумму, так должен еще забить, сколько он тебе денег дал, и аппарат сам покажет, сколько ты сдачи должен. Упаси господь в уме посчитать – нарвешься на такого вот инспектора – премию им, что ли за выписанные штрафы платят?

Ладно. Потом понеслось: вторая девочка Таня уволилась, взяли новенькую... Лучше б не брали – полный аут. За это с Юлькой еще бутылку водки выпили. Вчера. Товар привезли в субботу. В воскресенье пришлось идти разбираться. Тошнит уже от всего этого. Что там было? А, телефон...

Виктор снял трубку:

– Да. Слушаю.... Магазин.

– Halo, vai tas ir Visinska kungs?

– Да. Слушаю.

– Вас беспокоят из криминальной полиции, – почти без акцента. И то хорошо. Но как же так быстро?

Голова раскалывается. Сквозь боль пришло осознание, что та история с Сашенькой... Всего–то три недели назад! Быстро же они. Всплыло. Неожиданно. И главное боль эта. Сосредоточиться сил нет. Апатия: будь, что будет. Амэн.

– Слушаю.

– Меня зовут Андрис Гулянс. Господин Вышинский, мы Вам посылали повестку еще на прошлой неделе, – ого! – Но нам сообщили, что Вы не живете по адресу, где прописаны...

– Да.

– Поэтому я позвонил Вам на работу. Сегодня или завтра, в какое время Вы могли бы подойти ко мне для беседы?

– А по какому вопросу?

– У нас есть заявление о пропаже Сивакова Александра. Вам это что–нибудь говорит.

– Александра знаю... А он что, пропал?

– Да, пропал. Так, когда Вас ждать?

– Вы до скольки работаете?

– Вообще–то до семи. Но сегодня вечер занят...

– Тогда завтра в тринадцать ноль–ноль Вас устроит?

– Да.

– Отлично. Где мне Вас найти.

– Стабу улица, знаете бывшее здание КГБ? – вот ведь шутник выискался... Зато хоть без национальной идеи, и то приятно.

– Да, конечно.

– Снизу, по внутреннему: «тридцать четыре двадцать один» позвоните, я спущусь. Сами не найдете даже с пропуском.

– Хорошо. Я буду.

– До свидания.

– До свидания.

Словно песка поел. Виктор встал, на негнущихся ногах дошел до туалета. Холодная вода. Руки неметь начинают. Стакан. Не уронил. Зубы ломило. Он даже не дождался, пока рассосется муть – пил белую жидкость. Вода. Стало легче. Посмотрел на часы. Черт! Забрызгал. Не страшно. Высохнут. Во рту, ко вкусу песка, прибавился привкус хлорки. Словно только что из бассейна вынырнул. Что там дальше по плану? В голове бубухал колокол – чугунный язык раскачивался... как в том фильме: сидит на полу служка, то на себя веревку тянет, то отпускает, и качается язык, все больше амплитуда – боом! бум! боом! бум!... время... в голове тикает... боом! бум! боом! бум!

К черту!

До вечера еще уйму работы сделать надо – нечего расхолаживаться – из головы всю эту дурь с ментовкой вон, а то и так все из рук валится, и колокол в башке этот дурацкий... Видимо боль притупляет реакции организма на внешние раздражители – сквозь туман мыслей едва просачивался какой–то посторонний звук. Назойливый. Телефон.

Виктор не смог удержаться – лицо стянуло в гримасу – отвращение, раздражение... Что еще? В трубке короткие гудки отбоя. Сколько интересно телефон трезвонил?

В дверь постучали. Снова кто–то включил покадровый просмотр – Виктор смотрел, как дверная ручка опускается, медленно, в несколько приемов, словно у стоящего с той стороны не хватает сил нажать сразу, и он все время пытается перехватить по удобнее, покрепче, надавить; дверь начинает приоткрываться, медленно, словно нехотя, сквозь густой клей, пропуская в щель тонкий носок женской туфельки. Черная. Замшевая. Юлька.

– Да? – до конца избавится от раздражения в голосе не удалось, но не так уж и плохо получилось. Неизвестный оператор включил нормальную скорость бытия.

– Вить, там туфли А–47–284 с браком. Последняя пара. Тетка берет, но скидку просит, – и голос такой извиняющийся, мол понимаю, что не вовремя, но ведь без тебя такие вопросы... – ...Ведь без тебя такие вопросы... Мы ж не решаем...

– И правильно. Еще это бы вы делали, вы б мне нарешали, – удалось улыбнуться и Виктору словно полегчало – и боль в голове сразу, кажется, приутихла, и зудящее беспокойство, подаренное господином Гулянсом, затаилось, задвинутое в дальний угол сознания насущными проблемами. – Что за тетка–то?

– Из тех, что копейкой рубль бережет.

– А брак серьезный?

– Клей капнули.

– Заметно?

– Честно? Не очень. Если приглядываться.

– Сколько просит?

– Десять.

– Дай пять, – дверь уже почти закрылась, – И если возьмет, журнал мне принеси сразу. Я отмечу.

– Хорошо.

Ответ просочился в щель под уже захлопнувшейся дверью, полежал в ногах, явно не желая добираться до адресата, обоснованно не чувствуя в этом особой необходимости. И правильно.

Странная штука – природа. И откуда она берется, эта мигрень? Куда вдруг пропадает? Голова совершенно ясная, покопавшись в себе, Виктор так и не сумел найти даже отголосков той боли, что мучила его с самого утра; после первой же чашки кофе боль пришла из ниоткуда, на пол дня поселившись в голове, и так же необъяснимо исчезла.

Из угла сознания робко выглянула мысль, порожденная недавним звонком: «он что, всплыл?». Страх. Пополз по ногам, выше, к животу, сжал холодной ладонью мошонку, попытался вдарить поддых... Стоп! Нет у них ничего. И быть не может. Разве что в машине кровь бы осталась, но Виктор предусмотрительно сдал машину в сверхдорогую мойку – пятьдесят латов за чистку салона –бешеные деньги, зато результат гарантирован. И сдал не сразу – через неделю, так что связь углядеть здесь сможет только провидец. Ну, пусть не провидец, но... У человека деньги наконец завелись, вот и решил машину в порядок привести. Откуда деньги? А вы что, фининспекция? Друг подарил, в сделке попосредничал... Что там еще? Да, не придраться. А щеночка того – единственного свидетеля – к делу–то не пришьешь. Виктор улыбнулся. Криво. Вот как складно все получается, какие кругом все дураки да недотепы, один он умный. Сейчас! Наверняка где–нибудь есть проколы, вот только где? Он никогда не занимался криминалом впрямую (у кого же прошлое без темных пятен?), ну драки–то понятно бывали, в детстве кто не грешен? и с поножовщиной, но это другое совсем, а так... он даже детективами не увлекался – только про Шерлока Холмса прочитал классе в пятом и все. Какой из него киллер? С другой стороны, в метновке тоже не боги работают, все на свете знать не могут, так что шансы у них равны – если тот дядька бородатый с потолка храмового, на их сторону не встанет, не перемешает заново колоду случайностей... Да что гадать. «Будь что будет, случится что суждено», – так вроде в книге перемен записано?

– Вить, вот журнал... – как вошла? Сама на каблуках, и пол без ковров... Вот ведь задумался!

– Хорошо. Оставь пока. Обедать ходила?

– Когда?!

– Сходим через полчасика?

– А магазин на ЭТУ?

– Ну не такая она дура, в конце концов. Зита ее привела, вот пусть она и разбирается. Минут сорок что ли дура эта одна постоять не сможет? Если не сможет, пусть на хуй забирают ее, мы и вдвоем обойдемся.

– Ой, правда...

– Так пойдем?

– Пойдем.

– Я сейчас тогда журнал тебе отдам, еще посчитаю один отчетик, и – вперед.

– Ладно.

Вышла. Тоже нелегко девчонке: новенькая – Даце – за ней официально закреплена, а у той из рук все валится, чек правильно выбить не может... И как бы она на «Руси» в такс–фри работала? Сейчас! Хотя может и работала, дурдом там такой был на этом пароме, что и в сказке не опишешь. И все по блату. Блин, вот ведь жизнь: дурдом, и тот по блату. Виктор про себя усмехнулся, сделал в журнале запись о продаже...

– ...Ну как всегда...

– Подожди. Я позвоню, – Виктор достает из заднего кармана телефон: тринадцать, «решеточка» – «Home, sweet home!». Трубку к уху подносить, слушать однообразные гудки? Постыло. «Connecting» на экранчике. Когда трубку поднимут, побегут секунды. Татьян, где ты? Восемь уже. Ну ладно, – Еще по маленькой?

– Давай.

Они уже почти час сидят с Юлькой в кафе, как его? «Шарль»? «Чарли»? ну что–то в этом роде. При кинотеатре. Теперь при кинотеатре кафе получше, чем в посольском районе... Ладно, не получше, но не хуже уж, во всяком случае. Ну, не сильно хуже. Точно.

На столике – бутылка водки, по стакану сока: ей – ананасовый, ему – томатный, вазочка с соленым арахисом... Есть не хочется.

– Что, домой звонишь?

– Ато! Танька с ума сойдет – где я запропастился, да еще пьяный заявлюсь... Не–еет, лучше предупредить.

– Так предупреждай, – откуда они берут такие язвительные ухмылочки?

– Дома нету. Загуляла.

– Так, а ты что ж?

– А мы где?

– Вот ведь зараза! – смеется Юлька искренне. Сторонний человек мог бы подумать, что молодые люди выясняют отношения, однако он бы ошибся, этот сторонний человек. Просто люди давно.. Давно? Сколько там, полгода? Год? Давно. По нынешним меркам, очень даже давно, когда за год четыре работы можно сменить. Давно друг друга знают, и гораздо лучше, чем следовало бы, а от сюда и стиль общения, и шутки, лишь двоим понятные, и намеки, и прочее... Особенно когда семьями дружишь, забавные вещи происходят...

... – и что, не заревнует тебя ко мне?

– К тебе разве что телеграфные столбы ревновать!

– Юноша, – рука уже подрагивает, и пара капель из юлиной рюмки падает на скатерть. Виктора передергивает: где он тот вечер с Сашенькой? Не так уж и далеко. А капли – такие же. Безобразно черные на зеленой скатерти, так и не смог понять – бумага это, или ткань... Дурные мысли выползают из темных закоулков... – Вам не кажется, что вы хамите?

– Неа, – Виктор выпивает. Страхи растворяются в дурно пахнущей жидкости. Хоть бы Татьяна сейчас где–нибудь на дне рождения была или на именинах – не любит она спиртовый запах, ой как не любит, а если сама с праздника придет, то может и не заметит.

Сколько выпили уже, пол литра, больше? Деньги есть, слава богу, можно не считать, просто водка как вода в организм льется. И хоть бы хны. Или нет? Виктор быстренько махнул рюмочку, выбрав момент, когда «собутыльница» на секунду отвернулась к сумочке...

– Без меня? – у Юльки глаз–алмаз, не в смысле, что не прольет, а в смысле, что мимо нее даже человек невидимка не пройдет незамеченным, – Нет, все–таки вы, мужики, жуткие эгоисты.

Она наполняет две рюмки (себе чуть меньше).

– Давай уж вместе, раз тебе так не терпится.

Выпили.

– Нет, вы таки жуткие эгоисты, – Юлька повторяет фразу смакуя, словно перекатывая каждое слова во рту, пробуя языком каждую буковку, наслаждаясь звучанием... Вот только голос подкачал – сел после водки, – Вы же только о двух вещах думаете: как потрахаться и как поспать. (Виктор едва сдержал улыбку – на этой стадии опьянения, Юлька всегда ударяется в простую, «сермяжную», бабью философию. Вслух. Но не на долго.) Кстати, у тебя глаза как у моего мужа. Первого (второй час уже сидят).

– Юль, ты только что говорила, какие мужики скоты, только спать хотят, и трахаться.

– Ну.

– А как же кушать? – это жестоко, и несправедливо, однако только Юлькина болтовня способна сейчас отвлечь Виктора от мыслей о завтрашнем дне. Страшно? Да. Страшно. Действительно. Даже страшнее чем на войне – там ты всегда знал чего ждать – пули ли, петли, ордена. А здесь? Здесь тюрьма. И за что? За ублюдка, который не стоил и крохи твоей или татьяниной жизни?! Виктор не мог найти для себя выхода – информации не хватало. Оставалось только ждать завтрашнего дня, а там видно будет. Но как ждать–то? Мысли скребут по стенкам черепной коробки, пытаются наружу выбраться, руки скрутить, дрожать заставить, икры судорогой свести... Надо спасаться, прятаться.

Виктор знал лишь одно убежище – Юлькин полупьяный бред. Эмоциональный, злой, ни к чему не обязывающий – единственный способ остаться если не в здравом рассудке, так хотя бы «в своем уме».

Виктор часто размышлял над смыслом этой древней фразы. Речь видимо шла о шизофрении – раздвоении, разтроении личности, когда больному предлагалось остаться в своем, первоначальном, уме. Или об одержимости? Для Виктора не имела значения вся эта вековая, бородатая белиберда, для него в этой фраза подразумевала: сохранить контроль над собственным рассудком и поведением, не натворить глупостей.

В своем уме.

Жестоко. Но необходимо.

– Кушать? – Юля повелась. Попалась в детскую ловушку, поставленную наобум, даже не на тропе, ведущей к водопою, а просто, в центре огромной поляны, в надежде на авось. Вот он, авось, всемогущий и необъяснимый... – Да кушать вам только для того и надо, чтобы трахаться. Ты видел хотя бы одного абсолютно удовлетворенного мужчину? Не импотента естественно, и не педика. Видел?

– Ну, как тебе сказать...

– Не видел, значит!...

– Как не видел? Видел! Горбачев, Михал Сергеич...

– Ты б еще Ноя вспомнил! С ковчегом вместе... Не видел ты ни фига. И все просто потому, что не бывает моногамных мужчин...

– А стереогамные бывают?

– Чево?... – Юлька поправляет прядь волос, упавшую на лоб. – Опять издеваешься? Мы гимназиев не кончали... – Юлька пол года недоучилась на юридическом – отчислили со скандалом за непристойное поведение (это в наше–то время!): с парнем пристроились после лекций прямо на кафедре, думали вечер, все ушли, а тут – декан. Получите. – И что не права скажешь? Что, и ко мне под юбку залезть не хотел сам?

«Хотел. Еще как хотел одно время», – подумал Виктор. В слух же просто:

– Хотел.

– Нет. Тебя я люблю. Не врешь, – чокнулись. Виктор, до того, на автопилоте наполнил рюмки. Так пить... Как они еще живы, он сам не понимал, но темп поддерживал – лучше напиться до рвоты, чем изгрызть себя и завтра проколоться. А похмелье – естественное состояние даже непьющего работника торговли. – Другой бы глазки начал строить, а ты в глаза. Люблю. Я бы и сама... Только Таньку столько лет знаю, что ты и не думай.

Засмеялась, словно удачной шутке.

– Как бы я ей в глаза после этого смотрела?

– А я как?

– А что ты? Смотришь же как–то?

И вправду. Смотрит.

– Вы мне нравитесь. Тебя бы, правда, подрихтовать малек...

– Это как это "подрихтовать"!?

– Да просто... До совершенства довести, успокоить что ли? В таком вот духе. Побрить наконец...

– А... Если так, то я согласен...

– Да тебя никто не спрашивает... До ума тебя довести бы, и идеальной парой были бы.

– Не надо меня доводить!

– Помолчал бы, – бросает через стол воздушный поцелуй, – Засранец. И так вы, пожалуй, лучшая пара из всех, кого я видела... Так что убери свои блядские глаза! И водки налей даме...

Тошнило. Виктор пытался сообразить, что же за звук заставил его проснуться – в комнате стояла абсолютная тишина, но в памяти отпечатались резкие, неприятные трели. Телефон! Не вставая, Виктор нашарил на полу трубку сотового. Поднес глазам. Девять ноль две. По четвертому разу будильник заливался. Ясно. Опираясь сел. Заметил белый лист на полу, рядом с тапочками. Так. Записка. Красивым таниным почерком, большими буквами, толстым фломастером – издевается. Ну да ладно. Нагнулся, с трудом подавляя очередной приступ тошноты. «С добрым утром! В холодильнике водка. Пей, не сачкуй! Целую. Не сержусь». И цветочек пририсован. В голове всплыли детали вчерашнего вечера, как ловили такси с Юлькой, как ее до дома довезли, потом он сам добрался. Сколько тогда было? Начало первого? Танюшки не было еще, чему Виктор, как помнится, сильно обрадовался, успел лечь до ее прихода – была у подруги школьной, что–то рассказывала – Виктор сквозь сон слышал, веселая. И слава богу.

Водка прошла тяжело, но успешно. Звон в голове постепенно утихал. У Юльки ключи от магазина есть, он предупредил, что сегодня будет только после обеда (если не заберут прямо там. Тьфу! Тьфу! Тьфу!)... Или не предупредил? Да ладно, если что – позвонит. Сейчас о другом нужно подумать. Мысли привести в порядок и подумать.

– ...и когда в последний раз Вы видели Александра Сивакова? – господин Гулянс оказался невысоким, довольно упитанным человечком, с длинными, свисающими усами, и маленькими хитрыми глазками. Лет ему, наверное, за сорок, но несильно. Лысеет. Светлые волосы, а усы почти рыжие. Этакий добродушный бочонок. Виктор чуть было не обманулся – взгляд следователя выдал: то скучающий – понятное дело, ерундой заниматься приходится, ну запил где–нибудь парнишка, или с девкой какой умотал в кемпинг, на скрипучие кровати, в Рониши, например, такое не раз бывало, а может и случилось чего – знаем мы эти компании: выпивка, наркотики, проститутки дешевые, и взгляд становился острым и внимательным – а что как загнулся парниша в парадняке от передоза.

Мать Сашеньки подала заявление через неделю после пропажи – тоже выдержка. Но и к сыновьим загулам попривыкла уже за десять, без малого, лет. Неделя на опрос свидетелей – не торопясь – а вдруг сама найдется, пропажа–то? Неделя на розыск последнего не допрошенного свидетеля – Виктора Вышинского, тоже не спеша – зачем волну гнать, да и кто этим заниматься будет? Свидетеля чего?

– Когда? Недели три тому наверное...

– А точнее?

– Подождите... Я тогда как раз вернулся из Литвы... Воскресенье я вернулся, в понедельник вышел на работу... Да. Вот в понедельник днем ко мне зашел Саша, а вечером мы с ним встретились в «Белом Аисте».

– Значит двадцатого?

– А сегодня у нас какое? Двенадцатое? Значит двадцатого.

– А что за «Белый Аист»?

– Кафе такое. Таллинас тринадцать.

– И что, хорошее кафе?

– Честно? Дрянь. Но привычное, уже лет пять там встречаемся...

– Часто?

– Что часто?

– Встречаетесь.

– С кем? – Виктор надеялся, что цвет лица и глаз соответствуют идиотизму ответов. Да и запашок кое–какой быть должен был остаться, несмотря на жвачку. «Орбит винтерфреш – настоящая свежесть!». Или как там?

– С Сиваковым.

Виктор посмотрел следователю в глаза.

– Вы извините, тяжелый вечер был, – в ответ – легкая брезгливость, плюс сочувствие, – Нет, не часто. Мы вообще с Сашей... не в очень дружеских отношениях. Нормальных, но не дружеских.

– Почему так?

– Во–первых, я не совсем из той компании.

– «Той» это какой?

– Где постоянно вращается Саша. Я, в принципе, большинство знаю, но друзей там у меня нет. Эта компания и собирается постоянно в «Белом Аисте». Я туда почти не хожу. Изредка только, поддержать отношения.

– Зачем поддерживаете?

– По привычке. Общих интересов мало, но привычка осталась.

– Понятно. Про свои «не очень дружеские», – а ведь и заметки делает! – отношения с Сиваковым Вы сказали «во–первых», а что во–вторых.

– Во–вторых, моя жена, нет, мы не расписаны, раньше встречалась с Сашей, и я ее, как бы, «увел». Так что особой дружбы у нас, как не водилось с самого начала, так и не повелось.

– Но Вы сказали, он заходил к Вам на работу...

– И пригласил встретиться. Бывает. От этого друзьями не становятся.

– Не совсем понятно, но ладно. Пока. Дальше вечером.

– Вечером, после семи где–то, точнее не вспомню, как с работы ушел, поехал в «Аист». Там Сашенька был... извините – привычка... Костя, по–моему еще кто–то. Там постоянно: один приходит, другой уходит. Посидели мы, выпили.

– Вы за рулем были?

– А Вы меня сейчас в дорожную полицию сдадите, задним числом? – неуклюжая попытка сострить.

– Нет. Хотя... подумаю, – полуулыбка.

– За рулем. Потому и просидел в баре дольше, чем собирался. Уже за десять, наверное, было. Или около того.

– А кто–то с Вами еще был?

– Костя, по–моему.

– Константин Гофман?

– Да.

– И что дальше?

– Ну, я более–менее отошел, а вот Сашенька был совсем плох...

– Много выпили?

– При мне – литр на троих, раньше – не знаю, они без меня начали.

– Ясно...

– Я смотрю, что «Аист» закрывается скоро, а Саша «ни петь, ни танцевать». Ну, я и решил его домой довезти.

– Почему, ведь у Вас были не слишком хорошие отношения?

– Знаете, в литературе: и в русской классической, и в западной по психологии, очень много говорится о чувстве вины? Да, я предпочитал не слишком много общаться с Сашенькой, но знал–то я его давно, еще до того как он меня с Таней познакомил. Понимаете?

– Таня – это Ваша... жена?

– Да.

– Татьяна?

– Васильевна Аболиня.

– Спасибо. Дальше, пожалуйста. Про чувство вины пропустим. Глупости это все.

– Вам виднее. Глупости, так глупости. Решил я довезти Сашеньку домой, а то спьяну влипнет в неприятности какие, тем более что склонность у него к этому всегда была.

– То есть?

– Ну знаете, судьба? То есть, если на улице одна лужа, так он в нее обязательно вступит. Я не боялся, что какие–нибудь хулиганы к нему пристанут, тут скорее за хулиганов надо бояться, а вот в милицию, то есть, извините, в полицию, он загреметь вполне мог. А зачем спрашивается.

– А Вы не боялись «загреметь»? Без прав остаться?

– Бравада, наверное, пьяная... Не знаю. Не подумал тогда. Да и мне все равно домой ехать надо было. Ему на Саркандаугаву, а мне к парку Пятого Года.

– Крюк не маленький получается.

– Не маленький.

– Ладно, дальше.

– До дома я его не довез, сказал что к подружке пойдет и вышел на углу Сенчу и Миера. Мне же получилось удобней...

– А подружка где живет?

– Где–то рядом на Горького... Тьфу, Волдемара.

– А как зовут?

– Света. Фамилии не знаю.

– Лепская?

– Может быть.

– А почему до дома не довезли?

– Во–первых, с Миера нет левого поворота, а во–вторых, Сашеньку укачало, он сам попросил пройтись. Так далеко мое человеколюбие не простирается, чтобы насильно возить в машине блюющего человека. Он и так ухитрился мне пол в салоне испачкать под ковриком – только через неделю заметил.

– И что?

– Пришлось машину в чистку на два месяца раньше отдавать.

– ???

– Я два раза в год машину чищу весной и осенью.

– Ясно. Так, а что с Александром Сиваковым?

– Что. Перешел через дорогу и все. Я ему не звонил, он мне тоже. Как обычно, могли бы теперь месяца три вообще, даже на улице не встретиться.

– Так, а зачем он все–таки приходил к Вам в магазин?

– Позвал в «Аист» вечером.

– А почему не позвонил?

– А черт его знает. Может просто, мимо проходил, решил зайти, может вдруг идея в голову пришла... Понятия не имею.

– А во сколько Вы с ним расстались, уточнить не можете?

– Ну, так я же говорил, что на время мало внимания обращал...

– А часы на панели?....

Пиво холодное. Сколько он там просидел? Почти три часа. Правда повезло – Виктор пришел чуть позже назначенного, и ждать Гулянса не пришлось. Толькобыпронесло, толькобыпронесло, тьфутьфутьфу. Стыдно признаваться, но тюрьмы он боится. Боится до слабости в коленях. Руки не дрожат? И то слава богу. Голова раскалывается. Виктор идет по Бривибас в сторону центра, к работе. «Пингвин». Кафе–мороженое. Пофигу.

– «Зелта» бутылочку, пожалуйста, – ничего лучше здесь все равно нет. На работу надо. Холодное пиво помогло. Голова уже почти не болит, пропала отвратительная слабость в ногах, бившая, словно палкой, под колени, и окончательно отпустили похмельные спазмы в желудке. Странно, ведь гадость же консервированная, а помогает. Где здесь «сермяжная правда» жизни?

– Извини, Юль, задержался.

– Где был? У тебя телефон едва не взорвался, я сказала, что ты к врачу пошел, с коленом...

– Умница! – чмокает в щеку.

– Так где был–то?

– В ментовке. Помнишь, парнишка ко мне заходил сюда, недели три назад?

– Не помню.

– И правильно. Только вот пропал он. Мать заявление кинула, ну и карусель закрутилась. Вышло, что я чуть ли не последним его видел. Вот меня и мурыжили там больше двух часов.

– И что?

– А что могло быть? Рассказал, как водку пили и по домам расходились... Слушай, у нас в автомате еще вода есть?

– Вроде была с утра.

– Тогда я к нему побёг.

– Давай, давай, пока я сама все не выпила...

* * *

...Новый Год, Новый Год! Кто на праздник к нам придет?

Снег выпал под рождество пушистый. Красиво. Потом и мороз вдарил, сразу под пятнадцать градусов; это кому–то – ничего, а в Риге, с этой влажностью, черт бы ее побрал! никакой жизни в такой холод нет – окна с обеих сторон промерзают, хорошо хоть топят сейчас нормально, а не как во времена победившего социализма.

С кухни доносится запах запекаемого в духовке мяса: буженинка будет – пальчики оближешь, и чеснока Танюшка не жалеет, так что аромат... Виктор сглотнул слюну. Вопреки привычке решили отпраздновать новый год дома, вдвоем, шампанского купили крымского, красного полу–сладкого – в самый раз, под настроение. Сколько там? Половина восьмого. Скоро уже за стол садиться, Таня уже собирается – мясо только дойдет и все.

– Вить! Витя–а!

– Ась?

– Время засеки!

– Сделано!

– Сколько там?

– Девятнадцать тридцать четыре!

– Без пяти напомни мне?

– Бут сделано, вашскобродь! – нажал на кнопку пульта. Новогодняя программа: «Ирония судьбы или «С легким паром!»», «Обыкновенное Чудо» и дебильные юмористические программы по РТР. И фиг с ними. VIVA2 – музычку послушаем, не раздражает. «Fast Forward» передача называется. Ведущая там смешная – маленькая, просто крошечная, с двумя хвостиками, вопящим макияжем и вся в сережках; веселая такая, смешная, по–немецки говорит – ни черта не понятно (Виктор в школе учил английский), но весело. Настроение поднимает. Хотя, что его поднимать? И так все здорово: Танюшка полтора месяца работает, и хотя сама работа может и «не супер», зато коллектив хороший, а значит и домой приходит в хорошем настроении и грех на судьбу жаловаться. Да и сам устроен, и повышение по службе получил, правда и обязанностей добавили, да это ерунда – лишь бы денег платили.

К новому году купили себе телевизор с черти–какими сантиметрами по диагонали, экран у него даже не плоский, а вогнутый; холодильник новый, машину подремонтировали, и все с тех, августовских денег. Все хорошо. И сегодняшний вечер дома, вдвоем, должен получиться замечательным – давно вот так не сидели с шампанским у телевизора. График работы–то разный. И Виктор теперь все чаще вынужден был задерживаться... Зато и платят, слава богу. Все сложилось лучше некуда. И история с Сашенькой... Как первые морозы в ноябре ударили, Виктор все на Даугаву смотрел – встанет ли лед? И тут, как на заказ, вышло – к середине декабря на пол метра минимум все промерзло, у рыбаков специально справлялся. Теперь до весны все тихо будет, а там уже и не страшно.

За окном странный звук, как будто градом о подоконник: голуби – вечная парочка – один белый с коричневым, второй серый с белой грудью. Этажом ниже живет старушка, лет девяноста, наверное, так она вечно хлебом подкармливает, весь двор засыпала. Или это она кошек кормить пытается? А голуби видно окно путают. Или им здесь теплее? Все же этаж повыше, солнца побольше. Уже несколько лет эти два голубя. Сколько они здесь живут? Виктор отвернулся от окна, откинулся на спинку дивана. Так сколько? Важно ли? Дрема накатила...

– Вить, сколько там уже?!

Вот, черт подери, забыл!

– Без двух восемь!

– Ну ты засранец, ни о чем попросить нельзя! – слышно как Таня торопится на кухню: вот тапочек слетел с ноги, вот чуть–чуть поскользнулась. Лязгает дверца духовки. – Ладно, разгильдяй, живи.

Что–то с грохотом падает. Виктор срывается, босиком бежит на кухню.

– Что?..

На полу лежит кастрюля, в которой салат замешивали – вымытая, стояла на полотенце рядом с плитой, Татьяна локтем ее и задела.

– Фу... Слава богу...

– А что, ты подумал, что это я с лампы спрыгнула? – голос игривый, глаза смеются.

– Кто ж тебя знает, может, и прыгнула... Нет, Танюш, с тобой я точно поседею раньше времени, – но в голосе только улыбка. Разве что совсем чуть–чуть – усталость.

– Слушай, сходи за хлебом, а? Еще яиц бы, сметаны, масла на завтра... Сходишь?

– Холодно...

– Так, а есть кто готовил?

– Ты.

– А кто будет есть?

– Я.

– И все?

– И ты.

– А кто в магазин пойдет?

– Все, все! Понял. Пошел обуваться.

На градуснике – минус тринадцать – счастливое число. Новогоднее. В обе стороны. Ветра нет, вроде бы. Снега навалило... Хорошо, когда зима со снегом, а то, в последнее время, словно в моду вошло: мороз вдарит на голом асфальте, воздух – аж трахею разрывает – дышишь через шарфик, деревья стоят лысые, и как через парк идешь, все думаешь что через кладбище – кругом только вороны да окоченевшие голуби, собаки к хозяевам жмутся, кошки по подвалам... А так, словно бы и теплее. Кажется.

Виктор застегивает пуховик, уже спускаясь по лестнице. Хоть батареи и стоят на каждой площадке – холодно. Пар идет изо рта.

Выйдя на улицу, он плотнее застегивает капюшон: идти недалеко, всего пару кварталов, но свалиться сейчас с гриппом, очень уж неприятная перспектива. Снегопад. С час, наверное, но навалило уже по щиколотку, кто ж в такое время убирать будет? и снег, легкий, пушистый, разлетается в стороны, словно летняя гладь залива, разрезаемая тяжелым, скоростным катером. Снежинки падают на лицо и иногда, когда кажется, что поблизости нет прохожих, Виктор, как в детстве высовывает язык, стараясь поймать холодные произведения искусства, без разбора, парами, тройками и поодиночке летящие с неба. Кругом непробиваемая чернота, испещренная белыми дырами падающих снежинок – от фонарей проку почти никакого, но и это только если смотреть прямо перед собой, но если попробовать разглядеть что–то впереди... Отскочить Виктор успел. Задумался называется. А ведь машину метров с пяти только увидел, и ехала она километров двадцать в час, не больше...

Словно кто–то огромный, там, наверху, решил сделать новогодний подарок, и сейчас упаковывает город в красивую оберточную бумагу, перевязывает ленточкой, и все сжимается и сжимается круг, все ниже и ниже небо, и даже начинает казаться, что вот, совсем чуть–чуть, прорвется густеющий снежный полог, и можно будет шагнуть куда–нибудь туда, за грань...

Магазин ударил в лицо теплым воздухом из аппарата над дверью. Сразу потекло. Пока шел по улице, приходилось все время щурится – снег больно хлестал по глазам, куда уж было заметить, что сам превратился в снеговика. Теперь все с катастрофической быстротой тает.

Народу немного. Очередь маленькая только возле самой кассы. Погода, наверное, распугала. Все к лучшему – Виктору почему–то хочется скорее вернуться на улицу, снова окунуться в невиданное буйство природы – с детства такого снегопада не видел. Хочется выйти, обняться с зимой.

Куда теперь? Время терпит. Сколько там? Без двадцати. Еще полчаса есть, но это даже чересчур. Виктор свернул налево, не доходя квартал до дома. Там еще меньше фонарей, чем на таких же пустынных, но чуть более широких улицах. Просто первобытная тоска. Вот кошка зябко перебегает дорогу... Откуда оно возникает, это желание шагнуть в пустоту, откуда берется эта меланхолическая отрешенность, и стремление понять, разорвать занавес, шагнуть за кулисы, выйти из игры?

Крошечная льдинка больно ударила в щеку, и Виктор непроизвольно мотнул головой. На мгновение окружающий мир как бы размазался, приобретая совершенно неожиданную четкость. Вместе с этим пришло понимание, что на самом деле Все Не Так, неправильно, что какой–то бурный поток, усмехаясь, тащит попавшее в него тело, и уже нет возможности вернуться, переделать, передумать, переиначить, понимание, что кто–то бесконечно могучий заставляет играть по его правилам, сообщить которые тебе он даже и не потрудился. И стало страшно, как становилось порой в детстве, в темной комнате, когда казалось, что вот сейчас скрипнет дверь шкафа и оттуда вылезет монстр. Самое страшное в этом монстре было то, что он был совсем нестрашным, он был добрым и улыбчивым, но все что бы он ни говорил и ни делал, превращалось во зло. Придумал Виктор это существо, или услышал, прочитал о нем где–то теперь уже и не вспомнить, но ощущение того страха, чудовищного всепоглощающего страха, который не оставляет сил даже на то, чтобы просто убежать, укрыться с головой одеялом осталось с ним, в самой глубине памяти, в самом черном углу, и сейчас выползало оттуда. Страх занял все свободное место, отобрал всю память, отобрал даже собственное я, и тот, чье имя, кажется, Виктор, ввалился в ближайшую подворотню. Пакет с продуктами остался безвольно лежать в маленьком сугробе, а сам он стоял, прислонившись к грязной, исписанной мелом, обоссаной стене и старался заставить себя хотя бы просто дышать, совершать вдохи и выдохи: «расс–дваа, расс–двааа».

Почему–то думалось, что жизнь прожита не так. Что научившийся столь многому, он не успел научиться главному – не научился терять. Брать – совсем другое дело: жизнь, любовь, секс, деньги – это пожалуйста. Благодарность. Научиться терять, наверное, невозможно, научиться жертвовать, просто ради самого факта деяния, не ради удовольствия, не из страха, а ради самого факта? Хоть что–нибудь.

Он плакал. Ему хотелось, чтобы рядом была Таня, которая поможет, утешит. Ему казалось, он сходит с ума...

Шаги.

Женщина.

– Мужчина, вам плохо?

«Не смотри меня! Не смотри!»

Она бежит. Прямо в улицу, в метель, и вот она уже укутана, упакована – она тоже подарок на новый год, эта добрая, заботливая женщина.

Ему так хочется, чтобы рядом была Таня, с кружкой теплого чая, с чуть раздраженным голосом, со словами, в которых все его ощущение уюта, дома, всего, что дорого. Таня, с ее ласковыми руками, и почти незаметно пахнущими сигаретным дымом, непослушными, смешными кудряшками. Та, которая просто успокоит и ничего не попросит взамен. И, вслед за последним словом, приходит стыд. Стыд за ложь, за неискренность. Стыд, не чувство вины. Ненависть к себе. И вдруг, чья–то тень мягко касается его щеки.

Виктор открывает глаза и, кажется, успевает каким–то краешком сознания уловить полузапах терпких духов.

Упираясь рукой в стену, Виктор поднял из снега пакет. Скорее даже выкопал, и это занятие – без перчаток, на ледяном ветру, вернуло ему ощущение мира, вслед за внезапно вернувшимся ощущением себя.

Странно, но в пакете даже яйца не разбились. Одно, правда, какое–то подозрительное, но это уже ерунда. Качает, словно с перепоя. Домой в таком состоянии идти не хочется. И вообще, что это?

Виктор вернулся, покачиваясь – толи ветер окреп, толи он сам совсем ослабел – на два дома назад, прошел через подъезд и оказался в проходном дворе, в трех минутах хода от своего теплого убежища. Снег уже не просто лупит по лицу, а кажется старается разодрать кожу, добраться до глаз, забиться в горло, наполнить собой тело словно полиэтиленовый кулек. К черту! Виктор подходит к ближайшему сугробу. Пакет – аккуратно на землю. Сугроб большой, почти по пояс и, похоже, достаточно мягкий... Лицом вниз.

Время снова прячется, выглядывает из–за алычового куста, щерится, смеется. В голове словно включили калейдоскоп: лица–голоса–события–фантазии несутся переплетаясь, путаясь, производя невыносимый шум. Он снова перестает быть собой, перестает быть, и вся разница теперь только в том, что нет того страха, нет той боли, стыда, нет ничего, только суматоха и злость. И сквозь все это приходит одна единственная мысль, светящаяся, словно надпись над выходом из кинозала: «Так, наверное, сходят с ума». И эхо носится вокруг: «...ма...ма...ма...ма...».

Время наполняет легкие воздухом: раз–два, раз–два... ну же, еще чуть–чуть! Лицо начинает гореть, крошечные льдинки больно царапают кожу... Ну же?! Виктор, упираясь ладонями, поднимает тело вверх, над сугробом, над землей. В рукава забивается снег, прилипает белыми комочками к ворсинкам свитера... Не беда! До дому дойти – всего ничего, не успеешь и задуматься.

Виктор поднял с земли пакет. Так и есть – одно яйцо, то самое, подозрительное, растеклось. Ерунда, остальные–то целые.

– Что так долго?

– Разве?

– Больше часа...

– Черт, не заметил. Одноклассника бывшего встретил, он, оказывается, через квартал от нас живет.

– Что за одноклассник?

– Ты не знаешь...

– Я много чего не знаю. А что с лицом?

– Не поверишь – в сугроб упал! Яйца спасал, вот и получилось – мордой в снег.

– Как же это ты их спасал?

– Вот так и спасал, – в голосе наигранная обида, в глазах намек на шутку – говорить не хочется, хочется чаю. Горячего. С лимоном.

– Ладно, горе–спасатель, иди переодевайся, я чайник поставлю...

* * *

...Билеты на поезд хотя и не слишком дорогие, ты все же решил сэкономить – на автобусе почти в два раза дешевле, да и с детства какие–то особенно приятные воспоминания связаны у тебя именно с автобусом, первые школьные экскурсии, что ли? И быстрее немного получается. Правда время очень неудобное – в четыре часа выходит, зато границу проходит не среди ночи, можно выспаться потом. Выспаться! Но почему–то тебе хочется проехать именно этим маршрутом, через Псков, и как Татьяна не уговаривала, ты наотрез отказался воспользоваться железной дорогой. Туда–обратно – 17 лат. Самое то!

Игорь написал из Питера. Написал на адрес родителей, тебе передали. В гости звал. Ты и собрался – летом–то отпуска точно не дадут, разве что пару дней, а сейчас, в конце апреля, когда даже весна – понятие чисто астрономическое, когда почки на деревьях только–только начали набухать и из грязи, что отделяет тротуар от проезжей части, показались первые лучики травы, никто не пожалеет для тебя неделю отдыха. А то и полторы. Ты уже лет десять собираешься в Питер, еще с тех времен, когда он был Ленинградом, и все никак тебе это не удавалось – то времени нет, то на визу денег, а тут все так удачно сложилось, что грех не воспользоваться.

Танюшка вот только поехать не смогла, за малым стажем, так с работы не отпускают, а за свой счет – накладно. Если честно, то ты ведь и не слишком–то расстроился, правда? Захотелось отключиться, не поддерживать беседу, а просто, смотреть в окно, на однообразные латгальские пейзажи, молча восхищаться красотой заката, молча материться, вытаскивая багаж на таможне.

Тяга к перемене мест.

Хорошо, когда у тебя остаются укрепленные тылы, и есть куда возвращаться. Когда тебя ждут.

Взял с собой бутылку пива – до Резекне. Таня не провожала – работа, да оно и к лучшему – не на год же расстаются. Ты сморишь сквозь окно. Пейзаж – привычное латгальское однообразие: холмы, хутора, неаккуратные шапки аистовых гнезд то на водонапорной башне, а то и просто на крыше дома, коровы, пасущиеся чуть в стороне от шоссе, редкие клочки леса... Твое место слева по ходу. Сперва на север. Курс норд–норд–ост! Drang hach Osten! Твое место слева, с видом на закат. Тебе кажется, что ты, как и это солнце, катишься, катишься по небу, по земле, по морю, катишься из ниоткуда в никуда, как собака за собственным хвостом бежишь за самим собой, и никак не можешь нагнать. Тысячи воплощений лишь для того, чтобы осознать, что ты просто есть – это данность, и нет необходимости проваливаться в фантазийные миры, что все, чем бы ни дышали там, так же обыденно, как и то, чем ты дышишь здесь....

Лиса. Перебежала дорогу и скрылась в густом кустарнике. Успела. Бывает заяц, попав в свет фар, ночью, так и бежит впереди машины, не в силах свернуть. Километров шестьдесят в час, наверное. По спидометру судя, по крайней мере. А говорили, зайцы медленнее бегают.

Сейчас сколько, семьдесят? Восемьдесят?

В начале восьмидесятых, когда собственная машина еще считалась роскошью, когда не текли сплошные железные потоки во всех возможных направлениях, на дорогу часто выходили косули. Сбивали. Мода даже была – хвастаться этим. Помнится, один паренек на службе рассказывал, как они на бэтээре за косулей раз гонялись... а может и за олененком? Черт его знает... загнали бедного, по тормозам вдарили – играли просто, давить не хотели – а гробина железная возьми и кокнись носом вниз. Ни рожек, ни ножек, одно пятно мокрое. В рожу хотелось дать. Брехал ведь, баечка на девочек рассчитана, что сразу причитать начнут. Противно. Как–то раз, еще на жигулях, тебе пришлось воробья соскабливать с радиаторной решетки, и то жалко было.

Автобус качается мерно. Тебя клонит в сон. С довольной улыбкой вспоминаешь вчерашний день, как вора на работе задержал... Есть такая тактика у них: приходит прилично одетый человек, просит туфли померить какие–нибудь, потопает, потопает, вторую калошу попросит, снова потопает, перед зеркалом постоит, а потом, когда продавщица отвернулась – он бежать.

Ты как раз с обеда возвращался – в дверях с ним столкнулись. Здоровый оказался товарищ – руку ты ему точно сломал, а что с остальным – неизвестно. Да и ладно – он–то и тебе куртку чуть не порвал...

Гнусаво бубнящий телевизор убаюкивает. И где они только берут эти древние кассеты? Чушь какая–то в голову лезет, словно ты это и не ты вовсе, что нет ни тебя, ни этого мира, ничего вокруг, а есть только сон, который даже и не тебе снится. Где–то это уже было. И так и по–другому. Какая, к черту, разница? Ты закрываешь глаза, но уснуть почему–то не можешь. Из телевизора доносятся крики: «This is a life! Life!» и переводчик, с прищепкой на носу: «Она живет!»...

Ты достаешь вожделенную бутылку пива... Осторожней! Взболталось ведь, на себя не пролей. Бауское. Темное.

В автобусе свежо, слегка тянет от окна. Так приятно сочетается теплое темное пиво с прохладой и догорающим закатом, что хочется растянуть это мгновение, переживать его раз за разом... Автобус поворачивает направо и сразу становится темнее. Черт украл солнце. Черт танцует на телефонном проводе, собирает пыльцу с бледных цветков–изоляторов и несет в свой улей. Глаза твои, сами собой, поворачиваются в сторону экрана. Что там? У тебя не слишком удобное место – телевизоры висят в проходе, в начале и в середине салона, а ты почти в хвосте; трясет конечно, зато спокойней: и ты один на двух местах, и сзади никого – откидывайся как хочешь и сколько хочешь. А телевизор – мусор. Смотреть третьесортные комедии или боевики тебе надоело еще лет пять назад, когда болел два месяца воспалением легких. Деньги были – болел дома. Насмотрелся этой ерундистики на всю жизнь. И сейчас очередное дурацкое «movie». Одно, правда, приятно – старая запись, с домашним еще переводом. Где же они такую выкопали?

Ощущения давно забытого комфорта, непосредственности и необязательности, простоты с которой принимаются решения, простоты самой жизни, ее понятности и всеобъемлющей доброты. Ощущения из далекого детства, когда болеешь ангиной: вокруг горла повязан теплый шарф, мама дает горячее молоко с медом – какая гадость! а хочется мороженного. Ты читаешь Майн Рида и Бредбери. Сколько там было градусов по Фаренгейту? А еще «Затерянный Мир» Конан Дойла издания сорокового года, что ли? Там еще «идти», писалось как «итти», и «черт» – через «о».

И фильм из начала восьмидесятых. Это уже другая история: первый портвейн, первая пачка «Примы», первые переломы и драки «стенка на стенку». Это полубандитский район, девочки–одноклассницы в детском саду на веранде, ощущение безнаказанности и угрызения совести... Все это вспоминается в ярком, светлом ореоле наивности, в тебе нет тоски по этому времени, в тебе нет ничего, кроме спокойствия и умиротворенности. Грешки юности? Ошибки? Все это всего лишь воспоминания. «Откажитесь от своего прошлого», – любил говаривать старина Карлос. Почему не ушел в другой мир? Почему просто помер? Плевать! Откажись от своего прошлого, а заодно и от чужого, от общего прошлого и прошлого личного. По–английски «the past» такое шипящее слово. «Пас». Шесть первых! Чья сдача? Кто на прикупе?

Пиво, чуть сладковатое – некоторым не нравится, тебе – в самый раз. А утром, недалеко от кассы – надо ведь билет обратный сразу взять – есть магазинчик, там «Невское» светлое. Дрянь конечно, но сгодится. Главное – легкое.

Время выворачивается наизнанку. Дорога – это всего лишь нить из той пряжи, и руки слепых Норн направляют тебя туда, куда им заблагорассудится. Прошлого нет. Нет и будущего. Нет даже настоящего, а есть лишь нити судеб, сплетающиеся, спутывающиеся, завязывающиеся в узлы, рвущиеся и вновь, и вновь рождающиеся из вечного прядильного станка, из ловких рук слепых мастеров. Или мастериц? Боги не имеют пола. А те, кто стоит над богами? Какая разница! Вон у англичан нет различия между женским родом и мужским, и слава богу...

Гигантская, бесконечная паутина... Нет! Не паутина даже... Клубок. Куколка. Что должно появится на свет? Кого скрывают нити? Говорят иногда, вместо бабочки–капустницы, из куколки выползает огромный черный, страшный жук. И сразу же улетает, чтобы никому и никогда больше не попасться на глаза.

Врут, наверное.

Для кого ты сам плетешь нити, кого породит твоя жизнь? И плетешь ли ты хоть что–нибудь? Быть может сам ты лишь нить в чужих руках?...

Такие размышления привычно утомляют. Взгляд твой невольно обращается к экрану: «Откуда у тебя пистолет? А это? Это водяной пистолет... Ба–бах! Выстрел».

И снова мысли возвращаются внутрь: почему–то с пистолетом ты не чувствуешь себя комфортно – слишком велико напряжение, слишком велик страх пустить в ход. Слишком много «слишком». Ты ведь не любишь оружие. Никогда над этим не задумывался, но не любишь – тебе не нравится убивать. Даже время.

Улыбка выходит печальной. Автобус раскачивается. Ты уже не боишься расплескать пиво – что там, капли на дне...

* * *

...Третье января. Усталость и легкая головная боль. Недосып. Не спали две ночи, как будто только вчера познакомились. Виктор открыл холодный кран, подержал под струей пальцы, пока вода не остыла. Потер виски.

Легче не стало.

Слишком рано. Но надо. Нельзя расслабляться, когда в жизни все идет гладко, главное крепко держаться за поручни, чтоб, даже если где и тряхнет, не упасть.

– Уходишь уже? – в дверях ванной Таня, в распахнутом, накинутом на голое тело шелковом халатике. Лицо – заспанное, глаза еще словно косят немного. Смешная.

– Надо.

– А сколько времени?

– Пол девятого.

– Зачем так рано?

– Поработать нужно, – Виктор глотает зевок. – Где этот дезодорант, мать его?...

– Сейчас, – Таня тоже зевает. Босиком.

– Пол же холодный, что ты без тапок!...

– Мне не холодно. Возьми...

– А где он был?

– В комнате.

– Спасибо. Так, – Виктор заправляет рубашку, надевает галстук. Воротник. Обувь – мороз на улице – зимняя. Пальто. – Все, Зайка, я побежал.

Целуются уголками губ.

– Во сколько будешь?

– Думаю, как обычно – после семи сразу.

– Не задерживайся.

– Постараюсь.

Таня сегодня выходная.

На улице ветер. Мороз какой–то даже не новогодний, а февральский прямо. Сколько там градусов? Табло напротив Матвеевского рынка. Минус четырнадцать. И ветер. Лица Виктор уже не чувствует, начинают мерзнуть ноги в тонких джинсах. Летняя модель.

Слишком холодно.

– До центрального вокзала сколько?

«...И уснул он, и было ему видение: словно всадник в белых доспехах, на коне золотом, привстал в стременах. Смотрит, смотрит с холма на седую, покрытую туманом степь... Да и не холм то вовсе, а курган –пристанище последнее великого правителя, чье имя в забвении, но деяния жить будут еще века и века.

Солнце, гигантским багрово–красным кругом медленно всплывает за спиной всадника, и степь впереди становится все более серой и размытой, чтобы спустя несколько долгих мгновений, вспыхнуть, разогнать туман помелом ветра, проснуться запахом утра, с хрустальным блеском росы на сухих пальцах жестких, выгоревших трав.

Всадник пускает коня вскачь. Бежит от этого утра! Пытается догнать бесшумно отступающие сумерки... Но... Вот первый луч солнца робко касается крупа коня, и миллионом солнечных зайчиков наполняет пространство и время. Мир ослеплен. Мир раздавлен. Мир уничтожен красотой, превосходящей сам Восход. Красотой превосходящей все сущее и этим пугающей. Золото разлито по миру, золото вдыхают, золотыми губами улыбаются, золотое вино пьют. Все стало золотом и ничего не стало. Лишь белая фигура всадника бликом, пятном, обманом зрения мелькает в сияющем золотом океане. Кажется, что глаза сошли с ума, когда золото – это и все что есть, и все что было, и все, что могло быть – внезапно, словно кислотой, разъедается нечетким белым силуэтом...

А потом, словно по сигналу, мир гаснет. Золото напоминает о себе лишь неживым блеском в глазах. Соскучившееся время, вернувшись из ниоткуда, душит в своих объятиях, кажется что небо падает. Медленно, словно поршень старинного гидравлического пресса, опускается. Медлит – хочет продлить удовольствие.

В мир возвращаются краски, тусклые, серые. Узкая полоска багрянца, где–то там, в той стороне, куда спешил странный всадник, словно надрез на рыхлом теле бытия... Медленно затягивается. Сквозь небесный дуршлаг льется мертвый свет звезд.

Слизывая с губ остатки золота, приходит радость осознания, что этот ужасный, единственный день в Раю растаял, как таял каждый обычный божий день над этой землей.

И уснул он, и было ему видение лика всадника...»

Такси тряхнуло – трамвайные рельсы.

– Простите, – Виктор попробовал откашляться, – Простите, а что за станция у вас настроена?

– А?

– Какое радио играет?!

– А... так это, как его, бля, «Русское Радио», – и делает громче. – Ничего?

– Нормально...

– А то скажи – я потише сделаю.

– Не надо...

Радио. «Любишь ездить на шее – раздвигай ноги!»... Какой жизнерадостный голос. Там–там–там: «Долгожданная реклама на Русском Радио!»... Там–там–там. Умца–цмца. «Нет, ты не любишь меня...» Там–там–там... Какая пошлятина...

Камера хранения. Место отвратительное – подвал. Пустой и просторный. Непропорционально широкий? При такой высоте потолков. В груди неприятно щемит.

– Добрый день, – протягивает номерок.

– С вас три шестьдесят...

–...Молодой человек, сдачу возьмите!...

Хочется, как можно скорее, оказаться на поверхности, не слушать гулкое эхо собственных шагов. Время? Полчаса в запасе. Виктор вздохнул с облегчением. Сейчас перекусить и на автобус. «Narvesen»: хот–дог – дорого и невкусно. Изжога. Выбора правда особого нет – разве что МакДональдс через дорогу, но до него идти вокруг площади, да еще если там придется ждать... Нет, уж лучше так, но спокойно – в любом случае не беляши... Виктор резким движением засовывает руку в карман. Слава богу! Паспорт не забыл. А билеты? На месте – заложены за прозрачную обложку. Так, колу – допить, и марш на автовокзал. Сколько до отхода? 15 минут? В самый раз.

Место слева у окна. Старенький «Neoplan» равномерно покачивается. Тепло. Клонит в сон. Первый раз за последнюю неделю – сон без сновидений. Сон просто для отдыха. В нем нет места ни скрытым комплексам, ни чувству вины, заставляющему просыпаться среди ночи в холодном поту, и искать рядом, на постели Ее. Как он долго ждал такого вот сна, когда мозг, наконец, остановится, собьется со своего сумасшедшего ритма, даст телу, наконец, отдохнуть.

Граница.

Почему литовцы говорят по–русски гораздо лучше латышей? Вернее гораздо хуже, но гораздо правильнее. И акцент у них приятней. Особенно у женщин. Возбуждает.

Мысли текут медленно, наползая одна на другую, но спать больше не хочется: чуть меньше четырех часов, будет в самый раз – он ведь даже Лиепаю проспал, хотя автобус простоял там минут пятнадцать: крики детей, суета остальных пассажиров... Ничего не слышал. Словно и не было его.

Зато сейчас разум хоть и ленивый, но светлый, и мысли, переваливаясь с одного бока на другой, покачиваясь словно пьяные, все время приходят к одному и тому же вопросу: «какого черта он сорвался в эту Клайпеду?». Ни слова не сказав на работе, правда предупредил, что может быть заболеет – привычка прикрывать себе тылы и готовить пути к отступлению, даже с беспроигрышных позиций, осталась с армии. Но ведь даже Танюшке не сказал. Почему? Боялся сцен? Сглаза? Какая разница! Или все же есть она, разница?

Почему–то думалось, что говорить ничего не надо, что поезд, наконец, сошел с рельсов, и теперь несется на полной скорости под откос. В бесконечность.

Виктор скосил глаза на светящиеся над проходом цифры часов: еще полтора часа, даже больше, ехать.

Паланга. Улочки узенькие, пустые – город словно вымер, и так трудно представить сейчас его летнее оживление, что даже такое недалекое прошлое лето кажется не более чем сном. Натуралистичным, мистическим сном. Как стерео фильм про вампиров. Или «Дюк Нукем» в виртуалке.

На вопрос «зачем?», зачем он туда едет, Виктор ответил еще вчера, забронировав номер в гостинице «Клайпеда». Интересно какой?

Что все таки толкнуло его? Смешно признаться – какое–то идиотское беспокойство, чувство неудовлетворенности собой и окружающим: он стал раздражителен, едва сдерживался, чтобы не сорваться на Тане, с Юлькой в магазине почти поссорился. Хотя вроде бы хорошо все: и деньги появились, и в семье мир и гармония, впервые! за сколько уже лет? настоящее взаимопонимание и уважение, всегда ведь над ними висела тень его прошлого, некрасивая история с Сашенькой, когда Таня сообщила, что уходит... Мир в доме. Отступило напряжение, висевшее между ними словно волшебная палочка перед фокусником Чего же желать еще? Почему зудит под ложечкой, заставляя бесится? Виктор перечитал, в свое время, довольно много книжек по психологии и психоанализу. Казалось бы ответ должен быть... Он и был, этот ответ, правда совершенно не укладывающийся в атеистические, привычные рамки. Ответ был прост – это послание, возможно собственного подсознания (вот она, возможность остаться материалистом! Впрочем, не очень–то и хотелось), тревожный звонок, предупреждающий об опасности. И дальше тогда все понятно – из–за невозможности расшифровать послание, возникает и нервозность, и вспыльчивость, и все это, в свою очередь, совершенно закономерно достается самым близким людям.

Но все же, в чем проблема? Чего не хватает, что не так? Муки совести... Этого нет. Страх разоблачения – пожалуй, но после морозов, после того, как первый визит к следователю оказался единственным, и страх поутих, забылся, спрятался на дне черепной коробки. Нет это не он. Это что–то другое...

Вдруг начались припадки: в глазах неожиданно темнело, голова не кружилась, но тело неизменно теряло ориентацию в пространстве и, неуклюже загребая ногами, садилось, это в лучшем случае, в худшем – просто падало на землю. Дома почему–то никаких приступов не случалось, и Виктору даже стало казаться, что у него какая–то форма аллергии.

Ерунда! Он с самого начала знал, что это нечто совсем другое. Нет, не знал, догадывался, и почему–то боялся оказаться правым. Он боялся таинственных посланий даже не по слабости натуры, нет, просто слишком много сверхъестественного пришлось на такой короткий временной промежуток, что даже просто осознать происшедшее Виктор не успел. Хотелось обыденной, спокойной жизни... Не долго, конечно, чтобы не заскучать, а ровно столько, сколько необходимо для отдыха... Ну, может быть. Еще чуть–чуть...

Не получилось. Тогда, под новый год, ему стало по–настоящему страшно – если раньше, в тех приступах, присутствовала лишь темнота, темнота и неразборчивый гул голосов, а в конце – тоненький лучик, нестерпимо яркого света, словно разрезающий черный занавес... И ни разу не длились приступы дольше нескольких десятков секунд – старушка не успевала перейти через улицу. Только по таким, косвенным, приметам можно было определить время, проведенное в месте вне времени. Но так продолжалось в течении, наверное, месяца, вплоть до того случая....

Картинки, словно живые так и слоят перед глазами, кожа помнит прикосновение ладоней, и жесткость сидения. Тело помнит все: и запахи штукатурки и краски в подъезде, и похмельную тошноту, и счастливую усталость, после многочасовой прогулки.... Вот тогда–то Виктора и накрыл страх. Новый, животный, никогда прежде не испытанный, заставляющий метаться по комнате и выть – страх знания собственного будущего. Хотя чем оно от прошлого отличается? И будущее ли это? Не просто шизоидные галлюцинации? А? Откуда эта твердая уверенность? Откуда, вдруг, знание единственно верного решения?

Задумываться над этим не хочется. А там, неужели же там так плохо? Или просто стыдно, просто слишком болезненна невозможность прожить сразу несколько жизней. Или такая возможность все–таки присутствует? Если, да, то где ее искать?

И ответ приходит только один, и рано утром Виктор едет на автовокзал и берет билет, оставляет в камере хранения сумку с дорожными вещами, покупает телефонную карточку – чтобы не из дома – и звонит в Клайпеду. «Здравствуйте, у вас можно забронировать номер?...»

Автобус приближается к цели. Автовокзал. Вроде бы ехали на юг, какого же черта так холодно? Снега больше чем в Риге, протоптаны лишь узенькие тропинки между завалами – шаг влево, шаг вправо...

– До гостиницы Клайпеда, – вопреки привычке садится назад. Сумка рядом. В сумке блокнот. Старый, истрепанный, с зарисовками. Виктор нашел его совершенно случайно на днях, разбирая завал на антресолях. Как он там оказался? Еще до армии Виктор баловался рисованием шаржей и портретов – говорили, даже, что неплохо получалось, но со временем хобби это отошло в сторону...

Далеко, Там Где Стреляют и Виктор командовал взводом, был парнишка один, такой маленький, верткий. Саша тоже. Мастер спорта по самбо, поэт, музыкант, художник... Не было дела, за которое он брался, и которое не давалось бы ему с легкостью. Совершенство. Совершенством были его картины, писанные на мятых листах бумаги, вечером в жалком свете карманного фонарика. Не было человека более открытого, более доброго и более беззащитного, чем Саша. Тогда Виктор и понял, что одаренный человек не может быть злым, что любая злость происходит от ущербности, и что это провидение послало ему такого рядового.

И в первый, и в последний раз Виктор плакал, когда этот мальчик, всего–то на год младше, но выглядящий совсем как мальчик, умирал у него на руках. Ртутные пули. Оба знали – бесполезно, все равно не успеть, но Виктор нес его, скрипел зубами, и даже не заметил, когда пуля прошла навылет через правый бицепс. Дальше пришлось тащить. А Саша умирал. Медленно. Это очень больно, когда кости таза превращаются в труху. И не верьте тем книжкам и фильмам где раненные не кричат, где стискивают зубы... Чушь! Не кричат только тогда, когда кричать нечем, когда кровь идет ртом... Но что правда: Саша улыбался. Никогда больше в жизни Виктор не видел такого: перекошенное адской мукой лицо, кровь, стекающая темно красной, почти коричневой, струйкой изо рта и блаженная детская улыбка на лице, так похожая и непохожая одновременно на гримасу боли.

Саша прожил после ранения три часа. Виктор с тех пор – десять лет. И ни разу он не брал в руки карандаш... Нет, не правда! Брал, и пытался что–то рисовать, в первые два года после дембеля. Бросил. Во–первых, стыдно было – память услужливо подкладывала сравнения, а во–вторых, сколько бы лиц, срисованных ли, выдуманных, ни выводил его карандаш, всегда читался в чертах отпечаток боли... Все понимая, сделать с собой Виктор ничего не мог, и бросил рисовать. Раз и навсегда.

И вдруг, ни с того ни с сего, он берет в руки карандаш. Ему казалось, что он рисует с закрытыми глазами, не зная, что получится. Это единственный рисунок в папке. Лицо. И грустная улыбка...

– Приехали.

– Сколько с меня...

Холл гостиницы точно такой же, как и четыре месяца назад. Пусто.

– Добрый день, у вас должен быть забронирован номер...

– На кого?

– Виктор Вышинский.

– Простите?

– Вышинский.

– Минутку. Ваш номер шестьсот четырнадцатый.

– Извините, а другого нет?

– Но Вы же заказывали одноместный «люкс»...

– Но именно этот номер...

– Подождите, я должна посмотреть, есть ли еще свободные номера...

Есть конечно, сейчас же не сезон – я за «люкс» плачу как за койку в двухместном летом... Только сколько можно дурью–то маяться?

– Не надо девушка. Все в порядке. Давайте ключ...

* * *

...Питер встречал тебя дождем. Моросью. Смотришь на мир, словно сквозь стекло «морозко». Лужи. Водитель открыл окно, и сразу повеяло сыростью. Автобус уже идет вдоль Обводного Канала – ехать еще минут пять. Максимум. Некоторые уже стоят в проходе – как же им не терпится выйти! Тебя всегда раздражала эта манера... разве что в детстве ты так же спешил к выходу, стараясь всюду успеть первым. Когда стали делать большие концерты во дворце спорта, в манеже, именно такие, толпящиеся в проходе, и создавали эту давку на выходе, в которой сами же и гибли, теряли золото и обувь, просто калечились... С каким удовольствием менты охаживали эту толпу дубинками. Тогда ты стал презирать таких.

Вышел последним. Сразу же увидел чуть в стороне пару под зонтиками. Узнал Игоря. Сразу. Сестра – догадался. Как ее звали? Лена?

– Ну, здравствуй!

– ..., – ритуал пришлось прервать: – Извини, сумка.

Водитель, больше чем на половину, забрался в багажное отделение, выбрался и с видимым удовольствием захлопнул дверцу. Все.

–...сестра моя – Лена.

– Здравствуйте, Леночка, вы меня наверно не помните...

– Почему же, помню, правда не могу похвастаться тем, что помню отчетливо, но некоторое расплывчатое воспоминание сохранилось, – улыбается, речь – чуть вязкая.

– Опоздали–то что так? – Игорь тоже улыбается. Правда, рад видеть – тут у тебя чутье безошибочное.

– Да на вашей таможне мурыжили, не помню кого и за что – потом все равно отпустили. А я спал как сурок. Только во Пскове заметил, что опаздываем. Вы–то хоть тут не замерзли? Погода премерзкая.

– Не замерзли. В шалманчик зашли, вон вишь как Ленку развезло. Так что пока идем с перевыполнением. Что кушаем сегодня, сестренка?

– Плов. Как раз к приезду настоится.

– Во!

– Плов, это я люблю, – растягиваешь слова, словно смакуешь, словно по губам стекает пресловутый жир, ты думаешь совсем о другом, о том, что, похоже, тебе продуло шею, что дождик мерзкий и холодно, что сестра игорехина похорошела, предвкушаешь, как будешь бесцельно бродить вдоль каналов и наслаждаться самим фактом отсутствия цели, беспокоился о возможности перекусить в городе, с ужасом думал о той давке в метро, которая тебя ожидает... Все это одновременно и в тоже время по отдельности.

– Ау, Вить! О чем задумался? – голос Игоря вытаскивает твое сознание на поверхность, не дает окончательно уйти в себя, в отупляющую расслабленность. – Не спи, замерзнешь.

– Не сплю, не сплю... Слушай, а давай водки возьмем?

– Обижаешь! В ледничке томится. Вернее в морозилке...

Поехали.

Метро «Балтийская». Давка. Смрад. Дешевые духи и пот. Тебе хочется, чтобы это скорее закончилось, ты даже фокусируешься на словах Игоря с трудом, а тот болтает без умолку. От этого хоть чуточку легче. Станция «Ломоносовская». Пешком через Неву.

– Давай сумку, помогу...

– Да вроде не хромой пока, – ты искоса поглядываешь на Лену. – И не безрукий. Вот лучше пакет возьми.

– А что там?

– Пиво рижское. Четыре литра.

– Вот это дело! – Игорь забирает пакет, достает от туда двухлитровый пластик. – «Баускас». Помню хорошее было.

– Хуже стало, конечно, но не намного. А для вас, Леночка, у меня в сумке бутылочка «Vanna Tallinn» припрятана.

– Мы же раньше на ты были?

– А может я так ухаживаю... – пустой треп – он всегда помогает скрыть смущение. Ты обучился этому трюку давно, когда встречался с бывшими одноклассниками – до первой рюмки вообще не знаешь что сказать, после третьей начинаешь расслабляться, а потом вообще все идет как по маслу. Тебя всегда пугала ситуация, когда нечего сказать. Или не знаешь, что сказать и как. Проще спрятаться за сплошным потоком ничего незначащих фраз. А там и подмигнет булгаковский стаканчик, и поможет.

– Какой этаж?

– Второй. Направо. Вот. Ну что ж, добро пожаловать, дорогой Карлсон! Ну и ты, Витюш, заходи...

Луна выглянула заполночь. Почти полная, лишь с правого края словно чуть–чуть облизанная. Большой круглый леденец. Выключили свет. Лена принесла свечку, поставила на холодильник. Тебя обволакивает неторопливым спокойствием. Плавный разговор не касается житейских тем, разве что в двумя словами – все хорошо. Не надо портить встречу рассказами о проблемах. Их ведь и так достаточно. Для этого будет и завтра, и послезавтра, и вся оставшаяся вечность, а радость встречи надо беречь. Вы ведь поняли это достаточно давно, чтобы каждый раз искренне радоваться друг другу.

Чайник кипит. В рюмках – водка. По половинке – спешить некуда. Лунный свет играет в хрустале. Время останавливается, замирает, и лишь чуть дрожащий огонек свечи напоминает о том, что вы еще живы.

И тонкая женская рука, ставящая второй подсвечник на стол. Желтоватый свет пробегает по каждой излучинке рисунка, съедает луну, растворяется в водке, превращая ее в волшебный воландовский спирт. Ночь застывает...

* * *

...Все точно также, как и в тот августовский вечер, только столик журнальный не придвинут к дивану, а стоит рядом с креслом, у противоположной стены.

Сумка аккуратно убрана в шкаф, вещи развешаны. Душ. Свежее полотенце. Телевизор. «НТВ» со спутника. Сигнал хреновый. Еще что по–русски? Нету. Ну и черт с ним! Виктор поднялся с дивана. В комнате сумрачно, несмотря на шестой этаж, а ведь для этого городка это о–го–го какая верхотура... Снег пошел. Четыре.

В ресторане заказал стейк и красное вино. Бутылку. Цены, по Рижским меркам все равно смешные. В зале как–то неприятно шумно – всего две компании, человек по пять, но как–то слишком много места занимают, словно весь воздух насыщен ими, и кажется стоит только вдохнуть, как через легкие в кровь просочатся все их разговоры, и даже мысли, даже запах перегара изо рта...

Тесно как–то. Виктор достает пачку.

– Простите, у вас не будет сигаретки? – девушка. Молоденькая, как Виктор про себя называл таких – «подстатейная», в смысле что под статью за совращение несовершеннолетних попасть можно. Эта явно старше, но старательно хранит типаж перезрелой Лолиты. Обычно таких он посылает прочь одним только взглядом. Сейчас – протянул пачку. Зачем? Скорее просто на автопилоте. – Спасибо...

Ей, видимо, хотелось сказать еще что–то, «раздинамить» туриста хотя бы на шампанское, но, наткнувшись на взгляд Виктора, девушка предпочла ретироваться. Забавно. И что же мешает просто расслабиться, взять этой пташке вина, отвести к себе в номер? Должно же быть в этой жизни разнообразие...

Или это и есть разнообразие? Ведь привычка совершать ошибки, после расстраиваться... Как там было, и у кого? «Мы всю жизнь, сами воздвигаем на своем пути препятствия, чтобы затем их героически преодолевать». Растрачиваем себя, чтобы после жалеть.

Виктор отпил вина. То, что надо – сухое, терпкое. Как тем летом, когда они с Татьяной выбрались в Юрмалу – обычно ездили на другое взморье или на озеро, а тут что–то захотелось цивилизации. Пошли не в дорогой ресторан, а «К Габриэлю». Седой армянин сам, время от времени, стоит у мангала во дворе. Им повезло. Ели чудесный шашлык и запивали вот таким же вином. Тогда это было «мукузани». Конечно, не настоящее «мукузани», тот, кто хоть раз бывал в Грузии, это прекрасно понимает, но все же то было очень неплохое вино. Вот и сейчас ничего. Что это кстати? Виктор поворачивает бутылку этикеткой к себе: «Barton & Gustier», трехлетнее – отсюда некоторая резкость – год был не самым удачным, но сейчас эта чрезмерная кислота очень кстати. Надо долить...

– Даму вином не угостите?

И ждал, и боялся он услышать за спиной этот голос. Ведь приехал только ради этого... Ради этого? Боялся. Надеялся проснуться где–нибудь под забором, пусть даже в психушке, но только чтобы все, все, начиная с того августовского ночного звонка, оказалось сном, галлюцинацией. Хотелось проснуться, и, в тоже время, Виктор прекрасно осознавал, что это не сон. Поэтому и уехал так, обрубая концы, не оставляя себе возможности вернуться, отказаться от всего... Вернуться туда, в этот ласковый ад. К любимой... К любящей женщине, спать с ней и бредить ночами другой. Вернуться похрустывая бумажником, и постоянно ощущать в ладони несуществующую рукоятку пистолета, пить водку и думать о трупе, лежащем на дне «Кишки», мутного Кишозера. Просыпаться по ночам не только от пригрезившегося ночного налета, но и от мысли о тюрьме и неминуемой... боли.

Что гнало его сюда, страх или ненависть? Гордость или презрение, расчет или безумие? Никто, даже, наверное, сам бог, не ответил бы Виктору на этот вопрос, но вот сейчас в полуметре от него стоит женщина, которая его убивает, и которая подарила ему то, чего он хотел так долго. И все равно спрашивает себя: этого ли хотел? Сам ли? Да. И цена ведь не показалась бы слишком большой. Нет. Ему, привыкшему разменивать чужие жизни и не раз подставлявшему под удар свою, ему не привыкать к запаху разлагающегося мяса. Почему же его передергивает? Откуда этот страх? Может быть, все дело в том, что он впервые понял, что не хочет еще умирать, понял, что кроме того, чтобы брать от жизни все, по максиму, еще можно и отдавать, хочется отдавать. И вот, рядом с Виктором человек, ради которого он готов жить, меняя все на то, чтобы Таня осталась. Меняя все. На очередной кайф для себя. На блажь. Меняя все. Даже собственную жизнь?

Жизнь, полную противоречий и амбиций? Где правда, истина где?! Очередной самообман или просто шизофрения, деление личности? Все–таки истин миллион. Одновременно. Виктор глотает слюну. Внезапно пересохший язык наждачкой обдирает небо:

– Здравствуй, Ириш, – голоса своего он не узнает, словно после ангины или суточного запоя – чужой, даже чуждый хрип.

– Здравствуй, Витенька, – здесь и нежность, и сарказм, и непередаваемая тоска. А на лице улыбка. Кажется, что и не было ничего. Только острая, как раскаленный нож, ирония. – Ты все–таки приехал, милый.

Это не вопрос, а утверждение, и в эту минуту Виктору хочется ее задушить.

...превозмогая иррациональную слабость, поднимает глаза. Прошла какая–то секунда, не больше, но он прожил целую жизнь, и сейчас, наконец, есть все ответы, даже на самые сокровенные вопросы. Может быть, это только так кажется, но даже одно это ощущение стоит немало. Слова даются с трудом, но уже не так как в первый раз.

– Пойдем лучше наверх, – последнее слово сползает куда–то совсем вниз, выходит почти хрипом, противореча самому себе. Больше всего Виктор боится, что Ирина сейчас откажется. Нет, больше всего он, боится показать ей, что боится...

Она молча кивает. Даже не кивает, так, едва заметно наклоняет голову, но Виктору достаточно и этого. Знак официанту. «Еще бутылку и счет».

Деньги на столе – грех будет сетовать на чаевые.

Лифт. С ними едет старушка, и ночная бабочка. Может быть, та же самая, что пыталась подсесть к Виктору – он не запомнил. Ирина стоит в полуметре от него, но каждой клеточкой он ощущает прикосновения ее тела.

Время уснуло – от лифта до двери номера всего несколько метров, но кажется, что эти шаги отнимают часы. Виктор боится думать, боится признаться, что то, что он видит в ирининых глазах, лишь плод больного воображения и страха. Пока он возится с ключом – дверь никак не хочет открываться, она прикасается рукой к его щеке и мандраж проходит. Оставив место лишь легкой грусти. Непонятно о чем, а, впрочем, и неважно.

Виктор включает свет. Они садятся на диван, пьют вино. Не произнося не слова. Он смотрит на часы и берет ее руки в свои. Он первый раз... Нет, не первый! Первый был той ночью, у него дома... Смотрит в ее глаза. Все равно, первый раз! При свете.

Сколько они так просидели?

– Чего ты хочешь?

– Рисовать. Я даже альбом привез, – ответ не кажется Виктору глупым. Он ждет.

– Хорошо, – она встает, проходит по комнате до окна, обратно, кружится на месте, садится на краешек стола, смотрит в глаза. «Ну что?». Виктор поворачивается к ней спиной, идет в прихожую, к стенному шкафу, достает из сумки блокнот. Карандаш.

Листы разлетаются по комнате – все они чистые, кроме трех. На одном Ирина улыбается. Даже в двух цветах ощущается строгий макияж на лице. Губы чуть напряжены – улыбка несовсем ровная, несовсем честная, словно подарок не от души.

На другом – лишь наброски, безумие линий, рождающее, словно из тумана, из безумного плена дождя лицо. На третьем – губы. Чуть приоткрытые, словно потерявшие волю, и, ставший резким, под натянувшейся кожей подбородок.

Всё.

– Извини, – Виктор выходит в другую комнату, возвращается в спортивных брюках и черной футболке... T–shirt. – Ничего, если я так?

Ирина молчит в ответ. Тикает снегом по подоконнику время.

Она садится на краешек стола.

Он бросает лишь мимолетные взгляды. Рисует. Думает о том, почему не посмотрел, что за листы лежали перед ним тогда.

На лист падают тени. Виктор рисует женщину, которой нет. Тени. Еще раз тени. Лицо? Ты угадаешь лицо в этом сумбуре штрихов и черточек? Ты отыщешь глаза? Слезы заставляют его остановиться: они скапливаются на ресницах, щекочут, мешают видеть, рисовать, не дают сосредоточиться.

Ирина смотрит куда–то в даль, словно за его спиной не закрытая дверь, а звездное небо. Или лес, машущий в пустоту неловкими ветвями.

Негромкий хлопок.

По спине разливается тепло. Слезы капают на лист, заставляя сероватые штрихи размываться уродливыми пятнами. Еще хлопок. Как горячо! И как спокойно. Стол приближается. Наплывает ковер. Последнее, что Виктор успевает заметить, это острый носок ирининой туфли, остановившейся, повисшей в пространстве там, в полуметре от его лица.

– Браво, браво!... – Ирина уже выходит из второй комнаты.

Всё. Всё не так.

Женщина сидит на полу, и ее совершенно не тревожат пятна крови на великолепном, дорогом костюме. На коленях у нее голова мертвого человека, но может показаться, что он уснул, так нелепо, и в то же время так естественно, разметался он по, скажем прямо, не слишком чистому гостиничному ковралину. Женщина плачет. Или это только кажется? Не дрогнул ни единый мускул на ее лице, ни одного неверного жеста не совершила рука. Но слезы падают, словно дождь начался зимой, в этот мороз. Слезы падают в темные короткие волосы.

Она перебирает их, прядь за прядью, словно собирает ягоды. Руки уже стали влажными. Женщина плачет. Плачет молча, а за окном – буйство и шум чужого города, города, которому нет никакого дела, до ее слез.

И снежинки все злее лупят по подоконнику, и свет за окнами все ярче.

Слезы катятся по лицу женщины. Его хочется запомнить, это лицо, но кажется невозможным. Что там? Кто?

Ирина подходит к окну. Сумасшедшие огни Лос–Анджелеса давно уже не трогают ее. Это не Нью–Йорк, здесь гораздо спокойнее. И веселее. Она улыбается, воспоминаниям. Возле телефона стоит пепельница, в ней – не догоревший авиабилет. Можно разобрать лишь несколько букв: «ris... 24». Сигарета. Руки не дрожат. Огонек, вылезший из зажигалки, медленно доедает кусочки бумаги.

Телефон. Код. Номер. Длинные гудки.

– Виктор Алексеевич? – сигарета роняет пепел. Время остановилось.

Слеза замерла в каком–то дюйме от стола.

* * *

...В комнате тихо.

– Ну что, еще по маленькой?

– Спрашиваешь! А Леночка?

– Она не любит...

– Да ладно!

– Нет, правда не стоит...

– Вы обо мне? – Лена входит. В правой руке – блюдо с бутербродами, в левой – бутылка «Черноголовки». Игорь с удивлением смотрит на нее. Ты улыбаешься.

– Ленок, откуда?

– От верблюда. Знала, что на вас не напасешься, – она достает третью рюмку. Смотрит.

Тебе не остается ничего другого, кроме как наполнить сосуды, вмещающие грамм по пятьдесят–шестьдесят. Тебе спокойно и весело, словно в детстве. Вспомнилось слово: «бесшабашность».

– За встречу? – у тебя выходит вопросом, словно ты сомневаешься, что тебе рады. Или действительно сомневаешься?

Лена улыбается. Поднимает рюмку. Едва касается губами жидкости.

Игорь одним резким движением закидывает в себя водку.

– Ребят, а музыки у вас нет? – ты смотришь на хозяина дома, и Игорь кивает в сторону окна.

Музыкальный центр. Старый, советский. Колонки «радиотехниковские» S90 – лучше многих импортных. Магнитофон тоже RRR–овский. Кассета какая–то внутри, и ты нажимаешь на пуск.

«...Там–ту–дам, Там–ту–дам...», – нервные звуки раненой гитары: «Ladies and Gentlemen! From Los Angeles, California....... The Doors!».

Roadhouse Blues.

Лена одним глотком выпивает свою рюмку. Странно. За окном кажется пошел снег.

Апрель.