В книге "Волна за волной" Альфонсо Рейес коснулся излюбленного образа невротиков, литературы и магии - двойника, Dopellganger. Добавлю к его примерам (произведениям Франца Верфеля, Амадо Нерво, Шамиссо, Стивенсона) еще несколько: одержимость тех, кто, по Сенеке ("Naturales questiones" (Изыскания о природе), 1,3), всегда и во всем видит лишь свое отражение; одержимость призраками у японцев, чьему воображению любимое существо в разлуке представляется как живое ("The Romance of Milky Way" (Любовная история о Млечном Пути) Хирна, посвященный духам); пророческий "Вильям Вильсон" По; повесть Генри Джеймса "The Jolly Corner" (Прелестный уголок); раненный демоном чародей, обернувшийся четырьмя тысячами чародеев, на что демон роняет: "Умножиться - не диво, ты попробуй воссоединиться" ("A Mission to Heaven"(Посланец в Рай ), страница 278); Зороастр у Шелли, на руинах Вавилона видящий себя в саду ("Prometheus Unbound" (свобожденный Прометей)); картина Россетти "How They Met Themselves" (Как они встретили самих себя); учение о повторяемости мира, будь то в пространстве (Демокрит, Бланки) или во времени (стоики, пифагорейцы, Дэвид Юм); рав-виническое предание о людях, спустившихся в Царство Тьмы (Майринк "Der Golem" (Голем), X): один сошел с ума, второй ослеп, а третий, Акида бен Иосиф, рассказывает, что повстречал самого себя...
Одну из наиболее удачных вариаций на эту тему предлагает "Ангел из пробирки". В книге две части; герои первой снова появляются во второй, и втайне они те же, хотя родились и выросли в других условиях, впитали другие влияния, привыкли к другим правилам, другому словарю. Аристократ из части первой называет супругу "женой", оборванец из второй - "госпожою"...
Под пером, скажем, X. Л. Б. этот вдохновляющий сюжет затерялся бы в железной системе соответствий, совпадений и контрастов. Сильвина Бульрич разумно отказывается от подобных игр; взаправдашность, достоверность занимают ее больше, чем искусство неуловимых хитросплетений. Замечательно несвоевременная черта ее романа: на двухстах страницах не находишь ни единого упоминания о романтическом культе бедноты (ср. "Дона Сегундо Сомбру"), столь типичном для Северного Квартала, равно как и о культе Северного Квартала, столь типичном для бедноты (ср. иллюстрированные журналы, насаждающие в стране раболепие и бездумность). Кто-то из досократиков рассказывает о редких душах, которые, и переселяясь в животных, оставались львами, а среди деревьев - лаврами; герои нашего раздвоенного романа Себастьян и Мерседес, переходя от одной аватары к другой, тоже по сути не меняются. Нищета и трагизм - не в обстоятельствах, а в них самих. В Мерседес есть восхитительное бесстрашие, какой-то обреченный огонь; Себастьян, напротив, не способен ни к какому перерождению - ни в сердце, ни в мыслях, и самое серьезное - в этом, поскольку население страны (исключая, быть может, ее читателей) состоит из Себастьянов или их неотличимых вариаций. "Себастьян, - утверждает автор, - живой человек из плоти и крови, таких то и дело встречаешь на улице". Вот именно, и одно из мучений нашей жизни как раз в том, что на улицах встречаешь все того же бесконечного Себастьяна: жутко раз за разом убеждаться, что перед тобой - опять Себастьян.
Про обстановку первой части Сильвина Бульрич знает все, про обстановку второй - затрапезные кварталы Буэнос-Айреса - мало или ничего. Уверен, именно поэтому - как ни парадоксально - вторая часть удачнее первой. В первой писательница попросту допускает существование реальности, которой в глубине души не интересуется; во второй - ей приходится создать или выдумать реальность, а в этом и состоит задача литературы. Данте, проведший в Аду всего четыре дня, описал его глубже Сведенборга, наведывавшегося туда год за годом.
Чувством непоправимого одиночества, жестокости жизни и обманутых призрачным счастьем надежд отмечены на свой лад едва ли не все страницы Сильвины Бульрич Паленке. Порой она говорит об этом прямо и безжалостно, сошлюсь на ее "Саломею": "Кто ищет взаимности и не способен любить в одиночку, кто живет надеждами на самопожертвование другого и думает хоть раз услышать слова: "Ты столько дал мне и столько простил", - тот витает в облаках и ждет, когда свистнет рак, а на вербе поспеют груши". Порой - переживает сильно и молча. Упомяну, например, медленно разрастающийся рак Ирены, ее притупленную морфием агонию в "Саломее" или ломающее все планы рождение сына, робкие радости бедняков, трогающие сильнее бед, "ясный, теплый, незабываемый день", когда Мерседес принимает яд в "Ангеле из пробирки"... С убеждением в жестокости жизни у Сильвины Бульрич соединяется другое: что долг человека - наш непосильный и непреложный долг - быть счастливым и ничего не бояться. Этим бесстрашным стоицизмом (стоицизмом иных страниц "Мартина Фьерро", стоицизмом нашего облитого презрением Альмафуэрте) живет любая из ее книг, что бы в них ни приключалось.
В конце концов, если что и не имеет отношения к книге, так это намерения ее автора. Эрнандес сочинял "Мартина Фьерро", пытаясь доказать, что армия превращает скромного крестьянина в дезертира, забулдыгу и головореза, а Лугонес и Рохас говорят об этом изменнике "рыцарь"... В других своих книгах Сильвина Бульрич, увы, не удерживается от нескромности тех или иных политических оценок; суд читателей упускает из виду трагическую документальность самих книг, предпочитая отвергать или превозносить высказанные оценки. "Саломею" - horresco referens (Страшно сказать) - прочли как роман о проблемах торгового флота.
Будем надеяться, эта забавная нелепость не повторится: "Ангел из пробирки" - цельный роман чистейшей воды, роман не столько аргентинский, сколько всемирный, внимательный больше к свойствам человека, чем к перипетиям истории, скорее вечный, нежели злободневный.
Рожденные вымыслом герои живут лишь в эпизодах, отведенных им искусством; герои этого чудесного и страстного романа продолжают жить между его глав и за пределами книги.
Перевод Б. Дубина
