|
В календари не занесен, не изловим арканом,
Наверняка слабоголос, исключено, что груб,
По вековой лесостепи, по молодым барханам,
Точно в бреду гробовщика, двигаюсь я, как труп.
Солончаки, известняки, торсы в броне и в перьях,
Аничков мост, Трокадеро, улица Жабр и Фибр -
Спутались так, что иногда, в американский берег
Взор уперев, я узнавал, скажем, Тайланд и Кипр.
Волей моей произошли и ордена и кланы.
Разве что в тех двух областях я не завел семьи,
Где только снег, только зима - и никакой рекламы.
На остальных материках семьдесят стран - мои.
Жители сел, жители скал - лодыри все и воры.
Сборщики трав, рубщики верб - к общему всех клейму.
Семьдесят лет чары свои в хижины к ним и в норы
Я приносил, но применить не находил, к кому.
С кем ни сойдись - либо рожден, либо взращен калекой.
Каждый второй слеп или нем, или разут, раздет.
Слышал бы кто, что за латынь им я внушал, как лекарь.
Видел бы кто, сколько ножей щерилось мне в ответ.
Ключницами в монастырях, мойщицами в тавернах,
От рядовой кинозвезды до золотой швеи,
Исключено, что неземных, наверняка неверных,
Ладных собой семьдесят жен в разных краях - мои.
Не устремлюсь от мятежа толку искать в жандармах.
Выйдет луна - не восхищусь, я не люблю луны.
В музыке сфер прежде я чтил сольный рефрен ударных.
Ныне он мил чуть ли не всем, что до меня - увы.
К облаку взмыл белый орел, тронулась вглубь сардина,
Бравый капрал Наполеон завоевал Москву.
Ведал бы кто, как это все, как это мне противно!
Семьдесят жен, семьдесят стран, семьдесят лет живу.
Соло литавр гибнет в бою за чистоту звучанья.
Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода.
Да, это он, верхний предел, апофеоз отчаянья.
Ныне ему мало кто рад, что до меня - я да.
Это не жизнь, это не казнь, это сумбур и брызги.
Раз уж ты есть, музыка сфер, не прозевай, развей,
Распредели перечень сей в реве своем и визге.
Установи, кто я такой, что я за тварь, за зверь...
|
