Заметки по поводу «Размышлений над Февральской революцией» Солженицына
Сначала – о Толстом Льве Николаевиче. Известно его литературно-творческое намерение перейти от общей проблематики исторического процесса в России к разматыванию, по его выражению, «узлов русской жизни».
Теперь – о Солженицыне Александре Исаевиче. Историческая эпопея «Красное колесо» состоит, по его замыслу, «из системы Узлов, то есть сплошного густого изложения событий в сжатые отрезки времени, но с полными перерывами между ними». Узел Первый «Август Четырнадцатого», Узел Второй «Октябрь Шестнадцатого», Узел Третий «Март Семнадцатого»... – продолжение следует: таково авторское свидетельство от 1990 года.
В сентябре 93-го я спрашивал у Никиты Струве, парижского издателя сочинений Солженицына, о таком «узле», как Февральская революция. Никита Алексеевич почесал седую эспаньолку и дипломатически ушёл от ответа.
И вот – публикация в правительственной «Российской газете» обзорной статьи Солженицына «Размышления над Февральской революцией», датированной 1980-83 годами. К нынешнему времени у меня сложилось представление о «Красном колесе» как о громоздком компилятивно-беллетризированном изложении архивных материалов по российской истории, хранящихся в американских университетах и имеющих свободный доступ к ним посредством обычной для американских исследователей электронной почты. Вопрос вопросов: а не породила ли межконтинентальная архивная гора архаичную российскую мышь?
Тогда Александр Исаевич проживал в Вермонте. В фильме о Солженицыне Станислав Говорухин тщательно исследовал кинокамерой «укрывище отшельника», напичканное наисовременнейшими средствами коммуникации, о которых творческой интеллигенции в Советском Союзе даже и не грезилось. И попутная технология творчества исследовалась режиссёром: Александр Исаевич ножницами стрижёт, склеивает куски, что-то собственноручно вписывает, а дети набирают текст на компьютере, славные растут мальчики, а жена Наташа отсылает очередные сочинения в Париж, в издательство ИМКА-ПРЕСС к Струве... Фабрика, цех, конвейер. Семейный подряд...
Тогда мне в очередной раз вспомнился Лев Толстой и яснополянский, по словам Бориса Эйхенбаума, «целый штат родных и знакомых», занятых перепиской и перепечаткой рукописей на чудо-технике, пишмашине «Ремингтон»... а Лев Николаевич ухватывал те распечатки и снова правил, правил... Рукописи одного только «Воскресенья» заняли целый сундук! Графиня Софья Андреевна таким поведением мужа была весьма недовольна, она ведь книгоиздательскую коммерцию вела, некоторые книжки пудами, на вес отпускала в продажу, а муж всё мудрит... Впрочем, иногда на неё снисходило сочувствие, и тогда она отписывала своей подруге: «Анну Каренину мы пишем наконец-то по-настоящему, то есть не прерываясь»...
В затылок Солженицыну упирается взгляд Толстого – суровый, как у ветхозаветных пророков.
Иногда Александр Исаевич ревниво оглядывается.
И правильно делает: чтобы распутывать «узлы русской жизни», надобно быть хоть немного Толстым и поступиться смиренностью новозаветных апостолов, евангельских.
...Читаю «Размышления» – и вижу солженицынскую историю России – вне истории, вне диалектики – как волюнтаристски изобретённую модель, основанную на претенциозной концепции, изложенной к тому же чудовищным, искусственным языком. Поисковая мысль Солженицына в отборе образца государственного устроения упирается чуть ли не в допетровскую Русь.
Ко всему прочему – не отпускает, наоборот, преследует, назойливой тенью витает над текстом поведенческий образ писателя, им же самим созданный, но накладывающий, вопреки замыслу писателя, на все его сочинения последних десятилетий вторичную тень читательского недоверия и даже недоброжелательности. Тени-то ведь не скажешь: знай своё место!
Странно: в историческом мышлении Солженицына движения нет, в личной же жизни – хоть отбавляй, на десятерых с лихвою: от юношеского проекта «ЛЮР» («Люби революцию!») – до идеологически противоположного «Красного колеса», однако не в этом странность, а в той страстности, которая сопровождает промежуточные кардинальные извивы жизни и творчества, немедленно оповещаемые всему миру: так курица-несушка делает.
В центре извивов – образ страдальца в лагерной робе с зэковским номером на груди... Эта фотография обошла весь свет ещё до высылки Солженицына из СССР и немало поспособствовала его популярности за рубежом. Тогда никто, а уж тем более за границей, даже соображать не стал, что «фотосессии» в советских зонах заключения есть дело невозможное. Лишь недавно обнаружилось: липа. В посмертной книге Н.А. Решетовской «В круге втором» помещены эти фотографии салонной съёмки с пояснением: постановочная реконструкция после освобождения. Спектакль, стало быть. Маленькая ложь, с которой ещё можно жить. Но в той же замусленной телогреечке Солженицын вылетел на Запад, лагерную котомку с сухарями прихватил, и перед борцом за освобождение Генрихом Бёллем, выходит, ваньку валял, и Шведскую академию с её конъюнктурной Нобелевской премией обвёл вокруг пальца, после чего, пребывая в цивилизованном мире, принялся учить европейцев, как им обустроить Европу, а те не поняли новоэмигрантских припадков любви к революционным усовершенствованиям и, естественно, не послушались, чем и обидели Солженицына, и подался он в США, где стал обличать ихний Сенат, Конгресс и Президента, и учил их, как им обустроить Соединённые Штаты, а те быстро всё сообразили и утратили к вздорному вермонтскому домовладельцу всякий интерес, и что прикажете делать домовладельцу? кого учить? – но тут в самый раз нагрянула горбачовская перестройка с «новым мышлением», Ленинград переименовывают, Александр Исаевич категорически предлагает устроить «Невоград», а ему отвечают: возвращайтесь, Александр Исаевич! – но Александр Исаевич ставит суровые условия: а вы сначала напечатайте все мои сочинения массовым тиражом! – и вскоре книжно-журнальный рынок был завален теми сочинениями, в московском метро четырёхтомник шёл по курсу одной бутылки водки, утренний народ соглашался обменивать даже за четушку, суперизлишек обернулся оскоминной девальвацией и снижением читательского интереса, и тогда Александр Исаевич, предварительно озадачив СМИ очередным манифестом «Как нам обустроить Россию», въехал «царским поездом» на территорию Отечества, в крупных городах по Транссибирской магистрали останавливал свои спецвагоны и благосклонно внимал истерично-маскарадным покаяниям бывших партийных дам...
Читаю «Размышления» – а вот такие несерьёзные мысли – «в сплошном густом изложении событий в сжатые отрезки времени» – лезут в голову, вызывая к участию целый рой производных от дурно понятого французского слова «avant»: идёт по современности Александр Исаевич, походка творческая – затылком вперёд, лицом назад, и какой в нём пламенный революционер вянет-пропадает!.. Впрочем, одно более-менее рациональное соображение всё же появилось: Солженицына надо ловить на слове, как карманного вора – за руку. Не поймаешь – не докажешь. Первым, по-моему, это сделал чех Томаш Ржезач в далёком уже 1978 году. Недавно, в 2002 году, – Владимир Войнович в «Портрете на фоне мифа». Кто следующий? Будет и следующий, и последующие, которым, по сути, достаточно сказать всего-то три фразы: «Быть великим можно. Сыграть величие нельзя. Солженицын играет». Но для них, будущих «мальчиков пред королём», уже сейчас припасено слово охранительное: ...эти потёмщики, эти заглотчики и охуждатели внимливо взыркивают и облыгают взгончиво... и страх, и ужас тому, кто в дремчивом отшельстве и укрывище!..
Вряд ли нынешние «Размышления» привлекут внимание серьёзных историков. Но ведь не напрасно замечено: говори, говори, что-нибудь да останется! Скорей всего, и в самом деле останется. Что-нибудь вроде солженицынского «сбережения народа», пара слов, которую Президент Путин с государственной значимостью и со ссылкой на Солженицына озвучил в одном из недавних ежегодных Посланий. Сочинители президентских речей, вероятно, и слыхом не слыхивали о рассуждениях Михайлы Ломоносова «О размножении и сохранении российского народа», датированных 1 ноября 1761 года. Очень жаль спичрайтеров, которые поленились. Одновременно и Александра Исаевича жаль, который не поленился Ломоносова изучить с карандашиком в руке. В записке первого российского академика, помимо взятых на карандаш мудрых мыслей, ещё многое нуждается в популяризации: об истреблении праздности; о вреде церковных обрядов, насаждаемых монахами-блудодеями и попами-невеждами; об исправлении земледелия и распространении ремесленных дел и художеств; о лучших пользах купечества и государственной экономии; наконец, о сохранении военного искусства во время продолжительного мира... Очень кстати.
6 марта 2007 г.
PS. 1) «Моторчиком» многих солженицынских PR-кампаний, в том числе и нынешней, выступает супруга писателя, Наталья Дмитриевна. Публичность её выступлений лишь подчёркивает её личные слабости – как мыслителя и общественного деятеля. Но в этом плане, то есть по части завязывания «узлов» вместо их распутывания, Наталья Дмитриевна лишь немногим уступает графине Софье Андреевне. А пиар костей не ломит.
2) Великий и могучий Советский Союз на самом деле был таким гнилым и хлипким, что шатался от любых выходок одного умного и расчётливого авантюриста. Почему же ныне не назвать Солженицына тем, кто он есть? А потому, что стыдно. Ведь нынешней постсоветской власти в таком случае надо признать очевидный факт: своей победе она во многом обязана не народным массам и не собственным либерально-демократическим потугам, но умышленным трюкачествам ловкого игрока. А такое признание сейчас невозможно: оно обескуражит, обесценит пир победителей и обернётся козырной картой в руках прокоммунистической оппозиции.
3) А ещё мне вспомнились русские пословицы, до которых столь охочь Александр Исаевич. И первая из них – «Хвост собакой виляет» – исчерпывает тему до конца, до дна. Но там, на донышке, мерцает: «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?»
Виталий ДИКСОН, «Байкальские вести». – №11. – 20 марта 2007 г.
