"Биографические памятники" Варнхагена фон Энзе, ч. I, с. 1-2.

Писано на острове Нордерней.

...Туземцы большею частью ужасающе бедны и живут рыбною ловлею, которая начинается только в  следующем месяце, октябре, при бурной погоде. Многие из этих островитян служат также  матросами на иностранных купеческих кораблях и годами отсутствуют, не  давая о себе никаких вестей  своим  близким. Нередко они находят смерть  в  море. Я застал на  острове несколько бедных женщин, у которых погибли таким образом все мужчины в их семье, что случается нередко, так  как  отец обыкновенно  пускается  в  море  на  одном корабле  со своими сыновьями.

Мореплавание представляет для  этих людей  большой соблазн, и все-таки, думается мне, лучше всего они чувствуют себя дома. Если даже они попадают на своих  кораблях в те  южные  страны, где солнце  светит  пышнее,  а луна  — романтичнее, то все тамошние цветы не в силах все же заткнуть пробоину  в их сердце,  и в  благоухающей  стране весны  они тоскуют  по  своему  песчаному острову, по  своим  маленьким  хижинам,  по  пылающему  очагу,  У  которого, закутавшись в шерстяные куртки, сидят их родные и пьют чай, только названием отличающийся от кипяченой морской воды, и болтают на таком языке, что трудно уразуметь, как они сами его понимают.

Так  прочно  и  полно  этих  людей  соединяет  не  столько  глубокое  и таинственное чувство любви, сколько привычка,  жизнь в тесной связи  друг  с другом, согласная с природой, непосредственность в общении между собою.

73    

Одинаковый уровень духовного развития или, вернее, неразвитости, отсюда и одинаковые потребности, и одинаковые стремления; одинаковый опыт  и  образ мыслей, отсюда и  легкая возможность  понимать  друг друга; и вот они  мирно сидят у огня  в  маленьких  хижинах,  теснее  сдвигаются,  когда  становится холодней, по глазам узнают, что думает другой, читают по губам слова, прежде чем они  выговорены; в памяти их  хранятся все общие жизненные  отношения, и одним звуком, одною  гримасой, одним  бессловесным движением они вызывают  в своей среде столько смеху, слез или торжественного настроения, сколько нам с трудом  удается   возбудить  путем  долгих   словоизлияний,   объяснений   и вдохновенных   рассуждений.  Ведь,  по   существу,   мы   живем  в  духовном одиночестве,  каждый  из  нас  благодаря  особым   приемам  воспитания   или случайному   подбору  материала  для  чтения  получил   своеобразный   склад характера;  каждый из нас под своей  духовной  маской  мыслит,  чувствует  и действует  иначе, чем другие, а  потому  и возникает столько недоразумений и даже в просторных  домах  так трудна совместная жизнь,  и повсюду нам тесно, везде мы чужие и повсюду на чужбине.

В таком  состоянии  одинаковости мыслей и  чувств,  какое мы находим  у обитателей  нашего  острова,  жили  часто  целые  народы   и  целые   эпохи. Римско-христианская  церковь  в  средние  века  стремилась,  быть  может,  к установлению такого  положения в  общинах всей Европы и  распространила свою опеку на все житейские отношения, на все силы и явления, на всю физическую и нравственную природу человека. Нельзя отрицать, что в итоге получилось много спокойного счастья,  жизнь  расцвела в тепле и  уюте,  и искусства,  подобно выращенным в  тиши  цветам,  явили  такое  великолепие, что мы и до  сих пор изумляемся  им и, при  всей  нашей  стремительности  в познании, не в  силах следовать их  образцам. Но дух имеет свои вечные  права, он не  дает сковать себя канонами, убаюкать колокольным звоном; дух сломил свою тюрьму, разорвал железные  помочи,  на  которых  церковь  водила  его,  как мать;  опьяненный свободой, пронесся  он  по всей  земле,  достиг  высочайших  горных  вершин, возликовал  в  избытке  сил,  снова  стал  припоминать  давнишние  сомнения, размышлять о чудесах современности и считать звезды ночные.  Мы еще не сочли звезд, не раз-

74    

гадали чудес, старинные сомнения  возникли с могучею силой в нашей душе —  счастливее  ли  мы,  чем  прежде?   Мы  знаем,  что  не  легко  ответить утвердительно на этот вопрос, когда  он  касается масс; но знаем  также, что счастье, которым мы обязаны  обману, не настоящее счастье, и что в отдельные отрывочные  моменты  состояния,  близкого  к  божескому, на  высших ступенях духовного нашего достоинства  мы  способны  обрести большее счастье,  чем  в долгие годы прозябания на почве тупой и слепой веры.

Во всяком случае, это владычество церкви было игом наихудшего свойства. Кто поручится нам за добрые намерения, о которых  я только  что говорил? Кто может доказать,  что  не примешивались к  ним подчас и дурные намерения? Рим все время стремился  к владычеству, и когда пали его легионы, он разослал по провинциям  свои   догматы.  Рим,  как  гигантский  паук,  уселся  в  центре латинского  мира  и заткал его своей бесконечной паутиной. Поколения народов жили под ним умиротворенной жизнью, принимая за близкое небо то, что было на деле  лишь римской паутиной; только стремившийся ввысь дух, прозревая сквозь эту  паутину, чувствовал  себя  стесненным и  жалким,  и  когда  он  пытался прорваться, лукавый ткач  улавливал его и  высасывал кровь  из его отважного сердца,  и кровь эта  — не слишком ли  дорогая  цена за призрачное  счастье бессмысленной  толпы?  Дни духовного рабства  миновали;  старчески  дряхлый, сидит старый паук-крестовик среди развалившихся  колонн  Колизея  и  все еще ткет свою старую  паутину,  но  она  уже  не крепкая,  а  гнилая,  и  в  ней запутываются только бабочки и летучие мыши, а не северные орлы.

...Смешно,   право:  когда   я  с   таким   доброжелательством  начинаю распространяться  о  намерениях  римской  церкви,  меня внезапно  охватывает привычное  протестантское  рвение,  приписывающее  ей  постоянно  все  самое дурное; и именно это раздвоение моей собственной мысли являет для меня образ разорванности современного  мышления.  Мы ненавидим сегодня  то,  чем  вчера восхищались, а завтра, может быть, равнодушно посмеемся над всем этим.

С  известной точки  зрения все одинаково велико и  одинаково мелко, и я вспоминаю  о великих европейских  переворотах,  наблюдая мелкую  жизнь наших бедных

75    

островитян.  И они  стоят  на пороге  нового времени,  и  старинные  их единомыслие  и простота нарушены  процветанием  здешних морских купаний, так как они ежедневно подмечают у своих гостей кое-что новое, несовместимое с их стародавним  бытом.  Когда по  вечерам  они стоят  перед  освещенными окнами кургауза  и наблюдают поведение  мужчин  и дам,  многозначительные  взгляды, гримасы вожделения, похотливые танцы, самодовольное обжорство, азартную игру и  т.   д.,   это  не  остается   для  них  без  скверных   последствий,  не уравновешиваемых той денежной выгодой, которую им приносят  морские купанья. Денег этих недостаточно  для  вновь возникающих  потребностей, а в итоге  — глубокое расстройство  внутренней жизни, скверные соблазны,  тяжелая скорбь. Мальчиком я  всегда чувствовал жгучее  вожделение, когда мимо меня проносили открытыми прекрасно испеченные ароматные торты, предназначенные не для меня; впоследствии то же чувство мучило меня  при виде обнаженных по моде красивых дам;  и  мне  думается, что  бедным  островитянам,  находящимся  еще в  поре детства, часто представляются случаи для подобных ощущений, и было бы лучше, если  бы обладатели прекрасных тортов  и женщин  несколько больше прикрывали их. Обилие открытых напоказ лакомств, которыми эти  люди могут тешить только свои глаза, должно  сильно возбуждать их аппетит, и если бедных островитянок в период беременности страстно  влечет ко всяким печеным сладостям и в конце концов они даже производят на свет детей, похожих на курортных приезжих,  то это  объясняется   просто.  Здесь   я   отнюдь  не   намекаю  на  какие-либо безнравственные  связи. Добродетель  островитянок в полной мере ограждена их безобразием  и  особенно  свойственным  им  рыбным  запахом, которого  я, по крайней  мере, не выносил. В  самом факте  появления  на  свет  младенцев  с физиономиями  курортных гостей я бы скорее признал психологический феномен и объяснил  бы его теми  материалистически-мистическими  законами, которые так хорошо устанавливает Гете в своем "Избирательном сродстве".

Поразительно, как  много загадочных  явлений природы объясняется  этими законами.   Когда   в   прошлом   году   буря   прибила   меня   к   другому восточно-фризскому острову, я увидел там в одной из рыбачьих хижин сквер-

76    

ную  гравюру  с  надписью:  "La  tentatmn du vieillard"!,  изображающую старика,  смущенного   среди  своих   занятий  появлением  женщины,  которая вынырнула  из облака, обнаженная до  самых бедер; и странно, у дочери рыбака было  такое  же похотливое мопсообразное лицо, как  у  женщины  на  картине. Приведу другой пример:  в доме одного менялы, жена которого, управляя делом, всегда  заботливо рассматривала  чеканку монет, я  заметил,  что  лица детей представляют поразительное сходство с величайшими монархами Европы, и  когда все дети собирались  вместе и затевали споры, казалось, что видишь маленький конгресс.

Вот  почему  изображение  на монете  —  предмет  не  безразличный  для политики. Так как  люди столь искренне  любят деньги  и, несомненно, любовно созерцают их, дети часто воспринимают черты того государя, который вычеканен на монете,  и  на бедного  государя падает подозрение в  том, что он  —отец своих подданных. Бурбоны имеют все  основания расплавлять  наполеондоры, они не желают видеть  среди французов столько наполеоновских лиц. Пруссия дальше всех  ушла  в  монетной  политике:  там, путем  умелого  примешивания  меди, добиваются  того,  что  щеки короля на вновь отчеканенной монете  тотчас  же становятся  красными, и  с  некоторых  пор  вид  у  прусских  детей  гораздо здоровее, чем  прежде, так что  испытываешь  истинную радость,  созерцая  их цветущие зильбергрошевые рожицы.

Указывая  на  опасность,  грозящую   нравственности  островитян,  я  не упомянул о  духовном оплоте,  охраняющем от нее, —  об их  церкви. Каков вид церкви  —  не  могу  в  точности сообщить,  так  как  не  был  еще там. Бог свидетель,  я  добрый  христианин   и  даже  часто  собираюсь  посетить  дом господень, но роковым образом всегда встречаю к этому препятствия; находится обыкновенно болтун, задерживающий меня в пути, и  если  я, наконец, достигаю дверей храма,  мной  вдруг  овладевает шутливое расположение духа, и тогда я почитаю за  грех  входить  внутрь. В  прошлое воскресенье  со мной произошло нечто  подобное:  мне  вспомнилось  перед  церковными вратами  то  место  из гетевского   "Фауста",  где  Фауст,  проходя  с  Мефистофелем  мимо  креста, спрашивает его:

——————————————

1 "Искушение старца" (фр.).

77    

Что так спешишь, Мефисто?

Крест смутил? Ты потупляешь взоры не на шутку.

И Мефистофель отвечает:

Я поддаюсь, конечно, предрассудку,—

Но все равно: мне этот вид не мил.

Стихи эти, насколько  мне известно, не напечатаны ни в одном из изданий "Фауста", и  только покойный гофрат Мориц, ознакомившийся с ними по рукописи Гете, сообщает их в своем "Филиппе Рейзере", забытом  уже романе, содержащем историю самого автора, или,  скорее, историю  нескольких  сот  талеров, коих автор  не имел, в силу чего вся его жизнь  стала цепью лишений  и отречений, между  тем как  желания  его были  в высшей  степени  скромны,  — например, желание отправиться в  Веймар  и поступить в услужение к автору "Вертера" на каких бы то ни было условиях, лишь бы жить вблизи того, кто из всех людей на земле произвел самое сильное впечатление на его душу.

Удивительно!  Уже и  тогда Гете вызывал такое воодушевление, и все-таки только  "наше  третье,  подрастающее  поколение"  в  состоянии уразуметь его истинное величие.

Но это  поколение  дало  также  людей, в  сердцах которых  сочится лишь загнившая вода и которые готовы поэтому заглушить в сердцах других людей все источники  живой  крови;  людей с  иссякнувшей способностью  к  наслаждению, клевещущих на  жизнь  и  стремящихся  отравить другим людям все  великолепие мира. Изображая  его как  соблазн, созданный  лукавым для  нашего искушения, наподобие  того,  как  хитрая  хозяйка  оставляет, уходя  из дому,  открытую сахарницу с  пересчитанными  кусками  сахара,  чтобы  испытать  воздержность служанки, эти люди собрали вокруг себя добродетельную чернь и призывают ее к крестовому походу против великого язычника и против его нагих богов, которых они охотно заменили бы своими замаскированными глупыми чертями.

Замаскировывание — высшая их цель, божественная нагота их ужасает, и у сатира всегда есть причины надеть штаны и настаивать на том, чтобы и Аполлон надел штаны. Тогда люди называют его нравственным человеком, не  подозревая, что в клауреновской улыбке

78    

закутанного   сатира   больше  непристойности,  чем   во   всей  наготе Вольфганга-Аполлона, и что как раз в  те времена, когда  человечество носило широчайшие штаны, на которые шло по шестьдесят локтей материи, нравы были не чище нынешних.

Однако не поставят ли  мне дамы  в  упрек, что я говорю  "штаны" вместо "панталоны"? О, эти  тонкости дамского  чувства! В  конце концов одни евнухи будут иметь право писать для них, и духовные их слуги на Западе должны будут хранить ту же невинность, что телесные — на Востоке.

Здесь я припоминаю одно место из "Дневника Бертольда":

"Если поразмыслить как следует,  то ведь  все мы  ходим голые  в  наших одеждах", — сказал доктор М. даме, поставившей ему в упрек несколько грубое выражение".

Ганноверское  дворянство  очень недовольно  Гете  и утверждает,  что он распространяет  неверие, а это легко может  привести  к  ложным политическим убеждениям, между тем как следует возвратить народ посредством старой веры к старинной скромности  и умеренности.  В последнее  время мне также  пришлось выслушать много споров на тему: Гете ли выше Шиллера или наоборот? Недавно я стоял за стулом одной дамы — у нее явно, даже если  смотреть на нее  сзади, видны были ее шестьдесят четыре предка — и слушал оживленные  дебаты на эту тему между нею и двумя ганноверскими дворянчиками, предки которых изображены уже  на  дендерском зодиаке,  причем  один из  дворянчиков, длинный,  тощий, наполненный  ртутью  юноша,  похожий  на  барометр,  восхвалял  шиллеровскую добродетель и чистоту, а другой, столь же долговязый, прошепелявил несколько стихов  из "Достоинства женщин"  и улыбался при  этом  так сладко, как осел, погрузивший голову  в бочку  с сиропом и с наслаждением  облизывающийся. Оба юноши  подкрепляли свои  утверждения  неизменным  убедительным припевом: "Он выше. Он выше, право. Он выше, честью уверяю вас, он выше".  Дама была столь добра,  что  привлекла и меня к  участию  в эстетической беседе  и спросила: "Доктор, что вы думаете о  Гете?"  Я скрестил руки на груди, набожно склонил голову и проговорил: "Ла илла илл алла, вамохамед расуль алла!"

79    

Дама, сама того не зная, задала самый хитрый вопрос. Нельзя же спросить человека прямо: что ты думаешь о небе и земле? Как ты смотришь на человека и жизнь  человеческую?  Разумное ты  создание  или  дурачок?  Однако  все  эти щекотливые вопросы  содержатся  в незамысловатых  словах:  "Что вы думаете о Гете?"  Ведь, имея  перед  глазами творения Гете, мы  можем  быстро сравнить любое  суждение  человека о нем с нашим собственным и получим таким  образом определенную меру  для оценки всех мыслей и  чувств этого человека; так, сам того  не зная, он произнес  над собой  приговор. Но подобно  тому  как Гете, будучи общим достоянием, доступным рассмотрению  всякого, становится для нас лучшим  средством  познавать  людей, так, в свою очередь,  и  мы можем лучше всего познать Гете при помощи его суждений о всех нам доступных предметах, о которых высказались уже замечательнейшие люди.  В этом  отношении я  охотнее всего  сослался  бы на "Итальянское путешествие"  Гете;  все  мы  знакомы  с Италией по личным впечатлениям или же  с чужих слов и замечаем при этом, что каждый  глядит  на  нее  по-своему:  один —  мрачными глазами  Архенгольца, усматривающего только  плохое, другой — восхищенным взором Коринны, видящей повсюду  только самое лучшее, тогда  как Гете своим  ясным  эллинским взором видит  все,  темное  и  светлое,  никогда  не  окрашивает  предметы  в  цвет собственного настроения  и  изображает  страну  и ее  людей  в  их  истинном образе—в настоящих красках, как они созданы богом.

В этом заслуга Гете, которую  признает только позднейшее время, ибо все мы,   люди  большей  частью;  больные,  слишком  глубоко  погружены  в  наши болезненные, расстроенные, романтические  чувствования,  вычитанные  у  всех стран и веков, и не  можем  видеть  непосредственно, как здоров, целостен  и пластичен Гете в  своих произведениях. Он и сам так же мало замечает  это: в наивном  неведении  своих  могучих сил он удивляется,  когда ему приписывают "предметное мышление", и, желая дать нам в автобиографии критическое пособие для суждения о своих творениях,  он не дает никакого  мерила  для  оценки по существу, а только сообщает новые факты, по которым можно судить о  нем; это вполне естественно, — ведь ни одна птица не взлетит выше самой себя.

80    

Позднейшие поколения откроют  в Гете,  помимо  способности  пластически созерцать,  чувствовать и мыслить, многое другое, о чем мы не  имеем  теперь никакого представления. Творения духа  вечны  и постоянны, критика  же  есть нечто изменчивое,  она  исходит из взглядов  своего времени,  имеет значение только для  современников, и если  сама не  имеет  художественной  ценности, какую,  например,  имеет критика  Шлегеля, то  не переживает своего времени. Каждая эпоха,  приобретая новые идеи, приобретает и  новые  глаза и видит  в старинных созданиях человеческого духа много нового.  Шубарт видит теперь  в "Илиаде" нечто иное, и  гораздо большее, чем все александрийцы; зато  явятся когда-нибудь критики, которые откроют в Гете много больше, чем Шубарт.

Однако я  все-таки заболтался о  Гете! Но  подобные отступления  весьма естественны, когда шум моря непрестанно  звучит в ушах, как на этом острове, и настраивает наш дух по своей прихоти.

Дует сильный северо-восточный ветер,  и  ведьмы  замышляют  опять много злого. Здесь ведь есть удивительные  сказания  о ведьмах,  умеющих заклинать бури. Вообще на  всех северных морях очень распространены  суеверия.  Моряки утверждают, что некоторые острова находятся под тайной властью особых ведьм, и  злой  воле  последних  приписываются  всевозможные  неприятные  случаи  с проходящими мимо кораблями. Когда  я в прошлом году проводил некоторое время в плавании, штурман нашего корабля рассказал мне, что ведьмы особенно сильны на острове Уайте и стараются задержать до ночной поры каждый проходящий мимо острова корабль,  чтобы затем прибить его  к скалам  или  к самому  острову. Тогда бывает  слышно, как ведьмы  носятся по воздуху вокруг корабля  с таким воем, что "хлопотуну" стоит большого труда противостоять им.  На вопрос мой, кто  такой хлопотун,  рассказчик серьезно  ответил: "Это  добрый,  невидимый покровитель — защитник кораблей, он оберегает  честных и порядочных моряков от  несчастий,  сам повсюду  за  всем  наблюдает  и  заботится о  порядке  и благополучном плавании". Бравый штурман  уверил меня, заговорив  в несколько более таинственном тоне, что я и сам могу услышать хлопотуна в трюме, где он старается  еще лучше разместить  грузы,  отчего и раздается  скрип  бочек  и ящиков, когда море

81    

неспокойно,  и  по  временам  трещат  балки  и  доски;  часто  хлопотун постукивает  и  в  борт  судна,  —  это  считается  знаком   для  плотника, предупреждающим о необходимости спешно  починить поврежденное место; охотнее всего, однако, он усаживается на брамселе в знак того, что дует или близится благоприятный ветер. На мой вопрос:  можно  ли его  видеть, я получил ответ: "Нет,  видеть его нельзя, да  никто  и не хотел  бы увидать его,  так как он показывается  лишь  тогда, когда  нет  уже никакого  спасения".  Правда, мой славный штурман еще не переживал такого случая, но  знал,  по его словам, от других,  что  в  таких  случаях слышно,  как  хлопотун,  сидя  на  брамселе, переговаривается с подвластными  ему духами; а когда буря становится слишком сильной и кораблекрушение уже неизбежно,  он усаживается у руля, показываясь тогда впервые; он исчезает, сломав руль, а те, кто видел его в этот страшный миг, сейчас же вслед за тем находят смерть в волнах.

Капитан корабля, вместе со мною слушавший  рассказ, улыбался так тонко, как я не мог и  ожидать, судя по его  суровому, ветрам и непогоде  открытому лицу, а потом сообщил мне,  что пятьдесят, а  тем  более сто лет тому  назад вера  в хлопотуна была  так сильна, что  за  столом всегда ставили  для него прибор и на его тарелку клали лучшие куски каждого блюда, что даже  и теперь поступают так на иных кораблях.

Я здесь часто гуляю  по берегу и вспоминаю о подобных морских  сказках. Наиболее увлекательна, конечно, история Летучего Голландца, которого видят в бурю, когда он проносится мимо с  распущенными  парусами; иногда он спускает лодку,  чтобы  передать  письма  на  встречные корабли;  этих  писем  нельзя передать по назначению, так как они адресованы давно умершим лицам. Иной раз мне вспоминается старая  прелестная сказка о юном  рыбаке, который подслушал на берегу ночной хоровод русалок и обошел потом со своей скрипкой весь свет, чаруя и восхищая всех мелодиями русалочьего вальса. Эту легенду  мне однажды рассказал добрый друг, когда мы в концерте в Берлине слушали игру такого  же мальчика-чародея — Феликса Мендельсона-Бартольди.

Своеобразную прелесть  представляет поездка вокруг  острова. Но  только погода при этом должна быть хоро-

82    

шая, облака должны иметь  необычные  очертания,  и, кроме  того,  нужно лежать  на  палубе лицом кверху,  созерцая небо и храня, конечно,  в  сердце своем клочок неба. Волны бормочут  тогда всякие чудесные вещи, всякие слова, вокруг которых порхают  милые  сердцу воспоминания, всякие имена, звучащие в душе сладостными предчувствиями...  "Эвелина"!  Идут встречные корабли, и вы приветствуете  друг  друга, словно  можете видеться  ежедневно. Только ночью немного жутко  встречаться  на  море  с чужими кораблями:  воображаешь,  что лучшие твои друзья, которых ты не видел целые годы, в  молчании плывут  мимо тебя и ты навеки теряешь их.

Я люблю море, как свою душу.

Часто даже мне кажется, что море, собственно, и  есть  моя  душа; как в море  есть невидимые подводные  растения, всплывающие на поверхность  лишь в миг  цветения и вновь тонущие, когда отцветут, так  и  из глубины  души моей всплывают порою чудесные  цветущие образы и благоухают, и светятся, и  опять исчезают... "Эвелина"!

Рассказывают,  что близ  этого острова, в том месте, где  теперь только плещут волны, были некогда прекрасные  деревни  и  города, но  море внезапно поглотило все  это,  и  в  ясную  погоду  моряки  видят  блестящие  верхушки потонувших колоколен,  а  кое-кто  слышал ранним воскресным  утром  и  тихий благовест. Все это правда, ведь море — душа моя.

Светлый мир  здесь  погребен  когда-то,  И  встают обломки, как  цветы, Золотыми искрами заката Отражаясь в зеркале мечты.

(В. Мюллер)

Просыпаясь,  слышу я затем  замирающий благовест и пение святых голосов — "Эвелина"!

Когда   гуляешь   по  берегу,   проходящие   мимо   суда   представляют очаровательное   зрелище.  Поднимая  свои  ослепительно-белые  паруса,   они напоминают проплывающих стройных лебедей. Это особенно красиво, когда солнце заходит позади такого корабля, словно окруженного исполинским ореолом.

Охота на  берегу, говорят, доставляет также  большое  удовольствие. Что касается меня,  я  не  особенно  ценю  это занятие.  Расположение  ко  всему благородному, прекрас-

83    

ному и доброму  часто  прививается человеку  воспитанием; но  страсть к охоте кроется в крови. Если предки уже в незапамятные времена стреляли диких коз, то и внук находит  удовольствие в этом  наследственном занятии.  Мои же предки  не принадлежали к охотникам,  скорее за ними охотились,  и кровь моя возмущается против  того, чтобы стрелять в потомков  их  бывших товарищей по несчастью. Мало того — я по  опыту  знаю,  что мне легче  отмерить  шаги  и выстрелить затем в охотника, который желает возвращения тех  времен, когда и люди служили целью высоких охот. Слава богу, времена эти прошли! Если такому охотнику вздумается поохотиться за людьми, он должен платить им за это, как, например,  была  с  тем  скороходом,  которого  я  видел  два  года назад  в Геттингене.  Бедняга  набегался  в  душный, жаркий  воскресный  день  и  уже порядком устал,,  когда  несколько ганноверских  молодых  дворян,  изучавших гуманитарные  науки, предложили ему пару талеров с тем,  чтобы  он  еще  раз пробежал  тот  же  путь  обратно;  и человек побежал, смертельно  бледный, в красной куртке, а за ним  вплотную, в клубах пыли, галопировали откормленные благородные  юноши  на  своих  высоких  конях,  чьи  копыта  задевали  порою загнанного, задыхающегося человека, а ведь это был человек!

Ради опыта — и чтобы получше закалить свою кровь — я отправился вчера на охоту. Я выстрелил в чаек,  летавших кругом чересчур уверенно, хоть они и не могли знать  наверное, что  я плохо стреляю. Я  не думал  в них попасть и хотел  только их предупредить, чтобы в другой раз  они остерегались людей  с ружьями;  но выстрел  оказался  неудачным,  и  я  имел  несчастье застрелить молодую чайку.  Хорошо, что  птица оказалась не  старой. Что бы иначе было с бедными маленькими чайками?  Не  оперившись, в песчаном гнезде, в дюнах, они должны были бы погибнуть с голоду без  матери. Я предчувствовал заранее, что со мною на охоте случится неудача: ведь заяц перебежал мне дорогу.

Совсем особенное настроение  овладевает мною, когда я в  сумерках брожу один по берегу  — за мною плоские дюны, передо мною колышется  безграничное море, надо мною небо, как исполинский  хрустальный купол, —  тогда я кажусь сам   себе  маленьким,  как  муравей,  и  все-таки  душа   моя  ширится  так беспредельно. Высокая простота

84    

окружающей меня здесь природы и смиряет, и  возвышает меня, и  притом в более сильной степени, чем какая-либо другая возвышенная обстановка. Никогда ни один собор  не был  для  меня достаточно  велик;  моя  душа, возносясь  в древней  титанической молитве, стремилась выше  готических  колонн и  всегда пыталась   пробиться  сквозь  своды.  На  вершине  Ростраппы  смелые  группы исполинских  скал  сильно  подействовали  на  меня  при  первом  взгляде; но впечатление было непродолжительно,  душа моя была  захвачена врасплох, но не покорена, и огромные каменные массы стали на глазах моих все уменьшаться;  а под конец  они показались  мне ничтожными обломками разрушенного гигантского дворца, где, может быть, и поместилась бы с удобством моя Душа.

Пусть это кажется смешным, но я не скрою, что дисгармония между телом и душой как-то мучает меня;

i здесь, у  моря, среди великолепной природы,  она становится мне порой особенно  ясной,   и   я   часто   раздумываю  о  метемпсихозе.  Кто  постиг величественную   иронию   божию,   вызывающую   обыкновенно   всякого   рода противоречия между  душой и  телом? Кто может знать,  в  каком портном живет душа  Платона,  в каком  школьном  учителе  -  душа  Цезаря?  Кто знает,  не помещается ли душа  Григория VII в  теле турецкого султана и не чувствует ли он  себя  лучше  под ласками тысячи  женских  ручек, чем некогда в пурпурной мантии безбрачия? И, наоборот, сколько душ правоверных мусульман  времен Али обитает теперь,  может  быть, в наших  антиэллинских  кабинетах?  Души  двух разбойников,  распятых рядом  со Спасителем,  сидят  теперь,  может  быть, в толстых  консисторских животах и пламенно  ратуют во имя правоверных учений. Душа  Чингисхана обитает,  может  быть, в рецензенте, который ежедневно, сам того  не  зная, крошит  саблею  души  верноподданных башкиров  и калмыков  в критическом журнале. Кто знает! Кто знает! Душа Пифагора переселилась, может быть,  в  бедного  кандидата, проваливающегося  на  экзамене  из-за неумения доказать Пифагорову теорему, а в господах экзаменаторах  пребывают души  тех быков,  которых  Пифагор  принес некогда  в  жертву  вечным  богам,  радуясь открытию  своей теоремы. Индусы не так глупы, как  полагают наши миссионеры, они почитают животных, думая, что в них оби-

85    

тают  человеческие  души;  если  они  учреждают  госпитали  для больных обезьян, вроде наших академий, то возможно ведь, что в  обезьянах живут души великих  ученых, а  у  нас между  тем совершенно  очевидно,  что у некоторых больших ученых — обезьяньи души.

Если бы  кто-нибудь, обладающий знанием всего прошедшего, мог взглянуть сверху на  дела человеческие! Когда  я ночью  брожу  у моря, прислушиваясь к пению волн, и во  мне пробуждаются всякие  предчувствия и  воспоминания, мне чудится, что  когда-то я так  загляну  сверху вниз и от  головокружительного испуга  упал  землю;  чудится  мне  также,  будто  глаза  мои  обладали  кой телескопической  остротой  зрения,  что  я  созерцаю  звезды  в  натуральную величину  в  их  небесном  течении   и  был  ослеплен  всем  этим  блестящим круговоротом,  словно   из  тысячелетней  глубины  приходят   тогда  ко  мне всевозможные мысли, мысли древней мудрости, но они  так туманны, что  мне не понять  их  значения.  Знаю  только,  что  все   наши  многоумные  познания, стремления, достижения  представляются какому-нибудь высшему  духу  столь же малыми и ничтожными, каким мне казался тот паук, которого я часто наблюдал в геттингенской библиотеке. Он  сидел на фолианте всемирной истории  и усердно занимался  пряжей, он  так философски-уверенно смотрел  на окружающее и  был вполне  проникнут геттингенским  ученым  самомнением; он, казалось, гордился своими математическими познаниями, своей искусной тканью, своими уединенными размышлениями  и все-таки ничего не знал о чудесах, заключенных в  книге, на которой он родился и провел всю свою жизнь и  на которой умрет,  если доктор Л.  не сгонит его, подкравшись. А кто такой этот подкрадывающийся доктор Л.? Может  быть  душа  его когда-нибудь  обитала  в  таком  же  пауке, теперь он сторожит  фолианты, на которых  некогда сидел, и если он их и читает,  то не постигает их истинного содержания.

Что происходило когда-то на той земле,  где я брожу?  Некий  купавшийся здесь  проректор утвеждал, что тут  совершались некогда служения Герте, или, лучше  сказать, Форсете,  о  чем  так  загадочно  говорит  Taцит.  Только не ошиблись  ли  повествователи, со  слов которых  Тацит  ведет  рассказ,  и не приняли ли они купальную каретку за священную колесницу богини?

    86

    В 1819 году, когда в Бонне, в одном  и том же семестре, я слушал четыре курса,  трактовавшие  главным образом  о германских древностях самых  ранних времен,  а именно: 1) историю немецкого языка у Шлегеля, который  почти  три месяца подряд развивал самые причудливые гипотезы о происхождении немцев; 2) Германию Тацита у Арндта, искавшего в древнегерманских лесах те добродетели, которых он не досчитывался в современных германских  салонах;  3) германское государственное право у Гюльмана, исторические взгляды которого еще наименее смутны,  и  4)  древнюю историю Германии у  Радлова,  добравшегося  в  конце семестра только  до  эпохи  Сезостриса, — в те  времена предание о  древней Герте должно было больше интересовать меня, чем теперь. Я ни в  каком случае не  допускал ее резиденции  на  Рюгене и полагал, что  ее местопребывание — скорее  всего  на  одном  из  Восточно-Фризских островов.  Молодому  ученому нравится  собственная гипотеза. Но я ни за что на свете не поверил бы тогда, что   буду  некогда  бродить  по  берегу  Северного  моря,  не  размышляя  с патриотическим  воодушевлением  о  старой  богине.  А это действительно  так вышло, и  я думаю здесь  о совершенно иных, молодых  богинях, в  особенности когда прохожу  по берегу мимо того места, наводящего трепет, где только что, подобно  русалкам,  плавали  самые красивые  женщины.  Дело  в  том,  что ни мужчины, ни дамы не купаются здесь под каким-либо прикрытием, а прямо идут в море. Потому и места для купания лиц обоего пола  устроены  отдельно друг от друга, но не слишком отдалены,  и  обладатель хорошего бинокля  многое может видеть на этом свете. Существует  предание, что  новый Актеон  увидел  таким образом одну  купающуюся  Диану, и  — удивительное  дело! —  не он, а  муж красавицы приобрел по этой причине рога.

Купальные каретки, дрожки  Северного моря, только подкатываются здесь к воде  и  представляют четырехугольный деревянный  остов,  обтянутый  жестким полотном.  Теперь,  на  зимний  сезон,  они  размещены  в  зале  кургауза и, наверное,  ведут  между  собой  разговоры  столь   же  деревянные   и   туго накрахмаленные, как и высшее общество, еще недавно там находившееся.

Говоря  "высшее  общество",  я здесь  не  имею  в  виду добрых  граждан восточной Фрисландии — народ столь

    87    

же  плоский  и трезвый, как земля, на  которой  он обитает,  народ,  не умеющий ни петь, ни свистеть, но обладающий талантом лучшим, нежели пускание трелей   и  подсвистывание,   —   талантом,   облагораживающим  человека  и возвышающим  его  над  теми  пустыми,  холопскими  душами,  которые  считают благородными только себя. Я разумею  талант  свободы. Когда сердце бьется за свободу, каждый его удар так же почтенен,  как удар, посвящающий в рыцари, и это  знают  свободные фризы,  заслуживающие  свое  прозвище;  исключая эпоху вождей, аристократия в восточной Фрисландии никогда не властвовала, там жило очень  немного дворянских  семейств,  и  влияние  ганноверского  дворянства, распространяющееся  теперь по стране через административные и военные круги, доставляет  огорчение  не  одному  свободолюбивому фрисландскому  сердцу,  и повсюду заметно предпочтение былой прусской власти.

Впрочем, я не могу вполне согласиться с всеобщими  германскими жалобами на спесь ганноверского дворянства. Менее всего поводов к таким  жалобам дают ганноверские офицеры. Правда, подобно тому как на Мадагаскаре только дворяне имеют право быть мясниками, ганноверское дворянство обладало прежде таким же преимуществом,  ибо одни дворяне  могли получать  офицерские  чины. Но с тех пор, как в Немецком легионе отличилось и достигло офицерского звания столько простых граждан, скверное обычное право утратило свою силу.  Да, весь состав Немецкого легиона  много  содействовал смягчению  старых предрассудков, люди эти побывали в дальних концах  света, а  на свете увидишь многое, особенно в Англии;  они многому научились, и приятно послушать, как они рассказывают  о Португалии, Испании, Сицилии, Ионических островах, Ирландии и других далеких странах, где сражались и где каждый  из них "многих людей города  посетил  и обычаи  видел", так что  кажется слушаешь "Одиссею", у которой, к сожалению, не будет своего Гомера. К тому же  среди офицеров  этого корпуса сохранилась немалая  доля  английского свободомыслия, которое находится  в  более резком противоречии  со  старинным  ганноверским  укладом,  чем  принято  думать  в остальной Германии, где примеру  Англии  мы  обычно приписываем  слишком  уж большое  влияние на Ганновер. В этом Ганновере ничего  другого  и не видишь, кроме ро-

88    

дословных деревьев с привязанными к ним лошадьми, От множества деревьев страна  остается во мраке  и, при всем обилии лошадей,  не двигается вперед. Нет, сквозь эту ганноверскую  дворянскую  чащу никогда не проникал солнечный луч британской свободы, и ни  одного британского свободного  звука не слышно было в яростном ржании ганноверских коней.

Всеобщие  жалобы  на  ганноверскую  дворянскую спесь  касаются  главным образом прелестной молодежи, принадлежащей  к  известным семействам, которые правят  Ганновером или  считают,  что  они  косвенно  правят им.  Но  и  эти благородные юноши  скоро  освободились бы от подобных недостатков или, лучше сказать, от своих дурных привычек, если бы они  тоже потолкались  немного по свету или получили бы лучшее воспитание. Правда, их посылают в Геттинген, но там они держатся своим кружком и говорят только о своих  собаках, лошадях  и предках,  редко  слушают  лекцию  по  новейшей  истории,  а  если  и  слышат что-нибудь в  этом роде,  то мысли  их  отвлечены  в  то  время  созерцанием "графского стола",  который, являясь эмблемой Геттингена, предназначен  лишь для высокородных студентов. Право же, путем  лучшего воспитания ганноверской дворянской  молодежи  можно  было  бы  избежать  многих  жалоб.  Но  молодые становятся  такими же, как старики.  То же ложное мнение, будто они —  цвет земли,  в то  время  как  мы,  остальные, — лишь  трава;  та же глупость — пытаться прикрыть собственное ничтожество заслугами предков; то же неведение насчет сомнительности этих заслуг,— ведь очень  немногие из них помнят, что государи лишь  изредка  удостаивали дворянства своих верных и честных слуг и очень часто —  сводников,  льстецов и  тому подобных  фаворитов-мошенников. Лишь очень немногие из них, гордящихся своими предками, могут точно указать, что сделали их  предки, и ссылаются  лишь на то,  что  их  имя упоминается в "Турнирной книге" Рюкснера, и  даже если они и могут доказать, что предки их в качестве рыцарей-крестоносцев были при взятии Иерусалима, то пусть, прежде чем делать из  этого выводы в свою пользу, они докажут также, что рыцари эти честно сражались, что  под  их  железными накожниками  не было  подкладки из желтого страха и что под красным крестом их билось сердце честного человека. Если бы не существовало

89    

"Илиады"  и остался  лишь  список героев,  бывших под  Троей, и если бы носители  их  имен  сохранились в лице  потомков,—  как чванились  бы своей родословной потомки Терсита! О  чистоте крови  я  даже и говорить  не  хочу: философы и конюхи держатся на этот счет совершенно особых мнений.

Упреки  мои,  как  я  уже  заметил,  касаются  главным  образом плохого воспитания ганноверского дворянства  и внушаемого  ему  с ранних лет ложного мнения  насчет  важности некоторых  форм,  достигаемых  дрессировкою. О, как часто  я  не  в  силах  был  удержаться  от  смеха, замечая, какое  значение придается  этим   формам!   Как  будто  так  трудно  изучить  это  искусство представлять  и представляться, эти улыбки без слов, эти слова  без мыслей и все  эти дворянские  фокусы,  которым  добрый мещанин изумляется,  как  чуду морскому, и которыми,  однако, любой французский  танцмейстер владеет лучше, чем немецкий дворянин,  с  трудом постигающий их  в Лютеции,  где обламывают даже  и  медведей, а  затем  с  немецкой  основательностью и тяжеловесностью преподающий их дома своим потомкам.  Это напоминает  мне  басню  о  медведе, который плясал  на ярмарках, потом убежал  от  вожатого,  вернулся  в  лес к собратьям  и стал хвастать  — какое  трудное искусство  танцы и  как далеко пошел он в этом деле, и действительно бедные звери не могли  не дивиться тем образцам искусства,  которые  он им  показал. Эта нация —  как  называет их Вертер — составляла высшее общество, блиставшее здесь в этом году и в воде, и на берегу, и все это были сплошь милые-премилые люди, \ и все  они отлично играли.

Были  здесь и владетельные особы,  и  я  должен признать,  что  в своих притязаниях они были  скромнее, чем  более мелкое дворянство. Но я  оставляю открытым вопрос,  проистекает ли эта скромность из сердечных качеств высоких особ или  же  она вызвана  их  официальным  положением.  То, что  я  говорю, относится  только  к медиатизированным  немецким  государям. С этими  людьми недавно поступили весьма несправедливо, отняв  у них  власть, на которую они имеют такие же права, как и более крупные государи, если только не быть того мнения, что все неспособное удержаться собственными силами не имеет права на существование.  Но  для раздробленной на мелкие  части Германии благодеянием явилось то обстоя-

90    

тельство, что  все это множество миниатюрных деепотиков принуждено было отказаться от власти. Страшно подумать, сколько таких особ мы, немцы, должны кормить. Если даже все эти медиатизированные уже не  держат в руке скипетра, то  все же  они держат ложку, нож и вилку  и едят отнюдь не овес,  да и овес обошелся бы недешево. Я думаю, Америка когда-нибудь облегчит нам немного это монархическое  бремя.  Рано   или  поздно   президенты   тамошних  республик превратятся в  государей тогда этим господам понадобятся супруги, обладающие наследственным  лоском, и  они  будут рады, если  мы  предоставим  им  наших принцесс и  на каждые шесть взятых,  принцесс  дадим  седьмую  бесплатно, .а затем   и   князьки   наши  смогут   пристроиться  к  их   дочерям,—   ведь медиатизированные  князья  поступили политично,  выговорив себе, по  крайней мере, право родового равенства; они ценят свои родословные столь  же высоко, как  арабы  — родословные  своих коней, и по тем же побуждениям: они знают, что  Германия  всегда была большим конским заводом государей, который должен снабжать  все   соседние  царствующие  дома  необходимыми   им   матками   и производителями.

На всех купаньях  освящено  привычкою  давнее право,  в  силу  которого уехавшие подвергаются  со стороны оставшихся довольно резкой  критике,  и я, оставшись здесь последним, в полной мере воспользовался этим правом.

Но теперь на острове так  пустынно,  что  я  кажусь  себе Наполеоном на острове Св. Елены. Разница та, что я нашел себе развлечение, которого у него там  не  было.  А  именно —  я занимаюсь  здесь  самой  личностью  великого императора. Один  молодой англичанин снабдил меня вышедшей только что книгой Мейтленда.   Этот   моряк  рассказывает,   каким   образом   и   при   каких обстоятельствах Наполеон сдался ему  и как он держал себя на  "Беллерофоне", пока,   по   приказу   английского   правительства,  не   был   водворен  на "Нортемберленде".  Из книги ясно как день,  что  император,  с романтическим доверием  к британскому  великодушию и  желая  дать наконец  миру отдохнуть, обратился  к англичанам скорее как гость, чем как пленник. Это было ошибкой, которой не совершил бы никто другой  и  всего  менее  Веллингтон. Но история назовет эту ошибку столь прекрасной, столь возвышен-

91    

ной, столь величественной, что для нее необходимо было больше душевного величия, чем мы способны проявить во всех наших доблестных делах.

Причина, по  которой  капитан Мейтленд теперь  выпустил  в  свет книгу, заключается, по-видимому,  только  в  нравственной потребности самоочищения, свойственной  всякому  честному  человеку,  замешанному  волей злого  рока в двусмысленное дело.  Самая  же  книга составляет неоценимый  вклад в историю пленения Наполеона,  и  история  эта,  являясь  последним актом  его  жизни, чудесным образом  разрешает все загадки, заключенные в  предыдущих актах, и, как  подобает истинной трагедии,  потрясает  души, очищает их  и  примиряет. Различие  в характере  четырех  главных повествователей, излагающих  историю этого плена, выражаясь, в  частности, в  стиле  и  общем  взгляде  на  вещи, уясняется вполне лишь при их сопоставлении.

Мейтленд,  холодный,  как  буря,  английский  моряк,  излагает  события непредубежденно и точно, как будто заносит явления природы в судовой журнал; Лас Казес, энтузиаст-камергер, в каждой написанной им строчке падает к ногам императора, не как русский раб, а как свободный француз, невольно склоняющий колени в изумлении перед неслыханным величием героя и сиянием славы; О'Мира, врач,  хотя  и  родившийся  в Ирландии, но  истый англичанин  и  в  качестве такового  некогда  враг  императора,   признавший   теперь  державные  права несчастья, пишет  свободно,  без прикрас, в соответствии  с фактами, почти в лапидарном стиле; и, напротив, не стилем,  а стилетом представляется колкая, пронзительная   манера   французского   врача  Антомарки,  уроженца  Италии, сознательно упивающегося гневом и поэзией своей родины.

Оба  народа,  бритты  и  французы, выставили с каждой  стороны  по  два человека  обыкновенного  ума,  не подкупленных властью,  и эти судьи  судили императора и вынесли приговор: вечная жизнь,  вечное  ему  изумление, вечное сожаление!

Много  великих  людей прошло  уже по этой земле, здесь и  там  остались светозарные их следы, и в священные часы они, как  туманные образы, являются нашей душе; но равный им по величию человек видит своих предшественников еще явственнее; по отдельным искрам

92    

их   земных   светящихся  следов   он  познает  их  скрытые   дела,  по единственному сохранившемуся слову постигает все тайники их сердца; и так, в таинственном  содружестве,  живут  великие  люди  всех  времен;  через  даль тысячелетий  подают они друг другу знаки и многозначительно  глядят  друг на друга; взоры их встречаются на могилах погибших поколений, разделивших их, и они понимают друг друга и любят друг друга. Для нас же, малых, неспособных к такому тесному общению с великими  людьми прошлого, следы и туманные  образы которых мы лишь изредка созерцаем, — для нас в высшей  степени ценно узнать о великом человеке  столько, чтобы мы без  труда могли с  жизненной ясностью воспринять душою его образ  и  тем самым расширить пределы нашей души. Таков Наполеон Бонапарт. Мы знаем о нем, о жизни его и делах больше,  чем о других великих людях этой земли, и  ежедневно узнаем больше и больше. Мы видим, как засыпанное  изваяние  божества  постепенно  очищается  от земли, и с  каждой отброшенной  лопатой   мусора  растет   наше   радостное   изумление   перед соразмерностью и великолепием  благородных  форм,  выходящих  наружу;  а  те молнии, которые мечут враги,  стремясь разрушить великий образ, лишь озаряют его еще более ярким блеском. Нечто  подобное получается  от суждений г-жи де Сталь, которая при всей своей резкости  высказывает  в конце концов лишь то, что император  не был как все  люди и  что дух  его не  поддается  измерению обычными мерилами.

Такой  именно  дух имеет в виду  Кант, говоря, что мы можем представить себе  ум не дискурсивный, как наш, интуитивный, который идет от синтетически общего,  от созерцания целого как такового к частному,  то есть  от целого к частям. И действительно,  то,  что мы познаем путем медленных  аналитических размышлений  и ряда  долгих последовательных заключений, этот дух созерцал и глубоко  постигал   в  один  момент.   Отсюда  и  талант  его  —   понимать современность,  настоящее,   сообразоваться   с  его   духом   и   постоянно пользоваться им, никогда его не оскорбляя.

Но  так как  дух времени был  не чисто  революционный,  а  слагался  из совокупности  двух  течений  —  революционного  и  контрреволюционного,  то Наполеон никогда не действовал ни вполне революционно, ни вполне

93    

контрреволюционно,  но всегда  в духе обоих течений, обоих начал, обоих стремлений,  которые  объединились в  нем;  и притом  он  действовал  всегда естественно,   просто,  величаво,  без   судорожной   резкости,   с   мягким спокойствием.  Поэтому он  не вел в отношении отдельных  лиц интриг, и удары его всегда  были  основаны  на искусстве понимать  массы и руководить ими. К запутанным, долгим  интригам  склонны  мелкие,  аналитические  умы,  умы  же целостные,  интуитивные,  напротив, каким-то удивительно  гениальным образом умеют соединять  все средства, предоставляемые  им в настоящем,  так,  чтобы быстро их  использовать  в своих  целях.  Первые  часто  терпят неудачу, ибо никакая человеческая мудрость не в состоянии предусмотреть всех случайностей жизни, а жизненные отношения  никогда не  бывают в  течение долгого  времени устойчивы;  последним  же — людям интуиции  — планы  их  удаются с  особой легкостью,  так  как им  необходимо  только  правильно  учесть  настоящее  и действовать  затем  так быстро,  чтобы  движение  волн  житейских не  успело произвести какого-нибудь внезапного, непредвиденного изменения.

Счастливое  совпадение — Наполеон жил  как раз  во  времена,  особенно восприимчивые   к  истории,  к  исследованию   ее  и  отображению.  Мемуарам современников мы  поэтому  и  обязаны  тем,  что  лишь немногие  частности о Наполеоне останутся нам неизвестны, и число исторических  книг, изображающих его в большей или меньшей связи с остальным миром, растет с каждым днем. Вот почему известие  о  предстоящем выходе  подобной  книги, принадлежащей  перу Вальтера Скотта, заставляет ждать ее с живейшим любопытством.

Все  почитатели Скотта должны трепетать за него; ведь такая книга легко может  стать  русским походом  для  той славы, которую  он с трудом приобрел рядом исторических романов, тронувших все  сердца Европы более темой, нежели поэтическою силою. Тема эта — не одни сплошные элегические жалобы по поводу народной прелести Шотландии, постепенно  вытесняемой  чужими нравами,  чужим владычеством  и  образом  мыслей, а  великая  скорбь  о потере  национальных особенностей, гибнущих  во  всеобщности  новой  культуры, скорбь,  сжимающая теперь сердца всех народов. Ведь национальные! воспоминания заложены в груди человеческой глубже,

    94    

чем думают  обыкновенно. Дерзните  только  выкопать из земли  старинные статуи, и в одну ночь расцветет и старинная любовь с ее цветами. Я выражаюсь не фигурально,  а имею в  виду факт: когда  Беллок несколько лет  тому назад выкопал из  земли в Мексике древнеязыческую каменную статую, он на следующий день увидел,  что за  ночь она  украсилась цветами;  а ведь Испания  огнем и мечом  истребила  древнюю  веру мексиканцев и  в  продолжение трех  столетий разрыхляла и  глубоко  вспахивала их умы и  засевала их христианством. Такие цветы цветут и в  произведениях Вальтера Скотта;  сами по себе  произведения эти  пробуждают старые  чувства; как некогда в  Гранаде мужчины и женщины  с воплями  отчаяния бросались из домов, когда на улицах  раздавалась  песня  о въезде в  город мавританского короля, вследствие чего запретили петь ее  под страхом  смертной  казни,  так  и  тон,  преобладающий  в творениях  Скотта, болезненно потряс весь  мир.  Тон  этот  находит  отзвук  в  сердцах  нашего дворянства, на глазах которого рушатся его замки и гербы; звучит он в сердце горожанина,   скромный   патриархальный   уют   которого   вытесняется   все захватывающей удручающей современностью; отдается он в католических соборах, откуда сбежала  вера, и в раввинских синагогах, откуда бегут даже  верующие; он звучит  по всей земле,  до банановых рощ Индостана, где вздыхающий брамин предвидит  смерть своих богов, разрушение своего древнего  мирового уклада и полную победу англичан.

Этот  тон, сильнейший из всех тонов, на какие способна исполинская арфа шотландского  барда, не подходит, -однако, к песне об императоре  Наполеоне, новом   человеке,   человеке  нового   времени,  человеке,  в   котором  так блистательно отражается  новое время, что мы почти  ослеплены им  и уже не в состоянии помнить  об угасшем прошлом, о его поблекшем великолепии. Следует, по-видимому, ожидать, что Скотт, сообразно со своею склонностью, выставит на первый  план  вышеуказанный  элемент  устойчивости  в  характере  Наполеона, контрреволюционную  сторону его  духа, тогда как  другие писатели признают в нем лишь  революционное начало.  С этой последней  стороны  его изобразил бы Байрон,  который  во  всех  своих  устремлениях  составлял противоположность Скотту и, в отличие от него, не только не оплакивает па-

95    

дение старых форм,  но чувствует себя неприятно стесненным даже и теми, которые  еще  устояли;  он готов уничтожить  их своим революционным смехом и скрежетом зубовным и,  негодуя, отравляет  ядом своих  мелодий  священнейшие цветы жизни и, подобно  безумному  арлекину,  вонзает  себе в сердце кинжал, чтобы  хлынувшею  оттуда черной кровью обрызгать,  забавы ради, кавалеров  и дам.

Право,  в этот  миг  я живо  чувствую, что я не  принадлежу к тем,  кто молится на  Байрона или, вернее  сказать, повторяет его богохульства,  кровь моя не так уж  черна от сплина, горечь моя  истекает из желчных орешков моих чернил, и  если во мне есть яд, то он  — только противоядие, противоядие от змей,  которые столь  угрожающе притаились в  развалинах  старых  соборов  и замков.  Из  всех  великих  писателей  именно  Байрон,  когда я  читаю  его, действует на меня наиболее мучительно,  меж тем  как Скотт, напротив, каждым своим произведением радует сердце, успокаивает и укрепляет. Меня радуют даже и  подражания  ему,  как, например,  у  В. Алексиса, Брониковского и Купера; первый  из  них в ироническом  "Валладморе"  ближе всех  подходит  к  своему образцу  и  отличается  также в позднейших  произведениях  таким  богатством образов и мысли, что, при своей поэтической самобытности, прибегающей только к формам  Скотта,  мог бы, я думаю, рядом исторических повестей воскресить в нашей душе драгоценнейшие моменты немецкой истории.

Но истинному гению невозможно  указать  определенные пути, они  —  вне всякого критического расчета, и пусть высказанное мной  предубеждение против вальтерскоттовской  истории  императора Наполеона останется  только невинной игрой мысли. Слово "предубеждение" имеет здесь самый общий смысл. Одно можно сказать определенно: книга будет читаться от восхода до заката, и мы, немцы, переведем ее.

Мы перевели, и  Сегюра. Не правда ли, это  — красивая эпическая поэма? Мы, немцы,  тоже  сочиняем эпические поэмы, но герои их  существуют только в нашем воображении.  Напротив,  герои французской  эпопеи  —  действительные герои, совершившие большие подвиги и претерпевшие большие страдания, чем  мы в состоянии придумать на наших чердачках. А ведь у нас много фантазии,

96    

у  французов же  — мало.  Может быть, господь бог пришел  французам на помощь иным путем, и им стоит только рассказать, что они видели и сделали за последние тридцать  лет, и вот уже у них,  оказывается, есть  столь жизненно правдивая литература, какой не создал еще ни один  народ, ни одна эпоха. Эти мемуары  государственных  людей,  солдат  и  благородных  женщин,  ежедневно появляющиеся во  Франции, образуют  цикл  сказаний, которых хватит потомству для размышлений и песен, и  в центре их высится, подобно гигантскому дереву, жизнь великого императора. Сегюровская история русского похода — это песнь, французская народная песнь, принадлежащая к тому же циклу  сказаний, по тону своему и  материалу подобная и  равная эпическим  произведениям всех времен. Героический  эпос,  вызванный  к  жизни из недр Франции магическими  словами "свобода  и равенство", прошел, как в триумфальном шествии, по всей земле, в упоении славою и по следам самого бога  славы,  устрашая и  возвеличивая; он завершается, наконец, буйным воинственным танцем на ледяных полях Севера, но лед подламывается, и сыны огня и свободы погибают от стужи и от рук рабов.

Такое  описание  или пророчество о  гибели героического мира составляет основной тон и содержание эпических поэм всех  народов.  На скалах  Эллоры и других индийских священных гротов  такая же  эпическая катастрофа изображена гигантскими  иероглифами, ключ  к которым находится в  "Махабхарате";  Север сказал о гибели богов в словах не менее каменных  — в  своей "Эдде"; тот же трагический конец воспевается и в "Песни о Нибелунгах", и последняя ее часть имеет  особенное  сходство  с сегюровским  описанием пожара Москвы; песнь  о Роланде  и  Ронсевальской  битве, слова которой  забыты, но  которая сама не умерла  и  еще   недавно  возвращена  была  к  жизни   одним  из  крупнейших отечественных поэтов, Иммерманом, есть не что иное, как  та же древняя поэма рока; а песнь об Илионе прекраснее всего возвеличивает старую тему, и все же она  не величавей и  не мучительней французской  народной песни,  в  которой Сегюр  прославил гибель своего героического мира.  Да, это истинная  эпопея: героическая молодежь Франции — прекрасный герой, преждевременно погибающий, подобный тому, про кого мы читали в песнях о гибели Бальдура, Зигфрида,

    97    

Роланда  и Ахилла,  точно  так же  павших жертвой  несчастья  и измены; героев, которыми мы восхищались в "Илиаде", мы вновь находим в песне Сегюра, мы  видим,  как  они  совещаются,  ссорятся,  дерутся,  словно некогда перед Скейскими  воротами;  и  если  куртка   короля  Неаполитанского  слишком  уж по-современному пестра, то боевая его отвага и его пыл столь  же велики, как у Пел  и  да; Гектором, по  кротости  и мужеству,  нам представляется  принц Евгений;  благородный рыцарь Ней сражается, как  Аякс; Бертье —  Нестор без мудрости; в Даву,  Дарю, Коленкуре и  т.  д. живут  души  Менелая,  Одиссея, Диомеда. Одному только императору  нет  равного, в его голове — Олимп  всей поэмы; и если по внешнему царственному величию  я сравню его с  Агамемноном, то  это  потому,  что  его,   как  и  большую  часть  его  чудесных   боевых сподвижников, ожидала трагическая судьба, и потому, что его Орест еще жив.

Подобно  творениям Скотта, сегюровская эпопея пленяет наше сердце своим тоном. Но тон этот не пробуждает любви к безвозвратно минувшему; это тон, на который  настраивает  современность,  тон,  вдохновляющий  нас  в  борьбе за современность.

Мы,  немцы, в самом деле,  настоящие Петеры Шлемили. Мы и  в  последнее время много видели,  много вынесли, например — воинские постои и дворянскую спесь; мы проливали благороднейшую нашу кровь, например, для Англии, которая и  теперь еще должна выплачивать ежегодно приличные суммы прежним владельцам оторванных немецких рук и ног; в малых делах мы так много сделали, что, если подсчитать все, получатся величайшие подвиги, например в Тироле; и мы многое потеряли, например  нашу тень  — титул славной Священной Римской империи, и все-таки,  при  всех   наших  потерях,  лишениях,   несчастиях  и  подвигах, литература наша  создала ни одного памятника славы, вроде тех, что наподобие вечных  трофеев,  ежедневно воздвигаются у наших соседей.  Наши  лейпцигские ярмарки мало  выиграли от битвы при Лейпциге.  Я  слышал,  что  один готский обыватель собирается воспеть  ее в  эпической форме;  но  так как он  еще не знает,   принадлежит   ли   он  к  ста   тысячам   душ,  которые  достанутся Гильдбургхаузену,  или   к   ста  пятидесяти   тысячам,  которые  достанутся Мейнингену, к ста шестидесяти тысячам, которые достанутся Альтен-

    98    

бургу,  то  он  и не  может начать  своей поэмы, иначе ему  пришлось бы начать  так:  "Воспой,   о   бессмертная  душа,  гильдбургхаузенская   душа, мейнингенская  душа  или также и альтенбургская душа,— все равно —  воспой спасение греховной Германии". Эта торговля душами  в самом сердце Германии и ее кровавая раздробленность  подавляют  всякое гордое  чувство, а  тем более гордое  слово; лучшие  наши  подвиги становятся смешными,  потому  что глупо кончаются, и пока мы хмуро укутываемся  в пурпурный  плащ, окрашенный кровью наших героев, является политический шут и нахлобучивает нам на голову колпак с погремушками.

Именно   для   того,   чтобы   понять   скудость  и  ничтожество  нашей безделушечной жизни,  нужно  сравнить литературы наших соседей по ту сторону Рейна  и Ла-Манша  с нашей  безделушечной  литературой.  Так как  я  лишь  в дальнейшем  предполагаю  поговорить обстоятельнее  об  этом  предмете  —  о литературном  убожестве  Германии, то предлагаю  здесь забавное  возмещение, включая  в  текст  нижеследующие  "Ксении",  вылившиеся  из-под  пера  моего высокого соратника Иммермана. Единомышленники будут мне, конечно, благодарны за сообщение этих стихов, и,  — за немногими исключениями, отмеченными мною звездочкой,  —  я  готов стоять за них, как за выражение  моих  собственных убеждений.

    ПОЭТИЧЕСКИЙ ЛИТЕРАТОР

Полно  ныть, и ухмыляться,  и  лукавить;  дай  ответ — Векерлин  когда родился и Ганс Сакс покинул свет?

"Люди  смертны",  — заявляет  человечек важным  тоном.  Это,  друг, не слишком ново и известно уж давно нам.

Шкуркой ссохшеюся критик мажет обувь, всем на диво; Чтоб  лилися слезы, жрет он лук поэзии ретиво.

"Дай хоть  Лютеру пощаду, комментатор неудачный,  Эта  рыба нам вкуснее без твоей приправы смачной.

    99    

ДРАМАТУРГИ

1

"Кончил  я  писать  трагедии,  мщу  я публике  сурово!" Друг,  ругайся, сколько хочешь, но держи теперь уж слово.

2

Смолкни, колкая сатира, и оставь его в покое:

Он командует стихами, этот ротмистр, в конном строе.

3

Будь  девицей  Мельпомена,  простодушною красоткой, Вот бы  муж  ей был примерный, тихий, ласковый и кроткий.

4

За грехи былые строго Коцебу карает рок:

Эким чудищем он бродит, без чулок и без сапог

И  старинное преданье  возникает  в  полной  силе —  Что  вселяются  в животных души тех, кто прежде жили

    ВОСТОЧНЫЕ ПОЭТЫ

Кто воркует вслед Саади, нынче в крупном  авантаже А по мне, Восток ли, Запад, — если фальшь, то фальшь все та же

Прежде  пел  при  лунном свете  соловей,  seu1  Филомела;  Нынче  трель Буль-буль выводит — ту же трель, по сути дела.

Ты,  поэт маститый, песней  мне напомнил Крысолова "На Восток!" — и за тобою мелкота бежать готова

______________

1 Или (лат.).

100    

Чтят они  коров индусских по особенным  условьям: Им Олимп готов отныне — хоть в любом хлеву коровьем.

От  плодов  в садах  Шираза,  повсеместно  знаменитых,  Через  край они хватили — и газеллами тошнит их.

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН

Посмотрите  —  толстый  пастор:  он  в  церковном  облаченье  

И  вовсю трезвонит, дабы тем снискать себе почтенье.

И  текут к  нему  глухие, и слепые,  и хромые,  

И  в особенности дамы в непрестанной истерии.

Белой мазью не излечишь и вреда не принесешь,

Ты в любой из книжных лавок эту мазь теперь найдешь.

Если дальше будет то же  и  почет попам продлится,  

В лоно  церкви  мне придется поскорее возвратиться.

Буду папе я покорен, буду чтить в нем praesens numen

Здесь же мнит себя за numen всякий поп, любое lumen1.

ORBIS PICTUS2

Всем бы вам одну лишь шею, вам, высокие светила,

Вам, жрецы, и лицедеи, и поэты — злая сила!

Утром в церкви созерцал я комедийную игру,

С тем чтоб проповедь в театре слушать позже, ввечеру.

Сам господь, по мне, теряет очень много потому,

Что жрецы его малюют по подобью своему.

Если  нравлюсь я вам, люди,  то я  словно  покалечен,

Если  злю  я вас, отлично это действует на печень.

"Как  владеет языком он!"  

Да,  нельзя не засмеяться,  

Глядя,  как его, беднягу, заставляет он ломаться.

_____________________________-

1 Praesens  Numen  — воплощенное  божество; lumen — светоч или (в данном случае) свеча (лат.).

2 Мир в картинках (лат.).

101    

Много я стерпеть способен, но одно — для сердца рана: Нервный  неженка в обличье гениального болвана.

—Ты мне нравился когда-то, как с Люциндой вел интрижку,

Но грешить с Марией в мыслях — это дерзко, это слишком!

В недрах английской, испанской и потом браминской

школы Всюду терся, протирая — ах! — немецкие камзолы.

Дамы    пишут    неизменно    про    сердечные    страданья:    Fausses couches1, обиды злые — ох, уж эти излиянья!

Дам, пожалуйста,  не троньте:  сочиняют — и  прекрасно! Если  дама  — сочинитель, то она хоть не опасна.

Будет  скоро так в  журналах, как  за прялкою  когда-то:  Пряхи-кумушки судачат, рты разинули ребята.

Будь я Чингисхан,  тебя бы уничтожил я, Китай, Губит нас неумолимо твой проклятый "светский чай".

Все пришло в порядок  должный, успокоился и  гений: Благодушно собирает дань с минувших поколений.

Этот город полон статуи, пенья, музыки, картин,

У ворот Гансвурст с трубою: "Заходите, господин!"

Твой хорей звучит прескверно: где размер и где цезуры?

— Обойдутся без мундира литераторы-пандуры.

Как, скажи нам, докатился ты до грубости и брани?

— Друг, на рынок отправляясь, локти в ход готовь заране.

Но ведь ты в твореньях прежних достигал больших высот.

— Лучший, смешиваясь с чернью, долю черни познает.

Мух, назойливо  жужжащих, вы хлопушкой  летом бьете,  А  в стихи мои со злости колпаком ночным метнете.

___________________

1 Неудачные роды (фр.).

102

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вторая часть "Путевых  картин" была опубликована  в  1827 году,  в  нее входили также второй  цикл стихов "Северного моря"  (см. т.  1 наст, изд.) и "Письма из Берлина".

Прозаическая часть "Северного моря"  формально привязана  к  пребыванию поэта на  острове  Нордерней во время летних  курортных сезонов 1825  и 1826 годов (во французском издании этот раздел "Путевых картин"  так и назывался: "Нордерней").  Однако  внешние  обстоятельства  мало  отображены  в   книге, собственно  "путевых  картин"  в  ней  почти  нет,  главное  место  занимают лирические   раздумья  автора  о  насущных  проблемах   современности   и  о литературных делах. "Северное море" задумано как очень свободное  сочинение, непринужденно объединяющее суждения на разные темы. Гейне, не слишком дорожа авторством,  обратился  к  друзьям  с предложением принять  участие в книге. Откликнулся  только Карл  Иммерман  своими литературными эпиграммами, они  и составили вторую, стихотворную, часть этого раздела "Путевых картин".

Уже в  "Северном  море" намечена тема, которая становится центральной в "Идеях. Книге Le Grand" — произведении, которое имело огромный читательский успех.  Здесь  собственный  предмет   "Путевых  картин"  —  размышления   о европейских политических делах, об исторических судьбах европейских народов, прежде всего немецкого — не прикрыт уже никакими путевыми впечатлениями, он становится и сюжетом, и  фактурой,  и  сутью повествования.  Предпосылкой  и двигателем повествовательной динамики становится внутренний процесс, процесс воспоминания,  "действие" книги, таким образом, переведено в план лирической исповеди, глубоко личной и в то же время наполненной актуальным общественным содержанием.  Это  восприятие  политических  вопросов  как  вопросов  сугубо личных,  кровно  связанных  с  судьбой  каждого  современника,  —  огромное завоевание Гейне, свидетельство демократизма и высокой гражданственности его искусства. По точному наблюдению советского исследователя Н. Я. Берковского, "Гейне  показывает, с  какой  личной страстью могут переживаться  события  и отношения, лежащие далеко  за чертой  непосредственно личных  интересов, как велики могут  быть общественно-исторический пафос и гражданская активность у тех,  в  ком они не только не предполагаются, но  кому  они прямо воспрещены существующим политическим строем".

Существующему  политическому  строю,  охранительному  духу  европейской Реставрации в "Идеях" противопоставлено буквально каждое слово. Автор упорно возвращает  свою  память  и   память  читателя   (обращение  к  воображаемой слушательнице — madame —

447    

рефреном проходит через всю книгу  именно с этой целью, создавая эффект разговора,  беседы,  признания) к  событиям недавней  европейской истории, к ощущению  грандиозных  исторических  сдвигов,  вызванных  к   жизни  Великой французской  революцией. Именно при* частностью к  большой истории ценна для Гейне и  фигура Наполеона, в возвеличивании которого в ту пору  крылся заряд немалой   оппозиционной   силы.   Впрочем,   возвеличивание   здесь   скорее художественное,   нежели   историческое,   образ  Наполеона,   как  и  образ барабанщика  Ле  Грана,  перерастают в  символы революционной эпохи,  всякое воспоминание о  которой правители  Священного  союза старались вытравить. Из столкновения подлинных  масштабов истории, явственно ощутимых в  "Идеях",  с масштабами устаревшими и мелкими, с реалиями  феодально-монархической Европы Гейне умеет  извлекать  не только  драматические,  но и  комические эффекты, особенно   во   всем,   что   касается   Германии.   "Лоскутное"   убожество провинциальных  немецких  княжеств, безнадежный застой немецкой общественной жизни именно на  фоне  недавних исторических  бурь, отзвуками  которых полна книга Гейне, делаются жалкими и смешными.    

Стр. 73. "Биографические памятники"  Варнхагена фон Энзе.— Гейне ссылается  здесь на первые страницы  вышедшей в 1824 г. книги биографических  очерков  фон Энзе,  где  дается весьма суровая характеристика немецкой действительности: "Во  всех  областях духовной жизни Германии наблюдается своеобразное явление: при обилии выдающихся дарований и сил таковые неизменно встречают противодействие в виде величайших Трудностей и  препятствий...  Как  бы ни  были  велики  сила  чувства и  духовная  мощь отдельных лиц, чувства и  дух нации, раздробленные и живущие особой жизнью в отдельных ее  членах, действуют сильнее и  преграждают  доступ  к широким  и свободным  путям,  которые...  так  легко открываются у других  народов  для каждого выдающегося человека". И далее в том же духе. Книгу фон Энзе Гейне с интересом читал во время пребывания в Нор-дернее.

Стр. 74. Римско-христианская церковь в средние  века стремилась... — В этом  историко-утопическом тезисе  Гейне, видимо,  опирая  ется  на  трактат Новалиса "Христианство, или Европа", впервые опубликованный в 1826 г.

Стр. 76. "Избирательное сродство" (1809) — роман Гете; герои  книги — Эдуард и Оттилия, испытывая друг к другу сильное любовное влечение, чувствуя свою предназначенность для этой любви,    

к  решаются  порвать  с  общественными  условностями.  У  жены  Эдуарда Шарлотты рождается ребенок, похожий на Оттилию.

Стр.  78.  "Что  так спешишь,  Мефисто?"  — Строки  из так называемого "Профауста" Гете, рукопись  которого была опубликована только 1887  г. Далее Гейне ссылается на писателя Морща Карла  Филиппа 1757—1793), автора "романа воспитания" "Антон Рейзер" (Гейне шшбочно называет его "Филиппом Рейзером"). Мориц был  пылким  ючитателем  Гете; приводимый  диалог  (вероятно,  со слов самого чете, который с  Морицем  был снисходительно-дружелюбен) цитируется в пятом,  вышедшем  посмертно,  томе   "Антона  Рейзера".  ...в  клауреновской улыбке...—См.  коммент.  к  с. 63.  Стр.  79.  Вольфганг-Аполлон.  — Гейне переиначивает  имя  Иоганна  Вольфганга  Гете,  подчеркивая  эллинистическое начало  его  искусства. "Дневник Бертолъда" — популярный в то  время  роман Освальда  псевдоним М.-Г.  Гутвалькера),  вышедший в  1826 г. Роман описы-ал жизнь   националистически   настроенного    студенчества,   так   называемых "буршеншафтов" — объединений,  где  культивировалась "исконная простота"  и грубость немецких "народных нравов".

Дендерский  зодиак —  знаки зодиака,  изображенные  на  своде древнего храма богини любви в Египте, в селении Дендера.

...наполненный ртутью юноша...— Ртуть — традиционное средство лечения сифилиса.

"Достоинство женщин" — известное стихотворение  Шиллера. "Ла  шла  илл алла, вамохамед расуль алла!" (араб.) —"Нет бога кроме Аллаха, и Магомет — пророк его".

Стр. 80. Архенгольц Иоганн  Вильгельм (1741 —1811)  —  историк, автор книги  "Англия и  Италия",  весьма  неприязненной  по  отношению  к  Италии. "Коринна,  или  Италия"  — роман  французской  писательницы  г-жи  де Сталь (1766—1817), полный романтического восхищения перед Италией.

...когда   ему   приписывают  "предметное   мышление"...—  Лейпцигский психолог  Гейнрот  в  своем  "Учебнике  антропологии" (1822)  так  определял мышление Гете и нашел у Гете сочувственный отклик.

...желая дать нам  в автобиографии критическое  пособие...—  Имеется в виду книга Гете "Из моей жизнйч Поэзия и правда" (1811-1833).

Стр. 81.  Шлегелъ  Август Вильгельм  (1767—1845) —  один  из  вид-ных представителей  немецкого  романтизма,  критик,  историк  литературы,  поэт, переводчик. Гейне слушал  у него курсы лекций по  истории немецкого языка  и литературы, а также по немецкой метрике в Бонне.

Шубарт Карл Эрнст (1796—1861) —  автор исследования о Гомере (1821) и двухтомной работы о Гете (1820).

   Стр. 82. История Летучего  Голландца —  распространенное среди моряков поверье о корабле-призраке, встреча с которым предвещает гибель.

Феликс  Мендельсон-Бартолъди   (1809—1847)   —  немецкий  композитор, пианист и дирижер, с юных лет  слывший вундеркиндом, Гейне  еще  в  1822  г. писал о нем как о "втором Моцарте".

Стр.  83.  "Светлый  мир  здесь  погребен  когда-то..."  —  Цитируется стихотворение Вильгельма Мюллера "Винета".

Стр.  85.  Григорий VII  — папа  римский (1073—1085), известен  своей приверженностью к религиозной аскезе.

Али (602 —661) — четвертый калиф Багдада.

Антиэллинские  кабинеты.  —  Намек  на политику Священного  союза,  не поддержавшего национально-освободительного восстания в Греции (1821 — 1822) против турецкого владычества.

...в  толстых  консисторских  животах...  — Консистория  —  церковное учреждение с административными и судебными функциями.

Стр. 86.  ...Герте  или,  лучше  сказать, Форсете...—  Герта  (точнее, Нертус) — богиня плодородия у древних германцев. О Форсете  у Тацита ничего не сказано, известен древнегерманский бог Форсети, сын Бальдура.

Стр. 87. Арндт. — См. коммент. к с. 57.

Гюлъман, Радлов — профессора истории в Боннском университете.

Сезострис — Рамзес II (1388—1322 гг. до н.э.), фараон Египта.

...новый Актеон увидел  таким образом одну купающуюся  Диану...— Гейне обыгрывает  здесь  известный  античный  миф о  богине охоты  Диане,  которая превратила в оленя юношу Актеона, подглядывавшего за ней во время купания.

Стр.  88. ...влияние ганноверского дворянства...—На Венском  конгрессе 1815 г. границы Ганновера были значительно расширены.

Немецкий  легион  — составленное  в 1803 г.  английским правительством воинское формирование, вошедшее в армию герцога Браун-швейгского.

..."многих людей города посетил  и обычаи видел"...—Гомер, Одиссея (I, 3).

Стр.    89.   ...родословных   деревьев   с   привязанными    к    'ним лошадьми...—Скачущий конь — герб Ганновера.

"Турнирная  книга"  Рюкснера  — сомнительный  по  своей  достоверности документ, изданный впервые в 1566 г., содержал отчеты о рыцарских турнирах и послужил обоснованием многих не слишком знатных родословных.

Стр. 90.  Терсит  —  персонаж "Илиады" Гомера,  безобразное  и мерзкое существо.

Лютеция — латинское название Парижа.    

Эта нация —  как называет их  Вертер...—  Подразумевается  брезгливое высказывание  героя  романа Гете  "Страдания  юного  Вертера"  о  дворянстве (письмо от 15 марта).

...к  медиатизированным  немецким государям.  — Имеются в виду  мелкие немецкие  князья,  лишенные власти и владений Наполеоном в  период 1806-1815 гг.

Стр.  91. Мейтленд Фредерик Льюис  (1776—1839) — командир английского линейного  корабля  "Беллерофон".  После  поражения  при  Ватерлоо  Наполеон поднялся  на борт  этого корабля  и сдался в  плен. В  1826  г. вышла  книга Мейтленда  "Прибытие  и пребывание Бонапарта на "Беллерофоне" с 24 мая  по 8 августа  1815  г.".  "Нортемберленд"  —  корабль, на котором  Наполеон  был доставлен на остров Св. Елены.

Веллингтон  Артур  Уолслей  (1769—1852)  —  английский  полководец  и политический деятель реакционного толка, руководил союзными войсками в битве при Ватерлоо.

Стр.  92.  Лас  Казес  (1766—1842)  —  маркиз,  добровольный  спутник Наполеона  в  его  изгнании  на  острове  Св.  Елены,  написал  восьмитомные "Воспоминания со Св. Елены", весьма интересные в историческом отношении.

О'Мира (1770—1836) — врач Наполеона на острове Св. Елены до  1818 г., предшественник Антомарки (см. след,  коммент.), издал свой дневник "Наполеон в изгнании, или Голос со Св. Елены" (1822).

Антомарки  Франческо  (1780—1838) —  врач Наполеона,  автор  книги  о последних годах его жизни (1823).

Стр. 93. Нечто подобное получается от суждений  г-жи де Сталь...— Г-жа де  Сталь  была  изгнана  Наполеоном  из  Франции  и  высказывалась   о  нем недоброжелательно.

Такой  именно дух  имеет в  виду Кант...-  Не совсем точная  цитата  из "Критики способности суждения"  (2,    77), заимствованная, судя по всему, у Гете в одной из его статей.

Стр. 94. ...известие о предстоящем выходе... книги... — Книга Вальтера Скотта (1771 — 1832)  "Жизнь Наполеона Бонапарта" вышла в 1827 г. и вызвала резкое осуждение Гейне (см. "Английские фрагменты" в наст. томе).

Стр.  95. Беллок  —  автор  книги  о  Мексике  (1825),  написанной  па материалам его путешествий.

Стр.  96.  Алексис Вилибальд  (1798—1871) — немецкий  писатель, автор интересных  исторических  романов,  известность  снискал  двумя  книгами  — "Валладмор"  (1823) и "Замок Авалон" (1827), которые  он выдал  за  переводы Вальтера Скотта. Брониковский (Александр Опельн-Брониковский; 1788—1834) — немецкий писатель польского происхождения, подражатель Вальтера Скотта.    

Сегюр Поль-Филипп (1780—1873) —  французский генерал,  ме-|  муарист, Гейне  пишет  об  его  книге "История Наполеона и ликой армии  в  1812 году" (1824).

Стр.  97.  Эллора —  селение  в  Индии, неподалеку расположены древние храмы в виде гротов с  изображением сцен из древне-индийских эпических  поэм "Рамаяна" и  "Махабхарата".  "Эдда"  -два произведения древнего  исландского эпоса.  "Песнь  о  Нибелунгах"  - -немецкая  средневековая  эпическая поэма. "Песнь о Роланде" — старофранцузская героическая эпическая поэма.

Иммерман Карл  (1796—1840)  —  немецкий  писатель,  драматург,  поэт, романист,  в то время  очень близкий  Гейне. Драма  Иммермана "Ронсевальская долина", основанная на сюжете "Песни о Роланде", была опубликована в 1822 г.

Песнь об Илионе — "Илиада" Гомера.

Стр.  97  —  98.  Бальдур  —  герой   "Эдды",  Зигфрид  —  "Песни  о Нибелунгах". Ахилл  —  герой "Илиады". Скейские ворота  — см. "Илиада" (3, 145).  В дальнейшем Гейне  уподобляет участников  русского  похода Наполеона героям "Илиады": Мюрат, принц  Евгений  Лейхтенбергский, Ней, Бертъе,  Даву, Дарю —  военачальники  наполеоновской армии; Коленкур — посол Наполеона  в Петербурге до 1812 г„ сопровождал императора в его бегстве во Францию.

Стр.  98.  Агамемнон,  Орест. —  Агамемнон — легендарный предводитель греков  во  время Троянской войны. Орест — сын  Агамемнона,  отметивший  за смерть отца. Гейне имеет  в виду сына Наполеона, герцога Рейхштадтского (ум. в 1832 г.), надеясь, что тот тоже отметит за отца.

Петеры Шлемили  —  то есть неудачники; Гейне ссылается  здесь на героя известной повести Шамиссо (см. коммент. к с. 29).

Гильдбургхаузен,  Мейнинген,  Альтенбург.—   Речъ   идет   о   разделе Гота-Альтенбургского  герцогства  между  другими   "лоскутными"  саксонскими герцогствами, длившемся с 1825 по 1826 г.

Стр. 99. "Ксении" (греч.) — приношения, подарки  гостям. Гете и Шиллер называли так сатирические двустишия, с которыми выступили в 1797 г., обличая и высмеивая отрицательные стороны  немецкой словесности. Иммерман заимствует у предшественников и жанр, и сатирическую задачу.

Поэтический литератор.— Адресовано Францу Горну (1781 — 1837), автору многословной   и   неинтересной  истории   немецкой   поэзии  и  красноречия (1822—1829; в 4-х томах).

Векерлин Георг (1584-1653), Ганс Сакс (1494-1576) - немецкие поэты.

Стр.  100.  Драматурги.—  Первая  эпиграмма направлена против  Адольфа Мюлльнера (см. коммент. к с. 57), который в 20-е годы    

переключился   с   драматургии  на   публицистику  и  окололитературную журналистику. Вторая  — адресована Фридриху де ла Мотт Фуке (1777 — 1843), плодовитому прозаику и драматургу, прославившемуся повестью-сказкой "Ундина" (1811),   участвовавшему  в  Освободительной  войне  в  чине   ротмистра.  В произведениях  Фуке  нередко  поэтизировались  феодальные рыцарские нравы  и традиции,  "доблесть немецкой  старины".  Третья эпиграмма посвящена  Эрнсту Фридриху фон Гоувальду  (1778 —  1845), автору  "драм  судьбы". В четвертой эпиграмме подразумевается Эрнст Раупах (1784  — 1852), посредственный автор многочисленных исторических драм.

Восточные   поэты.—   Направлено   против  подражателей  Гете   ("поэт маститый"),  выпустившего в 1819 г.  сборник  "Западно-восточный  диван",  в котором    господствует   восточный   колорит.   Под   "мелкотой"   Иммерман подразумевает прежде всего Рюккерта,  опубликовавшего по следам Гете сборник "Восточные розы"  (1822),  и  Августа фон  Платена (1796—1835), автора двух сборников — "Газеллы" (1821)  и "Новые газеллы" (1824). Платен, чрезвычайно задетый  эпиграммами  Иммермана,  обрушился  на  него и на  Гейне в  комедии "Романтический Эдип", Гейне ответил ему в "Луккских водах" (см. с. 234 наст, тома и коммент.).

Саади (1184—1291) — великий персидский поэт.

Филомела,  Булъ-булъ  —  греческое  и  арабское наименование  соловья; подразумевается переход от античных идеалов к восточным.

Крысолов.— Имеется  в  виду старинное  предание  о городе  Гам-мельне, спасенном от нашествия крыс  неким волшебником,  "крысоловом", который увлек крыс игрой на дудочке и увел их в озеро.

Стр. 101. Шираз — город, где похоронен Саади.

Газеллы  (газели)  —  краткие  лирические  стихотворения с однозвучной рифмой через строку.

Колокольный звон.—  Толстый  пастор  —  Фридрих Штраус  (1786—1863), придворный  проповедник  прусского кайзера с  1822  г., профессор теологии в Берлине; автор книги "Колокольный звон, или Воспоминания юного проповедника" (1815 — 1820).

Orbis  pictus.  — "Мир в  картинках" — название  знаменитого учебника чешского  педагога  Яна Амоса Коменского  (1592—1670). Как  владеет  языком он!— Подразумевается Платен.

Стр. 102. Нервный неженка...— Очевидно, также адресовано Платену.

Ты  мне  нравился  когда-то...—  Направлено  против  Фридриха  Шлегеля (1772—1829),  известного критика и эстетика раннего романтизма, снискавшего скандальную  славу романом  "Люцинда" (1799),  в котором воспевалась женская эмансипация и чувственная любовь.    

Позже  Ф.  Шлегель  постепенно занимал все  более  реакционные  позиции феодально-католического толка.

В  недрах   английской,   испанской,   а  потом  браминской   школы...- Подразумевается Август Вильгельм  Шлегель  (см. коммент.  к с. 8 сменивший в своих филологических занятиях увлечение Шекспиром и Кальдероном на  изучение санскрита и издание (с 1823 г.) "Индийской библиотеки".

Этот город полон статуй...— Вероятнее всего имеется в вида Дрезден.

Пандуры.—   Так   назывались   особые   отряды    австрийской   армии, вербовавшиеся  в  XVII  —XVIII вв.  из венгров;  славились отвагой  в бою и свирепым мародерством.

Перевод В. Зоргенфрея