Появление новой книги случается сегодня не так уж часто. Причины этому, не трудно догадаться, весьма тривиальны. Множество иркутских издательств – крупных и помельче -  дружно терпят жестокий финансовый крах; на лубочно-красочные детективы и вездесущую эротику подчас не хватает средств, о книге же серьёзной, рассчитанной на читателя взыскательного, к тому же ещё книге исторической, чаще всего и говорить не приходится: слишком огромен риск. И тем не менее, Восточно-Сибирское книжное издательство на такой риск решилось. И не прогадало. Роман иркутского писателя Виталия Диксона «Пятый туз» , недавно появившийся на книжных  прилавках, сразу привлёк к себе внимание не только поклонников хорошей исторической прозы, но и знающих в литературе толк  специалистов. Им – читателям – сегодня и карты в руки.

    Автор завидно знает прошлое Восточной Сибири. Это помогло ему зримо изобразить Иркутск с его прошпектами, дорогами, строениями.

    К достоинствам романа и, разумеется, автора нельзя не отнести игру мысли, остроумие, образное письмо. Многие страницы романа написаны мастерски, хотя, хочется сразу сказать, нередко автор «пережимает»  на так называемом «колорите эпохи», особенно это касается языка героев.

Николай Наволочкин,
писатель (Хабаровск)

    Роман В.Диксона подкупает тем авторским увлечением, с которым он написан.Увлечённость эта не может не чувствоваться читателем, и не может его не увлечь в свою очередь. Многие современные исторические романы как-то расчислены, пишутся как некое непосредственное приложение к сегодняшним социально-политическим коллизиям, а это затрудняет контакт с читателем. Роман же Диксона, как мне кажется, написан не по долгу службы, а из «чистого интересу», если угодно. Ему интересно погружаться в этот мир.

Виталий Камышев,
литературный критик (Иркутск)

    Язык В.Диксона ярок, выразителен, афористичен, а стиль, как совокупность приёмов письма, чёток и мажорен. Изображая страшные пороки общества минувших времён, автор, в отличие от иных литераторов, не очерняет нашей национальной истории.

Леонид Огневский,
писатель (Иркутск)

Отзыв о романе В. Диксона профессора Иркутского государственного университета, доктора исторических наук Николая Щербакова мы сочли нужным опубликовать в полном объёме (от  ред.)

    Чтобы войти в мир литературных героев романа Виталия Диксона «Пятый туз», пришлось совершить известное усилие и преодолеть довольно высокий порог – порог исторической плотности рукописи, произведения сложного, многопланового, насыщенного историко-философскими концепциями. Роман, как мне думается, не для лёгкого, быстрого, бездумно-развлекательного чтения.

    На мой взгляд, автор понимает всю сложность поставленной перед собой задачи и именно поэтому сам идёт навстречу читателю, помогает ему скорее «погрузиться»  в описываемые события, используя при этом своеобразную языковую архитектонику времени, о котором ведётся повествование. Мне кажется, что это оправдано, потому что с первых страниц настраиваешься на восприятие и осмысление событий далёкого от нас 18 века.

    Передаёт ли роман атмосферу той эпохи?

    Конец 18 века в сумме дал произведения Сумарокова, Чулкова, Новикова, Фонвизина, Княжнина, Крылова, Клушина, Страхова, Радищева и других писателей, даже анонимных. В основном это ироническая, сатирическая проза. Нет ли исторического парадокса в том, что в стране, испытавшей кровавую бироновщину, прошедшей только что застенки кнутобойца Шешковского, через екатерининскую цензуру, через варварские методы и приёмы формирования общественного мнения, - в этой стране литература хохочет? Возможно ли такое?

    История не одной только России свидетельствует: в самом деле, было. И это «было» даже трансформировалось в проверенный жизнью трюизм: прощаясь с веком, люди устраивают ему развесёлые похороны. (Интересны в этом отношении рассуждения автора в начальных главах о грамоте и моде конца 18 века – расшифровка общеизвестного «По одёжке встречают, по уму провожают», «мода смешна дважды: когда приходит и когда уходит»; подобное утверждение автор распространяет на весь комплекс общественной жизни). Но это ещё не всё. Главное, пожалуй, состоит в том, что в России того времени возникла (впрочем, не в первый раз) причудливая ситуация, сродни той, в которой созревают каламбуры: столкновение старого языка с новым, книжного с разговорным, старая форма – новое содержание, новая форма – старое содержание, фарс. Переплетение, одновременное сосуществование двух языковых культур. («Аз есмь твоя дражайшая фидель», «наилепший камердинер», «вон из сей фатальной Москвы» - так М.Н.Загоскин  передаёт наречие 18 века). Для России подобное не в новинку. Обратимся к Карамзину: «Оставляя употребление собственного русского, необразованного наречия, писатели тщательнее держались грамматики церковных книг или древнего сербского, коего памятник есть наша библия, и коему следовали они не только в склонениях и в спряжениях, но и в выговоре или  в изображении слов; однако ж, подобно летописцу Нестору, сшибались иногда и на употребление, отчего в слоге  нашем закоренела пестрота, освящённая  древностию…»

    Да, такой конгломерат старого и нового в языке может быть смешным, даже, по-нынешнему, пародийным. Но он – исторический факт: старый язык (а вместе с ним обычаи, традиции, образ жизни, психологизм мышления и бытия) цеплялся за новое время, не хотел уходить: речь приобретала те самые затейливые черты, которые и во времена предшествовавшие, ломоносовские, и во времена последующие, карамзинские, и в нынешние времена  дают повод к рассуждениям о книжном и разговорном стилях, граница между которыми, впрочем, весьма условна.

    Нет ли этой самой «книжности» в языке романа В.Диксона?

    Российский народ – традиционный книжный народ, любит (если не боготворит) «писаное» слово. В 1788 году  (точка отсчёта событий в романе) в России напечатано 366 сочинений тиражом от 100 до 1200 экземпляров. Простолюдины тянулись к книжной грамоте, знали её, подражали ей. Любопытно в этой связи наблюдение Дениса Давыдова, приведённое им в «Военных записках». Партизаны в золочёных ментиках  и с французским прононсом в говоре в первоначальный период войны иногда попадали в руки русских крестьян и принимались за наполеоновских гренадёров, а что из этого выходило – думать не приходится. Давыдов приказал соратникам решительно отличаться от французов, приноровиться к крестьянству, сам отпустил бороду, надел кафтан, а орден св.Анны  заменил образком Николая-чудотворца. Дело простое. Но когда партизаны, отбросив по нужде как французский лексикон, так и русскую речь гусарских офицеров, принялись изъясняться на так называемом простонародном наречии, то их, попросту говоря, никто из смоленских и калужских крестьян не понимал. Обеднённого, примитивного, некнижного языка (будь то в устной речи или в письменном приказе) русские крестьяне не понимали, более того, употребление псевдонародного языка, пишет Давыдов, «оскорбляет грамотных, которые видят презрение в том, что им пишут площадным наречием».

    Так называемый книжный стиль входил в обыденную речь также и через церковную культуру: книги, проповеди. К тому же и правительственные указы «во всенародное сведение» приходили к людям через церковь.

    Так каким же, спрашивается, был разговорный язык 18 века: книжным или простонародным? Ни тем, ни другим. Смешанным. Вполне возможно, тем самым, каким написан роман В.Диксона. Тем самым, который можно назвать и фарсовым, но который для живущих в то время был вполне естественным, хотя и вызывал смех, , как и мода, приходящая и уходящая.

    Я верю авторскому языку и языку его литературных героев, поскольку с помощью этого языка можно в какой-то мере ощутить «столетье безумно и мудро» со всеми его противоречиями как в целом обществе, так и внутри отдельного человека.

    Возможно, наши потомки будут ломать голову над тем, как письменно передать разговорный язык предков? Перечтут они наши газеты и груду далеко не лучших книг – и остановятся на тех образцах. И будут, наверное, правы в своём выборе, потому что большинство из нас, ныне живущих, говорит по-писаному, что, к сожалению, не украшает родную речь, однако является исторической достоверностью.

    И ещё. В романе В.Диксона часто встречается то, что современный читатель назвал бы фольклором. Нет ли здесь авторского перебора? Думаю, что нет. Это для нас, сегодняшних, дедовская мудрость стала восприниматься как хрестоматийный фольклор. Для людей, живших в романные времена, эта мудрость ещё была обычаем, нормой, обыденностью. Н.М.Карамзин свидетельствует: «Сверх церковного наставления и мудрых изречения Святого Писания, которые врезывались в память людей, Россия имела особенную систему нравоучения в своих народных пословицах…Ныне умники пишут; в старину только говорили: опыты, наблюдения, достопамятные мысли в век малограмотный сообщались изустно. Ныне живут мёртвые в книгах; тогда жили в пословицах. Всё хорошо придуманное, сильно сказанное, передавалось из рода в род. Мы легк4о забываем читанное, зная, что в случае нужды можем опять развернуть книгу; но предки наши помнили слышанное, ибо забвением могли навсегда утратить счастливую мысль или любопытное сведение. Добрый купец, боярин, редко грамотный, любил внучатам своим твердить умное слово деда его, которое обращалось в семейную пословицу».

    Теперь о персонажах. Нил Карягин (купец), Почекушин-младший (канцелярист), Киря-шатун (соболятник), Якобий (губернатор)… В их языке ощущается нечто общее. Возможно ли такое и нет ли здесь авторской уравниловки? Думаю, что это «нечто общее» с исторической точки зрения оправдано и мотивировано. Скажем, взлёты на губернаторские должности были тогда столь случайны и быстры, что человек, обряжаясь в эполеты, не успевал освобождаться от тех корней, которыми был связан с недавним, не столь уж высоким прошлым.

    Каков же вывод?

    Язык романа звучит. Он, по-моему, тоже  является  персонажем  и наряду с литературными героями помогает историческому, философскому и психологическому осмыслению «странного века».

    Я думаю, что не все разделят моё мнение. Возможно, будет и раздражение. Объяснение этому простое, слишком многое нами утрачено, забыто, множество слов мы наполнили новым – то противоположным, то случайным, а то и вовсе непристойным содержанием. Однако, слова не виноваты, как замечает автор, виноваты люди, где-то когда-то совершившие вольную или невольную ошибку. В этой связи хочется сослаться на В.И.Даля: «Народные слова наши прямо могут переноситься  в письменный язык, никогда не оскорбляя его грубою противу себя ошибкою, а, напротив, всегда направляя его в природную свою колею, из которой он соскочил у нас, как паровоз с рельсов». Мне думается, что автор романа не ставил перед собой задачи подтолкнуть читателя к старым и новым словарям, но само по себе это занятие полезное.

    Вот такие непрофессионально-лингвистические мысли возникли у меня при чтении книги. Роман занимателен, познавателен, читается с интересом, больше того, даже с некоторым напряжением, поскольку не даёт возможности расслабляться мысли, держит в состоянии постоянной готовности к новому открытию, к столкновению с неожиданной мыслью, эпизодом, с новым сочным словом. Не стоит, вероятно, искать в романе «типичных представителей». Каждый персонаж жив по-своему и по-своему же является  слепком со своего причудливого времени. Интересен недоговорённый образ Куксы – в нём должно быть много любопытного «на все времена». В авторской недоговорённости, возможно, есть свой резон, своя трагическая тайна, которая тянется веками и не открылась во всей полноте даже людям нашего просвещённого века.

    После прочтения роман ещё долгое время не отпускает от себя, хочется вновь перелистать его страницы, где-то поспорить с автором, а где-то и продолжить его мысли о времени и о месте человека в своём времени. А это – не есть ли лучшая оценка литературного произведения? Думаю, что так оно и есть.

Обзор подготовила
Юлия Климашевская,
«Аргументы и факты»/Приложение «АИФ в Восточной Сибири»,
№15(756), апрель 1995 г.