Hann tekr sverthit Gram ok
leggr i methal theira bert.
Volsunga Saga, 27
[Он берет меч Грам и кладет его обнаженным между собой и ею.
- "Сага о Вельсунгах" (древнеисл.; пер. Б. Ярхо)]
В рассказе я буду придерживаться реальности или, по крайней мере, своих воспоминаний о реальности, что, в конце концов, одно и то же. События произошли недавно, но в литературном обиходе, как известно, принято дописывать подробности и заострять акценты. Я хочу рассказать о встрече с Ульрикой (не знаю и, видимо, никогда не узнаю ее имени) в Йорке. Все происшествие заняло вечер и утро.
Конечно, я мог бы придумать, что в первый раз увидел ее у "Пяти сестер", под не запятнанными ничьим воображением витражами, которые пощадили кромвелевские иконоборцы, но на самом деле мы познакомились в зальчике "Northern Inn" [Северная гостиница (англ.)], за стенами города. Было полупусто, она сидела ко мне спиной. Ей предложили выпить, последовал отказ.
- Я феминистка, - бросила она, - и не собираюсь подражать мужчинам. Мне отвратительны их табак и спиртное.
Фраза рассчитывала на успех, я понял, что ее произносят не впервые. Потом я узнал, до чего эта мысль не в ее характере; впрочем, наши слова часто непохожи на нас.
Она, по ее словам, опоздала в здешний музей, но ее пустили, узнав, что посетительница из Норвегии.
Кто-то заметил:
- Норвежцы не в первый раз в Йорке.
- Да, - подхватила она. - Англия была нашей, но мы ее потеряли. Если человек вообще может хоть чем-то владеть или что-то терять.
И тогда я увидел ее. У Блейка где-то говорится о девушках из нежного серебра и яркого золота. Ульрика была золото и нежность. Высокая, подвижная, с точеным лицом и серыми глазами. Но поражала в ней даже не внешность, а выражение спокойной тайны. Беглая улыбка делала ее еще отрешенней. На ней было черное платье, что редкость в северных краях, где пестротой пытаются скрасить блеклое окружение. По-английски она говорила чисто, точно, лишь слегка подчеркивая "р". Я не наблюдал за ней, все это понемногу вспомнилось позже.
Нас представили. Я сказал, что преподаю в Андском университете в Боготе, и пояснил, что колумбиец.
Она задумчиво спросила:
- А что значит быть колумбийцем?
- Не знаю, - ответил я. - Вопрос веры.
- То же самое, что норвежкой, - заметила она.
О чем еще говорилось тем вечером, не помню. Наутро я рано спустился в столовую. За окнами выпал снег; пустоши тонули в рассветном солнце. Мы были одни. Ульрика позвала меня за свой столик. Она сказала, что любит гулять в одиночку.
Я вспомнил шутку Шопенгауэра и возразил:
- Я тоже. Можем отправиться вдвоем.
Мы двинулись по свежему снегу. Вокруг не было ни души. Я предложил добраться до Торгейта, спустившись несколько миль по реке. Я уже знал, что люблю Ульрику, и хотел идти рядом с ней одной.
Вдруг издали донесся вой волка. Я ни разу не слышал волчьего воя, но понял, что это волк. Ульрика не изменилась в лице.
Внезапно, словно думая вслух, она произнесла:
- Несколько жалких мечей вчера в Йорк-Минстере тронули меня сильнее, чем громадные корабли в музее Осло.
Наши пути расходились. Вечером Ульрика отправлялась в Лондон, я - в Эдинбург.
- Хочу пройти по Оксфорд-стрит, - сказала Ульрика, - где Де Куинси искал свою Анну, потеряв ее в лондонском многолюдье.
- Де Куинси, - отозвался я, - перестал искать. А я, вот уже столько лет, все ищу.
- И кажется, нашел, - уронила она вполголоса.
Я понял, что сейчас может сбыться самое невероятное, и стал целовать ее губы и глаза. Она мягко отстранилась и, помолчав, сказала:
- Я стану твоей в Торгейте. А пока не трогай меня. Прошу, так будет лучше.
Для старого холостяка обещание любви - нечаянный дар. Сулящая чудо вправе диктовать условия. Я вспомнил свою юность в Попайяне и девушку из Техаса, светловолосую в гибкую, как Ульрика, которая отвергла мою любовь.
Я не сделал ошибки, спросив, любит ли она меня. Я понимал, что окажусь не первым и не останусь последним. Это приключение, видимо, итоговое для меня, было для этой блестящей и решительной воспитанницы Ибсена одним из многих.
Мы шли, взявшись за руки.
- Все это похоже на сон, - сказал я, - а мне никогда не снятся сны.
- Как тому царю, - откликнулась Ульрика, - который не видел снов, пока волшебник не усыпил его в свинарне. - И через миг добавила: - Послушай. Сейчас запоет птица.
Спустя мгновение послышалась трель.
- В этих краях верят, - сказал я, - что обреченные на смерть могут предсказывать будущее.
- Я и обречена, - был ответ.
Я ошеломленно посмотрел на нее.
- Пойдем через лес, - настаивал я. - Так короче.
- В лесу опасно, - отвечала она.
Пошли пустошью.
- Если бы эта минута длилась вечно, - прошептал я.
- "Вечность" - слово, запретное для людей, - произнесла Ульрика и, чтобы смягчить высокопарность, попросила повторить мое имя, которого не расслышала.
- Хавьер ОтАрола, - выговорил я.
Она попробовала повторить и не смогла. У меня имя "Ульрикке" тоже не получилось.
- Буду звать тебя Сигурдом, - сказала она с улыбкой.
- Если так, - ответил я. - то ты - Брюнхильда.
Она замедлила шаг.
- Знаешь эту сагу? - спросил я.
- Конечно, - отозвалась она. - Трагическая история, которую германцы испортили потом своими "Нибелунгами".
Я не стал спорить и сказал ей:
- Брюнхильда, ты идешь так, словно хочешь, чтобы на ложе между нами лежал меч.
Но мы уже стояли перед гостиницей. Я почему-то не удивился, что она тоже звалась "Northern Inn".
С верхней площадки Ульрика крикнула мне:
- Слышишь, волк? В Англии волков не осталось. Иди скорей.
Поднимаясь, я заметил, что обои на стенах - во вкусе Уильяма Морриса: темно-красные, с узором из плодов и птиц. Ульрика вошла первой. Темная комнатка была низкой, как чердак. Долгожданная кровать повторялась в смутном стекле, и потускневшая полировка дерева напомнила мне о зеркале в Библии. Ульрика уже разделась. Она называла меня по имени: "Хавьер". Я почувствовал, что снег повалил гуще. Вещи и зеркала исчезли. Меч не разделял нас. Время текло, как песок. Век за веком длилась во тьме любовь, и образ Ульрики в первый и последний раз был моим.
