I. Римский вечер в провинции, или Как отмечали в Иркутске 65-летие Бродского.
Если разговориться однажды с человеком, имя которого Иосиф, то скажет тихо он: «Тронь меня — и ты тронешь сухой репей, сырость, присущую вечеру или полдню, каменоломню города, ширь степей, тех, кого нет в живых, но кого я помню».
…Мне бы хотелось перенестись в те три дня, когда в Иркутске проходил V фестиваль поэзии на Байкале. Первый юбилей его не случайно совпал с 65-летием Иосифа Бродского. Потому разговор о поэтических школах, заявленный как тема фестиваля, обрывался воспоминаниями о поэте.
И звучало: «Италия… Рим… Венеция…». И были в этих словах негладкость мрамора древних стен, холодный камень лабиринта узких улиц, дикий вой сирокко и что-то ещё… знакомое по рифмам. Есть города, в которые нет возврата… В них не проникнешь ни за какое злато. Там всегда протекает река под шестью мостами. Там есть места, где припадал устами тоже к устам и пером к листам…
И чудилось, что на другом конце земли солёное солнце, проваливаясь в средиземноморские воды, последним лучом касается места, где похоронен поэт Бродский.
Средиземноморское солнце, проваливаясь в солёные воды, исходит в пар… Бесцветным облаком он накрывает Рим или висит под потолком в термах, горячих и шумных. Там, где нежный вкус оливок спорит с терпкостью вина, а кожа смуглой стройной итальянки шепчет розовому маслу о своих проказах…
Эти полунагие разговоры в запредельной жаре — вовсе не порок, а очищение души. Ведь смывая сиюминутности соль, мы приближаемся к Вечности!
Тишину уже переходившего в ночь иркутского вечера 24 мая нарушал лишь звон не более десятка бокалов, которые поднимались во славу поэта Иосифа Бродского. И совсем не случайно происходило сие в термах — пусть и по-русски.
Меня там не было. Потому пришлось пощекотать вопросами очевидцев. На первое, пришедшее в голову «Ну, и как там, на римский манер?», услышала следующее: «Кобенков лежал в мраморном бассейне неподвижно, как крокодил, но плакал по-человечески, горько-прегорько, об утраченной малой родине, так, что вода в бассейне пошла через край…». «Это же не совсем правда?» — робко возразила я. «Почему же не совсем? Совсем не правда!» — заключил мой собеседник и продолжил повествование…
«Sic transit gloria mundi», — неподражаемым басом прогремел Евгений Рейн, взывая к небу, как истинный оратор. После того как две музы-музычки, облачённые в белые туники, чьи очаровательные головки обвили кольца золотых диадем, возложили на его мудрую лысую голову венок из белых роз. Тем самым — воздавая дань непобежденному учителю Бродского.
И учитель был по-мальчишески счастлив, назвав этот вечер одним из лучших в жизни. Совсем не оттого, что вручена ему была импровизированная премия, девятнадцатая по счёту (он ведь и учёт-то им не ведёт), а скорее — из-за успехов своей музы, жены Нади, которая, играя в бильярд, положила шесть шаров кряду. (Чем присовокупила к званиям достойного искусствоведа и домашнего цензора, звание непобедимой бильярдистки чемпионата нынешних терм). Так что все присутствующие заключили: «Теперь Евгений Рейн со всех сторон обнадёжен». Надежда же, оценивая только что покорённый ею стол, заключила другое: «Нам бы на дачу в Переделкино такой…». (Но стол никуда не поехал, не во что было «завернуть», зато венок из белых роз отправился в иркутский домашний «музей фестивальных раритетов»).
Вечер же продолжался прибытием вовремя опоздавшего Санджара Янышева, самого молодого гостя фестиваля, который после облачения в тогу стал точь-в-точь молодой римлянин, восхищённый происходящим. В повседневной жизни его расклешенные джинсы и футболка, манера говорить и голос напомнили многим одного бывшего иркутского молодого поэта. И было в этом что-то символичное. Как и в дымке от папирос Виктора Куллэ, который бог весть сколько лет курит исключительно ленинградский «Беломор». И только когда всё и все вокруг пропитаются густой терпкостью табака, делает жест руками и рассказывает одну из тысячи ему известных баек, поглаживая, словно старый кот-бродяга, свою бороду. Его стихи на вкус — как папиросный дым: колючие и обволакивающие горьким смыслом.
Пар терм густел и гудел… Евгений Рейн поднялся в волнах складок белой тоги и через край хлынули не вдруг слова и строки, строфы, рифмы, ритмы… Евгений Рейн — Рейн без берегов — как постаревший Юпитер в лучшие годы Рима — молодой старик, влюблённый в красоту узора на коре кипариса…
Но главное, что было в этот вечер, — стихи. Стихи, стихи, стихи…
Я пишу эти строки, сидя на белом стуле
под открытым небом, зимой, в одном
пиджаке, поддав, раздвигая скулы
фразами на родном.
Стынет кофе. Плещет лагуна сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.
«В декабре 1987 года мир приветствовал пятого нобелевского лауреата русской словесности после Бунина, Пастернака, Шолохова и Солженицына.
А ещё раньше он уехал из России в вельветовых тапочках и с двумя апельсинами в кармане, которые на вечное прощание ему вручила мать.
Читаю Бродского. Библейское имя — Иосиф.
А что же суть поэзия его?
Если сложить российский акмеизм с англосаксонской отстраненностью, то получится Бродский — абсолютная ирония.
Однако правомерно ли такое сочетание, как абсолютная ирония? Совместимы ли абсолют иронии и абсолют как таковой?
Философия. Она отвергает такое совмещение: это неравные величины, что-то одно из двух должно погибнуть.
Религия. Она держится на непримиримом противостоянии Бога и его антипода — Сатаны.
Литература. В литературе эти коллизии — высокое и низкое — существуют в форме трагедии и сатиры с юмором. Но вот, кажется, и ещё одна форма литературная: ирония Бродского, как синтез высокого и низкого. Ироническая поэзия…
…Когда-то гений Гейне рефлексировал: «Я не знаю, где заканчивается ирония и начинается небо».
Иосиф Бродский не рефлексировал. Он сдувал облачко, словно пену с пивной кружки.
Завещанная могила Иосифа — посреди Земноморья. По миллиметру погружающаяся в вещее сущее Венеция — венец его предвечный…»
Цитата из книги «Ковчег обречённых», автор — Виталий Диксон. Он же — главный «терминатор», устроитель этой маленькой вакханалии в честь большого поэта.
Татьяна Копылова
II. Прогулки с Рейном по Иркутску
(мерцающий сценарий)
Стоим у гостиницы «Ангара», ждём Рейна с Надеждой Викторовной и Кобенкова.
Стоим — я, Виктор Куллэ, Санджар Янышев и Наталья Санеева. Появляется чета Рейнов и — фраза из уст Куллэ: «Чуден Рейн при всякой погоде». Все закуривают под забавные наскоки Надежды Викторовны на табакокурение, на которые Евгений Борисович, жадно затягиваясь, демонстрирует свою спину. Обмениваемся подписанными книжками.
Наконец-то появляются Кобенков, Ротенфельд, Диксон и Марина Акимова. И мы отправляемся в Молчановку. Седовласый Рейн похож на свои поэмы со сбоями ритма и раскатами прозаизмов, особенно — мягко прихрамывающей походкой. Он обычно односложно поддакивает, и когда вдруг начинает говорить, то как бы просыпается.
* * *
На следующий день в музее Сукачёва. Рейн неожиданно подходит и пожимает мне руку. Оказывается, вечером, перед сном, Надежда Викторовна читала ему мои стихи.
* * *
Рейн — заговорщик, особенно если не покурить, не выпить. Он обожает наивно, по-детски обвести вокруг пальца дошлых и наскучивших опекунов, сопровождая это добродушно-честными жестами и глубоко спрятанной усмешкой.
* * *
Читая свои стихи, Рейн совершенно преображается. Превращается в клокочущий океан, как бы увеличивается в размерах, заполняет собой всё пространство, доводит зал до звенящей тишины и вновь обрушивается, как неизвестно откуда взявшийся водопад. Гортанные хрипы, вскрикивания перемежаются лёгким шёпотом и как бы монотонным раскачиванием теней.
* * *
На обратном пути в гостиницу (я помогаю нести тяжёлую сумку с книгами) разговариваем о трагической судьбе Бориса Рыжего, о том, что не следует требовать от жизни сплошного праздника, беспрерывного, ежедневного, ежеминутного. Вспомнили по этому поводу и о судьбе Бориса Поплавского. Поднимаемся в номер к Рейнам, где Евгений Борисович подписывает мне книжку и на мою фразу, что у поэтов у всех страшно корявые письмена, отвечает, что да, у всех, кроме Ахматовой, у которой был бисерно-мелкий, ровный, почти школьный почерк.
* * *
На следующий день Рейн приглашает меня отобедать с ним в гостинице «Ангара». Усаживаемся дружным столом, кроме Рейнов — Борис Ротенфельд и Виктор Куллэ. Санджар Янышев приболел. Отхлёбывая пиво, Рейн вдруг заявляет:
— Ты знаешь, что я написал книгу о пиве? — (многозначительное молчание). — Нет, ты знаешь, я написал замечательную книгу о пиве?!
— Рейн, что ты болтаешь? — вмешивается Надежда Викторовна, улыбаясь.
— Нет, Надя, ты не знаешь. Вот пусть Андрей услышит, какая это замечательная книга. — При этом большой ребёнок всплёскивает руками, чтоб ни у кого не осталось сомнений, что книга действительно замечательная.
После обеда мы идём с Рейном на Центральный рынок. «Рынок — это душа города. Не видел рынка, значит, ничего не видел». Совершенно детские, доверчивые глаза скользят, не упуская ни одной детали.
Рейн — мастер детали. Любой прозаик может позавидовать детальной разработке материала в его поэмах. В том числе, в последней поэме «Батум», о которой речь впереди.
Следуют фразы о Бродском, о Нью-Йорке, о Венеции, с заходами в родные магазинчики и перекурами.
На Тимирязева, где торгуют кутятами, котятами и прочей живностью, Рейн придирчиво торгуется, шутливо предлагая цену гораздо выше требуемой. Лукаво посматривая на меня, он представляется в разных местах то корреспондентом «Нью-Йорк таймс», то корреспондентом «Известий». Симпатичной китаянке он долго объясняет что-то на английском, она, ничего не понимая, лопочет на смеси китайского с русским. Диалог из пьесы абсурда длится довольно долго, после чего довольный Рейн требует зажигалку. Садимся курить у фонтана перед рынком. Центральный рынок заслуживает звания вполне европейского. Вполне, вполне европейский, говорит Рейн. К фонтану фотограф приводит верблюда, лошадь и пони. «У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба», — цитирует Рейн и потом взахлёб всем рассказывает, что видел замечательного верблюда с его потомством: лошадью и пони. Покупаем мороженое.
— Ты знаешь, Андрей, я написал книгу о мороженом… Это совершенно замечательная книга… Да… Да… Ты знаешь, как называется машина, которая делает мороженое? — И не дожидаясь ответа, он выговаривает какое-то труднопроизносимое слово. — Да… Да… Это совершенно замечательная машина.
* * *
Вечером мы с Санджаром Янышевым, который более-менее выздоровел, ждём всю компанию из Шелехова. Рейн будет читать свою новую поэму «Батум». Приезжают. Через некоторое время собираемся в номере Анатолия Кобенкова. Реквизируем недостающие стулья из номеров Санджара и Виктора и всё равно мест не хватает. Кобенков вынужден, лёжа на кровати, прижаться к стене, чтобы разместить Акимову с Санеевой. Куллэ слушает стоя, Надежда Викторовна с Санджаром — у окна, я примостился сбоку от стола. Мастеру освободили кресло, и он приступил к чтению. Рейн — явно в ударе, читает легко и свободно. И эта поэма как бы становится моей последней прогулкой с Евгением Борисовичем по Иркутску, который вдруг оборачивается берегом моря с дождём и ветром, с ликом Сталина и Вечным Жидом. Лица обсуждающих переплетаются с бокалами вина. Как в мерцающем сценарии, кадры сменяются кадрами. И вдруг сквозь какой-то странный туман Рейн, оборачиваясь, говорит:
— Андрей, ты знаешь, я написал книгу о Вселенной. Это совершенно замечательная книга, с совершено замечательными городами и совершенно замечательными людьми…
И я верю ему. Я просто не могу иначе. Ведь я уже эту книгу читал.
Андрей Тимченов
Впервые опубликовано: «Культура: вести, проблемы, судьбы». – 2005, июль. – № 7 (39).
III.
* * *
Виталию Диксону/
Закат над Иркутском,
Сибирь далека,
И в мареве грустном
Плывут облака.
Огней панорама,
И полюс открыт,
Оконная рама
Беспечно стучит.
Дошёл я до края
Судьбы и земли,
И вот повторяю
Всё то, что вдали.
Открытое сердце
Спешит на закат,
И это соседство —
Последний парад.
Ни смерти, ни жизни,
А только полёт.
На слове оттисни
День, век или год.
Останься, останься,
Вернись навсегда,
Ты в мареве ясном
Беды и труда.
Закат над Иркутском
Уходит в зенит,
И вечным искусством
Надежда звенит.
Евгений Рейн
2 июня 2005
Иркутск
Впервые опубликовано в: «Иркутское время»: Альманах поэзии – 2006. – Иркутск, 2006. – СС.123-130
