Вы можете мне не поверить, но всю минувшую неделю, за несколько дней до кровавого десятого, меня преследовала строка из давнего-предавнего стихотворения Вадима Шефнера:

Война не нужна, но возможна…

Я был занят обычными бытовыми делами, привычной работой со словом и фактами, а эта строка – по-мушиному назойливая – не оставляла меня ни днём, ни ночью:

Война не нужна, но возможна…

Так оно и вышло: российские танки вошли на территорию Чечни – жизнь потемнела, стала ещё более хрупкой, чем была год или полгода назад, и от этого ещё более, чем прежде, дорогой и на новый лад бесценной…

Война не нужна, но возможна.
Вдали – сквозь бензиновый чад
, Сквозь ритмику джазов – тревожно
Военные трубы звучат…

Голоса военных труб, зазвучавшие на Кавказе, для нас, сибиряков, покуда почти не слышны, но центральные газеты, до предела заполненные репортёрскими сводками с театра военных действий, пахнут порохом, разорённым людским жилищем и могильной землёй.

…И строгие тени убитых
С оружьем проходят вдали…

Поэтому я и не знаю, как мы – уже через четыре месяца – станем отмечать пятидесятилетие победы, одержанной бывшей советской армией над бывшим фашизмом, в то время, как сегодняшние российские войска (их внутренние, спецназовские и государственные полки и подразделения) будут утверждать всесильность конституционной буквы по колена в крови?..

Если по правде, то я выбит из седла всем происходящим и потому, как умею, спасаюсь: музыкой, книгой, театром.

Сегодня мне, как никогда, представляется особенно важным и дорогим любое свидетельство по-былому устойчивой жизни, упрямо держащейся не только хорошего нового, но, прежде всего – хорошего старого.

Иркутск, как и в прежние годы, начал серию традиционных «декабристских вечеров», не позабыв о своём замечательном художнике Аркадии Вычугжанине (на днях в Художественном музее откроется выставка его работ), собрал ансамбль народных инструментов, обсуждает новые спектакли ТЮЗа и музыкального театра, готовится к премьере в охлопковской драме.

На одном из «декабристских вечеров», случившемся в органном зале, я услышал увлекательнейшие рассказы Марка Сергеева о музыкальном Иркутске прошлого столетия, замечательный ансамбль Владимира Карпенко и удивительную Евгению Введенскую.

Марк Сергеев – это всегда и давно хорошо, Владимир Карпенко и его музыканты – это с некоторых пор уже привычно хорошо, а вот Евгения Введенская – это хорошо по-новому.

Её крепкое сопрано, в равной степени волшебно звучащее как в добродушно лирическом вальске Титова, так и в отчаянно озорном Варламове, её истинно драматическое дарование, ярко продемонстрированное в арии Леоноры из вердиевской «Силы судьбы» и почти до конца уверенное в сложнейшей «Casta diva», стоят того, чтобы и забыться и воспарить.

Введенская тем более хороша, что, доселе не знакомая Иркутску, она явилась нам со своим репертуаром и таким духовным опытом, что выдают в ней сложившуюся певицу.

Мне пришлись по сердцу и те, кто был в этот вечер заодно с ней: флейта Евгения Факеева, кларнет Сергея Качая, скрипка Галины Шулик, виолончель Риммы Граблевской и, конечно же, тактично звучащие клавесин и рояль Владимира Карпенко.

Хорошо, что мы слышали ту музыку, что некогда звучала в том Иркутске, который мог похвастаться только двумя роялями, но при этом умудрялся услышать «нового» Беллини прежде Петербурга: в дома декабристов высылались ноты из самой Италии и чуть ли не из первых рук…

Так вышло, что именно к «декабристским дням» - пусть с обидным, но уже, слава Богу, пережитым нами опозданием – вышла первая книга Виталия Диксона.

Для интересующихся литературой имя это не ново: некоторое время Диксон был увлечён политическими играми столичных и местных старо- и новопартийцев, многое себе позволял, многих раздражал – причём не только резкими оценками депутатов очередной волны, но и прогнозами на их будущее (некоторые из этих прогнозов, и правда, сбылись); потом Диксон оставил эти занятия – увлёкся сочинением нового, кажется, шестого по счёту романа…

В первой книге Виталия Диксона мы находим роман и рассказы – в них множество знакомцев и незнакомцев, петербуржцев и иркутян; здесь Петербург Державина и Иркутск Сперанского, иногда – глухая провинция, иногда – краешек священного Олимпа для философов из народа, доморощенных поэтов и собственных политиков, с азартом играющих в самодержавие, свободу и демократию.

Историк по образованию, Диксон умеет читать архивы; офицер по судьбе, он рискован в своих сюжетах; писатель по духу, он отчаянно влюблён в разноцветье архаизмов и неожиданные переливы сочных эпитетов; его живые диалоги стучатся в театр, выведенные им характеры тревожат воображение и надолго остаются в памяти…

Со временем об Евгении Введенской и Виталии Диксоне будут привычно говорить, как о лучших представителях нашей культуры - на этом настаивает добротность освоенных ими школ, их разумная оглядка на традицию и симпатичная житейская несуетность.

В связи с последним я не могу не упомянуть имя одного из замечательнейших наших актёров, Александра Зиновьевича Бермана.

Всю жизнь отдавший служению театру, интеллигентнейший из иркутских лицедеев, Александр Зиновьевич ещё с большим опозданием, нежели Введенская или Диксон, получил официальное признание – только на днях. В канун своего шестидесятилетия он удостоен звания заслуженного артиста России.

Впрочем, многие из нас знали цену Александру Берману задолго до этого.

Порадуемся за Александра Зиновьевича, а заодно и за себя: наша влюблённость услышана столицей.

Порадуемся за наш город, за эту Сибирь, на которую сегодня с завистью глядят из центра: у нас по-прежнему больше хорошего, чем плохого – всякую неделю случается что-либо важное для души…

Только бы без войны, которая, увы, возможна…

Андрей ДОР [Анатолий Кобенков]

«Советская молодёжь», 17 декабря 1994 г. (Рубрика: Декабрьский монолог)