Неловко говорить, но буквально до недавнего вчера нам более всего удавалось объяснить писателя и его книги  той средой, что его воспитала, и тем родом занятий, что выпали ему по жизненной судьбе, независимо от писательских наклонностей.

    Нам казалось, что только геолог может доподлинно описать таёжные тропы, в то время как звёздные бездны или больничные коридоры должны быть изображаемы соответственно  сочиняющим астрономом или графоманствующим эскулапом.

    Мы мыслили литературу, как бытовую фотографию, где самое важное – схожесть изображения с существующим оригиналом. Редкие исключения делались для пушкинских бесов, достоевской бесовщины и булгаковской Маргариты.

    Любое вмешательство в реальность и всякое смысловое смещение нас смущали, поскольку чистота и ясность писательских помыслов при незамутнённости жанра ценились нами более прочего.

    Скорее всего, прежде всего именно по этим причинам выход первой книги Виталия Диксона был задержан до нашего дня, когда всякое правило может быть опровергнуто, а таинственная неопределённость писательского замысла допустима.

    Промытарившись большую часть своей жизни по военным гарнизонам, используя всякую свободную минуту не по-офицерски и даже не по-писательски – обыкновенно занятый разгадыванием полуистлевших «пергаментов Клио», Диксон заполнял лист за листом  реально не видимым, но реально возможным; он азартничал в разгадывании лиц исторических,  заодно набрасывая тот возможный для их существования бытовой фон, что, по его разумению, наилучшим образом соответствовал и придуманному им иркутскому пищику, и почти непридуманному певцу Фелицы Гавриле Державину.

    Если Тынянов начинал свои сочинения там, «где заканчивается документ», то Диксон берётся за складывание своих исторических фарсов там, где срабатывает воображение, - на любой из строчек читаемой им летописи, хоть на первой, хоть на предпоследней; он отрывается глазами от документа, дабы всякое увиденное «округ себя» прочитать как его продолжение; таким образом, ударивший по глазам закат  совпадает с закатом чьей-то судьбы, та, поддерживаемая воображением, в поисках своего двойника, ломится к соседям, а находит его за двухвековым перевалом: «и дольше века длится день…»

    В свою первую книгу Виталий Диксон включил большую вещь, которую определил как «фарс-роман», и вещи поменьше, что, под общей шапкой, предлагаются нам как рассказы; однако, взятые по отдельности, они подаются с некоторыми уточнениями: «страдания», «мизансцены», «прелюдия», «историческая композиция», или уж вовсе запросто – «три сюжета».

    Фарсовость Диксона – его исторические шаржи, выпадающие в осадок лирико-публицистических отступлений, - прямая родня его писательскому недоверию ко всякого рода историческим хроникам. Диксона мучит не столько то, что в них присутствует, сколько то, что отсутствует.

    Всякий диксоновский фарс – это, по сути, выкликание отсутствующего и отсутствующих: былая жизнь тем и хороша, что непонятна, необъяснима и неизмерима; она – живое млеко для наших фантазий и чудная музыка для нашего слуха.

    Слух Диксона  удивителен: он слышит диалоги тишайшего восемнадцатого столетия столь же чётко, как мы – диалоги своих депутатов; он как бы зрит наш язык в его былом произрастании и, находя особое удовольствие в общении с его милой неуклюжестью, естественной замусоренностью и нелепым смешиванием «высокого и низкого штилей», арканит всё это своей хищно-молодой строкой.

    До чего хороша в той строке перекличка кокетливых архаизмов с неотёсанными бытовизмами былых времён – как забавен диксоновский стол «на четыре куверта», за коим Фелицитата Даниловна жалится на свою «меланхолию-с», что переливается «кажный божий день…из косточки в косточку», а у её желанного гостя, Ванечки Почекушина, эта самая штука «меланхолия-с» «ажно в кишках урчит…будто исти просит…»

    Кабы не было в книге Диксона поистине замечательно выписанных реально существовавших исторических лиц: Пестеля и Сперанского, Муханова и Кропоткина, не будь в его книге презабавных физиономий «лакейской ассамблеи» и купеческой гильдии, не случись – среди неожиданных исторических мозаик и их транскрипций – прелестнейших описаний старого Иркутска, я бы всерьёз упрямствовал, зачисляя в главные диксоновские герои, в первую очередь, его поистине независимо живой язык.

    Между тем, при всей парадоксальности исторических смещений и выводов (иногда и впрямь по этой части несколько переигрывающий и как бы заговаривающийся), Диксон складывает свои сюжеты столь странно хитро, дабы лишний раз определиться в своём отношении к России и россиянам.

    Он кочует из века в век, переходит из дня сегодняшнего в день минувший с неизживаемой болью за тех, кто уже по-человечески не случился, и за тех, кто, возможно, уже не случится. «Что делать?» - спрашивает Диксон. «Кто виноват, - допытывается он, – дураки или Дураки?».

    «Время ли виновато? Да нет, оно не виновато. И реки не виновны в том, что люди в них тонут. И ухабы большой дороги нечего винить за человечьи шишки на лбу. И на зеркало не пеняют, коли рожа крива…Есть русское словцо – «виноват». И корень в нём -  зловещий: вино, вина…распухший, кровоточащий, как след бича».

    Для кого-то это мозаика из перекликающихся друг с дружкой слов, для кого-то – узор из пережитых болей и переживаемых умолчаний, для меня – сама боль…

    Я знаю, что Диксона не всякому дано освоить немедленно – он не традиционный беллетрист, не дотошный историк, скорее – фантастический хроникёр, лирический летописец, презабавный  коллекционер былых анекдотов и исторических умолчаний.

    Новый, непривычный, но заразительнейший из наших сегодняшних писателей!

Павел Варварин [Анатолий Кобенков],
«Труд» (Москва), №239(22257), 24 декабря 1994 г./ Региональный информ.-рекламный выпуск «Восточная Сибирь», №42(129)