I. Море и острова
- Земля! – радостно крикнул юнга, разглядев сквозь зыбкий предрассветный туман тёмную неровную полоску над горизонтом.
На палубу, зевая и почёсывая пятернёй живот поверх тельняшки, вышел капитан.
- Там земля! Я первый увидел! – повернул к нему сияющее лицо юнга.
- Да. Материк, - бросив взгляд на далёкий берег, согласился старый моряк, с некоторым удивлением отметив про себя, что вздымающаяся над морем твердь напоминает взлетевшую и окаменевшую в полёте гребенчатую волну.
Старик усмехнулся. Он даже не подумал, а, скорее, каким-то неназванным чувством ощутил, что именно этот мимолётный прорыв из бесконечной, вневременной, но никогда не поднимающейся выше человеческого разумения горизонтали в иное, не видимое глазом пространство, где вещный мир сбрасывает с себя истлевшее рубище и является душе людской во всём блеске вечной новизны и непорочной наготы, - да, именно эти секунды внезапного озарения и есть, наверное, то главное, ради чего он уже сорок лет заставляет себя просыпаться в затхлой улиточно-ублюдочной каютке…Груз? Консервы, мёрзлые свиные туши, апельсины… Деньги? У него их достаточно, чтобы купить гору консервов, свиных туш и апельсинов… И большой… огромный просторный дом где-нибудь вдали от побережья. Он так и сделает, если когда-нибудь не увидит вокруг ничего больше, кроме просто воды и просто суши…
- Неизвестный? – с затаённой надеждой выдохнул мальчишка.
Это было его первое плавание. Каждое утро наперегонки с солнцем его рыжая всклокоченная голова выныривала на свет. Крошечный золотистый блик, стремительно описав дугу вдоль борта, неподвижно замирал где-нибудь ближе к носу судна. Ожидание чуда… Если не вчера, то сегодня, непременно сегодня! А почему бы и нет? Разве он не может быть первым, кто откроет новый берег?
- Прекрасная земля, - сказал капитан. – Но она давно нанесена на карты.
Мальчишка, отведя глаза от причудливо изрезанной береговой кромки, разочарованно вздохнул.
А старик ещё некоторое время смотрел, как постепенно насыщается цветом и светом море, и всё чётче проступают на фоне неба строгие контуры горных вершин, склоны которых – он мысленно уже видел это! – «усыпаны уставшими жить лепестками цветущей сакуры», как сказал однажды его друг-сочинитель. И подобие улыбки появилось у старого капитана на лице. Уже скоро… И он снова шагнёт на эту землю, чтобы в который раз впервые открыть её для себя.
II. Острова и люди
Два года назад Володя Пламеневский – наша вечно живая Усть-Илимская литературно-архитектурная достопримечательность – приехал из Иркутска с незнакомым для нас человеком. Трудно было представить вместе двух столь несхожих внешне людей. Пламеневский – шумный, словоохотливый, огромный, небрежничающий в одежде и плещущий через край здоровьем и идеями о переустройстве мира. Его же спутник был хмур, неразговорчив, наружность имел, я бы сказала, почти арапскую, но в более светлом, «зимнем» варианте; шёлковый шейный платок – необычайная редкость в гардеробе сибиряка, не производил, как ни странно, ни смешного, ни вызывающего впечатления. И если возможно о чьём-то взгляде сказать «пронзительный и жгучий», то здесь был тот самый взгляд…
- Это Диксон, - на редкость кратко сказал Владимир. – У него недавно вышел первый роман.
Сильно подозреваю, что в то время Пламеневский, только что перебравшийся из Усть-Илимска на Байкал, ни с романом, ни с публицистикой Виталия Диксона знаком не был. А мы, усть-илимская пишущая братия, уже много лет позабытые-позаброшенные обоими иркутскими писательскими союзами и оторванные от литературной жизни культурного центра, тем более не представляли себе, что за «варяг» к нам пожаловал.
Собрать в нашем городе любителей поэзии «на Пламеневского» не составляет большого труда. Читальный зал библиотеки, куда мы пригласили своих гостей, был переполнен. Тем, кому не хватило стульев, облюбовали подоконник, а наиболее раскованные молодые люди устроились на полу.
Вообще-то Володя и в маленькой компании заговорит кого угодно, а уж если он - на публике, то тогда выходит из себя, и бурный поток любви к человечеству вырывается из его широченной груди… Пожалуй, даже самая «закаменевшая» душа способна оторваться от земли, увлекаемая этим поэтическим половодьем.
Пока Пламеневский парил и царил, я изредка – знай наших! – поглядывала на Диксона, скромненько притулившегося за столом и перелистывавшего рассеянно свою книжку. А когда Владимир закончил своё выступление, Диксон встал и заговорил. Очень спокойно и негромко…
Когда-то Т.Манн писал в своих дневниках о впечатлении, полученном от романа одной известной писательницы: «Хорошее знание народа и простой жизни эпохи… Без какого бы то ни было пренебрежения констатирую: стиль, в сущности, никакой; отсутствие всякого артистизма и языковой радости».
Будучи запойным читателем с многолетним стажем, я могу сказать приблизительно то же самое о сотнях отечественных и переводных произведений: верно подмечено, крепко сшито, но – никакой «языковой радости и артистизма».
Но Диксон… Но – Диксон! Он говорил и читал около трёх часов. На великолепнейшем русском языке. Без единого сбоя в сторону «новояза» или намеренной архаики.
Не знаю, как другие соотечественники, но я уже давно не испытываю чувства национальной гордости: его из нас, как пыль из ковров, десятилетиями выбивали… Но тогда, слушая Диксона, я упивалась звуками родной речи и ощущала себя представителем великой нации, ибо только недюжинный, художественно одарённый и сохранивший молодость чувств народ мог создать такой хрустально чистый, образно-музыкальный, озорной и живой язык. Спасибо нашим предкам.
III. Земля Диксона
Есть такая байка: встречаются за околицей два крепеньких мужичка в телогрейках. Видят друг друга впервые. И начинается разговор.
- Опеть дожжит…
- Опосля вечорошного дожжа сеннишний поболе будет. Тучи-то ажно пёром прут…
И тут такой звучок образовался, дуплетный: «Щёлк. Щёлк».
Это два писателя с диктофончиками в карманах вышли на охоту за истинно русским словом.
Это я – не к тому, чтобы камешком из-за пазухи да в чей-то огород.
Полностью разделяю пожелание, высказанное Конфуцием: «Пусть цветут сто цветов», - и в мыслях не имею намерения обидеть литераторов, радеющих о сохранении «золотого языкового запаса». Как говорится, святое дело. Но, на мой взгляд, беда многих, в основном провинциальных писателей, состоит в том, что благородное стремление к чистоте и сохранности национального языка оборачивается чрезмерно старательным подражанием.
Когда начинающие художники копируют работы великих мастеров, они, конечно же, осознают, что проходят этап ученичества. Было бы смешно, если бы кто-то из них всерьёз заявил, что оригинал и копия равнозначны в художественном плане. Точно так же, коллекция жуков и бабочек под стеклом или «муха в янтаре» являются безусловно уникальными экспонатами для краеведческого музея, но поверить самому и уверять других, что если очень постараться, так они оживут и полетят – нет, это невозможно.
Однако в современной литературе попытки подобного «оживляжа», называемого почему-то «возрождением», предпринимаются сплошь и рядом. В результате на свет появляются тяжеловесные, «глиняные» по стилистике произведения, которые читать и скучно, и неловко. Вторичность, неестественность, психологическая неоправданность применения «обкатанной» несколькими поколениями литераторов манеры письма – короче говоря, я считаю, что очень многим современным писателям не удаётся найти «форму сегодняшнего дня».
Язык – субстанция живая, подвижная. Он меняется параллельно с жизнью, «примеряя» по пути различные формы. Не всегда удачные. И всегда во множественном числе. Доморощенный «новояз», «возвращённая литература», неистребимый «самиздат» и, наконец, словотворчество и языковое новаторство – о каждом из этих «материков» можно говорить до бесконечности, но наиболее продуктивным с точки зрения обогащения «золотого языкового запаса» является, на мой взгляд, словотворчество.
«Алхимиков слова» в рядах наших литераторов не так уж и много. Иркутский писатель Виталий Диксон – из их числа.
Уже в первом романе В.Диксона «Пятый туз» главным действующим лицом можно смело назвать русский язык. И это было сразу же подмечено не только профессиональными литераторами и критиками, но и читающей публикой. Знаю двух читателей – художника Геннадия Базюка и кандидата экономических наук Сергея Торопова – которые «под интерес» взялись за составление «словаря Диксона», который, в свою очередь, существенно пополнился после выхода в свет второй книги писателя «Когда-нибудь монах…»
Мне думается, что новаторство Диксона не только в том, что слово на страницах его книг развивается и перетекает из одной формы в другую прямо у читателя на глазах: из латыни и лаптей – в «лаптынь»… Важнее то, что слово у Диксона – не столько формальное средство для передачи содержания, сколько само по себе до предела насыщено различными смысловыми оттенками. «Значимая форма» существенно дополняет содержательную сторону прозы. В сотнях фразеологических оборотов Диксона – целые пласты из отечественной истории и литературы, вызывающие множество ассоциативных чувств и реминисценций, зачастую на «нутряном», советско-генетическом уровне: «лубяная избушка» (так это же домище на Лубянке!), «бог терпел, терпел – да как карабахнул» (и потрясшее всю страну землетрясение в Армении, и трагедия Нагорного Карабаха!)…
Именно это многократное умножение смысловой и ассоциативной насыщенности фразы за счёт расширения «парадигмы значимости» почти каждого слова позволяет, как мне думается, сказать, что В.Диксон пишет на русском языке «сегодняшнего дня». И, конечно же, это поняли и почувствовали многие. Некоторые молодые писатели и журналисты уже выстраивают фразу «по Диксону». Или – «под Диксона». Наверное, это не так уж и плохо. Никому не запрещается пройти этап ученичества, копируя стиль мастера. Разве что не стоит забывать, что искусство, по О.Уайльду, начинается там, где кончается подражание.
Когда я впервые открыла книгу Диксона, то пережила ощущение «первооткрывателя». Но прочитав несколько десятков газетных статей о диксоновских романах, поняла, что «земля Диксона» уже открыта и активно исследуется. И, тем не менее, я несколько раз перечитывала книги, каждый раз открывая для себя что-то новое.
Скоро выйдет новая книга В.Диксона. А это значит, что у каждого из нас появится возможность ещё раз пережить чувство, названное Т.Манном «языковой радостью». Её на всех хватит.
«Комсомольская правда – Байкал», 19 июня 1998, №112(21845)
