...И по Закону почти все осваящается кровью, и без пролития крови не бывает прощения... Новый Завет. Послание к Евреям

Из Нью-Йорка в Москву рейсом Delta Air Lines летели загадочные бигли - beagle harriers: английские малые гончие, закупленные для собственных нужд Центром экспериментальной хирургии, в просторечьи - Цехом, со статусом академического института. В семи клетках, что стояли в багажном отсеке, томились крепкие, чуть коротконогие животные с неожиданно печальными глазами, толстыми хвостами, похожими на дорогие галстуки, гладкой короткой шерстью яркого трехцветного окраса и широкими лбами, что носили мужчины в семье Ульяновых...

Боинг-737, приземистый и надежный, как бигли, которые даже в клетках производили впечатление невероятной энергии и силы, прежде чем приземлиться в московском аэропорту, садился в гренландском Гендере, а потом в Шенноне, в Ирландии, и Фрэта, единственного из стаи, негр-ветеринар, похожий на уличную телефонную будку, что сопровождал их в полете, извлекал из клетки багажного отсека и брал с собой.

* Две разных дороги в лесу...

И я выбрал ту, что короткой слыла,

И думал, что разница в этом была...

Роберт Фрост

С толпой пассажиров, демонстративно одетых, несмотря на февральский мороз, в летние майки и шорты, они проникали через бесконечные подогреваемые гармошечные переходы в гулкие здания аэровокзалов с высокими потолками, под которыми степенно вращались на длинных тросах мобили и модели первых двукрылых самолетов, множеством людей, кресел и запахов, где доминировали, непривычно сочетаясь, тревога, свежемолотый кофе и беспечность...

Потоптавшись у буфетной стойки в Гендере и ничего не купив, негр потащил его в туалет, похожий на операционную, и здесь Фрэт впервые увидел, как мочатся мужчины в странной формы металлические емкости из нержавейки, прикрепленные к стенам. Как всякий породистый пес, Фрэт главным почитал собственное достоинство и старался не демонстрировать сообразительность или преданность, и сделал вид, что не удивился.

Он был не просто хороших кровей, этот beagle* Frat, с могучей грудью, диковинным равномерно-рыжим каурым, как у конька-горбунка, окрасом и желтыми глазами, зеленеющими в гневе: и он, и его коллеги, оставшиеся в клетках багажного отсека Боинга, являли прекрасный образец генных технологий, с помощью которых порода биглей была целенаправлено улучшена недавно для использования в хирургических опытах, и он хорошо понимал это и всегда помнил...

Он знал короткой помятью онтогенеза - филогенез был ему просто еще не под силу, - что все они предназначены служить людям в хирургических экспериментах, а он сам к тому же - один из немногочисленных носителей чистоты недавней породы: кобель-производитель со сперматозоидами-стайерами, эритроцитами-теннисными мячами, пластичностью цирковой акробатки и адаптивностью ящерицы..., и принимал потому, как должное, людские любовь и заботу, и на старания ветеринара Эйбрехэма реагировал, как на магнитную карточку на ошейнике, куда были вписаны его имя, родословная, дата рождения, формула и группа крови, и выполненные прививки...

Между Гренландией и Ирландией Эйбрехэм, видно, от страха, это был его первый полет, перебрал со спиртным и зачастил в багажный отсек для бесед с Фрэтом, и горестно бубнил ему в морду про частые авиакатастрофы, Россию и страшных русских, не расчитывая на понимание и диалог, и помахивал, выпрошенными у стюардесс дегустационными бутылочками дешевого самолетного виски - a bald face whisky, которыми были набиты его карманы. Фрэт слышал эту жаргонную фразу про дешевый виски, но ничего не знал о России и не понимал про что ветеринар, и не собирался вступать в

дискуссию, чтоб развеять его пьяное одиночество и страхи, и бросил лишь неохотно и коротко:

- How it is going?*

* гончая, сыщик, шпион

** - Как дела?

- Not that great. Life just sucks in that crappy plane,* - ответил ветеринар на жаргоне, не особенно удивляясь вопросу Фрэта.

- Obviously you will be suffering later somekinda a hangover,** - заметил бигль и тоже на жаргоне, и добавил: - a crown fire...***

- I know buddy... It\'s like to creep on one\'s hands through the fire... but you will have also to stay... in Moscow... I don\'t know which way is better...****

- Негр помолчал, постарался внимательно посмотреть на бигля, не смог и пробормотал, обняв клетку, и почти засыпая:

- I know exactly the only thing: you\'re ace at fucking... I\'ve seen it many times...*****

- All animals are equal but some are more equal than others,****** - сказал Фрэт, вспоминая оруэлловский "Скотный двор", и шершаво лизанул черную щеку ветеринара, подумав, по-привычке, на любимом жаргоне: - This tipsy guy that\'s wearing the very blue skin just driven me up the wall...*******

Рев двигателей в багажном отсеке был нестерпим для собачьих ушей и бигли в замешательстве постоянно трясли головами, стараясь избавиться от него... А на Фрэта шум Боинга не действовал: он дремал, положив лобастую голову на передние лапы, изредка переглядываясь с полюбившейся недавно Лорен, необычайно красивой и подвижной, с черно-бело-коричневой шерстью и изысканным хвостом, приводящим его в восторг, которая не скрывала своих симпатий и периодически неслышно повизгивала, стараясь привлечь внимание... Но Фрэт не реагировал на призывы и все глубже погружался в хорошо знакомый прошлый мир, в котором был то беспризорным псом в грязном лондонском предместьи времен Генриха VII, что ошивался целыми днями в трактире молодухи Дебби "Early Bird",******** с восторгом наблюдая ее перепалку с завсегдатаями; то старожилом университетского вивария неподалеку от Портленда, штат Орегон, в разгар вьетнамской войны, с громоздким и тяжелым кардиостимулятором, одним из первых опытных образцов, придуманнхм университетскими физиками, что был соединен электродом с его правым предсердием, и прибинтован снаружи к животу прорезиненной тканью, под которой потела и чесалась кожа; то любимцем красавицы-шотландки Клэренс с зелеными глазами, рыжей и распутной, приучившей пса лизать свои гениталии, взамен несостоятельного дяди сэра Джонатана Коккета, члена Верхней Палаты британского парламента

* - Не очень. В этом паршивом самолете жизнь кажется куском дерьма. (жарг.)

** - Похоже, тебе предстоит расплата тяжелым похмельем. (жарг.)

*** - ...когда голова раскалывается. (жарг.)

**** - Согласен... Будто ползаешь на карачках по горящему костру... Тебе тоже не

сладко будет в Москве. Не знаю, что лучше... (жарг.)

***** - Одно знаю точно: ты классный собачий трахальщик... Сам видал... (жарг.)

****** - Все животные равны, хотя некоторые равнее.

******* - Этот надравшийся негр с синей кожей просто достал меня... (жарг.)

******** - Ранняя пташка

середины семидесятых прошлого столетия, владевшего несколькими замками без привидений на юге Шотландии и любившего несмотря на возраст щеголять в красно-сине-зеленом килте на голое тело и дорогом клубном пиджаке; то отважным предводителем стаи гончих, бестрашно атакующей огромного медведя по кличке Старый Бен в окрестных лесах Мемфиса, штат Теннеси, в начале ХХ века, так прекрасно описанного Фолкнером, мудрого и хитрого, и очень опасного, всякий раз уходившего от погони и выучившего назубок повадки местных охотников, своих учителей, что который год безуспешно гонялись за ним...

Фрэт поднял голову, чтоб взглянуть на Лорен, и очутился внезапно в незнакомом подвале, душном и влажном от постоянно текущих труб, с низкими сводами, без окон и таким огромным, что закраины тонули в полумраке, и полчищами крыс, притаившихся за стенами и под бетонным полом, которые с появлением бигля насторожились и прильнули к щелям, привычно готовясь к учебной тревоге...

Знакомо пахло эфиром, йодом и работающим электрокоагулятором, прижигающим ткани...Фрэт глубоко втянул в себя воздух, ударивший в ноздри отчаянием и болью, страхом и давними человеческими испражнениями, и совершенно неожиданными запахами дорого табака и одеколона, и посмотрел по сторонам: у дальней стены возле открытой настежь металлической двери в две створки стояли трое в вечерних костюмах, наголо обритых, с наушниками радиосвязи и неуместными уличными башмаками коричневого цвета со шнурками. Они негромко переговаривались, посмеиваясь и поглядывая на изможденную молодую женщину со странно серым лицом в чем-то черном и длинном, похожем на рясу, что сидела неподвижно, прижавшись спиной к стене, выставив вперед непропорционально длинные босые ноги и руки, которыми упиралась в грязный пол, похожая на сильно отощавшего голубоко дога, и неотрывно смотрела на дым сигареты, зажатой стерильным кровоостанавливающим зажимом, которую курил мужчина, примостившийся рядом в неудобном старом кресле с облезшей матерчатой обшивкой...

Мужчина был в хирургических перчатках, вымазанных засохшей кровью, в редкостных недешевых очках с круглой оправой и прозрачном целофановом фартуке поверх голубой рубахи с чуть распущенным узлом толстого галстука в горох. Он что-то говорил женщине, старательно выдувая дым в сторону..., и тут Фрэт увидел на полу подле нее собачий ошейник с маленьким висячим замком на месте застежки и длинную цепь, протянувшуюся к наскоро вбитой в стену металлической скобе...

Он оглянулся еще раз. Мощная бестеневая лампа со встроенной дигитальной камерой освещала операционный стол с дистанционным управлением, подле которого переминались двое в хирургических перчатках без привычных халатов: невысокий темноволосый молодой мужчина, похожий на индейца, - Фрэт тогда подумал: "сoosie",* незнакомый еще с

* Китаеза (жарг.)

этиническими группами, населяющими Россию, - и девушка в майке с надписью "Единственная Россия"... Рядом маленький столик с термостатируемыми контейнерами для транспортировки органов - такие он видел часто у себя в лэбе в Питсбурге - и наркозный аппарат, тоже очень современный, как лампа, фирмы "Medtronicks", многофункциональный, способный поддерживать адекватную вентиляцию в течение нескольких суток не хуже собственных легких... Человек на столе был накрыт простынями, густо пропитанными кровью, там, где широко была вскрыта брюшная полость...

- Очень большая кровопотеря, - подумал Фрэт. - Так они могут потерять его, - и стукнул толстым хвостом об пол...

- Ни у тебя, ни у нас нет выбора, Принцеса, - сказал мужчина, не обращая внимания на бигля. - Давно знаю зачем тебе понадобился человечий эмбрион и как, и куда ты вшила его тому старому еврею, что враз захорошел и стал выздоравливать волшебно, презрев привычные законы патофизиологии... По несчастию однако попала ты в судебные жернова государства нашего... Следователь-важняк за тобой охотится... Чтоб избавиться от него есть одно средство: исчезнуть навсегда... Только вот рука не поднимается... Пожалуй, послужишь еще науке... телом своим прекрасным... и органами... Вторую неделю реципиента ждем... Иди найди такого с четвертой группой крови да еще резус-отрицательного... Разве что, кто из дворян, соплеменников твоих, загибаться станет от почечной недостаточности... Молчишь? Похоже, упорство - твое главное качество после породы высокой и красивых ног... Этот парень, - он кивнул в сторону операционного стола, - уже почти разобран... С тобой, возможно, скоро сделают то же самое...

Мужчина все говорил и говорил излишне нервно, будто боялся замолчать. Потом докурил, расстегнул зажим и раздавил выпавшую сигарету туфлей.

- Не могу выпустить тебя отсюда..., - сказал он устало и покорно. - Слишком далеко все зашло... - Встал, подошел к молодой женщине и глядя мимо куда-то, чтоб не встретиться случайно взглядами, добавил: - А ты, похоже, и не рвешься отсюда особенно... и идешь на Голгофу, как на праздник...

- Кравыт сылна, Анатолы Барысыщ! - раздалось у него за спиной с сильным акцентом.

- Пусть кровит, Султан! - Мужчина сразу забыл о женщине и легко двинулся к операционному столу: - Как только удалим сердце, кровотечение прекратится... Сечете, коллега?

- Да. Канешна, сэчем, - Голос ассистента выдавал волнение. - Будэм дэлат стэрнатамию?

- А как иначе забрать сердце? Боковые доступы не проходят: не подберемся к сосудам... . Углуби наркоз, Валюн! - Мужчина в очках повернулся к анестезиологу. - Счас торакотомию заделаем и порядок..., а грудину рассечем поперечно... и времени поменьше понадобится... Готовь самый большой ранорасширитель, Сашенька! - сказал он и женщина в майке с лейблом "Единственная Россия" зашевелилась, перебирая инструменты на маленьком столике в ногах...

Завизжала электропила, запахло подгоревшей костной мукой... Они молча работали, трудно рассекая грудину тупой пилой, а потом отделяя от нее переднее средостение...

- Ему теперь по-фигу, что ребра полетят..., - сказал хирург и стал крутить ручку ранорасширителя. Рана медленно растягивалась и в наступившей тишине отчетливо слышалось потрескивание ломающихся ребер, будто кто-то большой и тяжелый шел по валежнику. Фрэт вспомнил медведя и мурашки побежали по спине....

За дверью раздался невнятный шум. Его сменил басовитый лай, заглушивший быстротечные крики. Дверь, сдерживаемая снаружи, распахнулась и в подвал ворвались две собаки: здоровенная черная дворняга, размером с молодую корову, отливающая вороненной сталью боевого оружия и песочного цвета боксер с сильно загнутой кверху короткой мордой в глубоких кожных складках, почти достигающей лба... Они встали по бокам лестница и замерли, забывая переступать от нетерпения ногами...

- Давай контейнер, Султан! Открывай... шевелись..., - негромко командовал ассистеном Анатоль Борисыч, не обращая внимания на собак... - Ты хирург, братец, твое дело хирургия... Меня так учили: даже если пожар или землетрясение... ты не должен отходить от больного... черт... от донора... от стола...

- Конечно! - кисло пошутил анестезиолог, стараясь побороть страх: - Ни шагу! Мы ведь действуем в соответствии с заповедью врачебной: Non noceo!*

Хирург дернулся, удивленно посмотрел на коллегу и стал погружать в пластиковый мешок с консервирующим раствором отсеченное сердце с отмытыми от крови коронарными сосудами, похожее на кусок телятины. Затянув пакет, он опустил его в контейнер, разогнул спину и, оглянувшись по сторонам отрешенно, заметил:

- Свои яйца теряют не только птицы, Валентин! Не помнишь, как это звучит на латыни...?

В подвале было удивительно тихо и обритые люди в вечерних костюмах и всепогодных коричневых башмаках неподвижно стояли вдоль стены и удивленно таращились на молчаливых собак. Наступившую тишину попытался нарушить наркозный аппарат, странно взвыв мотором, но сразу

* Не навреди! (лат.)

стих после неслышного щелчка выключателя... И тут сверху послышался приближающийся перестук когтей о каменный пол: негромкий и замедленный нарочито, совсем непохожий на собачий, и на ступенях возник крупный серый шарпей, a bore-polisher*, и стал неспешно спускаться, с каждым шагом увеличиваясь в размерах... Его шкура, вся в складках и шрамах, напоминала старую солдатскую шинель, и весь он, помятый и даже сонный какой-то, казался солдатом, вылезшим только что из окопа, чтоб размяться и покурить, и даже виделась старая винтовка за спиной... Шарпей оглядел присутствующих, поправил ружье, как-то незаметно уширился вдруг, стал расти и неспешно двинул в сторону операционного стола...

Подойдя к хирургу он опустился на задние лапы и был уже почти вровень с ним..., и музыка тут заиграла мелодичными маршами братьев Покрасс..., а он сидел молча, будто слушал братанов-музыкантов, и не трогался с места..., и исходило от него ощущение нездешней силы, даже могущества, неимоверно быстрых непредсказуемых реакций хорошо тренированного тела бойца, обладавшего, похоже, разрушительной силой, не меньшей, чем артиллерийский снаряд, и воля людей, прижавшихся спинами к стенам подвала, съежилась по-началу, а потом исчезла совсем вместе с храбростью... Лишь хирург Анатолий Борисович в редкостных очках еще противился шарпею, который, похоже, не собирался нападать, и суетливо похлопывал себя по карманам в поисках пистолета, словно искал зажигалку или носовой платок, путаясь в складках шелестящего фартука и поправляя сползающие очки...

Наконец, он отыскал пушку, взвел курок и приставил ко лбу шарпея, и тогда тот прыгнул внезапно: молча, легко и свободно, будто играючи, и впился в горло человека..., а тот успел сделать несколько выстрелов и все они попали в цель, но шарпей продолжал висеть у него на шее, навсегда стиснув зубы... А когда они упали оба, Фрэт вдруг ощутил в грудной клетке и животе такую смертельно обжигающую боль, словно все пули из пистолета незнакомого хирурга попали в него и залаял громко и визгливо, как щенок, чувствуя, что умирает, и еще понимал, уже не собачьим умом, а другим, всепроникающим и всеобъемлющим, что смерть ему теперь нипочем, потому как вся его будущая жизнь, прожитая здесь, прекрасная и отвратительная, и предстоящая неистовая любовь были отданы молодой женщине, что сидела на грязном полу подле цепи и смотрела перед собой невидящими желтыми, как у него, глазами с широкой зеленой каймой...

Фрэт попытался вытянуться в неудобной клетке багажного отсека Боинга и, не чувствуя дискомфорта, принялся грустить, вспоминая институт в Питсбурге, штат Пенсильвания, на северо-востоке США, лабораторию генетики, где никогда не был, но в которой его будущие гены, изолированные от окружающего мира лишь тонким слоем кварцевого стекла пробирки, из которой по недосмотру кто-то вынул пробку, вдруг

* злая собака (жарг.)

разом: масштабно и немыслимо полно вобрали в себя навсегда окружающимй мир, и тот, что за стенами лэба, и тот, что окрест, и еще дальше...

Он быстро научился понимать человеческую речь со всеми ее оттенками, иронией, недосказанностями и паузами, которые порой значили больше слов, а потом заговорил сам... и очень стеснялся, и никогда не делал этого прилюдно, даже на жаргоне, который любил... Он истово занимался любовью с молодыми биглями-барышнями, когда их приводили к нему служители, но не испытывал особого удовольствия: это была его работа...

Москва пахла по-другому: неухоженными окраинами, которыми они ехали в Цех, подержанными автомобилями - тот, что вез их, походил на мусоровоз после недавней ездки - и такими же подержанными людьми, но сильнее всего был запах предожиданий, будто все они, и люди, и улицы, и машины, старательно напряглись и застыли обреченно, а, может, с надеждой, в ожидании перемен, мудрого покровительства или привычного злодейства, изнашиваясь и терпеливо потея, и, похоже, почти не замечая этого...

Их разместили в большой комнате, неровно облицованной белым крошащимся кафелем, с мокрым цементным полом, слегка присыпанным опилками. И стены, и пол, и опилки издавали ни с чем не сравнимый омерзительный запах, и Фрэту сразу расхотелось дышать. Он посмотрел на остальных: взъерошенные, почему-то потные, несмотря на промозглый холод неотапливаемого помещения, бигли трусливо сбились в дрожащее стадо, стараясь телами соседей отгородиться от недавнего перелета, страшной машины без окон и дверей, доставившей их сюда, запахов и мелких осколков, что всякий раз разлетались колючими брызгами, когда очередная кафельная плитка бесшумно отделялась от стены и звонко разбивалась о каменный пол, заставляя их удивительно синхронно вздрагивать спинами...

Крупная молодая белобрысая деваха в резиновых сапогах и твердом оранжевом фартуке поверх ватника, незнакомо шуршащем при движениях, пахнувшая стенами и полом, неожиданно выкрикнула что-то, замахнувшись на биглей странной палкой с голыми ветками на конце, и уставилась на Эйбрехэма, и удивленно улыбнулась, сразу похорошев круглым лицом, а тот, чем-то похожий теперь на своих собак, вдруг забыл о них и презрев вонь и лужи, двинулся к девке, растянув толстые гуттаперчевые губы непривычно пурпурного цвета в ответной улыбке, вытаскивая на ходу самолетные бутылочки с виски, и Фрэт заревновал, прислушиваясь к шуршанию неудобного фартука...

Лаборантка Станислава, что глазела на негра, приоткрыв маленький пухлый рот с сероватыми редко чищенными зубами, училась на третьем курсе Медицинской академии, подрабатывая в Виварии ночными сменами. Она приехала в Москву из Карелии и смешно окала поэтому, плохо одевалась, предпочитая доселе незнакомую одежду из кожи, траченную металлическими рокерскими заклепками, что делала ее похожей на крупного пони с бубенчикам, и считала себя правильной девкой, усердно противостоящей столичной вседозволенности, хоть могла крепко выпить и переспать с понравившимся студентом или преподавателем...

Такого большого черного негра, похожего на дорогой холодильник, что стоял на кухне в доме Елены Сергеевны Лопухиной, заведующей Отделением почечной трансплантологии Цеха, она видела впервые. Однако показался он ей, несмотря на размеры, крошечным замерзшим человечком из грустной американской сказки-комикса, напуганным перелетом и Москвой, и непривычными вонью и грязью собачника, и чем-то еще, что пока не успело сформироваться в ее голове..., и ей захотелось пригреть и приласкать его.

Фрэт осторожно опустил зад на лапы и стал незлобливо завидовать ветеринару, которого деваха в сапогах и ватнике, не похожая на своих американских коллег, завела в лаборантскую и усадила на неудобный жесткий стул посреди комнаты. Помедлив, она произнесла несколько непонятных слов и, продолжая улыбаться, мимолетным движением сняла фартук, расстегнула ватник и стащила с головы вязанную черную шапочку, и сразу удивительно чистые пепельно-серые волосы привычно заструились по щекам, вдоль приятного лица, которое немного портил прямой крупный нос, неожиданный на круглом лице, а может, и не портил совсем, а наоборот, Фрэт этого еще не знал, и осветили лицо, и замызганную комнатку, где кроме Эйбрехэма, неуверенно сидящего на стуле без спинки, стоял ободранный письменный стол с грязной посудой, парой граненых стаканов и больничным винегретом в фаянсовой миске с палевыми цветками, не встречающимися в природе, вдоль выщербленных краев; несколько пустых ведер у стены, медицинские весы на полу и жесткий, обитый клеенкой, топчан со старым солдатским одеялом в изголовьи, на которое неожиданно грациозно уселась лаборантка...

Напуганный Эйбрехэм удивленно посмотрел на невиданные граненые стаканы и она, стараясь понравиться перепуганному чужеземцу, сразу суетливо полезла за бутылкой, спрятанной в нижнем ящике письменного стола, забыв о самолетном виски, разлила остатки содержимого и, пошарив в почти пустой от волнения голове, выпалила, провинциально скривив рот и неуверенно улыбаясь:

- Welcome! Добро пожаловать!

Негр пил мелкими глотками, делая короткие паузы, и ее затошнило. Выпив, он облизал гуттаперчевые губы, улыбнулся широко и долго, и невиданной белизны зубы, непохожие на настоящие, гипнотизировали ее...

Она пришла в себя, понимая, что висит на негре с задранной юбкой, цепляясь за него руками и губами, обхватив могучие бедра босыми ногами, и не падает только потому, что упирается промежностью не в привычный студенческий пенис, но что-то огромное, проникающее за стенки влагалища, пульсирующее и горячее..., и лишь позже почувствовала еще и могучие ладони на своих ягодицах...

- Вот тебе и крошечный человечек из американской сказки, Славка, - успела подумать она и улыбнулась...

Фрэт забыл, что по-породе он жизнерадостный сангвиник, уравновешенный и покладистый, и затосковал, и заглянул в приоткрытую дверь, и тут же в спешке попятился, и прикрыл глаза от ослепительно белизны обнаженной попки лаборантки в позе dog-style, подрагивающей перед черным, как крышка никогда не виданного им концертного рояля, пахом негра, который с мощью шахтерского отбойного молотка с вечным двигателем внутри вдавливался в светящиеся ягодицы... Фрэт постоял немного в корридоре, вернулся, осторожно протиснулся в дверную щель и сел на задние лапы.

- That\'s called "bunny fuck",* - подумал он, возбуждаясь, и громко стукнул об пол толстым галстуком-хвостом, навсегда влюбляясь в молодую лаборантку с белоснежной кожей и запахом гениталей, сводящим его с ума....

А Станислава от неведомого раньше мучительно-сладостного наслаждения временами вновь теряла сознание, и бигль, досматривая слишком затянувшийся на его взгляд короткий коитус в одиночестве, ветеринара он в счет не брал, совсем не по-собачьи, неземным каким-то чувством вновь, как в недавнем перелете через океан в багажном отсеке Боинга, проживал свою будущую московскую жизнь, безумную, страшную и прекрасную, в которой не собирался ничего менять, потому что умирал счастливым, зная, что жертвовал собой ради тех, кого любил и чьи человеческие качества почти не имели для него значения...

Днем они пообедали в ресторане, который выбрала Станислава.

- Буду звоть тебя Обрашкой, - проокала она, стараясь уменьшить размеры ветеринара-гиганта, рука которого, похожая на лопату, нежно подбиралась под столом к ее гениталиям, а темные глаза без зрачков смотрели не мигая, обволакивая любовью и таким нестерпимым желанием, что хотелось поскорей содрать одежды и позволить ему делать с собой, что захочет прямо в кабаке, и самой приникнуть губами к пугающей сине-черной шероховатой коже...

- Пожил бы ишо чуток. У Ленсанны вон доча зимой свободна... и комин протопить можно, - окала Слава, понимая, что не слышит он и стала горевать, и напряглась, пристально вглядываясь в полюбившееся лицо нездешнее, чтоб запомнить сильнее, но помять услужливо подсовывала ночную дежурку и огромный всепроникающий Абрамов пенис с задатками вечного двигателя, на котором сидела...

Вечером Станислава поехала провожать Абрама, понимая, что неожиданно быстро и сильно привязывается к нему, а Фрэт, которого захватила с собой, прямо в шумном здании аэровокзала, периодически

сотрясаемом громовыми объявлениями на плохом английском, взял первый

* Траханье по-быстрому (жарг.)

урок русского языка, вслушиваясь в невнятные монологи дикторов...

- Ленсанна! Можно поговорить с вами с глазу на глаз..., как Кутузов с Нельсоном?

- Если опять про этого писателя с почечной недостаточностью...

- Он актер... Я обещал, что положу его на днях. Он не протянет еще

месяц на амбулаторном гемодиализе... Ему нужна трансплантация почки. Срочная... Сейчас... - Крупный сорокалетний хирург по прозвищу Вавила,

с густыми, как у проводника, усами на простоватом лице, свисающими по углам, за что дали ему имя героя гоголевских "Диканек", с кругами темного пота подмышками на голубом операционном белье и красной полоской на щеках и носу от только что снятой маски, уставился на заведующую отделением, выжидая, а потом демонстративно перевел глаза на длинную ногу в красивом чулке глубоко темно-серого цвета, что покачивалась перед ним, непринужденно выбираясь каждый раз почти до паха из-под полы расстегнутого халата.

- Любопытно, как она заканчивается у нее, - привычно подумал про ногу Вавила, пытаясь найти новые аргументы.

- Госпитализация больных в отделение является моей прерогативой. Только моей... Странно, что ты вдруг забыл об этом. - Молодая женщина уверенно излагала инструкции Ковбой-Трофима и, закончив, по-мальчишески соскользнула с голой крышки письменного стола, с удовольствием наблюдая, как Вавила, поколебавшись, но так и не совладав с низменными инстинктами, не отвел взгляд от открывшейся на мгновение промежности. - Откажи! Мы в отделении трансплантологии... Экстренных госпитализаций здесь не бывает... Неотложная хирургия на втором этаже.

Она вытащила из кармана халата пачку сигарет, закурила и, тряхнув несколько раз пустым коробком спичек, странно метко, по-мужски, почти не глядя швырнула его в далекую корзину для бумаг под столом, и двинулась по кабинету, удивительно грациозно, так можно ходить лишь после долгой изнуряющей муштры или из-за унаследованной хорошей породы, уверенно продвигаясь меж деревянных стеллажей с рядами книг за полуоткрытыми дверцами, уродливых белых медицинских шкафов из металла со стеклянными стенками и полками, забитыми дорогим иностранным хирургическим инвентарем, стола для совещаний и инкрустированной перламутром деревянной подставки с недешевыми бронзовыми часами под старину с фигурками двух женщин в тогах и сандалиях на босу ногу, внимательно разглядывающих маятник, несуетливо качающийся из сторону в сторону вместе с мальчиком-ангелом, оседлавшим его, дивана хорошей кожи у стены с резным деревом дорогих пород, и таких же кресел перед низким столиком с толстой прозрачной стеклянной доской, на которой лежали несколько медицинских журналов, аккуратно вскрытые конверты с вырезанными кем-то марками, и две китайские кофейные чашки тонкого, почти прозрачного фарфора, с темной и очень густой беспорядочной жижей на дне...

- Ему ведь за шестьдесят уже... и алкоголизм в анамнезе, - сказала вдруг она, проявляя удивительную осведомленность и останавливаясь перед Вавилой, который, похоже, давно забыл о своем претеже, увлеченный возбуждающей пластикой женского тела, которое знало о своем совершенстве и искренне радовалось, когда об этом узнавали другие, даже если это случалось с ними не в первый раз...

- Он еще хоть куда, - сказал Вавила, приходя в себя. - Занят в трех спектаклях..., сам поставил еще два, преподает в институте и лишь под моим напором отказался от участия в фильме - каком-то бесконечном телесериале про наших нынешних национальных героев.

- Про кого? - вяло поинтересовалась она.

- Про воров...

- Аннулируй госпитализацию писателя, Вавила. Наш лист-ожидания растянут больше, чем на год... Мы не можем оперировать стариков, потому что тогда станут умирать молодые, - сказала Елена Лопухина, будто выступала в платной телепередаче "Закон и порядок", и поглядела на дверь, ставя точку в затянувшемся разговоре, но не удержалась: - Очереди в европейских клиниках на трансплантацию составляют десятки тысяч пациентов..., а Европарламент готовится обсуждать возможность продаж человеческих органов... Моя бабка по отцу рассказывала, как во время Отечественной войны в санитарные поезда брали только тех, кого можно было довезти до госпиталей... Остальных... бросали.

- Сука! - подумал Вавила, поднимаясь со стула и добавил вслух: - Почти абсолютная власть в Отделении..., да и в Цехе тоже, развратили вас почти абсолютно. Не помню, кто сказал..., но знаю: вы перестали быть специалистом, Ленсанна... Вы становитесь жестким менеджером, железным и бездушным не только к больным...

- То, что не ложусь с тобой, Вавила, еще не значит, что ты не нравишься мне, - мягко сказала заведующая и Вавила удивленно замер у дверей. - Ты мне просто противен... Да, да! Противен! - перешла она на крик, забывая грациозно перемещаться при этом. - Твоя дешевая демагогия не стоит выеденного яйца, даже если оно воробьинное или твое собственное... Думаешь не знаю, сколько слупишь с этого писателя за госпитализацию, анализы, иммуннодепресанты, которые тебе впаривают по-дешевке фирмачи-австрияки, операцию, послеоперационный уход?! Вон отсюда!

- На порядок меньше, чем возьмете вы..., да еще в валюте! - взорвался Вавила и сразу понял, что идет в лобовую атаку и она никогда не простит ему этого, и уволит к чертям собачьим, и никто не станет на его защиту, ни паршивый профсоюз, ни венценосный Ковбой, ставший в последние годы столичной знаменитостью..., и тогда ему одна дорога: больничным ординатором в городскую больницу или врачем в поликлинику с нищенской зарплатой...

- Простите подлеца, Елена Александровна, - внятно попросил Вавила, сильно потея, будто ассистировал на операции, и склонил голову... - Настоящая леди называет кота котом, даже если споткнулась о него...

- Убирайся! - голос молодой женщины торжествовал, но в нем не было злорадства.

Когда за Вавилой закрылась дверь, она постояла неподвижно немного, невидяще поглядела на два убогих городских пейзажа на стене, подаренных хорошим московским художником, скомкала туго плотный лист ненужного приглашения на международный конгресс и не гляда метко забросила в туже далекую корзину, подошла к телефонам, набрала короткий номер местной связи и замерла опять...

- Можно зайти к вам? - сказала она в трубку другим голосом, трудно дыша, и принялась ждать...

- Я ухожу в операционную, - ответила трубка, дребезжа, и сразу последовали короткие гудки. Она выждала мгновенье и снова набрала короткий номер в три цифры. Трубка хохотнула негромко и сказала:

- У нас пять минут...

Она не стала отвечать и, бросив взгляд на часы с мальчиком-ангелом на маятнике, легко стянула из-под халата скользкие штанишки, уже представляя себе, как пробежит мимо вечной его секретарши, холодной старой девы с проницательными глазами лекаря от нетрадиционной медицины, которой ей всегда до смерти хотелось залезть под юбку, чтобы посмотреть, что там, легко присядет на край письменного стола в огромном, похожем на ангар, кабинете, и истекая желанием станет ждать, когда он приблизится знаменитой ковбойской походкой, сводящей с ума, недоступный и такой близкий, медленно поднимет тяжелые веки, посветив вокруг неярко серым цветом, и она погрузится в пучину наслаждения, всякий раз яркого и быстротечного, и дернула ручку двери...

Елена Лопухина, строгая молодая женщина с прекрасным узким лицом аристократки или хорошей актрисы, всегда туго обтянутым кожей, особенно на выступающих скулах, большими желтыми глазами с широкой зеленой каймой, делающей их иногда голубыми или зелеными, в зависимости от настроения или одежды..., или цвета волос, фигурой девочки-теннисистки, одновременно угловатой и элегантной, толстыми длинными губами и двумя небольшими бородавками на щеке, придававшими ему редкостную прелесть, с периодическими приступами нимфомании в поведении и одежде, всегда из дорогих магазинов, была неплохим хирургом и отличным менеджером с мужскими стратегическими мозгами, всякий раз находившими нетрадиционные решения традиционных проблем.

Мать Елены - Анна Лопухина, бывшая операционная сестра, почти всю жизнь простоявшая на операциях основателя и бессменного директора Цеха, профессора Глеба Трофимова, по кличке Ковбой-Трофим, принадлежала известному в России дворянскому племени Лопухиных, за что расплачивалась гонениями, как до нее расплачивались ее родители, но, видно, не смогли, потому что были растреляны в тридцать седьмом... Отец Елены, мягкий интеллигентный человек, не вынес ни стоицизма старшей Лопухиной, ни замкнутости, ни молчаливого противления режиму и уехал насовсем в Прибалтику, где обитались его родственники, когда дочери было шесть лет... Он периодически навещал их и даже познакомился с Ковбой-Трофимом, который консультировал его иногда, но жить в Москве не хотел...

Согласно легендам и периодически гулявшим по Цеху слухам, в старшую Лопухину когда-то был влюблен профессор Трофимов, который не побоялся и взял Анну к себе в институт, когда дальние родственники тайком привезли ее, еще почти ребенка, из Казахстана после войны... Однако Ковбой-Трофим обитался для простого институтского люда так высоко, что представить в его объятиях бывшую операционную сестру, суровую недотрогу с крупными чертами излишне породистого лица с бородавками, не мог никто, как ни старался...

Высокая и статная, не отличавшаяся особой красотой, Анна Лопухина вырастила дочь одна, соответственно своим принципам и представлениям о воспитании и образовании, в которых превалировали строгость и суровость, и максимальная занятость, и в ход здесь шло все: теннис, плавание, фигурное катание, английский, фортепиано... и даже балет, благо в те времена почти все это было бесплатным, и маленькая Елена, похожая на стрекозу с длинными ножками вместо крыльев и такими же большими стрекозьими глазами, спешила из музыкальной школы во Дворец пионеров, сгибаясь под тяжестью школьной сумки, папки с нотами и чехлов с коньками и ракетками, чтобы провести полтора часа у балетного станка...

Единственная слабость, которую позволяля старшая Лопухина в отношениях с дочерью, были совместные метания остаков пищи с обеденного стола в корзину для мусора, что стояла в дальнем углу кухни... Она почти всегда выходила победителем и, сидя за столом демонстративно небрежно, даже неглядя, швыряла огрызки яблок, недоеденный картофель, рыбьи головы, хлебные корки, смятые салфетки и прочий хлам в корзину, эпатируя Елену не столько манерами, сколько удивительной целкостью...

- Твоя бабушка, получившая куда лучшее воспитание, считала эту работу вполне достойным занятием и достигла в ней большого совершенства, - сказала дочери однажды Анна Лопухина, - но брасывать почти целые котлеты в корзину она себе никогда не позволяла....

- К чему ты готовишь меня, ма? - спросила однажды, худая, почти прозрачная, с синяками под глазами от недосыпаний, Елена, вопросительно глядя на мать... - Не к тюремным же лагерям, в которых погибли дед с бабкой? Где еще могут понадобиться моя выносливость и покорность? Где?

- Типун тебе на язык, Елена! - сурово реагировала старшая Лопухина. - В этой стране может случаться все и даже больше... Ты должна быть готова и к будущей благополучной жизни, и к дедушкиным с бабушкой лагерям... Я воспитываю в тебе не выносливость и покорность, но стойкость духа и тела, которые в трудную минуту или счастливые часы придут на помощь... Ты не в убытке...

- С твоей муштрой я чувствую себя крысой на корабле, где каждый день учебная тревога, - сказа Лена, которой было в ту пору 15 лет.

- Нет! Я хочу научить тебя дуть умело в свои паруса...

Поступив в медицинский, Елена чуть притормозила в нагрузках, но оглянуться вокруг по-настоящему и прислушаться смогла только на третьем курсе..., и удивилась сильно: равнодушная толпа, одноликая, вызывающе бедная, за исключением редких одиночек, подтверждающих справедливость вечного русского тезиса: бедность - не порок, неохочая до учебы, жадная до выпивки, что стала вдруг мучительной проблемой, и секса, на который большинство смотрело, как на заход в кино. Однако Елену однокурсники не интересовали: ни бедные, ни богатые, и на все попытки студенческого флирта: от легкомысленных поцелуев в перерывах между лекциями до серьезных попыток забраться под юбку на вечеринках, она реагировала с такой леденящей и яростной сдержанностью, что у нападавших мгновенно исчезал из крови тестостерон.

Младшей Лопухиной был интересен лишь один человек в Москве, давно и навсегда ставший, как ей казалось, властелином ее души, и неважным было, что он станет делать с телом, которое напрягалось и замерло в бесконечном ожидании... А он ничего не делал ни с телом, ни с душой, лишь приглашал иногда в концерты и музеи, хоть в живописи и музыке разбирался поверхностно..., на премьерные спектакли, в загородные поездки с коллегами и друзьями, а однажды взял в Лондон, на кардиохирургический конгресс, и она, совершенно ошалевшая, бродила с ним, узнавая с детства знакомые по репродукциям места...

Он изредка бывал у них в доме и всякий раз за чаем с бубликами, уверенно положив сухую кисть с удивительно длинными сильными пальцами на такую же сухую от постоянного хирургического мытья руку Анны, деликатным шепотом предлагал деньги, вынимая из кармана пиджака заготовленный конверт и всякий раз с сожалением клал обратно... Однако деньги и достаточно большие в доме были всегда: из каких-то полулегальных дворянских фондов, союзов и родственников за рубежом... Елена не знала отказов в одежде и карманных расходах, удивляя однокурсников то щедрым заказом ресторанной еды для всей компании, то дорогой выпивкой...

Он никогда не был с ней фамильярным, не покровительствовал демонстративно и не пытался легкомысленно заигрывать, никогда не подчеркивал ни дистанции, ни социальных раличий между ними, и не старался казаться однокурсником... Он был самим собой и ни разу не сделал ошибки, хотя она догадывалась, как трудно ему это давалось. И даже преподнося дорогие подарки, от которых душа ее взлетала в небеса, он вел себя сдержанно и просто, будто вместо последней модели "Жигулей" дарил ручку Parker с золотым пером... Ее смущало лишь, что мать была сдержанна и сурова с ним, даже враждебна и всячески противилась дружбе...

Елена первой сооблазнила его. По крайней мере, себе она внушила именно это и жила долгие годы с примиряющей и успокаивающей мыслью, что инициатива принадлежала ей, а он просто подчинился обстоятельствам. Она была слишком хорошо воспитана, хотя старшая Лопухина говорила, что здесь - слишком не бывает, красива, умна и имела редкостную родословную, которой если не кичилась, то помнила постоянно и не уставала напоминать другим молчаливо, сдержанностью своей, даже высокомерием, осанкой и полным отсутствием суетливости, свойственным подругам той поры, чтобы позволить ему овладеть собой в номере дорогой гостиницы с двумя большими кроватями, разделенными массивной тумбочкой, после ужина с обильной выпивкой или на близкой даче в Малаховке под любимого им Генделя и кофе с миндальным ликером..., и предпочла осуществить эпатажную выходку свою в такси, на задних сиденьях, хотя по-началу собиралась заняться любовью с ним в лифте..., заранее зная, что он не сильно бы удивился...

Елена не была пьяна... Несколько глотков шампанского лишь приятно кружили голову, когда она требовательно повернулась к нему и посмотрела желтыми с зеленым ободом глазами в интеллигентное, чуть строгое лицо без возраста, которое никогда не воспринималось самостоятельно, но с телом всегда, в хороших одеждах из тщательноь выделанной кожи, такой тонкой, что походила на ткань..., шерстяную или из хлопка, клиникой его, а позже институтом по прозванью Цех, званиями, хирургическим мастерством, о котором даже среди студентов ходили легенды, и особенно руками, восхищавшими своей артистичностью или аристократичностью..., она не знала толком, чем именно, и просто замирала от восторга и сексуального предожидания, воображая, как эти руки станут притрагиваться, наконец, к ее телу и делать с ним то, что сделали с душой, только разнузданно, вседозволенно и вдохновенно.

Она приблизила распухшие вдруг губы к лицу Ковбой-Трофима, втянув ноздрями привычный аромат горького одеколона и слабый запаха грузинского коньяка "Греми", вечных его спутников, и тут же коснулась узких длинных губ, умирая от страха и собственного безрассудства, и втянула верхнюю в рот..., и уже не выпускала, хоть стала задыхаться... И сразу все исчезло: траченная временем "Волга", пустынные слабоосвещенные улицы почти без машин, с редкими магазинами и прохожими..., страх, стыд, предожидание будущего позора или расплаты... На заднем сиденьи старенького такси, кружившего по ночной Москве, мужчина и женщина исступленно ласкали друг друга, обжигая то стыдливыми прикосновениями губ, то бесстыдно требовательными и всепроникающими руками, теряя разум...

Она не помнила, как сдирала с него галстук, а потом с себя осеннюю одежду, сапоги, чулки и долго мучилась с трусиками, пока не догадалась сдвинуть их насторону..., и немного пришла в себя, сидя на корточках на мужских бедрах в дорогих штанах с раздернутой молнией, уперев спину в переднее сиденье, чувствуя под собой движение волшебных руки и что-то еще: огромное, трепещущее и обжигающе горячее, не сопоставимое по размерам с принятыми анатомическими представлениями, что подрагивало у входа в нее, словно поджидая команды, а потом, недождавшись, стало медленно проникать внутрь... От мучительного наслаждения она впала в беспамятство, потому что пришла в себя, когда уже изнемогая, но, по-прежнему, настойчиво продолжала двигаться вверх-вниз, вверх-вниз, сминая юбку и брюки, и не находя занятия губам... Потом она почувствовала, что пряжка брючного ремня царапает нежную кожу бедер, потом вдруг увидела в зеркале заднего вида широкие глаза пожилого таксиста, уставшие пялиться на нее за почти двухчасовое круженье по Садовому кольцу, заметно прибывшее число автомобилей за окнами, спешащих пешеходов..., но остановиться не могла...

Она долго стояла под душем в большой ванной комнате чужой квартиры, с ужасом ожидая утрешней реакции матери за ночь, впервые проведенную вне дома... А Анна только спросила негромко:

- С кем ты была?

Елена топталась в прихожей, отворачивала распухшие губы, ощущая себя уличной девкой и молчала, а потом вдруг неожиданно для себя повернулась к матери и сказала:

- Надувала паруса... умело! - И сразу захотелось провалиться сквозь землю...

- С кем ты была? - повторила вопрос Анна, не замечая грубости. - С ним? - и не дождавшись ответа, отвернулась от дочери и прошла на кухню.

С той ли поры, чуть раньше или позже, старшая Лопухина стала затухать, болеть странно, прекратила приемы гостей и хождения на посиделки таких же, как сама, бывших детей репрессированных родителей-дворян, и спустя месяц или два внезапно умерла в корридоре поликлиники, куда пришла на прием, избавив дочь от множества обременительных хлопот... Через год умер отец. Она поехала в незнакомый Каунас, не испытывая, впрочем, никаких чувств... Заплатила за похороны, за поминки, за что-то еще... К ней подходили и подходили, и она безропотно отдавала деньги, которые успел ей сунуть Ковбой-Трофим перед отходом пезда, пока они не кончились совсем...

Фрэта не было в ту пору, но сегодняшняя Елена Лопухина могла задавать ему вопросы из той своей прошлой жизни, безрассудно прекрасной и счастливой, и периодически делала это.

- Разница в сорок лет, Хеленочка, даже если в постели он не расстается с орденами и званиями, и доводит тебя до оргазма сексуальными упражниями, не укладывается в рамки общепринятой морали, позволяющей сохранить лицо, - сказал Фрэт, переминаясь на задних лапах, чтоб поудобнее уложить зад на постоянно мокрый пол Вивария. - И все его остальные достоинства и недостатки, включая пенис-гигант, волшебные руки и хирургическое мастерство, умение сидеть в седле, вести себя в любой обстановке, звания, должности и награды, никогда не уменьшат хронологический дисбаланс. Все будут искать корысть в его и твоих действиях, и будут находить. Приличный человек вытерпит недолго.

- Ковбой-Трофиму помогает интеллект, - бросила себе спасательный круг Елена, понимая, что не доплывет.

- Если бы интеллект был выгоден, естественный отбор по Дарвину сделал так, чтоб кругом ошивались одни умники... Оглянись окрест, сколько их по лавкам, тех что состоялись... и не только по службе, как он.

Фрэт помолчал, переваривая картины первого любовного опыта Елены Лопухиной в ночном московском такси, поглядял на свой, вылезший в подбрюшьи влажный пенис, и сказал раздумчиво:

- Если ты однако под интеллектом понимаешь необыкновенную для его возраста половую потенцию...

- Его пенис поболе твово в семь раз будет, - с вызовом перебила она, копируя Станиславу и пристально разглядывая светящийся розовым Фрэтов член..., и помедлив, и порывшись в карманах халата, достала пустую пачку сигарет, смяла резким движением кисти и не глядя бросила почти за спину в ведро с опилками, стоящее в дальнем углу, и уже зная, что попала, победно поглядела на Фрэта, ожидая похвалы...

А Фрэт не видел и слышал, потому как уже в который раз очутился вдруг в одном из замков сэра Джонатана Коккета, выстроенного в XVII веке его знаменитыми предками на обрывистом берегу, где перед огромным мрачноватым домом с узкими зарешеченными окнами дышал необычайно глубоко и ритмично океан, без мягкого шелеста гальки и шума волн: просто тяжелые глухие удары, похожие на гром или отдаленную артилерийскую пальбу, к которой незаметно привыкаешь, как привыкаешь к грохоту электрички под окном развалюхи на окраине Москвы... А за замком начинались заросли дрока, и дальше, до горизонта - море зеленых пологих лугов с редкими вкраплениями темных островков длинноствольных деревьев, что шуршат постоянно незнакомыми остроконечными листьями. До Ливерпуля, в котором, как во всем остальном мире, люди громко сходили с ума от земляков Beatles, Элвиса, нестареющих Эллы и Сачмо, и, поддав, гоняли в огромных автомобилях, было миль пятьдесят, которые дорогущий "Bently" Клэренс, племяницы сэра Джонатана, преодолевал за полчаса.

Девка была чудо, как хороша: жесткие, как у собаки, рыжие волосы, большие лягушачьи глаза, такой же рот, всегда мокрый, чуть полноватая высокая фигура и необыкновенная сексуальность, для характеристики которой распущенность, казалась самым мягким определением...

Клэренс слыла body and soul* стареющего дяди, задолго до европейских бунтарей, еще не помышлявших о сексуальной революции, любившего щеголять в красно-сине-зеленом килте без исподнего,

* любовница

дополняя наряд смокингом и красным галстуком-бабочкой на голое тело..., и ей приходилось сильно стараться на все лады, чтоб расшевелить его в постели, и даже расшевелив, чрезвычайно редко добивалась успеха, позволявшего дяде-шотландцу испытать сексуальный восторг, не говоря о ней самой..., и традиционно обращала взгляды на Джонатановых шоферов, которые исторически, она доподлинно знала, делали эту работу лучше всех остальных мужчин в доме...

Клэренс впервые посмотрела на Фрэта, как на шофера, затянутого в рыжую униформу, когда после часа возни с Джонатаном, так ничего и не добившись, она выпроводила его из спальни и сказала нерешительно, все еще тяжело дыша:

- Holy fuck! He\'s just honey wagon. It stinks. Try to lick my pussy, Frat!* - и похлопала рукой по простыне меж раздвинутых бедер..., а когда он запрыгнул, потянула за ошейник и придвинула морду к промежности, и сразу на бигля обрушился неведомый раньше камнепад запахов, густеющий в ноздрях, сквозь который он продирался с трудом, проваливаясь от наслаждения в беспамятство, пока не догадался сунуть туда язык...

Пришло лето, как всегда жаркое, в этот раз еще и дымное от горящих торфянников, и постоянный ветер нес почему-то беспомощность вместо прохлады и усиливал жару..., и Вавила говорил назидательно: "Лето, это не когда жарко, а когда есть деньги". Лишь вечерами центр города такой же красивый теперь, как Нью-Йорк, выбирался из жаркого захолустья и, забываясь, утопал блаженно в огнях и прохладе, чтобы утром снова накрыться горячечным колеблющимся маревом, подавляющим желания и выжимающим под одеждами пот...

В парке за Соколом, где стоял Цех, многоэтажная махина из стальных балок, крытых поляризованным стеклом, напоминавшая гигантский космический парусник, подгоняемый звездным ветром, днем было также жарко, как в центре, и обезвоженные деревья со скрученными листьями и почти звенящими от сухости стволами, не давали прохлады и было заметно, что им не по себе...

Толстая старая санитарка, по прозвищу Егор Кузьмич, в ватнике, несмотря на жару, поверх халата, кормила голубей остатками больничной еды из эмалированного ведра с надписью "Неотл. Хиру.", и прирученные птицы вились над ней темной шуршащей стаей без просветов...

- Как странно смотрит этот рыжий кобель, - сказала Елена Лопухина, стоя в Виварии рядом со Станиславой перед биглями, привычно не замечая ни жары, ни густой отвратительной вони. - Все пестрые, он один однотонный... Просто конек-горбунок... Кажется, сейчас заговорит... Принеси мне стул.

* Мать твою! Он просто мешок с дерьмом... Попробуй лизануть мою киску, Фрэт! (жарг.)

Усевшись перед Фрэтом, она достала из халата сигареты, закинула ногу на ногу и перед мордой бигля предстала узкая полоска белых штанишек

и восхитительно голые, и прямые, как у мальчишки, бедра, и он сразу забыл обо всем: о Станиславе, которую преданно любил, о верной подружке Лорен и остальных барышнях-биглях, сидяших вдоль стен на цепи в ошейниках, о безвольном, вечно пьяном неумелом хирурге, заведующем Виварием, о назойливом слюнявом боксере песочного цвета с мудреным именем Захар, неведомо как попавшим сюда и своими дурацкими шутками достававшим его, он еще помнил, как это звучит на слэнге: to drive up the wall, о приятеле-шарпее, похожем на старую солдатскую шинель, молчаливом и суровом бойце, о чрезмерно брезгливом голубом доге-аристократе Билле, сильно отощавшем от некачественной кормежки, о дружелюбном крупном псе-дворняге с вытекшим глазом по имени Пахом, который всякий раз норовил позадираться, но завидя барышень-биглей начинал торчать - began to get it up, не по-собачьи смущаясь влажного розового пениса с косточкой внутри, как торчит сейчас он сам, перед этой молодой женщиной, уверенной в себе, умной и сильной, и необъяснимо прекрасной...

- The real bachelor girl,* - подумал Фрэт,

- Подойди! - сказала Лопухина и склонилась, чтобы он мог увидеть и грудь, и положила руку на голову. - Хороший мальчик... Как тебя зовут?

- Фрэт, - ответила Станислава вместо бигля и занервничала, потому как Фрэтов пенис вылез из мехового чехла и нацелился на Елену.

- Как дела? - спросила Лопухина и, забывая о бигле, принялась

разглядывать сквозь прорези открытой туфли длинные пальцы на стопе с аккуратными ногтями.

- Life just sucks, Madam, - сказал Фрэт, вспомнив давнюю беседу с ветеринаром в багажном отсеке летящего Боинга, и добавил: - But I\'m not going to complain and getting on the ball.

- Что? - не слишком удивилась Лопухина, оглянулась по сторонам и вновь принялась разглядывать ухоженные пальцы стопы... Однако тут же резко повернулась и уставилась на бигля, и спросила почему-то шепотом:

- Что он сказал, Славка?

- Он это... он говорит... ну..., что жизнь ему здесь... не очень-то, но жоловоться не хочет, потому как... ну... попривык ужо к неожидоностям здешним, - проокала Станислава, нервно отерла пот и выжидательно посмотрела на Лопухину.

- Когда ты успела выучить слэнг, дорогуша? - спросила заведующая, странно удивляясь не умению Фрэта, но познаниям лаборантки.

- My new boyfriend from Pittsburgh, State Pennsylvania ...,** - Слава собралась выложить привычное имя Абрашка, но притормозила и сказала,

перекатывая "r", как настоящая американка: ...Abraham is a good teacher.***

* Самоуверенная молодая женщина, живущая одна (жарг.)

** - Мой дружок из Питсбурга, что в штате Пенсильвания...

*** - Эйбрехэм - прекрасный учитель...

- Она старательно оправдывалась, будто cделала что-то недозволенное.

- Тот синий негр-шкаф, что привез биглей из Нью-Йорка?

- He\'s not a coon. He\'s an Afro-American,* - твердила Слава, отбиваясь, любя и ненавидя Лопухину.

- Значит, тебя зовут...? - сказала Лопухина, глядя на бигля и вспоминая имя...

- Фрэт, мадам! Как поживаете? - сказал он и с интересом уставился на нее, ожидая продолжения знакомства,

- Доктор Лопу... Елена! - В замешательстве она чуть склонила голову, с трудом подавляя желание протянуть руку в приветствии...

- Биглей можно оперировать? Мне для эксперимента как раз нужны инбридные линии. - Лопухина нервно отвернулась от Фрэта, давая ему понять, что разговор закончен, помедлила, видимо, считая варианты, достала из кармана пластинку жевательной резинкии и, сложив вдвое, сунула в рот, а упаковку скатала в плотный шарик и из-за головы резко и точно метнула в ведро с опилками, и, не дожидаясь пока он приземлится, отвернулась и внимательно посмотрела на Станиславу, контролируя боковым зрение удивление и восторг бигля, не отрывающего взгляд от ведра:

- Не хочу преждевременно афишировать свои опыты, Слава... Поможешь выполнить парочку небольших операций в брюшной полости этого... разговорчивого кобеля и ужин в дорогом ресторане за мной... Если захочешь, поедем потом на дачу...

- Их нельзя оперировать, Ленсанна, - сказала Слава, привычно

сопротивлялясь.

- Разве они не прошли адаптацию?

- Они должны принести потомство...

- Это мне и надо... Откуда, как не из беременных подружек рыжего красавца, я смогу извлечь... - Лопухина замолчала, задумавшись странно и, забыв о Фрэте, оглядела Станиславу, оценивая, и, в который раз, оставшись довольной осмотром, провела рукой по полноватым бедрам лаборантки и замерла, погрузив пальцы под халатом в податливые ягодицы девушки...

Директора Цеха за глаза звали Ковбой-Трофимом из-за сохранившейся, несмотря на почтенный возраст, звания и награды, мальчишеской прыти и отваги, и необъяснимой любви к ковбойскому снаряжению, которым был

заставлен его огромный кабинет. В него были влюблены все: шустрые молоденькие санитарки и дежурные сестры, старавшиеся, подражая Лопухиной, обнажать небольшие участки собственного тела, но делавшие

это неумело и от этого вульгарно, и уж, конечно, не сексуально пристойно, как могла это делать только она одна; полные достоинства и избыточного

* - Он не черномазый..., он афро-американец...

веса врачи функциональной диагностики; энергичные дамы хирургических отделений Цеха...; но более - хирурги-мужчины, слепо любящие и также слепо подражающие ему во всем...

Если полагать, что Цех - это мир, то Ковбой-Трофим был его Богом, и как всякий Бог не снисходил до мирян и не разбрасывался чудесами.

Ежедневные операции, предоперационные обсуждения и обходы, были не в

счет, потому как лишь подчеркивали его божественное начало...

Однако Ковбой старел, несмотря на браваду, и Елена Лопухина, которая любила и почитала его за Бога сильнее хирургов-мужчин, видела и понимала это лучше всех... Он становился не просто a cradle-snatcher, что на жаргоне Фрэта означало "старый любовник молодой женщины"... И дело было не только в периодических провалах его сексуальных сражений, когда даже Виагра, дозы которой он недопустимо увеличивал в последнее время, не позволяла доминировать... Он становился дряхлым и скоро это увидят и поймут остальные, и тогда почетная оставка, и собственная карьера Лопухиной может сильно притормозить, и безупречно выстроенная схема перестанет приносить доходы даже отдаленно несопоставимые с нынешними..., и принялась судорожно искать нетрадиционные решения традиционной проблемы...

А Ковбой-Трофим не собирался подавать в отставку и будущая мизерная почетная пенсия была ему по барабану... За десять лет вольной хирургической жизни, почти не контролируемой государством российским, исправно переводившим на счета Цеха деньги, пусть и малые, на зарплату, канализацию, хирургическое белье, медикаменты, воду и свет, он заработал блестящей работой рук, оперирующих почти все: от геморроя до аортно-коронарных анастомозов, никак не менее миллиона американских долларов, которые благодарные пациенты и их ушлые родственники вкладывали то в конвертацию валют, то в почти смертельные по риску, но неизъяснимо приятные и прибыльные финансовые пирамиды, успевая всякий раз во-время снять со счетов не только тело денежного вклада - corpus, но и набежавшую маржу, превосходящую размерами corpus в несколько раз...

Однако наибольший доход приносили пересадки органов иностранным гражданам, которые табунами наезжали в Цех на относительно дешевые, по сравнению с ценами Западной Европы, операции по пересадке органов, выполняемые в рамках международных межинститутских программ, большая часть которых финансировалась правительствами соответствующих государств, о чем привычно забывали и прибывающие пациенты, и принимающая сторона...

Неучитываемые операции, госпитализация для трансплантации больных вне листа-ожидания, манипулирование донорскими органами, как и внеочередная их отправка за рубеж, обеспечивали, наряду с гонорарами в конвертах, фантастические заработки Ковбою, который понимал, что блестящий менеджмент денежных потоков, текущих в карманы, не реализовался сам собой, но был упорядочен и строго выстроен в соответствии с его инструкциями Еленой Лопухиной, самой любимой и дорогой его ученицей..., и женщиной, которую он так и не смог выучить большой хирургии, но которую старался справедливо продвигать, помятуя, что Цех никогда не простит немотивированных поступков и так же легко и просто, как боготворил, сбросит с небес...

Он по-началу растерялся, не зная куда девать бешенные деньги, получаемые фактически за ту же рутинную хирургическую работу, что и в былые времена, когда покупка дорогого галстука превращалась в событие, подрывающее семейные бюджет, хотя семьи у Ковбоя не было никогда... Опыт трат пришел очень быстро и так пугающе непредсказуемо, что погоня за деньгами стала доминировать над хирургией... Однако он пока не понимал этого... или просто обманывал себя, привычно ставя хирургию превыше всего... и также привычно закрывая глаза на ее нынешний полукриминальный характер, не без оснований полагая, что выдающееся операторское мастерство служит индульгенцией от всех бед...

Глеб Трофимов вырос в семье никогда не воевавшего майора, прослужившего войну военпредом на обозном заводе в заштатном городке Сызрани с речкой Хопер, что застрял неподалеку от Куйбышева, нынешней Самары, в излучине Волги. Они жили в пугающе длинном двухэтажном деревянном доме со множеством отдельных входов, делающих его похожим на гигантскую сороконожку, периодически сотрясаемую пъяными скандалами с драками до первой крови и громкими криками Левитана об успешном продвижении Красной Армии на запад, в котором делили двухкомнатную квартиру с вольнонаемной машинисткой, служившей на том же заводе, что и отец, высокой, молодой женщиной с крупными чертами лица, украшенного несколькими диковинными бородавками, отличавшими ее от остальных жильцов их деревяшки, необычайно строгой, даже суровой, однако неизменно доброжелательно-вежливой, умевшей двигаться с каким-то удивительным достоинством... и красотой, даже с охапкой дров или ведром помоев...

Завидя перемещения стройного тела Машинистки на кухне и недлинном корридоре, мать Глеба говорила негромко, то ли с завистью, то ли восхищаясь: "Царевна!".

Он любил сидеть у нее в комнате, разглядывая безделушки на высоком комоде, длинные до полу атласные платья со множеством складок, рюшек и буффов, высокие женские ботинки со шнуровкой с острыми носами, и шляпы с перьями, бумажными цветами и вуалью в картонных коробках с круглыми крышками, запрятанными в большие фанерные чемоданы под солдатской железной кроватью... Шкафа в комнате Машинистки не было...

Глеб уже несколько лет посещал музыкальную школу по классу скрипки при дворце пионеров, страдая душой и телом от ненавистных занятий, забиравших ежедневно два-три часа... . Кто-то из их родственников или друзей подивился однажды его непомерно большим кистям с длинными пальцам, приковывающими внимание у небольшого субтильного мальчика, и посоветовал учить иузыке... Возможно, из него вырос бы скрипач-виртуоз, потому как уже через четыре года мучительных занятий он необычайно технично исполнял произведения, которые были под силу лишь выпускникам музыкальной школы..., однако слух у мальчика начисто отсутствовал и скоро это поняли даже его родители и не настаивали теперь особо, если он манкировал занятиями... А Машинистка любила слушать его игру, нерво хмуря лоб и дергая плечем, когда фальшивил...

- С твоими кистями и пальцами, мальчик, при полном отсутствии слуха, надо было учиться игре на фортепиано, - говорила она глубоким, полным достоинства и значения голосом, словно была не простой машинисткой, а профессором куйбышевской консерватории, куде его возили недавно... - Повзрослев, ты сможешь брать две октавы...

К ней никогда не приходили офицеры-врачи или легко-раненные из госпиталя поблизости, систематически навещавшие по ночам одиноких женщин сороконожки. Она не пила водку, даже вино..., лишь заводила вечерами патефон и молча слушала сипение симфонического оркестра на пластинках или оперные арии, отпивая слишком темный чай из тонкого стакана в тяжелом серебрянном подстаканнике, глядя на мальчика невидящими глазами...

Раз ночью, проходя мимо ее комнаты к помойному ведру на кухне, служившему семье ночным горшком, он услышал стоны из-за приоткрытой двери... Он знал по рассказам одноклассников и собственному опыту ночной жизни в одной комнате происхождение этих звуков, пригвоздивших его к полу... Сделав усилие, он осторожно толкнул дверь и вошел...

Машинистка лежала на спина с закрытыми глазами, сбросив с себя одеяло, в невиданной ночной рубахе, красивой и блестящей, с вышитыми сине-голубыми цветками, похожей на вечернее платье с глубоким вырезом, в который она вывела обнаженную грудь с тугим розовым соском и стискивала ее рукой..., и ритмично двигала тазом: верх - вниз, вверх - вниз..., часто дыша и изредка вскрикивая... У четырнадцатилетнего пионера Глеба Трофимова, готовившегося ко вступлению в Комсомол, закружилась голова и стали ватными ноги. Он закрыл глаза, чтоб побороть слабость, а потом рванул к двери, успев заметить, но уже не зрением, а кожей или собственной плотью, согнутые в коленях, чуть расставленные ноги, густые темные волосы в паху и длинные тонкие пальцы, что так нравились ему, непохожие на пальцы матери, которые судорожно, с каким-то остервенением, то погружались в плоть, то извлекались, влажно поблескивая в тусклом свете, проникающем из корридора...

Он замер у двери, забывая дышать, но потом медленно вернулся к скрипучей кровати, понимая, что совершает святотатство и, готовый от стыда провалиться сквозь землю, стал жадно разглядывать ее... А она вдруг остановила движения, открыла глаза и внимательно и долго посмотрела на него, не убирая рук, и не стараясь натянуть на себя одеяло..., лишь по-прежнему, дыша поверхностно и часто...

- Уходи, мальчик! - попросила она, наконец, и замерла, выжидая... И ему показалось, что просит, чтоб остался..., а он не смог, и повернулся, и вышел понуро, осторожно прикрыв дверь...

Однажды он застал ее, перебирающей фотографии в толстом старинном альбоме с застежками и подивился внезапному беспокойству и тревоге, даже страху, сковавшему большое красивое тело.

- Пожалуйста, мальчик! - она никогда не называла его по имени. - Подожди за дверью минуту! - и, захлопнув альбом, стала белеть лицом... А он стоял, переминаясь и понимая, что застал ее за делом еще более недозволенным, чем недавний ночной порок, таинственным и опасным, грозящим ей, а, может, и ему самому, и знал уже, что не уйдет ни за что, и ни под какими пытками не выдаст..., и станет защищать ее до конца... Она поняла или почувствовала это, потому что успокоилась сразу и движением руки, бередящим душу, указала на место подле себя.

- Это фотографии моих родителей, - сказала Машинистка ясным глубоким голосом, удивительно четко артикулируя. Так, пожалуй, не могла даже его учительница по литературе, выразительно читавшая стихи на школьных вечерах...

- Можешь посмотреть..., - и протянула альбом....

Через несколько недель он знал назубок все фотографии альбома: ее отца и мать, их родителей, сестру, многочисленную родню, кузин и кузенов, друзей и коллег отца..., и брата отца - странного пожилого господина, высокого и тучного, с тщательно выбритым лицом и головой, в черном с капюшоном монашеском клобуке, подпоясанном толстой, как канат, белой веревкой с длинными почти до земли концами...

Загадочные, никогда не улыбающиеся мужчины и женщины в строгих одеждах начала века и такие же серьезные дети, наряженные во взрослое платье и похожие от этого на карликов на фоне невиданной мебели: обеденных и ломберных столов с тяжелыми стульями, кресел, диванов, пуфов, козеток, ширм, буфетов, многочисленных книжных шкафов, высоких, до потолка, зеркал, инкрустированных бронзой, вычурных люстр, похожих на первые искусственные спутники земли, кабинетных роялей с поднятыми крышками, фортепиано с литыми подсвечниками над клавиатурой, картин в широких рамах и почти неразличимых фотографий, плотно завесивших стены обширных покоев, из которых больше всего ему запомнились недвижно стоящие лошади, готовые в любой момент сорваться со стены и пуститься вскачь, несколько раз процокав подковами по паркету, чтоб потом исчезнуть навсегда за большими венецианскими окнами с ниспадающими портьерами, изящных скульптур на подставках из мромора и металла, почти всегда взывающих о чем-то неназойливо с распростертыми руками, настольными часами в многочисленных, видимо, модных тогда, бронзовых или латунных завитках, юных девах и ангелах, большими напольными часами из черного дерева с римскими цифрами на циферблате и длинными маятниками с плоскими круглыми блинами на конце, канделябрами и прочими, теперь уже стершимися из памяти, антуражными деталями меблировки и быта тех дальных лет...

- А кто тот толстый бритый дядечка с капюшоном на фотографии? - спрашивал Глеб Машинистку, и всякий раз она начинала улыбаться смущенно и немного растерянно, надолго задумывалась, погружаясь в неведомые ему воспоминания, и возвращаясь оттуда или еще оставаясь там, отвечала, проводя рукой по густой и колючей поросли коротких волос на голове мальчика, похожих на шапочку для плавания:

- Это мой дядя..., Дмитрий Александрович... Очень богатый человек... Промышленник... Он был влюблен в нашу маму...

- А капюшон? - настаивал Глеб, которого не интересовали в ту пору любовные истории семьи Машинистки.

- Совершенно внезапно он вдруг отрядил все свое состояние католической церкви в Петербурге и переселенцам, что перебрались в Сибирь из центральной России, и стал..., - здесь она останавливалась в раздумьи всегда, а потом продолжала трудно и нервно, - ...и стал...гугенотом..., - и предотвращая встречные вопросы, добавляла: - Гугеноты - те же католики-протестанты, мальчик, только более простые и человечные в своих взаимоотношениях с Богом..., будто знали его хорошо..., даже адрес...

- Он сделал это из-за вашей мамы? - проницательно спрашивал Глеб и никогда не получал ответа..., и задавал свой следующий вопрос: - А в Бога он верил?

- Не знаю. Он просто служил ему, как служат некоторые священники...

Однажды во дворе дома его остановили два офицера в фуражках с синими околышками, как у летчиков..., но он знал, что не летчики. Они долго поджидали его, потому что свежий снег был утоптан и усеян папиросными окурками.

- Она показывала тебе фотографии, мальчик, ваша соседка? - спросил один из них после короткого вступления про трудности послевоенного времени, бдительность и пионерскую сознательность..., и назвал невнятно имя и фамилию Машинистки.

- Да, - сказал Глеб, гордясь, боясь и презирая себя.

- А письма? - спросил другой.

И он опять сказал:

- Да, - готовый провалиться сквозь землю от стыда, понимая, что предает ее... и что не предавать не может... и, выждав, добавил: - И ордена старинные...

- Знаешь, где она хранит их...? Можешь принести?

- Могу! - отрапортовал он обрадованно, чувствуя себя Павликом Морозовым, с трудом удерживаясь, чтоб не поднести руку к голове в пионерском салюте, и бросился в дом, гордый доверием и ответственностью, и, достав из-под клеенки на кухне ключ, отпер дверь и вытащил фанерный чемодан...

Он развернул знакомую темно-красную бархатную ткань: большой тяжелый орден, то ли крест, то ли звезда с множеством лучей, и двуглавый орел посредине с Андреевским крестом на груди, с молниями и венками в лапах, а вокруг на голубом эмалевом фоне: "ЗА ВЂРУ И ВЂРНОСТЬ"...

Через несколько дней Машинистка исчезла. Утром Глеб стоял перед плотно закрытой дверью комнаты, заклеенной полоской бумаги в обычную школьную клетку с фиолетовой печатью посредине и непонимающе смотрел на мать...

- Увезли ее ночью, - сухо сказала она, стоя у окна, теребя кольцо на пальце и странно кривя губы. - Немецкая шпионка, бля... Где они у нас немцы-то на обозном заводе? Где?! Скажи, Глеб! Скажи! Где немцы! - Мать кричала в голос, заламывая руки и требуя у него ответа, а потом разрыдалась, не стесняясь, и сразу успокоилась:

- Альбом с фотографиями оставила тебе...

C обыском к ним пришли вечером, спустя два дня, и молча, и неохотно рылись в ящиках, одежде и нескольких книгах на подоконнике, словно стыдясь чего-то, и он тоже испытывал жуткий стыд, будто опять был с ними заодно и участвовал в обыске..., теперь уже против родителей, и готовился сказать прямо сейчас, что альбом с фотографиями лежит в его школьном портфеле на столе, на виду..., и открыл рот..., но мать споро подошла, даже подбежала почти, почувствовав его готовность, и, положив руку на затылок, и посмотрев в глаза незнакомо пристально, сказала тревожно:

- Ступай на улицу, Глебушка! Погуляй чуток... Можно ведь, да? - и посмотрела, затравленно улыбаясь, на военных с синими погонами на строгих кителях...

Комната пустовала недолго: ее заняла пожилая толстая женщина, телефонистка, с редкими усами на верхней губе и огромным задам под всегда тонкими, летом и зимой, сатиновыми платьями, который колыхался при каждом ее движении, как безвкусное яблочное суфле, постоянно таскаемое отцом из офицерской столовки, якобы содержащее железо, так необходимое ребенку для роста...

- Выбрось заразу, милок, - сказала толстая телефонистка однажды, застав его на кухне с альбомом. - Буржуи-то вон как раньше жили: с жиру бесилися..., детей малых, как стариков одевали, накупали, что на глаз попадет и все мало... На что столько лошадей было? А простой народ прислуживал и терпел, и жил, как скотина, пока терпенье-то не кончилось... Дай мне фотки, снесу куда след... - Телефонистка перевела дыхание, колыхнув задом, и было заметно, что старые фотографии будоражат ее душу, не разум... Она подождала немного и протянула руку.

- Нет! - Растерянный и испуганный Глеб неудобно сел на альбом в запоздалой попытке защитить фотографии и Машинистку, и все съезжал с высокой табуретки, цепляясь за края руками и упираясь в пол носками матерчатых туфель.

- Сученок! - обиделась телефонистка. - Отцу нажалуюсь... Сам отберет, да еще задницу надерет..., - и строго двинулась, раздраженно колебля полное тело под застиранным сатиновым платьем в горошек, к себе в комнатку, убогую, почти нищенскую, с редкой мебелью, принадлежащей воинской части...

- Отдай фотографии, Глебушка, - попросил отец ненастойчиво и посмотрел на мать. - Соседка..., - он помялся, видимо, не зная, стоит ли посвящать сына в специфику работы военной телефонистки, почти наверняка сотрудничающей с органами, и неуверенно закончил: - ...может наделать неприятностей... и комнату отберут...

И он отдал альбом, стыдясь себя, матери..., лишь вытащил наспех наугад два десятка фотографий, как потом оказалось, в основном - лошадей..., и спрятал их в матерчатый мешок из-под галош, в которых ходил в школу, и, затянув горловину шнурком, снес в жуткие подвалы стекольного завода на окраине, разбомбленного немцами пару лет назад...

После окончания куйбышевского медицинского института Глеб отработал два года в городской больнице родной Сызрани, удивляя опытных хирургов неожиданным, почти сверхъестественным операторским мастерством... и виртуозным исполнением двух скрипичных каприсов Паганини на темы "Прекрасной Мельничихи", одни из которых считался неисполняемым из-за технических трудностей. К сожалению, а, может, к счастью, с подобным блеском он не умел играть больше ничего...

Переехав в Москву, Глеб нашел работу в медсанчасти машиностроительного завода на Шоссе Энтузиастов и кровать в заводском общежитии и, забывая скрипку, все больше погружался в хирургическое ремесло.

В медсанчасти он познакомился с девушкой, почти девочкой, из регистратуры, неожиданно сильно и ярко напомнившей ему Машинистку не только многочисленными бородавками, совсем не портившими ее, но и статью высокой и стройной фигуры, и еще чем-то неуловимо волнующим и забытым, и влюбился... Она была выше немного и старше, но, странное дело, это лишь усиливало любовь... Ее звали Анной... и вскоре он знал до деталей историю жизни ее семьи почти с Петровских времен, поражаясь физическому сходству и трагической похожести судеб двух самых значительных женщин своей жизни той поры...

Вскоре он стал подрабатывать ночным дежурантом в хирургической клинике медицинского института. Его сразу заметили и повели к заведующему: всемогущему по тем временам академику Ивановскому...

- Да! Руки у тебя хорошие... Может быть, очень... Даже не верится..., что такое возможно..., - осторожно сказал интеллигентный академик без единого матерного слова, когда они вышли из операционной. - К сожалению, это не самое главное в хирургии... Если хочешь научиться остальному, оставайся...

Он остался... Хирургия забирала слишком много времени..., почти все, не оставляя желаний и сил на остальное..., и его роман с Анной Лопухиной затухал как-то сам по себе, без особых усилий сторон. Он даже не заметил, что она перестала звонить, и почувствовал облегчение, погрузившись в хирургию, которая стала для него всем..., не считая работы: отдыхом, удовольствием, даже наслаждением..., занятием, в котором ему, похоже, не было равных и в котором он находил отдохновение, вдохновение, бодрость духа и тела, и ни с чем не сравнимую власть над людьми, несопоставимую по значимости и воздействию, с властью имущих... Лишь одно иногда, но странно долго и мучительно, терзало его счастливую душу: он понимал, что предал опять... Предал Анну Лопухину, как когда-то предал Машинистку... И если Машинистку, которую любил безумно, страдающей мальчишеской любовью, он не мог не предать, потому что в те времена предавали не только дети, то с Анной было не так..., и Анну он никому не сдавал..., просто бросил... за ненадобностью..., а может, специально, чтоб досадить за гордость... и не гордость, а гордыню, и сдержанность во всем, и даже в постели... И озлобился: на Машинистку, что втянула его в свою жизнь, из-за которой суетливо выслуживался перед незнакомыми офицерами в фуражках с голубыми околышками, что потом перерыли вверх дном, жестоко унизив, их комнатку в далекой Сызрани..., из-за которой потом ему стала нравиться, похожая на Машинистку, Анна..., на себя - за трусость и подлость..., на Анну - за благородство и стойкость оловянного солдатика..., и на весь мир... И в такой раздвоенности, почти не отличимой от шизофрении, смоделированной им самим, постоянно всплывающей в сознании или намеренно вытаскиваемой из глубин мазохистки настроенным мозгом, он прожил большую часть взрослой жизни, внешне счастливой, вполне благополучной, благопристойной и карьерной, в которой добился едва ли не всего невероятно длинными и сильными пальцами скрипача-виртуоза, почти не умеющего играть, но способного с таким блеском управляться в хирургической ране, что видавшие виды маститые хирурги, разевали рты...

Он обладал еще одним могучим преимуществом, которым наградила природа, стараясь снивелировать простолюдное происхождение... У него был несоразмерно большой пенис, неутомимый и трудолюбивый, приделанный к нему, как были приделаны потрясающе умелые руки... Он впервые узнал про это от собственной матери, подслушав ночной разговор с отцом:

- У Глебушки нашего крант уже щас поболе твого будет, - сказала мать, возясь в кровати. - Вроде как от другого человека совсем...

Он запомнил... и великолепными пальцами музыканта и силой волшебного пениса творил чудеса, пробивая дорогу на самый верх административной, научной и хирургической карьеры..., и добился всего...

Он не был сексуальным маньком, но возможностью заняться любовью никогда не пренебрегал, и относился к женщинам, как к седлам, что собирал неистово последние годы, словно искупая чей-то грех, и медицинские сестры, и молодые актрисы и врачи, и начальствующие дамы, и жены высоких чиновников испытали на себе мощь Ковбоева пениса, огромного и неукротимого, запоминавшегося навсегда. И, как в хирургии, в сексуальной войне полов, которую вел нетрадиционным оружием, он чувствовал себя непобедимым... А к Елене Лопухиной испытывал очень сильное влечение, странно усиливаемое мыслями о ее матери, и любил, как мог, удивляясь постоянно странной череде женщин-аристократок в своей судьбе...

Много лет спустя Глеб Трофимов основал Цех, постоянно расширяя тематику исследований, увеличивая объем и характер оперативных вмешательств, выбивая валюту для покупки диагностического и лечебного оборудования, чтобы хоть отдаленно соответствовать уровню зарубежных центров подобного рода, которые регулярно посещал..., а потом вдруг взял и выстроил внезапно новый корпус по соседству со старым, еще дореволюционной постройки приземистым зданием, напоминавшим провинциальный железнодорожный вокзал...

Корпус, который построили по индивидуальному проекту из дорогих материалов на деньги, добытые Ковбой-Трофимов неведомо где и как, поражал воображение не только архитектурой, удивительно изящно объединившей несколько строений, стремительно увеличивающихся по высоте, в один гигантский полу-сферический блок со стеклянным фасадом из поляризованного стекла, разделенного на фрагменты узкими металлическими перемычками из нержавеющей стали, отражающими то солнце, то ночные огни Ленинградского шоссе, похожим больше на радиотелескоп, дорогую гостиницу или штаб-квартиру транснациональной копорации... Новый корпус удивлял и невиданной для этих мест ухоженностью вокруг...

Ковбой-Трофим постоянно оперировал, делая эту работу все лучше и быстрее, часто выступал с докладами на международных симпозиумах и конференциях, публиковал статьи, писал специальные книги, получал ученые звания, награды..., его постоянно приглашали на консультации, консилиумы...

Однажды в операционной одной из городских больниц, куда его срочно вызвали, хирург-оператор, симпатичная дама средних лет, - он встречал ее иногда на заседаниях хирургического общества Москвы, - виновато сказала, нервно глядя в открытую рану грудной клетки:

- Простите Глеб Иванович, что попросла приехать... Шли на банальную закрытую комиссуротомию и наткнулись на редкостную патологию: слишком обширное предсердие... и тромб к тому же... Ни мой палец, ни пальцы ассистентов не дотягиваются до митрального клапана..., чтоб разделить створки... - Она подумала и добавила: - У больного - митральный стеноз...

Пока Трофимов мылся она продолжала говорить что-то уже в предоперационной, а он, не не слушая, привычно вдыхал слабый раствор нашатыря в тазу, водил по рукам марлевой салфеткой, и странно волновался чему-то...

- Все очень просто, - сказал он подходя к столу и заглядывая в рану. - Инвагинируйте палец в предсердие вместе с ушком и тогда... - Он не закончил, потому что посмотрел на операционную сестру и узнал в ней Анну Лопухину...

- ...и тогда клапан легко достижим. Попробуйте! - взял он себя в руки. - Здравствуй, Анна! Как я рад...

- Может, сами сделаете, Глебваныч! - заныла хирург.

- Трусите?

- Да... Рана слишком долго была открытой... Возможно нагноение..., другие осложнения.... А если прооперирует профессор Трофимов ни у кого претензий не возникнет...

Он быстро закончил операцию и переодевшись в кабинете заведующей, и попивая крепкий чай с коньяком и лимоном, попросил пригласить операционную сестру.

На предложение перейти к нему в институт Анна Лопухина ответила отказом, однако Ковбой умел добиваться своего и через месяц или два она заняла должность старшей операционной сестры Цеха...

Став богатым, Глеб Трофимов не стал покупать дачи, дорогие иностранные автомобили, недвижимость заграницей и прочие аттрибуты российского процветания, а приобрел огромную коммунальную квартиру в старинном доме на Волхонке, с помощью маклера раселил жильцов, пригласил сведущих архитекторов и реставрировал ее, пренебрегая настойчиво советуемым евроремонтом... Несколько лет ушло на меблировку... Оставалось заслужить орден, что выкрал тогда у Машинистки и передал офицерам МГБ и купить лошадей, как те, что стояли недвижно на бережно хранимых старинных фотографиях из альбома, запрятанного когда-то в холщевый мешочек из-под школьных галош, а теперь развешанных по стенам его домашнего кабинета...

В одной из служебных командировок в США в загородном доме известного хирурга-кардиолога, где принимали его не по-американски щедро и сердечно, он увидел в одной из комнат коллекцию бешено дорогих седел в специально сконструированных шкафах и еще больше заболел лошадьми... А когда хозяин показал ему собственную конюшню, а потом свозил на родео в небольшой городок поблизости, болезнь стала невыносимой...

Командировка заканчивалась и на прощальной вечеринке в японском ресторане с бассейном и гейшами в потрясающих кимоно и сабо он сказал хлебосольному американцу:

- I\'ve to purchase some horses... overthere... in Russia... It seems that I am

down with them... They\'re my childhood\'s dream...*

* - Я должен купить несколько лошадей... в Россиии... Я болен ими...Лошади - мечта

моего детства.

- Are you sure that even at the present Russia you can take yourself such a liberty? - усмехнулся хозяин. - Try to start with the harness: saddles, boots, etc.*

Он очень хотел, но так и не стал обладателем собственной конюшни, зато превратился в отчаянного коллецкионера конской сбруи и периодически объезжал российские конезаводы, ипподромы, даже колхозные конюшни в поисках редких седел, в добавок к тем, что приобретал по заграничным каталогам, и ни разу за последние годы не возвращался из таких поездок без раритетных доспехов...

Кроме служебного кабинета седла хранились в двух смежных комнатах его огромной квартиры на Волхонке и, несмотря на плотно пригнанные двери, густые запахи конского пота и кожи упорно проникали в корридоры, а оттуда по всему жилью, заметно слабея в дальних комнатах... Ему по-детски нравились эти запахи, пробуждавшие смутные видения киношных ковбоев, непохожих на родных российских пастухов, или конников с красными зведами на пыльных остроконечных шлемах, что низко пригнувшись к шеям лошадей неслись в атаку, неистово размахивая шашками...

Была еще одна слабость, сводившая с ума: он постоянно покупал, продавал за бесценок и опять покупал все новые и новые модели дорогущей эксклюзивной аудиотехники немецкой фирмы MBL, принадлежащей, как истинные шедевры нового тысячелетия, к классу "State of the art", сопоставимой по стоимости с автомобилями Bentley Black Label, выпущенными в ограниченном количестве по цене 368.000 долларов за штуку... Его почему-то до боли в сердце трогали рекламные проспекты, банальные, как любая рекламная идея, сформулированная на цветной веленевой бумаге: "Акустические системы MBL создают небывалый эффект присутствия, почти пугающий своей реалистичностью...". Его убивала формулировка "почти", потому что обожаемые им скрипичные концерты Паганини и Гайдна в трактовке MBL звучали настолько сюрреалистично, что не нужно было закрывать глаза, чтоб увидеть исполнителей...

Эти его хобби были счастливыми и легкими, и доставляли радость обладания, открытия и узнавания... Он дважды или трижды порывался написать книгу о своих коллекциях, в которых почти каждая вещь имела увлекательную историю, но всякий раз сбивался на очерки хирургии и

Попробуйте начать с конского инвентаря: седел, сапог...

понимал, что не писать о них не может, и что совместить лошадей и концепции MBL о "дышащем шаре" с хирургией невозможно, потому что лошади и сбруя, и круговые звуковые излучатели под названием "марсианский арбуз" были ничем, по сравнению с хирургией - главным смыслом его жизни, его хобби и работой, работой и хобби одновременно, любовью и страстью, изнуряющей и прекрасной, требовавшей постоянного совершенствования и непрерывной погони за все новыми отраслями, нарождавшимися последнее время необычайно стремительно..., однако

позволявшими ему пока всякий раз удерживаться в седле, счастливо

** - Вы уверены, что можете позволить эту вольность..., даже в нынешней России...?

доминируя над другими хирургами... Он начинал с брюшной хирургии, за которой последовала сосудистая, затем - сердечная, потом настало время хирургической трансплантологии, которую сменила хирургия искусственных органов..., а теперь - генные технологии, стволовые клетки с их неисчерпаемыми возможностями..., выращивание донорских органов...

Он был рожден хирургом, как некоторые рождаются для оперной

сцены или прыжков с шестом, и делал свое дело с таким виртуозным блеском, даже изяществом, что казалось и не оперирует вовсе, касаясь длинными пальцами с зажатыми в них инструментами тканей, органов или сосудов в глубине раны...

- Если уж писать, - думал он, - то о хирургии, растворяя в ней седла и лошадей, и абсолютное совершенство звуковых моделей MBL... - И не писал, понимая, что словарю его это не под силу..., и находил утешение, бросая ненужные предметы в корзины для мусора с удивительной меткостью, переняв странно загадочное хобби это у старшей Лопухиной, а потом и у дочери ее...

Поздняя осень с непрекращающимися дождями, сыростью и холодом, пронизывающими до костей, даже дома, из-за задержек с началом отопительного сезона, низким бесцветным небом, приближающим невидимый за частыми крышами горизонт с медленными черными тучами, запотевшие стекла автомобилей, обременительные зонты, неуверенность в одежде, бледные после недавнего загара лица, беспричинные капризы, кашель, привередливость в еде, легкая паутина даже в центре города, обрывки пушкинских строчек в голове, всегда мокрые гниющие листья под ногами, грязь, и вдруг неуверенное, почти летнее солнце, отражающееся в темных поляризованных стеклах Цеха, на несколько минут преобразующее мир...

В такие дни на Фрэта находила тоска, беспричинная, непомерно тяжелая, как большой черный валун возле главного входа в Виварий, погрузившийся в землю на две трети, неизвестно как очутившийся здесь... Он взбирался на подоконник и, свесив книзу толстый круглый хвост, и невидяще глядя в окно, начинал привычно бродить по Москве, предпочитая окраины...

Пока это был чужой ему город, опасный и непредсказуемый, выстроенный безумным архитектором, вынужденным ежедневно наверстывать упущенное из-за вечных опазданий на службу, вызванных транспортными проблемами, периодическими революциями или более редкостными для этих мест эволюциями, задуманными и осуществленными еще более бездарно и опасно, чем революции...

Город не отмечал себя ни высотой, ни сохранившимися кварталами или отдельными домами средневековой постройки, характерными для большинства европейских столиц..., и понуро стелился по земле, привычно уничтожая или загрязняя все вокруг..., и люди были подстать городу, обреченно стремясь куда-то и понимая опасность высоты...

Спальные районы окраин представляли собой хаотично сваленные все тем же безумцем-архитектором старые картонные коробки из-под обуви с кое-как нарисованными тюремными оконцами и входными дверями... Некоторые коробки лежали на ребре... Некоторым посчастливилось встать на-попа... Глядя на дешевый серо-коричневый волокнистый тонкий картон нетрудно было представить внутреннее убранство, отделку и удобства квартир...

Бигль перемещался в центр. Кремль и прилегающее пространство пахли несправедливостью, несбыточными посулами и старой кровью на Лобноми месте, где не уставая стояли Минин и Пожарский.. Немногие просторные улицы с многорядным движением и редкими сталинскими высотками, эклектичными и угрюмо-загадочными, хаотично расставленными, как вороньи гнезда, с нефункциональными шпилями, явно католическими, скорей даже протестантскими, реформаторскими по характеру и стилю, на повально православном фоне..., с многочисленными суровыми и неулыбчивыми милиционерами, навсегда перепуганными громадой мегаполиса, лишь подчеркивали странную на Фрэтов взгляд приверженность спартанской убогости...

Черные от дождя голуби нервно прогуливают меж мокрых деревьев институтского парка, забывая ссориться и заниматься любовью, и поминутно поглядывая на аллею, что ведет к Цеху, в ожидании Егора Кузьмича с ведром больничной каши... Завидя толстуху санитарку в неизменном ватнике поверх грязного халата, они привычно устремляются к ней и, повиснув низко над головой плотной шелестящей тучкой, сопровождают к поляне с забытым на зиму фонтаном с медной девушкой по прозвищу Нюра, сидящей на камне с разбитым сосудом в руке... Егор Кузьмич говорит им что-то, негромко матерясь, отгоняет рукой слишком назойливых, а они совсем не боятся ее и норовят проехать, вцепившись в ватник, до места...

Елена Лопухина отвернулась от окна и собралась усесться на подоконник, чтобы оба следователя, назойливо допрашивающие ее целый час, смогли, наконец, поглядеть на стройные ноги в плотных до паха чулках такого потрясающе серого цвета, что бедра в них казались еще прекраснее и длиннее..., хотя, она знала точно, совершеннее не бывает... Однако не сдвинулась с места и стояла в нерешительности, размышляя, готовясь передумать и подойти к жесткому стулу для неудобных посетителей, пренебрегая подоконником и креслами, чтобы сесть, строго сведя колени, прижав острые лопатки к спинке, и, закинув назад узкую голову с непропорциональным от уха до уха ртом и чуть раскосыми, как у татар, но удивительно большими и редкостными для русских женщин желтыми глазами с зеленым по краям, меняющими цвет от настроения, погоды или одежды, смиренно уставиться на мужчин, уважительно и даже смущенно...

- Садитесь, Ленсанна! - сказал один из них излишне строго.

Выдержав паузу и дав им почувствовать, если не превосходство над собой, то паритет, она неожиданно подошла к низкому глубому креслу и села, подчеркнуто грациозно, надменно откинувшись на далекую спинку и, положив ногу на ногу, чтоб они смогли видеть то, о чем лишь смутно желали все это время, изматывая ее заранее подготовленными вопросами, заявила:

- Не стану говорить, господа, что все это абсурдно..., что вы не сообщили мне, обязана ли я отвечать на ваши вопросы..., что вас так много в моем кабинете..., в котором я сама решаю сидеть мне или... оставаться стоять....

- Можете не отвечать, - не пугаясь перебил ее старший: высокий мужчина с длинными светлыми волосами, спадающими постоянно по краям почти интеллигентного лица, по фамилии Волошин. - Мы вызовем вас к себе..., если вас не устраивает собственный кабинет... и сразу станете разговорчивее..., и сядете на стул, когда попросят... - Он подошел к креслу и не стесняясь стал разглядывать прекрасной формы колени, и неожиданно закончил, весь сосредоточившись в ожидании ответа: - Экономическая полиция заподозрила вас не во врачебной ошибке... и даже не в халатности... Отделение подозревают в действиях, связанных с незаконным оборотом донорских органов... - У нас нет оснований утверждать..., - он помедлил намеренно, привычно стараясь нагнетать обстановку, забыв на мгновение где находится, но тут же вспомнил и продолжал уже без пауз, - ...что вы лично замешаны в это...

Ей сразу расхотелось показывать им части своего тела: по кусочкам или целиком, и она закричала пронзительно и неслышно:

- Глеееааб! Глеееааб..., - уверенная, что он услышит и придет..., и спасет от этих бездушных и, наверное, продажных людей с запахом дешевого одеколона и плохой одеждой...

Она постаралась взять себя в руки, с трудом преодолевая растерянность и страх, и всплывшие вдруг неизвестно откуда жуткие названия: "Лефортово", "Матросская тишина", "Владимирский Централ", КПЗ..., нары и увидала отчетливо и ярко, будто глядела в дорогой ящик с плоским жидким экраном, большую тюремную камеру, зачуханных женщин с золотыми зубами у некоторых, в юбках поверх тренировочных костюмов, двухэтажные железные кровати, плотно приставленные друг к другу, растянутые повсюду веревки с мокрым бельем, неумолкающий женский гомон, как в раешнике, и неудобную парашу в углу, и полную бабу над ней на корточках, как в лесу, в задранной на спину юбке и сигаретой во рту, которая шумно мочилась...

Судорожно пересчитывая варианты своего поведения и объем информации, доступный им, она решала следует ли идти в атаку или сдаться, напрочь забыв о привлекательности собственного тела, которое умела демонстрировать, как никто другой..., и в какой-то истерической запальчивости повторяла про себя: - Вот возьму и выложу все... этим двум скобарям... и придется тогда мочиться прилюдно, сидя на корточках над гнусной парашей... Нет! Никогда! Пусть прознают лучше про госпитализацию и операции за деньги..., взятки от кого попало... Только не донорские органы!

- Не надейтесь, джентелмены, услышать оправданий или слез, или полного ужасов и крови отчета о невинно убиенных ради живой плоти своей, изымаемой на потребу богатым реципиентам за бугром..., - уверенно и сторого сказала она глубоким грудным голосом, которым делала научные доклады... - Вы посетили один из самых... раскрученных научно-исследовательских хирургических центров России, не уступающий учреждениям подобного рода в Европе и Америке... Вся экономическая деятельность института прозрачна и котролируется фискальными службами Минздрава..., к тому же здесь постоянно стажируются иностранные специалисты... и искать по институтским закоулкам выпотрошенные трупы или контейнеры с донорскими органами так же бессмысленно..., как табун лошадей в Большом, угнанный цыганами еще весной где-то под Ростовом...

Она перевела дух, посмотрела на следователей и стала испытывать, как ей показалось, спасительный приступ нимфомании и слегка наклонилась, чтоб они могли увидеть грудь в потрясающем лифе в вырезе халата и ноги, которые умело закрутила винтом, что стала видна задняя поверхность бедер и белая полоска штанишек, погрузившаяся в чисто выбритые гениталии...

- Мы хорошо информированы об учреждении, в которое пришли, - отбил мяч старший, но не так энергично, как в начале..., погруженный в созерцание переплетенных ног. - Заслуги вашего директора, профессора Трофимова, мы даже знаем его прозвище, как, впрочем, и ваши заслуги, хорошо известны... - Он заерзал, стараясь подвинуть стул и нагнуть голову, чтобы лучше видеть будоражащие прелести Лопухиной, но понял, что она наблюдает каждое движение и не стал напрягаться...

- Вокруг вашего института, Ленсанна... ошивается не просто подозрительная публика..., но закоренелые бандиты, с которыми периодически встречаются сотрудники Отделения..., - продолжал он. - Это не может происходить без вашего ведома...

- Мы пришли за помощью, - заговорил младший, забывая о недавних угрозах: молодой мужчина в уродливых роговых очках с толстыми линзами, светлом широком галстуке с двухнедельным узлом, будто прибыл только что из Бугульмы, полными розовыми щеками, скрывающими бесформенный нос, безволосым лицом и летними светлыми туфлями-мокасинами под черными шерстяными брюками, которых он стыдился в дорогом кабинете Лопухиной и неловко прятал под стул. - Специфика вашего учреждения и авторитет Ковбой-Трофима не позволяют провести обычное расследование...

- Помогите нам, - перебил его Волошин. - Сообщите, что вам известно о действиях, представляющих для нас интерес..., - он замялся на мгновение, стараясь поделикатнее купить ее, - а мы с коллегой..., а ведомство наше постарается вывести вас из игры...

- А если откажусь? - это был чисто исследовательский вопрос и она не могла не задать его.

- Тогда вы станете одним из фигурантов будущего дела..., для начала..., - сказал младший, доставая из-под стула мокасины, и посмотрел на старшего.

- Позвольте откланяться, уважаемая Ленсанна, - встал, улыбаясь, Волошин. - Моя визитка, - и с сожалением посмотрел на кофейный сервиз в углу на низком столике с толстой стеклянной доской...

- Я боюсь, - сказала Елена Лопухина, тоскливо глядя в лицо Ковбой-Трофима: тщательно выбритое, странно татарское иногда, как сегодня, с удивительно гладкой, почти пергаментной кожей без морщин, только у глаз, чуть раскосых, глубокая сеть, выдающая возраст, и крутые складки вокруг сухих слишком узких губ...

- Этот следователь из Прокуратуры, действующий по навету Экономической полиции, не какой-то ментовский придурок-говнюк - a shit-hell-cop, поощренный за старания денежной службой... Он производит впечатление умного порядочного человека..., и знающего... Если он раскопает наш гадючник...

- Что значит "раскопает гадючник"?! - взвился Ковбой и, швырнув вызывающе громко столовые приборы, начал привычно рости, возвышаясь над ней, над столом, официантами, удивленно поглядывающими на них, над негромким шумом дорогого загородного ресторана, в котором не встретишь знакомых...

- Ты что, умыкала людей и потрошила в институтских подвалах или в Виварии?! Или даже на стороне где-то...?! Или покупала у этих бандитов органы для трансплантации...?! Или продавала их?! Отвечай! - он не на шутку разошелся, заполнив худым тренированным телом дорогой кабак.

- А госпитализация вне листа ожидания...? А выбиваемые из больных гонорары за операции... и дорогие подарки...? А две-три ежемесячных "черных" почки транзитом в Евротрансплант... или мимо, серые трансплантации и сомнительные плаценты рожениц... Этот груз в последнее время давит все сильнее..., и страх - такой липкий и безысходный, будто во сне, и все сильнее хочется избавиться от них... - Лопухина раскраснелась и говорила громким шепотом, не успевая набирать в легкие воздух: - This burden gripes my middle kidney,* как говорит Фрэт...

Последнню фразу Ковбой не услышал, потому что смотрел на

приближающегося официанта. Извинившись, тот поставил на стол третий прибор, негромко прозвенев посудой и, вежливо кивнув ему, отошел...

Елена Лопухина рассеянно поглядела на большие чистые тарелки, что принес официант, помолчала, успокаиваясь, отхлебнула финской водки из широкого стакана для виски, который специально попросила принести для ---

себя, и уткнулась лбом в плечо Ковбоя, забыв привычно поглядеть по

* - Эта ноша, как гвоздь в заднице (жарг.).

сторонам...

- Take me, darling,* - попросила она внезапно и улыбнулась, прикрыв глаза, и, облизав губы, вдавила лицо в Ковбоев пиджак.

- Что, детка? - не расслышал он и склонившись к ней, положил руку на голову.

- Fuck me, please!** - Лопухина отстранилась и уставилась ему в лицо просительно... - Только за этой работой я забываю обо всем...

- Как?! Сейчас? - изумился Ковбой-Трофим и взглянул на часы.

- There is the tremendous shitter in the cook-shop***, - сказала она заметно возбуждаясь, - чистый, как операционные, - будто уже видела себя в тесной кабинке, не рассчитанной на двоих, повиснув на Ковбое, сдвинув в сторону штанишки, обвив его ногами и уперев разведенные руки в боковые стенки, чтоб удобнее двигать тазом, убыстряя темп и чувствуя в себе напряженный подрагивающий пенис, делающийся с каждым движением все больше, как Ковбой в гневе, покуда, наконец, туго не заполнит собой все пространство внутри, а потом и кабинку, и тогда еще несколько судорожных неистовых движений, и долгий, сладостный, и всегда немного мучительный оргазм станет сотрясать ее тело, передаваясь ему, и оба они замрут, прислушиваясь к продолжающемуся наслаждению...

- Хорошо! - внезапно согласился он. - Идем! - и засобирался, еще не вставая, а ей уже не хотелось, потому что картинка в туалете, нарисованная разнуздавшимся воображением, оказалась такой яркой и правдоподобной, что гениталии успели отреагировать, и она чувствовала теперь, как вытекает густая горячечная жидкость, и пожалела, что забыла прокладку "на каждый день"...

Ковбой встал, взялся за спинку стула Елены, и столько отваги и решимости было в его лице, словно собрался не на быстрый секс - bunny fuck в туалетной кабинке дорого кабака, а на Президиум Академии Наук выбивать деньги для любимого Цеха... И она не стала противиться... Молча поднялась, положила руку ему на плечо и незаметно подтолкнула к выходу..., как подталкивал он к письменному столу или подоконнику в своем кабинете...

- Ленсанна! - раздалось у них за спиной. Она не замедлила шаги, не

обернулась и даже не дернулась, мучительно пытаясь вспомнить кому принадлежит этот строгий спокойный голос, несущий тревогу и страх, и тут же вспомнила, и ноги сами прилипли к полу..., и уже не хотелось отдирать их...

- Добрый вечер, Елена Александровна! Какая неожиданная встреча... Позвольте представиться вашему спутни...

- Здравствуйте! - сухо перебила Лопухина и, повернувшись к Ковбой-Трофиму, добавила: - Следователь Волошин... Я рассказывала вам...

* - Возьми меня!

** - Трахни меня, пожалуйста (жарг.)

*** - В этой харчевне потрясающий сральник! (жарг.)

Ковбой молча наклонил голову и сразу двинул к выходу, увлекая за собой Елену... В безлюдном холле, уставленном живыми растениями в кадках, двухместными кожанными диванами и низкими столиками с ножками чугунного литья и такой же узорной доской тонкой вязи, прикрытой кварцевым стеклом, они остановились, потому что притормозил Ковбой-Трофим, нерешительно поглядевший на Елену:

- Давай отложим, детка, bunny-fuck до возвращения из ресторана, - попросил Ковбой...

- Нет! - яростно сказала Елена. - Сейчас! И пусть этот сукин сын видит, что не трусим... и что вы..., академик Трофимов, не боитесь его..., - и шагнула к дубовой двери туалета, отбросив тяжелую портьеру...

Когда через несколько минут они усаживались за стол, полные достоинства, чопорной строгости и душевного покоя, весь дорогой загородный кабак вместе с официантами и живым оркестром цыган из пяти человек, привстав на цыпочки, бесшумно аплодировал им в душе, восхищаясь отвагой и непосредственностью пожилого джентелмена в строгом вечернем костюме и красивой нарядной женщины пластикой тонкого тела, похожей на молодого дога...

- Неужели это я кричала ему безуспешно минуту назад: "I wanna once more, rider!"*, а он улыбался в ответ: "We are in the public toilet. You said my own darling: "bunny fuck only!",** - подумала Лопухина растерянно и спросила: - Где этот сукин сын? - пытаясь глазами отыскать Волошина и трудно переводя дыхание, чувствуя, как Ковбоева сперма и собственная влага медленно вытекают из нее и, сразу делаясь холодными, скапливаются на кожанном сиденьи стула, протекая сквозь тонкую ткань платья...

- Добрый вечер, господа! - Это был вечер незапланированных встреч, по крайней мере для Лопухиной. Плотный мужчина лет пятидесяти в подчеркнуто старомодных, необычайно дорогих круглых роговых очках, золотым зубом где-то в дальнем углу большого узкого рта, темно-сером английском костюме в слабую синую клетку и такой же рубахе без галстука, as strong as a horse***, стоял возле столика и сдержанно улыбался...

- Как поживаете, Ковбой? - спросил он уверенно, даже фамильярно -

так никто не говорил в последние годы с академиком Трофимовым - и сразу, не дожидаясь ответа, продолжал: - Позвольте присесть, - и сел удобно, и надолго против недавно поставленного обеденного прибора, и вытащил тонкую черную сигарету, с наслаждением раскурил, предварительно щелкнув тяжелой золотой зажигалкой, и, выпустив в потолок струю густого дыма, напористо сказал, поглядывая то на Лопухину, то на задумчиво смущенного Ковбой-Трофима:

* - Я хочу еще, ковбой!

** - Мы в общественном туалете. Ты говорила детка: "Только короткий секс!"

*** здоровый, как бык (жарг.)

- Спиркин... Анатолий Борисович Спиркин... Я ученик Глебваныча..., - он уважительно посмотрел на Ковбоя и сконил голову... - Может, один из самых первых и даже лучших... Но жизнь моя в хирургии не сложилась... Я еще художник..., профессиональный..., и разрывался между желанием рисовать и оперировать... К сожалению, оказалось, что совмещать два занятия нельзя... Ваш директор понял это еще студентом и забросил скрипку... - Он помолчал, положил в тарелку немного еды, разлил в рюмки и толстый Еленин стакан финскую водку с послезапахом черной смородины, и сказал, улыбаясь Лопухиной:

- Позвольте выпить за вас.., за наше знакомство..., за моего учителя, академика Трофимова..., - он помолчал, опустив глаза в тарелку, и неожиданно закончил: - ...вечно юнного ковбоя с кучей советских и нонешних российских орденов... - Он так и сказал: "нонешних", и продолжал негромко, удивительно монотонно: - ...с которыми и в сортир дорогого кабака барышню сводить на тренчик не западло...

Над столом повисла неловкая пауза...

- Он должен выставить его из-за стола, - нервно подумала Лопухина и посмотрела на Ковбоя, который никак не среагировал, лишь побелел лицом.

А гость за столом, уверенно читая ее мысли, произнес по-прежнему удивительно монотонно и негромко:

- Эта я пригласил вас сюда, Ленсанна... Поговорить надо-ба...

- Ты выбрал не самое лучшее место,Толик, - нервно сказал все еще бледный Трофимов. - Елена Александровна только что познакомила меня со следователем, который ведет раскопки в Цехе... Он уже допрашивал ее...

- Знаю..., - небрежно сказал пятидесятилетный Толик. - Волошин... Не страшно... - Он помолчал, сильно отпил водку, которую успел перелить в стакан для воды, подержал во рту и с удовольствием проглотил, бросив взгляд на старинный хрустальный кувшин, налитый апельсиновым соком, с серебрянной крышкой и голым полным мальчиком на ней.

- Я заказал мраморное мясо... из Японии... надеюсь, настоящее... с грибами и сыром..., - продолжал Толик, сдержанно улыбаясь. - Тут замечательная кухня... Может, возьмем саке к мясу? У вас редкостные глаза, Ленсанна... А эти зеленые камушки на шее, как я понимаю, очень качественные изумруды..., а оправка из червленной платины... Странно... Даже на таком расстоянии комбинация зеленого с желтым цветом ваших глаз делает их синими... Позвольте, я подолью... На днях мои кореша звонили из Ростова, Глеб... Говорят нашли для тебя седло архиценное... Вроде как товарищ Щорс на нем скакал в гражданскую... или комдив Котовский огородами пробирался куда-то... Придется ехать тебе, чтоб доподлинный седельный анамнез собрать... - Он хохотнул, посветив желтым глубоко во рту и подчеркнуто малозначительно и невыразительно добавил:

- Мне тут из Германии заяву кинули... Три почки им надобно..., да поживее... Ты уж расстарайся, Глебушка..., и не тычь меня ногой под столом... Мне до фени стала игра в оловянных солдатиков... Пусть принцесса узнает о заказухе из первых рук, - и посмотрел на Лопухину... - Неделя тебе, красавица, на менеджмент..., чтоб управиться..., а органы молодцы мои подвезут...

- Ну вот и мясо мраморное пришло... Надеюсь, не дурите меня, - уверенно прессингуя за столом, Толик строго посмотрел на официанта. - Двести зеленых порция...

- Что вы, Анатолий Борисыч! - преданно возбудился молодой парень в смокинге и полотенцем на предплечьи, и не найдя более весомых аргументов, замолчал и стал раскладывать по тарелкам удивительно слоистое, как пирог-курник, мясо..., а подошедшая девушка-официантка вытащила откуда снизу из тележки на колесах, что стояла рядом, серебрянный поднос с бутылочками и кувшинчиками с соусами, и ловко расставила все на незанятом углу...

Они молча ели удивительно нежное мясо, варьируя соусы и чередуя ледяную водку с подогретым саке. Анатолий Борисыч заметно пьянел и, похоже, не находил себя занятия - вопрос с донорскими почками его больше не интересовал, - и вдруг он встрепенулся и, щелкнув пальцами, подозвал официанта и сказал набычившись, и неожиданно строго:

- Что за мясо ты подогнал, козел? Ханыгами нас полагаешь, не отведавшими ни разу жратвы заморской... или фраерами залетными? - Он беспричинно свирепел на глазах, сильно краснея и потея лицом, а бедный официант, враз побелевший, как белел Ковбой-Трофим из-за недавнего Толикова хамства, суетился пугливо и все старался вставить слово...

- Из-за такой говядины говенной на "Потемкине" мятеж произошел в семнадцатом году! Понял?! - выкрикнул он и неожиданно расхохотался, и победно посмотрел на Лопухину и Ковбоя, и сказал удивленному официанту безмятежно: - Ступай, братец! Шутка! Да в Интернете погляди: броненосец "Потемкин".

Андрей Волошин, следователь по особым делам, и второй, по фамилии Бучинский, вели настойчивые раскопки в Цехе, изучая истории болезней, протоколы операций, журналы гемодиализов, вызывая в кабинет Лопухиной, который она была вынуждена уступить им, сотрудников Отделения..., даже нянек и сестер...

- Ваш сыск сильно мешает работе, господа! - раздраженно сказала Лопухина однажды. - Что вы ищите с таким упорством и сколько это будет продолжаться... Мне постоянно нужен кабинет, оккупированный вами... и компьютер, в который лазите, будто в бумажник к себе.... Если б стали спрашивать меня, возможно, управились скорее...

- Не горячитесь, Ленсанна, - улыбнулся покровительственно Волошин. - У вас своя работа, у нас - тоже своя... Я уже говорил: мы ищем свидетельства незаконного оборота донорских органов..., почек, в частности... Если вы готовы помогать следствию, пожалуйста... но почему тогда не пришли до сих пор и не стали рассказывать?

- Вы полагаете, мы занимаемся несанкционированной отправкой почек заграницу и ведем строгий компьютерный учет этой контрабанды...? Или надеетесь найти расчлененные трупы в подвалах...? Или замурованные в стены донорские органы? - Она припоминала недавнюю короткую и нервную речь Ковбоя в загородном ресторане и почти дословно цитировала ее.

- Вы знаете больного по фамилии Рывкин? - перебил Волошин, не собираясь реагировать на эпатаж Лопухиной.

- Знаю... Писатель...

- Актер, - поправил следователь.

- Господи! Какая разница! - ей было не страшно, потому что с Рывкиным ничего незаконного пока не случилось...

- Он жалуется, что ему отказано в госпитализации для пересадк почки, без которой наверняка умрет в ближайшем будущем, - встрял в разговор второй следователь, и она рефлекторно посмотрела на его башмаки, а он поймал ее взгляд и выставил смело коротковатые ноги во всепогодной обутке, и улыбнулся. Но Лопухину уже несло мощное течение почти праведной ярости от накопившихся неудобств, страхов, неизведанности и набиравшей силу обреченности, и успев подумать про Вавилу несправедливо: "Сукин сын", заговорила, не сдерживая себя:

- Я уже объясняла причину отказа лечащему врачу... Можете поинтересоваться у него... Или вы предпочитаете, чтоб я рассказала писателю Рывкину, что не кладу его на пересадку из-за малого числа кроватей в Отделении, из-за того, что новые некуда ставить и нищенский бюджет, отслюнявливаемый Цеху самым большим государством мира, не позволяет, и очередь на трансплантацию почти на два года вперед... А Ковбой-Трофим..., простите, академик Трофимов оперирует иностранцев по шесть-восемь часов в сутки, чтоб потом на вырученные деньги почти бесплатно трансплантировать органы своим... нашим российским больным, стоящим в долгой очереди...

Она знала, что это полуправда и полагала, что полуправда лучше лжи, и в ней спасение, и собралась излагать еще, с тем же пафосом и гневом праведным, и уже открыла рот, продолжая удивительно пластично перемещаться по кабинету, демонстрируя дворянскую свою породу и привычно обходя выступающую мебель, и не забывая показать открытые участки прекрасного тела, которые действовали на них сильнее, чем обнаженная плоть..., и услышала вдруг голос чей-то в голове: "Что посеет человек, то пожнет, потому что сеющий для плоти своей пожнет от плоти тление; а сеющий для Духа пожнет от духа жизнь вечную.."*, и замерла удивленная, и собралась задуматься над словами услышанными, но тут до нее дошло, что следователи приступили к анализу жалоб больных..., а может и начали с них, а потом возьмутся за тех, кто не жаловался, и сразу расхотелось выступать перед ними...

* Новый Завет. Послание к Галатам. 6:8.

- Простите, господа, - сказала она, устало. - Меня ждут в операционной.

Поздно вечером, сидя в кабинета Ковбой-Трофима, в той его дальней части с попугаями, растениями и рыбами, что не предназначалась посетителям, она сказала обреченно:

- Похоже, эти двое из прокуратуры принялись допрашивать наших больных... По крайней мере, одно знаю точно: они стали работать с их письменными жалобами...

- Это не должно тебя беспокоить, детка! - Профессор Трофимов приблизился к ней ковбойской своей походкой, сводящей с ума и, став сзади, и уперев руки в спинку кресла, сказал уверенно: - Они ничего не найдут там, потому что больные жалуются не на криминал: их беспокоят задержки или отказы в госпитализации, в которых нет нашей вины... Больше виноваты сами твои следователи... Виновата власть, которую они представляют...

Он осторожно провел кисть в вырез халата Лопухиной и отодвинув лифчик, коснулся пальцами соска, мгновенно затвердевшего под рукой...

- А если возьмутся за тех, кто не жаловался? - Лопухина не среагировала и твердый сосок жил отдельной жизнью.

- А тех, кого оперировали, бояться вообще не след: они счастливы, что получили новую жизнь, которая с их точки зрения, как и с нашей, бесценна, и те жалкие гонорары, приносимые их родственниками, реальной цены не имеют.

- Ну..., смотря для кого, - не согласилась Лопухина. - У меня руки чешутся выставить их из Отделения... Второй месяц пытают... Почти каждый день я вынуждена отвечать на заранее заготовленные вопросы... Может, вы по своим каналам надавите на их супервайзеров, Ковбой?

Лопухина собралась встать, потому что волшебная рука Ковбой-Трофима, успела привести ее в состояние сильного возбуждения, воссоединив, наконец, с грудью, и она попросила, трудно дыша и вглядываясь в его лицо, чтоб отыскать признаки желания, хотя знала давно и точно: в нем желание вспыхивало, как порох, от взгляда, прикосновения или даже слова и так же быстро пропадало.

- Поменяемся местами, Ковбой-Трофим! Похоже, мы сейчас поскачем... Чур я наездник... - Она расстегнула и бросила на пол халат, задрала юбку, коротко прожужжав молнией и, бормоча что-то невнятное про седло, которое ей сегодня не понадобится и задаром, и пусть лежит себе в шкафу пока, и он может не беспокоится за целостность дорогой

американской кожи, принялась отстегивать подтяжки на его брюках, потом резко раздернула молнию и замерла, выжидая...

Мяч был на его стороне, но Ковбой, утонувший в глубоком кресле, похоже, не собирался его отбивать, а если и собирался, то зачехленной ракеткой, и был на удивление задумчив и тих. Тогда Елена расставив ноги, присела на Ковбоевы колени и, устраиваясь поудобнее, обняла за шею и заглянула в глаза, стараясь растормошить, и прикоснулась к узкому сухому рту влажными губами, которые стали быстро набухать..., и не почувствовала под собой твердеющей плоти, и уже почти привычно расстерялась, не зная, как себя вести...

Спас телефонный звонок. Она вскочила резко, даже обрадованно, и стала энергично перебирать руками халат, ища в нем спасения и, наконец, нашла, и суетливо, боясь, что опоздает и забывая, что звонящий номер надолго впечатывается в память мобильника, выдохнула в трубку, не посмотрев, кто звонит:

- Дааа!

- Добрый вечер Ленсанна! Волошин... Простите, что так поздно... Алло!

- Да! Я здесь...

- Мне кажется, наше присутствие в Отделении и постоянные вопросы сильно утомили вас...

- Кажется?! -

- Простите... Не согласитесь ли вы встретиться со мной... неофициально?

- Что это значит?. - она все больше выходила из себя.

- Я бы мог заехать за вами... У меня с собой два билета..., - было заметно, что звонок дается ему с трудом. - Четверть-финал теннисного матча на "Кубок Кремля".

- Holy fuck!* Shove these shit tickets up your ass, Mr. Voloshin!** - первая реакция Лопухиной была до неприличия грубой. Лишь уверенность в незнании Валошиным нью-йоркского жаргона извиняла ее. Она была раздражена несостоятельностью Ковбоя, наглостью следователя и своей нереализованной сексуальной готовностью..., и нажала кнопку отбоя, что-то бормоча о теннисе, как недавно бормотала, загораясь желанием, про седла...

- Что он сказал? - полюбопытствовал Ковбой-Трофим не очень энергично и попытался не вставая пристегнуть подтяжки.

- Приглашал на теннисный турнир для неофициального вечернего допроса, - ответила Лопухина, наблюдая, как мучительно он задергивает молнию на брюках, кое-как справившись с подтяжками.

- Сейчас же перезвони, детка! Извинись и скажи, что согласна. - Ковбой жестко выговаривал, будто за очередную хирургическую ошибку...

- Не тяни! Звони! - он, наконец, встал с кресла и начал привычно расти,

заполняя собой кабинет.

- Не могу!

- Звони! Без всякого американского жаргона, простым русским матом объясню сейчас, чем закончится твоя фронда! Хочешь?! Нет?! Все равно слушай! Женской колонией общего режима... И мечтать будешь, как о

* Грубое ругательство (жарг.)

** - Засуньте эти дерьмовые билеты себе в задницу! (жарг.)

высшей благодати, чтоб тебя хоть раз в месяц трахали тамошние вертухаи... Звониии!

Он никогда не был так бесстыдно по-хамски груб и она растерялась, раздавленная бесконечной властью этого человека над собой и что-то бормотала опять, и крутила в руках халат бесцельно, забыв опустить юбку, и перебирала длинными ногами, не понимая причины его грубости и злости...

Дворец "Олимпийский" был заполнен наполовину: обычный московский винигрет с преобладанием спортивной одежды и редкого вечернего платья... Высокий Волошин в дорогом сером костюме в незаметную полоску и темной рубашке без галстука провел ее к ложе прессы и, наскоро раскланявшись с несколькими знакомыми, указал свободные места, подождал пока она сядет и посмотрел, наконец, долгим взглядом, выдавашим неувереность и беспокойство, и поправляя длинные светлые волосы, постоянно падающие на глаза, сказал, улыбаясь по-привычке:

- Был почти уверен, что играете в теннис и что сегодняшний матч доставит вам удовольствие... Только не знал, что так лихо управляетесь с нью-йоркским жаргоном.

Волошин помолчал, поправил волосы и опять посмотрел на нее, в ожидании реплики, а она не слышала, мысленно продолжая отбиваться от невиданной доселе хамской выходки Ковбой-Трофима, уничтожившей ее и лишившей аргументов в споре...

- Может, он прав, - уже готовая согласиться и повиниться, размышляла Лопухина. - Все, что я значу, что имею, умею, люблю... и хочу есть он, семидесятилетний Ковбой-Трофим, беспородный аристократ с замашками мальчишки-непоседы или студента-ловеласа, бесстрашно занимающегося любовью в туалете дорогого загородного кабака, академик с килограммом орденов и манерами скромного аспиранта-первогодка, гениальный хирург, имеющий все полагающиеся звания и гоняющий по миру за лошадинной утварью, неутомимый любовник..., ну с этим можно поспорить, - нервно улыбнулась она про себя и продолжала размышлять, глядя на зеленый ковер корта невидящими глазами:

- Это снаружи..., а что внутри, кроме тщательно скрываемых, может, даже от себя самого, криминальных манипуляций с донорскими органами и неучитываемыми трансплантациями, выполняемыми под давлением доктора Спиркина? Когда этот сукин сын заимел такую власть над Ковбоем...? Ты знаешь, Елена Лопухина?

- ...драйвы с задней линии просто великолепны, не правда ли, Ленсанна? - донесся до нее голос Волошина и она с ненавистью посмотрела на него:

- Что вам угодно, господин Волошин?

- Хочу понравиться вам...

- Don\'t snow job! - скривилась Лопухина. - I\'m not going to gripe session. Get lost!*

- Если вы под прессом обстоятельств согласились приехать сюда, постарайтесь обойтись без мазохизма... и без садизма, и не сводите счеты... Возможно, вам осточертело мое копание в Цехе..., но я следую букве закона и исполняю свой долг...

- Сейчас тоже?

- Я пригласил, чтоб сказать, что не враг вам..., может, не друг пока, но не враг... Не собираюсь делать заявлений по поводу работы Отделения. Знаю, что менеджмент ваш выше всяческих похвал..., как и результаты трансплантаций... А что есть там теневой бизнес тоже знаю, и вы в нем участвуете..., может, не по своей воле... Потому и помочь хочу... - Волошин давно не смотрел на корт, лишь изредка вместе с ней вздрагивая от внезапного рева болельщиков. - Мой долг сообщить вам об этом... И еще: несмотря на ненависть, что вижу в ваших глазах, вы мне нравитесь... и с каждым днем сильнее...

- Этот Волошин, как болезненный инфильтрат... То ли вскрывать..., то ли вести консервативно пока, - думала она, рассеяно глядя на теннисистов, до которых ей с ее собственной игрой кое-как было далеко. Она была неумелым игроком - a clunker**, как, впрочем, и не очень хорошим хирургом, как постоянно утверждал Ковбой-Трофим, и к тому же посредственно владела английским. Только Фрэт выучил ее жаргону за последние месяцы... А в управлении Отделением ей не было равных, и она увлеченно и успешно играла роль топ-менеджера высокого класса, для которого бизнес - увлекательная игра..., прекрасный аналог жизни...

- Не рассчитывайте, что удасться заговорить меня добрыми словами, накормить ужином и затащить в постель, чтоб выпытать все криминальные тайны Цеха, что существуют в вашем воображении..., - сказала внезапно Лопухина и, подивившись себе, продолжала: - Будете назойливы и несносны, вам удалят здоровую почку и продадут в Германию... Вы звали меня на турнир? Повернитесь и начинайте смотреть...Третий сет в разгаре...

Матч был скушным..., без стержня и драматизма... Один из соперников явно доминировал на корте... Она только никак не могла взять в толк, кто именно... Дикторы постоянно взывали к порядку, а публика беседовала меж собой все громче, не обращая внимания на призывы, выпивала скрытно,

закусывала, менялась местами, договаривалась о встречах, говорила по мобильникам и всякий раз опаздывала с аплодисментами...

Она не понимала, почему сделала то, над чем язвительно иронизировала несколько часов назад... и, с блаженой улыбкой, вытянув ноги, и потянувшись прекрасным телом, никогда не испытывавшим до этого подобного наслаждения, ни по масштабу, ни по продолжительности, сказала требовательно и властно: "Еще!", не потому что действительно

* - Не пудрите мозги! Не стану выяснять отношения с вами. Мотайте! (жарг.)

** неуклюжий в теннисе или гольфе... (жарг.)

хотела, а в надежде, почти исследовательской, услышать ставшее привычным в последнее время "Не сейчас, детка", и замерла в ожидании..., и

почувствовала тугие с царапающей щетиной губы, которые опалив лицо сумасшедшим жаром, стали перемещаться вниз, бродя по телу без всякого плана, обжигая кожу, пока, наконец, не почувствовала и не прониклась сверхзадачей его действий и не стала помогать, втягиваясь в губительный ритм ласки, которая, и она уже знала это, должна была привести его губы... и этот колючий жаждущий рот в то единственное место, уже горячечное и болезненное, которое трепетно поджидало исцеления, истекая влагой мучительного нетерпения...

- ...Вызовите мне такси, - попросила она, стоя у окна и глядя с высоты гостиничной башни на Красную Площадь в привычном красноватом мареве фонарей, туманную, всегда прекрасную не столько архитектурными шедеврами, сколько чувственным, почти реальным осязанием времени, которое здесь замедлялось, сопровождаемое вороньим криком, прессовалось и, наконец, замирало, каждый раз принимая новые формы и цвет...

- Только бы он не стал говорить со мной, - молила Лопухина Спасскую башню. - Пожалуйста, не позволяй ему... Я не вынесу утренней беседы..., какой бы содержательной она не была... Пожалуйста!

- ...Куда вас отвезти, Ленсанна? - спросил Волошин так, будто нечанно встретил, когда они садились в машину.

- В Цех, - негромко сказала Елена, шевельнув распухшим ртом и, вспоминая минувшую ночь, и не находя в ней почти ничего позорящего ее или постыдного, отвернулась и прислонила голову к окну...

- Простите, Ковбой-Трофим... Нельзя допусть, чтобы Цех почувствовал надвижение вашей старости... Все тут же пойдет backasswards, как говорит Фрэт, - нервно сказала Лопухина, стараясь не глядеть на него.

Трофимов резко вскочил, отбросив массивное кресло красного дерева с темно-красной, почти черной кожей сиденья и спинки, купленное, как и весь мебельный гарнитур рабочей части гигантского кабинета, на собственные деньги. Простонав протяжно, кресло улеглось на бок, демонстрируя раритетную изнанку с тисненным латунным лейблом и множеством наклеек и печатей, подтверждающих подлинность.

- Эту тему мы не обсуждаем, детка! - Последнее слово прозвучало, как ругательство... Разъяренный Ковбой, не умевший материться, надвигался на нее, привычно увеличиваясь в размерах и уже казался великаном, каким становился обычно в гневе, хотя особым ростом не отличался никогда.

- Не зовите меня деткой, - бесстрашно перебила она. - Этим вы лишь подчеркиваете разницу в возрасте между нами... Если бы вам было за сорок..., а так ведь..., - она вдруг остановилась пораженная, потому что поняла, что боится не его: всемогущего директора Цеха, великого и грозного хирурга, не прощающего ошибок... чужих и своих, всеобщего любимца, ставшего в последние годы столичной знаменитостью, вхожей в любые московские двери..., но себя: жалкую девочку-сироту, которую он пристроил в медицинский институт, а потом взял в Цех и неназойливо учил всему, и продвигал также осторожно, хотя любовью занимался яростно и страстно, будто делал это в последний раз...

А ей всегда хотелось более быстрой и успешной карьеры..., и богатства, и даже большей любови, которой в последнее время постоянно не хватало и организм, требуя сексуального удовлетворения, вынуждал ее мастурбировать в ванной по утрам... А теперь она может лишиться в одночасье всего..., и привычный страх за себя, за него, за небескорыстное, полукриминальное, а порой почти уголовное служение медицине, в котором упорно пытался разобраться следователь Волошин, уступал место бесстрашию и злости..., и она продолжала атаку, прижавшись спиной к стене в простенке между окнами огромного кабинета, на подоконниках которого стареющий Ковбой, пожалуй, слишком быстротечно вдалбливал в нее уроки многочисленных сексуальных школ силой увядающего пениса.

- Сегодня нет ничего важнее этой темы, если не считать настырных Волошинских атак, - упрямо сказала Лопухина и смогла, наконец, посмотреть ему в глаза, и осталась у стены...

- Что значит backasswards? - спросил он, беря ее за плечо и легонько подталкивая к подоконнику, и она послушно двинулась к окну, привстала и привычно уселась на краешек, готовая в любой момент оторвать кончики туфель от пола и развести бедра, сдвинув в сторону узкую полоску штанишек, чтоб ему было удобно...

Он громко стонал, наплевав на сотрудников, томящихся в приемной, и незапертые двери кабинета, и жадно вглядывался в ее лицо, будто в нем искал отгадку приближающегося наслаждения и не находил..., а она, перегруженная заботами и привычными страхами, оставалась холодной...

- Повернись! - услышала она задыхающийся голос и повернулась лицом к окну, и наклонилась, и взгляд уперся в хорошо знакомый жалкий цветок-заморыш на подоконнике, которым Ковбой-Трофим странно дорожил и много лет повсюду таскал за собой из кабинета в кабинет..., то ли кактус, то ли герань, в старой консервной банке из-под болгарского зеленого горошка, среди экзотических растений в дорогих керамических горшках...

Шумное дыхание Ковбоя, стоны и перемещения пениса внутри, так и не смогли зажечь Лопухину, и у нее, по-прежнему холодной, может быть, впервые появилась возможность внимательно и так близко рассмотреть цветок, который следуя толчкам Ковбоева паха, то приближался к ней, то отдалялся...

- Bunny fuck, - подумала она, вспомнив Фрэта, и мучительно захотелось в Виварий: сесть на стул без спинки перед ним, чуть раздвинуть колени, чтобы он заглянул под юбку и втянул в себя только ему доступный запах гениталей, и начать странно-прекрасный, почти безумный и всегда волнующий разговор, изредка перебиваемый нью-йоркским жаргоном... Без этих почти регулярных теперь встреч с Фрэтом ее жизнь последних месяцев стала бы серой и пустой..., как быстрый бесперспективный секс со скачущим перед носом цветком-задохликом...

- Я лезу из кожи, детка, чтоб поддерживать форму..., - сказал Ковбой-Трофим и ничто в его одежде, холеном лице с глубокими складками вокруг рта и небольшой худощавой фигуре, удобно устроившейся в кресле, не напоминало о недавнем сражении, когда стоя за ее спиной он корчился в судорогах оргазма, сотрясавшего легкое, как у ящерицы, почти шуршащее тело без единого волоса на груди и животе, которыми он касался худенькой спины молодой женщины...

- Когда он успел задрать рубаху? - подумала Елена, вспомнив о прикосновениях и, не чувствуя привычной опустошенности в низу живота, в поисках свидетельств, приключившегося с ней, растерянно оглянулась по сторонам огромного кабинета, с тонущей в полумраке дальней частью, густо заставленной растениями в кадках и многочисленными клетками с попугаями всех размеров и мастей, неуклюже ползающими по жердочкам, переваливаясь, свистящими по-хулигански и выкрикивающими что-то..., и несколькими безмолвными, чуть светящимися большими аквариумами с медленными рыбами и такими же медленными пузырьками газа, вяло пробулькивающими сквозь густую зеленоватую воду..., а на стеллажах в простенках между окнами - несколько сумасшедше-дорогих седел и ковбойских сапог фирмы Boots & Saddles из Аризоны, излучавших, несмотря на новизну, густой аромат взапревших лошадей, пыль и крики публики, прибывшей на родео, многочисленные конные акссесуары из металла и кожи: шпоры, уздечки, плетки, стремена... и пара замечательных кожаных штанов для верховой езды, пристегиваемых спереди, не менее известной фирмы Kate\'s Saddle Supply, что в Австралии, и тут же глаза наткнулись на цветок-заморыш на подоконнике в металлической консервной банке из-под болгарского зеленого горошка, который только что внимательно разглядывали, то приближаясь, то отдаляясь толчками..., и вспомнила все.

Ковбой-Трофим легко встал, не прилагая усилий, обогнул большой стол и присел рядом, и стал нежно перебирать сухие длинные пальцы Лопухиной с короткики ногтями без маникюра.

- Тяжелая атлетика, теннис, плавание, диета..., - он говорил будто не было перерыва. - Я все еще молод, детка. Правда с гораздо большим трудом... Любая студентка, про барышень Цеха не говорю, сочтет за честь затащить к себе в рот... сама знаешь что. - Он усмехнулся, отошел к окну и принялся разглядывать цветок-заморыш, изредка касаясь его рукой...

- Возраст не скрыть физическими упражнениями, макияжем, инъекциями гормонов или пластическими операциями... Не обижайтесь на банальности, Ковбой... Когда дело доходит до вашей собственной старости, вы сразу теряете критику..., даже рассудок, и начинаете проявлять чрезмерный оптимизм в отношении собственной зрелости и спортивной карьеры.... Наш Вавила говорит, что в старости на смену разуму приходит мудрость... - Она поняла, что грубит, но другой дороги не было и она продолжала, стараясь сгладить резкость своих слов. - Он, разуеется, не имел в виду вас..., но экстраполировать мудрые Вавиловы мысли, заимствованные, как всегда, из чужих источников, скоро станет очень легко...

Она поерзала, осторожно высвободила пальцы из шуршащей ладони Ковбой-Трофима, чтобы быть подальше в случае новой атаки и сказала уверенно и строго, словно она и есть Ковбой, а он - робкая девочка-сирота по имени Лена Лопухина, взрощенная и обученная им почти всему..., кроме большой хирургии, которая никак не давалась:

- Backasswards, на языке нью-йоркских негров означает "через жопу"..., и я не хочу, чтоб, воюя с вашей старостью, мы делали все backasswards.

- У тебя есть идея? - напрягся Ковбой.

- Н-не знаю... Может и есть... Фрэт говорит, что...

- Опять этот дерьмовый Фрэт! Последнее время я слышу о нем все чаще! - взорвался Ковбой. - Кто этот сукин сын, с которым ты обсуждаешь мои личные дела?! Новый сотрудник? Тогда кто разрешил тебе принимать на работу людей без моей визы?! Кто?! Отвечай! - Он опять вырастал, занимая собой пространство гигантского кабинета, почти касаясь головой потолка...

- Корчи у окна мне сегодня все-таки привиделись, - подумала Лопухина и сказала вслух, становясь маленькой девочкой.: - Это не

сотрудник, Глеб Иваныч... Это бигль... собака... кобель... английская гончая - beagle harrier... Год назад их привезли из Питсбурга, из лаборатории доктора Хьюза... Семь штук... По вашей просьбе... Фрэт у них предводитель... Вроде, как вы в Цехе...

- Что же рекомендует твой приятель? - поинтересовался Ковбой-Трофим, успокаиваясь. - Не может быть, чтоб он присоветовал такое, чего не знаю я...

- Может.

- Выкладывай!

- Хотите сказать, что готовы следовать советам английской гончей из Питсбурга, штат Пенсильвания? - удивилась Лопухина так искренне, что Ковбой расхохотался.

- Если ты находишь их заслуживающими, почему не последовать. Может, он дело говорит, твой кобель...- И она сразу вспомнила до мелочей свой последний разговор с Фрэтом, забыв удивиться естественности, с которой Ковбой-Трофим отреагировал на рассказ о говорящем бигле...

Она сидела на стуле без спинки перед Фрэтом, посреди небольшой комнаты Вивария, в которой жили бигли, пристегнутые к стенам металическими цепями, привычно вонючей, с постоянно отваливающейся кафельной плиткой, с потеками мочи и воды на полу, чуть присыпанном старыми опилками. В помещение периодически заглядывала настороженная Станислава, ревностно относившаяся к их дружбе...

Елена слегка раздвинула колени, чтобы он мог видеть и чувствовать промежность, и сказала:

- Здравствуй, собака!

- Здравствуйте, мадам! - сказал Фрэт по-русски, осторожно опускаясь на задние лапы, чтоб не испачкать зад на мокром полу.

- Мне нужен совет... - Она нервно похлопала себя по карманам в поисках сигарет и, оглянувшись, продолжала негромко, всякий раз с трудом привыкая к абсурдности происходящего, почти безумного, но неизъяснимо прекрасного, словно снизошла на нее благодать и беседует она с посланником Божьим или инопланетяниным...

Бигль не мог долго смотреть ей в глаза: его собственные тогда наполнялись такой неземной, почти еврейской вселенской тоской, что у безбожницы Лопухиной наворачивались слезы и начинали неконтролируемо капать: тяжелые и густые они не впитывались в халат, но легко скатывались и глухо ударяли об пол... Она думала, что знает о причинах его тоски и своих слез, и от этого становилось тревожно и сладостно, будто давал ей бигль знание, что делало ее сильнее и лучше, и даже чище, хотя казалось, чище - некуда, и знание это сулило исполнение желаний, о которых могла пока лишь догадываться... И были в этих знаниях Ковбой-Трофим и Фрэт, и обоих она любила, не зная кому отдать предпочтение, и требовательный и неутомимый на допросах и... в постели Волошин, обладавший выносливостью Железного дровосека, и Станислава с пурпурным негром Абрамом, и остроумный Вавила, бабник и грибник, для которого хирургия была лишь средством, а не наслаждением, как для Глеба Трофимова, или, как для бигля Фрэта его предназначение служить людям...

- Ковбой-Трофим стареет, - сказала Лопухина, пытаясь поймать желтые глаза бигля. - С этим надо что-то делать, иначе все пойдет backasswards.

- Let it go, madam! - подумал Фрэт и сказал вслух по-русски:. - И пусть идет, мадам! Это биологический закон... Ваш Ковбой стал геронтом и мыслит и живет, как геронт..., хоть и оперирует еще, как Бог..., и вы чувствуете в нем геронта лишь во время занятий любовью..., однако скоро печать старца-предводителя проявится в других делах..., не менее важных.... - Он должен уйти, чтоб его место занял другой: не жадный до денег до одурения, до власти, имеющий принципы и следующий им, способный отказаться от грязных услуг, даже если о них никто не узнает, готовый взять на себя тяжкий труд и очистить Цех от скверны, скопившейся там не без помощи вашего всемогущего старца... и не без вашей...

- Цех не может функционировать нормально на те жалкие гроши, что ему отпускает вороватое государство... и потом изымает руками своих же чиновников... В богатых Штатах, откуда ты родом, трансплантации возведены в ранг клинических экспериментов, и пациент, отважившийся на подобную операцию, оплачиваемую государством, получает доплату за риск..., за страх.., за то, что служит медицинской науке, как нам скоро станут служить бигли..., как космонавт получает свое... Ковбою надо памятник ставить при жизни... и мне, пожалуй, тоже..., а не преследовать, как это делает Волошин.

- Стараешься отмыться в публичной бане, где вместо мочалки тебе суют в руки скомканный в тряпку лозунг "Все воруют!". - Фрэт не заметил, как перешел с Лопухиной на ты. - Как мне тебя называть?

- Ты же знаешь... Елена...

- Хэлен... Не очень... Слишком по-американски... Буду звать тебя Хеленочкой.

- Планируешь меня в отставку вместе с Ковбоем? - поинтересовалась Лопухина не очень активно. - Ковбой потрясающий хирург. Ты никогда не видел, как оперирует гений... Американцам такое не снилось...Так играл Рихтер... Я тоже не видала никогда..., но у меня есть диски с записями его концертов...

- Ваш Горький говорил, что на Руси, что человек не делает, все равно его жалко... Для пациента мастерство хирурга не самое главное..., не перебивай..., если полагать, что хирург высококвалифицированный специалист, других мы в рассчет не берем, и не зарабатывает бесстыдно, требуя денег или вымогая их обманом, не ворует, пусть даже не у этого конкретного больного, а вообще, не замешан в служебных преступлениях, связях с бандитами, не выкручивается и не лжет, как вы, и не делает грубых ошибок, которые не в силах исправить ни организм больного, ни врачи-реаниматологи..., только следователи МУРа или Прокуратуры, если не успеваете перекупить их...

- Не может человек наслаждаться серьезной музыкой, - продолжала атаку Елена, - самой глубокой и выразительной из всего арсенала искусств, если не прочел нужных книг, не видал картин настоящих художников..., хороших спектаклей... У него нет субстрата, позволяющего реализовать наслаждение, навеянное музыкой..., нет инструмента, на котором могли бы сыграть чувства в его душе... Понимаешь, собака, про что я?

Фрэт повернул голову, посмотрел ей в глаза и закончил упрямо:

- Ты норовишь уйти от больных криминальных тем в бессмысленные дискуссии и пытаешься ввинтить лампочку в голову пациента, чтоб тот, уже в наркозе, разглядел, кто его оперирует... Если мне удаляют легкое и при этом надежно перевязывают по отдельности бронхи и сосудистый пучек так, чтоб не соскочили лигатуры и не было в послеоперационном периоде эмфиземы и гемоторакса, мне все равно, держал ли когда-нибудь оперирующий хирург скрипку в руках, или он непревзойденный виртуоз-балалаечник..., или пишет по выходным на кухне картины маслом..., запивая их водкой... А если в тебе так сильна тяга к электричеству, вверни лампочку в голову Волошина...

- Боюсь, лампочка ему теперь не нужна... - Лопухина помолчала, увидев себя на измятых простынях необъятного номера Башни гостиницы "Россия" с бесстыдно задранными к потолку ногами, сжимающими лохматую голову следователя, посмотрела на Станиславу, привычно торчащую за спиной, и продолжала, стараясь примирить бигля с директором института...

- Послушай, Фрэт! Ковбой не должен стареть так быстро... Он не только великий хирург... Он Предводитель в Цехе, как ты здесь..., понимаешь? Без усилий.... И демократичен, как американские хирурги, и от остальных сотрудников Цеха его отличает только умение хорошо одеваться, хирургический талант и большой кабинет с попугаями, и лошадинной сбруей... Есть люди-растения, люди-звери, люди-боги... Ковбой-Трофим - челоек-бог... и потрясающий институт, который он создал...

- Слишком много патетики... Ваша актриса Раневская говорила по этому поводу: "Есть люди, в которых вообще никто не живет..., кроме глистов..." Не перебивай! Без тебя знаю, что у него нет... Надеешься занять его место? Можешь не отвечать... Не думаю, что для Цеха это лучшая альтернатива сегодня... Ты такая же, как он..., хоть и считаешь его богом... Оперируешь вот только похуже намного... Хочешь, чтоб продолжал?

- Don\'t mind-fuck!* Мы должны помочь ему, - не слушая, твердила Лопухина, ловя взгляд бигля. - Сегодня журналы пишут об успешных аутоимплантациях культур региональных стволовых клеток, способных находить поврежденные или больные места - locus minoris resistentcia** в организме и исправлять их... Похоже, они еще и сильное геронтологическое средство...

- Вряд ли у твоего геронта сохранились эти клетки... С возрастом они отмирают... Даже если сохранились, то в очень небольшом количестве... Поди найди...К тому же в нем их функциональные свойства на нуле, - сказал бигль равнодушно.

- За что ты так не любишь его? - стала нервничать Лопухина. - За условия содержани в Виварии? Он здесь ни при чем...

- Старцу надо имплантировать эмбриональные стволовые клетки, необыкновенно пластичные, поли- и мульти-потентные, если знаешь, что это?

- Знаю! Клетки, способные эволюционировать, наследовать, мутировать и, значит, развиваться во все клетки взрослого организма... Теоретически обладающие колоссальными лечебными возможностями... Их выделяют непосредственно из внутренней клеточной массы эмбриона или плода...

- Ты неплохо подготовлена, Хеленочка!

- Значит надо имплантировать ткань человеческого плода, - сказала Лопухина.

- Теща-целка! - перебил Фрэт. - Без циркуляции крови плод или его его ткань умрут через пару часов, не дав эффекта... Сама, ведь, знаешь...

- Может, тогда не ткань, а целостный эмбрион и соединить его сосуды с сосудами Ковбоя? - оживилась Елена и посмотрела биглю в глаза,

* Хватит пудрить мне мозги. (жарг.)

и, раскрутив ноги, вновь развела колени, как делала это всегда на подоконнике или столе огромного кабинета директора Цеха, и сразу увидала, как из рыжего подбрюшья выбрался и уставился на нее, посвечивая, розово-красный, чуть подрагивающий влажный Фрэтов член.

Фрэт спокойно проследил ее взгляд и ни мало не смущаясь торчащего пениса, сказал бескорыстным шепотом:

Люблю тебя сильно очень, Хеленочка... Может, и хочу, но это ничего

не значит... Это платоническая любовь, какой бы сильной и мучительно прекрасной она не была... Станиславу хочу... Запах ее гениталей сводит меня с ума постоянно... Кстати, мысль про целый эмбрион, не плод, звучит гораздо привлекательней и глубже....

- Анастомозы с пуповиной - сосудистой ножкой зародыша в возрасте нескольких недель не сможет наложить ни один хирург... Никогда! - стала сокрушаться Лопухина и вновь закрутила ноги калачем...

- Пусть попробуют микрохирурги с восьмого этажа Цеха, - сказал Фрэт отворачиваясь. С хорошим микроскопом должно получиться.

- Frat! You\'re the bottom man... the brainy!* - Лопухина наклонилась, чтобы потрепать шерсть на животе бигля, где в рыжих складках подбрюшья все еще неярко светил, неосвещая, розовый пенис, истекая густой прозрачной слизью...

- Get the lead out of your ass,** - начал фамильярничать бигль. - Ступай к микрохирургам. Если провалятся их анастомозы, есть другое решение... Эмбрион в теле матери контактирует с ее сосудистой системой

через плаценту, минуя прямые сосудистые связи... Значит надо поискать что-то в теле гениального хирурга, что по структуре соответствует плаце...

- Знаю что, Фрэт! - воскликнула Лопухина и, забывая попрощаться, выбежала из комнаты, натыкаясь в темном корридоре на Станиславу и не стараясь обежать ее...

Когда Лопухина впервые неспросясь привела Ковбой-Трофима к Фрэту, тот зарычал и отвернулся. Лопухина не удивилась сильно и сказала:

- Подойди, собака! Не привередничай и не сердись... Бигль Фрэт... Глеб Трофимов, предводитель Цеха..., профессор, академик, гениальный хирург... Погляди на его пальцы, собака... Как у Рихтера... Помнишь рассказывала тебе... У него куча наград и званий, к которым он

равнодушен, как ты к своей родословной...

- Я не равнодушен, - сказал, наконец, Фрэт, по-прежнему не желая поворачиваться. - Просто все мои качества - быстрый результат генной инженерии умных мальчиков-биологов из США, а не столетние усилия английских селекционеров..., как, кстати, и твоих далеких русских предков...

- Его зовут Глеб Иваныч, - продолжала Лопухина, не реагируя на

заявление бигля. - Можешь называть его Ковбоем... Пожалуйста, Фрэт,

** - Ты классный мужик, Фрэт, и умница к тому же. (жарг.)

*** - Подними задницу! (жарг.)

повернись. Ты всегда был джентелменом... Что-то случилось?

- Yes... There is something that gripes my soul,* - сказал Фрэт и повернулся, и горестно, по-собачьи затравленно, посмотрел на Лопухину.

- Давай знакомиться, Фрэт! - бодро вмешался Ковбой.

- Пожалуйста, сэр, - сдержанно согласился Фрэт, подумав.

- Пожаловало начальство, можешь попросить что-нибудь, как принято в России, - сказала Лопухина, довольная покладистостью бигля.

- Могу! - обрадовался Фрэт и привычно-осторожно присел на задние лапы. - Во все времена Россия славилась, как родина слонов, если я правильно понимаю вашу историю, и русские привычно надрывались, разводя их, запамятовав простое правило, сформулированное моим знаменитым соплеменником, сэром Авраамом Линколном, одним из первых президентов Соединенных Штатов: "Если вы держите слона за заднюю ногу, а он вырывается, отпустите его...".

- Не задирайся, барбос! Россия великая страна, как Америка... Посмотрим через десяток лет, кто будет могущественнее. - Ковбой-Трофим говорил, как перед камерой, потому что долгий и невнятный спор двух самых сильных стран, из которых одна была гораздо сильнее, привычно бередил его русскую душу.

- Величие страны должно умещаться в каждом ее представителе, сэр! - не сдавался бигль. - Даже в собаке!!

- Короче, Фрэт!

- Сейчас. We are now on the bum.** Условия содержания лабораторных животных в исследовательских центрах США также отличаются от нашего, как общежитие вьетнамцев, что у рынка на Велозаводской, от дорогого кондоминиума в районе Сентрал Парк в Нью-Йорке...

- Не говори красиво! - перебила Лопухина, - у нас мало времени.

- Окей! Сделайте ремонт, сэр. Мы тратим силы, чтобы просто жить в жутких условиях Вивария с вопиющей антисанитарией, отсутствием прививок и едой..., that is just gubbins,*** что иногда приносят из столовых Цеха..., такой же несъедобной... и загдочной, как страна. Если приведете собачник в порядок у нас прибавит сил и вашим хирургам будет легче не давать нам преспокойно умирать после операций, как сейчас, и смогут они, наконец, ставить хронические опыты - лучшее свидетельство достижения

намеченного результата и нормальных условий содержания лабораторных животных... Сэр!

- Попробую выбить деньги на капитальный ремонт, - сказал Ковбой удрученно и задумался, и поглядел на собаку.

- Забудьте про капитальный ремонт и евроремонт, мистер Трофимов.. Половина средств осядет в карманах строителей и заказчика..., и, значит, в

* - Есть вещи, что сильно гнетут меня... (жарг.)

** - Мы живем хуже нищих... (жарг.)

*** ...похожей на отбросы (жарг.)

ваших... Забуцкайте честную реконструкцию и удивите всех... Зимой приезжает доктор Хьюэ...

- Может быть, поручить Борщеву...? - неуверенно встряла Лопухина.

- To that two-fisted drinker... and butcher...?* - удивился Фрэт.

- Ты не должен так говорить, - сказала Лопухина. - Когда-то он блистательно оперировал...

- Каким бы ни был в молодости этот джентелмен, отвечать за строительство он не должен, - уперся бигль. - Найдите молодого, честного и непьющего прораба...

Ковбой-Трофим расхохотался, а потом спросил на полном серьезе: - Ты пойдешь, парень?

- У меня другая забота, сэр.

- Какая, если не секрет?

- На ближайшее время - плодить биглей..., а потом - на операционный стол..., как все, под нож неудачника Борщева в очередном эксперименте... или ваших хирургов из клиники.

- Послушай, собака! Не согласишься ли ты поучаствовать в небольшом эксперименте? - спросила Лопухина, усаживаясь перед Фрэтом.

- Собралась имплантировать мне эмбрион...? Молчишь? Тебе стыдно?

Можешь не отвечать... Где ты его возьмешь? - начал задавать вопросы бигль, демонстрируя приверженность общечеловеческим ценностям.

- В многокамерной матке твоей беременной подружки..., - проигнорировала эпатаж Лопухина.

- Хочешь прооперировать Лорен просто из любопытства, чтоб убить потом неродившегося щенка из моего помета?

- Не забывай: ты еще не священик... и даже не протестант, и уж, конечно, не гугенот, хоть кичишься , как они, что знаешь телефон к Богу, - обиделась Елена и оглянулась на дверь. - Твердишь, ведь: "Мое предназначение - служить людям...".

- Но не в криминальной хирургии! И не вспоминай так часто про предназначения... Помнишь, каким было твое, пока не занялась трансплантологией? Одухотворенное лицо, готовность к самопожертвованию

ради высоких принципов, ради больных, ради старинного рода своего... Куда все подевалось?

- Та духовность была символом бедности, - остановила его Елена.

- Напрасно в России не считают бедность пороком..., хоть и борются опрометчиво с ней во все времена.. Из-за этого так много бед у нас ... Но ты бедно не жила никогда... Даже в самом начале. Теперь же ты просто богата.

* - Этому законченному пьянице..., хирургу-неумехе? (жарг.)

- Не забывай: моя родословная круче твоей в семь раз. Ей не требовались генные технологии, чтоб стать лучше. Понял? Только безумному Ленину, а потом Сталину могла прийти в голову изуверская мысль расстреливать этих людей, потому что не из рабочих... и крестьян, и не из служащих, хоть и тех и других тоже стреляли и сажали..., а "благородных кровей", как говорила бабушка, которую не видала никогда... У нее тоже была четвертая группа крови с отрицательным резус-фактором... Лопухины известны еще с Петровских времен... О биглях тогда не знали даже в грязных лондонских предместьях...

- Знали, - сказал Фрэт и стал погружаться в одну из лондонских окраин времен короля Генриха IV, но во-время остановился, вернулся и, поглядев на Лопухину, добавил: - Я люблю тебя не из-за породы... Она в тебе и не чувствуется почти...

- Порода - не только красота... Она - характер. А Ковбой... Он, может, один из самых достойных, хоть беспородный, как большой Пахом с одним глазом, и позволяет иногда втягивать себя в... сомнительную хирургию, как гениальный актер, для которого социальный статус исполняемой роли мало что значит: злодей-убица, либерал, некрофил-рантье или провинциальный интеллигент-самоучка, - продолжала Лопухина. - Постарайся понять, собака, что кругом все тоже криминальное... ну... почти... или совсем: власть, суд, закон, бизнес, средства массовой информации, отношения между людьми, даже секс... Это у вас у собак все просто и не надо ничего скрывать, а у нас, если говоришь то, что думаешь, значит не думаешь.

- Средневековье наступает в каждом веке...

- Да, потому что обратная сторона хорошего - дурное.

- А обратная сторона дурного? Молчишь? Во всех вивариях мира существует негласное правило: не оперировать беременных животных, а тех, что беременными привозят собаколовы - отпускать на волю...

- Фрэт! Ты стал демагогом в России... С Лорен ничего не случится... Обещаю. Ты согласен поучаствовать в опыте?

- I should worry... Let George do it.*

- Фрэт, пожалуйста. Мне не справиться с этой бедой одной...

- Это не беда. Старение Ковбоя - физиологический процесс, естественный и закономерный... Он теряет потенцию, что так беспокоит тебя, но взамен приобретает влияние...

- Фрэт! - В ее голосе было отчаяние. - Не в потенции вовсе дело... Я должна это сделать... Должна!

- Любопытно, почему?

- Не знаю! Наваждение какое-то... Может, из-за себя..., из-за карьеры, любопытства научного, может, потому, что люблю его... или не люблю совсем... и нравится лишь его растущее влияние в Цехе..., Москве..., и не могу с этим совладать...Понимаешь, о чем я? Кроме всего есть странная

* - Мне до фонаря... Пусть другие займутся этим! (жарг.)

власть Ковбоя надо мной..., над душой и телом..., не гормональная..., но власть...

- Власть одного человека над другим губит прежде всего властвующего, говорил наш Лев Толстой. Я не стал бы спорить... Мы, бигли говорим не хуже: кто держит цепь не намного свободнее того, кто на ней сидит. Раскрути ноги! - Фрэт втянул в себя запахи, привычно закружившие голову. - Согласен, но ты не станешь экспериментировать с Рывкиным.

- Кто это? - удивилась Лопухина.

- Актер... Претеже Вавилы...

- Слишком много о нем говорят... Ладно... Lock, Frat! Заметано! Люблю тебя!

- Я даже мысли не допускал, что могу понравиться тебе, - сказал ошарашенный Фрэт, чувствую, как любовь и желание служить ей переполняют его, готовясь перевалить через край... Она чувствовала и понимала это, и удивлялась его преданности и любви, и не верила, что заслуживает..., и помолчав и подумав, спросила, подлизываясь: - Куда лучше имплантировать эмбрион, чтоб обеспечить ему достойное существование?

- Как ты понимаешь при моих размерах микрохирургия бессильна. Попробуй вшиться в какой-нибудь паренхиматозный орган, - сказал Фрэт, снова влюбляясь в молодую женщину и прощая ей все, и попросил: - Положи мне руку на голову... Нет, не гладь... Просто подержи... Селезенка бы сгодилась, или слизистая тонкой кишки..., но без прямых анастомозов

понадобится несколько дней, чтоб развились новые сосуды, способные обеспечить приличный кровоток. За это время эмбрион Лорен врежет дуба сто раз...

Он положил голову на колени Лопухиной, помолчал и добавил, шумно втягивая ноздрями запахи молодой женщины:

- Я бы попробовал вшить кусок внутреннего слоя матки с зародышем прямо в кавернозные тела у корня пениса... Но у меня с этим вряд ли что получится: у собак недоразвиты кавернозные тела... - Он смущенно посмотрел на молодую женщину и отодвинулся...

Спустя неделю в операционной Вивария Елена Лопухина вместе со Станиславой удалили из беременной Лорен один из зародышей с недифференцируемой пока плацентой, эндометрием и вшили в стенку подвздошоной артерии Фрэта частью расщепленного мышечного слоя матки.

- Странные опыты, Ленсанна! - сказала Слава, помогая зашивать живот. - Жалко бигля... Выращиваете эмбрион для донорских органов? Тогда почему не в Лорен? Мне кажется...

- Хватить болтать! - цыкнула Лопухина. - Я предупреждала, что до поры не стану афишировать эти эксперименты... Не надо бинтовать живот... Не разгрызет... Он умный... Сделай наклейку, как обычному больному... Проснется, поедем ужинать в пиццерию "Максим" на Соколе...

Под вечер, когда Фрэт пришел в себя после наркоза и встал, Елена спросила:

- Ты в порядке, мальчик?

- Вы собирались в пиццерию, - тускло проговорил он, сильно подрагивая ногами, и улегся опять....

- Мне большую пиццу..., с мясом и грибоми, - сказала Слава.

- Лопнешь! - улыбнулась Лопухина.

- Большую! - и упрямо посмотрела на мальчика-официанта.

- Тогда пицца West на две персоны: сыр моцарелла, парная телятина, ветчина, бекон, грудинка, бастурма... и специально для вас лисички с шампиьонами... Что дамы будут пить? - спросил интеллигентный мальчик, подражая кому-то. - Рекомендую красное итальянское вино... - И произнес невнятно название.

- Я буду водку..., slinger!* Двести грамм... - Слава стремилась к независимости, навечно покоряя официанта редкостным жаргоном.

- Водку здесь подают рюмками, - сказала Лопухина и, забирая инициативу, продолжала: - Решим раньше с пиццой... Барышне - ту, что просит, с мясом и грибами, мне - маленькую, с овощами и сыром Пепперони, и стакан белого вина..., лучше рислинг..., и водку... барышне.

- Ты говорила: "Двести граммов", - сказала Лопухина, когда количество пустых рюмок перед Станиславой по объему перевалило за триста.

- Пошто жолеешь-то, Ленсонна... Мне ее без новой водки не осилить, пиццу-то, - проокала девушка и посмотрела на официанта, дуреющего от стараний выказать ей внимание и любовь. - Тощи две рюмки сразу, чтоб не нодрывоться вдругорядь, - и, повернувшись к Елене сильно покрасневшим лицом, положила руку на плечо, близко заглянула в желтые блюдца-глаза и дыша свежей водкой сказала, касаясь губами маленького уха с изумрудной серьгой:

- Хочу Обрашку высвистоть сюда из Питсбурга, штат Пенсильвония... Пожениться решили... Может, поговорите с Ковбоем, чтоб взял его в Виворий... Борщеву в подмогу... Ветеринор клоссный... и животных любит... А, Ленсонна? Поговори...

- Дуреха ты, Славка! Нам тут только негров из Пенсильвании не хватает. Лучше езжай к нему, в Америку сама... Другой мир, прекрасный, как

- она собралась развивать эту тему, но Станислава, вдруг странно трезвея и белея красным лицом, перебила:

- Неееааа... Я русскоя... На кой хрен мне тощиться в Омерику... Иногда чую безошибочно, как Фрэт..., долеко вперед по времени: здесь скоро жизнь станет не хуже..., а лучше, может... Опять.., возможность росту у меня здесь

* официант (жарг.)

есть... К вам хочу... Меньше двух лет осталося учиться... Буду в Отделении робототь. Мне нравится тронсплонтология... А потом стану зоведовать вместо вас...

- А меня куда?

Слава сразу поскучнела: - Не зною... Вас тогда, вроде, не будет уже... Поговорите с Ковбоем про Обрашку-то, Ленсонна...

- А Ковбой будет?

- А куда ему деться-то. Он вечный, новерное, как Виварий... Скожите правду: зочем Фрэту зородыш Лорен имплонтироволи? Ковбоя омолодить хочите? Ему уже не поможет ничто... Старый очень..., как ящерка и кожей шуршит, как она... Зачем он вам? Воно следовотель тот, что высокий... с волосами, как вокруг увивоется. Митя Борщев про него говорит: "Вожняк!".

- Я тоже научилась у Фрэта чувствовать время вперед... Если Ковбой-Трофиму не имплантировать эмбрион, через несколько месяцев он начнет сдавать... Знаешь, как начинает сыпаться старый автомобиль? Не знаешь... И никто меня тогда... не защитит ни от Прокуратуры, ни от... Ладно... Попроси официанта, пусть еще вина принесет...

- Как ты думаешь, - спросила Лопухина, когда они выпили обе и перешли к мороженному, - может, взять Фрэта домой из Вивария... Там вонь, грязь...

- Он не пойдет. Не захочет оставлять остальных... Будет говорить про долг, про... что должен обеспечить высокую рождаемость, чтобы бигли были и в других вивариях..., и не только в Москве...

- Как ты без Абрама-то обходишься...? - спросила вдруг Лопухина.

- Обхожусь, - уныло сказала Слава. - Beat the dummy - дрочу иногда.

- Фуу..., как грубо... А могла бы с Фрэтом?

- Хотите посмотреть? Могла б, наверно..., если глаза закрыть и руку ему на голову положить... Он ведь...

Слава притормозила, умеряя фантазии, перевела дыхание, снова пьянея, и, сунув кончик языка в ухо Лопухиной, и давая понять подошедшему официанту, что ему здесь не светит, проокала:

- Вы говорили: "Потом на дочу поедем"... Поехоли, Ленсонна... Золоскою... И снутри тоже... Поспешим... Свербит ужо... До мошины б добраться...

Через несколько дней Лопухина поинтересовалась, ощущает ли Фрэт в себе проявления жизнедеятельности эмбриона?

- Ты хочешь знать, не помолодел ли я? Вряд ли... Мне всего три года... - А либидо? - нервно перебила Лопухина.

- У нас, не как у людей... и вместо кавернозных тел в пенисе длинная трехлопастная косточка, у медведей - такая же, которой я управляю по желанию, как ты, к примеру, руками или нижней челюстью... А желание живет во мне всегда..., неудовлетворенное, как, впрочем, и в тебе... Но ты свое реализуешь иногда, мастурбируя под утренним душем...

- Зачем ты говоришь это? Сам ведь тоже вылизываешь собственные гениталии... или ревнуешь к Станиславе..., а может, хочешь предложить свои услуги в сексе?

- Я люблю тебя, Хеленочка, с каждым днем сильнее... Еще недавно знал про любовь не больше, чем про невесомость... Возможно, это чувство жило во мне, но теперь оно стало таким сильным, что невмоготу...

- А Славка?

- А Слава..., she\'s my gussie mollie - подружка-бигль, которую хочу, но которую на случку почему-то не приводят служители Вивария...

- А что, разве она сама не может прийти?

- Ты серьезно?

- Я бы посмотрела...

- Послушай, Фрэт! - сказала Лопухина спустя месяц, садясь в очередной раз перед биглем, чуть раздвинув колени, нервничая и стараясь скрыть это бравурностью речи. - Похоже, несмотря на все наши усилия, эмбрион Лорен прижился и развивается в тебе. - Что ты чувствуешь? Повышенное либидо, смену сексуальных интересов, вторую молодость, мудрость... Что, Фрэт?

- Ничего особенного... Сексуальным маньяком я не стал, если это ты имела в виду главным... и не помолодел... Маленький бигль растет внутри, но ему, похоже, не хватает женских гормонов Лорен, если правильно поминаю его призывы... К тому же, мне трудно с такой обузой... Видно, бигли-мужчины не приспособлены для вынашивания щенков...

- Значит артериальный кровоток способен преодолеть плацентарный барьер, - сказала Лопухина. - Спасибо, собака!

- Погоди благодарить, - сказал Фрэт. - Жить с эмбрионом в животе не сладко... Давай эмбрион разместим снаружи в защитном чехле...

- Как мобильный телефон..., - задумчиво сказала Лопухина, считая варианты. - В этом что-то есть... Подумаем позже вместе...

Бигль жил с неродившимся сыном Лорен внутри, учил Станиславу нью-йоркскому жаргону, а с Еленой, которая все сильнее привязывалась к нему, подолгу анализировал проблемы донорства человеческих зародышей, упрощая восприятие созданием системы собственных символов, понимая, что тащит его Лопухина на скользкую тропу подпольной трансплантологии, где бесчестье приходит, даже в случае достижения положительного результата, если он, разумеется, не является совершенно фантастическим научным прорывом, а бессмысленная и скоропалительная, в полном смысле слова, смерть от заказанной кем-то пули - ежедневная реальность, которая энергично машет шашкой над головой, как Слава - тупым секачем, нарезая морковь лабораторным кроликам...

- Если тобой двигают разумная аргументация и стремление удовлетворить собственные потребности, то в в соответствии с правилами менеджмента, ты должна идти туда, где люди безнравственно убивают свои зародыши, - сказал Фрэт и Лопухина недоуменно посмотрела на него. - Туда, где делают аборты...

Она улыбнулась: - Вавила говорит, если признать аборт убийством, то мастурбация, про которую ты недавно вспоминал - геноцид...

- Я говорил про женскую...

Лопухина обошла нескольких знакомых гинекологов, выбрала понадежней и не вводя в детали, попросила бережно извлечь на пробу парочку эмбрионов.

- В тех, что мы извлекаем, уже есть сердце, - многозначительно сказал гинеколог, с которым училась вместе когда-то.

- Разве я пришла к священнику? - удивилась Лопухина. - Ты делаешь аборты и выбрасываешь человеческие зародыши в эмалированные тазы, что стоят по бокам гинекологического кресла. Насколько я знакома с характером этой процедуры, никто никогда не интересовался сокращается ли сердце в кровавом комочке, который вы успеваете еще в матке расчленить кюретками... Если ты имеешь в виду гонорар..., назови сумму, но не связывай ее с наличием сердца в эмбрионе... Можешь ошибиться...

- Тысяча долларов в месяц, - сказал гинеколог, волнуясь, - и количество плодов станешь определять сам...

- Хорошо..., хоть и выходишь за грань рационального поведения... Будешь извлекать их вакуум-экстрактором.

Однако доставать, не повреждая, из матки беременных женщин скользкие комочки человеческих плодов, оказалось трудным делом. Еще труднее было определять живы ли они... К тому же на выживших могла губительно дейстовавать транспортировка, и Лопухина стала возить эмбрионы в термостатируемых контейнерах, погружая их в охлажденный консервирующий раствор, что использовался при перевозке донорских почек... Эти занятия требовали слишком много времени и сил, и Елена перепоручила доставку эмбрионов Станиславе, и теперь вечерами они подключали под старым, выпрошенным у микрохирургов операционным микроскопом, человеческие зародыши, отвергнутые матерями, к миниатюрному перфузионному устройству с подогретым и насыщенным кислородом раствором, чтобы определить сохранилась ли в них жизнь... Однако эмбрионы были нежизнеспособными... Они были мертвы...

- Пора, ноконец, удолить из Фрэта чертов Лорен плод, Ленсонна, - вспомнила вдруг Слава, раздраженная очередной неудачей. - Он там скоро лаять ночнет...

- А может, заговорит, - улыбнулась Лопухина. - Хорошо... Завтра и удалим. Закажи операционную и анестезиолога...

Плод удалили. Бигль быстро пришел в себя и обрадованный избавлением от затянувшейся беременности стал давать советы Лопухиной:

- Почему бы тебе не легализовать эти исследования? - спросил он однажды. - Получишь дополнительное финансирование, штаты, разрешения и иди к ожидаемому результату, меньшей кровью и без прокуратуры...

- Pill in your ears!* - обиделась Лопухина, давно заболевшая нью-йоркским жаргоном. - Процедура подачи заявки требует усилий, сопоставимых с предполагаемыми исследованиями, а получение разрешения на клиническое применение может длиться годами... Даже если позволят заниматься этим, мне не добыть жизнеспособных человеческих эмбрионов...

- Почему?

- Их убивает не транспортировка, - печально сказала Лопухина. - Их

убивает процедура аборта... Хорошо хоть, это не геноцид...

- Как же ты собираешься получить их? Неужто, как добываются сомнительные донорские органы, что иногда попадают к вам на записные трансплантации или уходят транзитом в Евротрансплант?

- В литературе не описано ни одного случая использования в качестве донора органов молодых женщин с беременностью в 6-12 недель...

- Значит, нелегальное донорство и кто-то или даже ты сама насильственно сделает вивисекцию, вскроет матку и извлечет неповрежденный эмбрион? А что будет с женщиной?

- Ничего... Зашьют... Она проснется... и все будет в порядке...

- Но она не сможет больше рожать!

- Сможет! Тысячи женщин рожают с помощью кесарева сечения по многу раз... Это не будет стоить ей здоровья...

- Это будет стоить гораздо больше... Жуткий промысел... В Америке такое невозможно...

- Возможно... Ты говоришь и действуешь так, будто каждый второй американец Фолкнер или Каунт Бейси... Знаешь сколько в мире способов лечения простатита...? Способов формирования и измерения общественного мнения не меньше...

- И ты пойдешь на это ради Ковбоя? Неужто людская любовь способна на такое...?

- Дурень! - рассмеялась Лопухина, не давая ему закончить. - Любовь способна на все..., даже больше... Ты что, книг не читаешь? - и спохватившись добавила: - Прости, Фрэт... Трудно помнить все время, что ты собака... Не знаю... Вряд ли мной движет любовь... или только любовь... Это чувство больше и сильнее, чем любовь, сексуальная страсть, преклонение, долг... вместе взятые.... Я больна им... и болезнь так мучительно сладостна и прекрасна, что выздоровление кажется адом... Есть что-то еще, что не дается даже в ощущениях... Как запах или мелодия, которые не можешь вспомнить... или понять. Я не только постоянно скрываю болезнь... Я прилагаю невиданные усилия, чтоб не выздороветь... Он моя

самая любимая игрушка, как, наверное, и я его..., потерять которую равносильно... К тому же я на пороге открытия..., большого и очень серьезного...

- А Волошин...? Ты собираешься встать на путь, на котором мы все будем обречены, потому что не будет выбора: только смерть и немного любви...

* - Разуй глаза! (жарг.)

Постарайся понять это и найди добровольца...

- С каким диагнозом я положу его на стол?

- И еще: поговори с Волошиным..., - не слушал ее Фрэт. - В нем больше порядочности, чем алчности и служебного рвения..., хоть его тоже можно купить и не только деньгами...

Лопухина госпитализировала в Отделение актера Рывкина, за которого небескорыстно просил когда-то Вавила, с диагнозом "хроническая почечная недостаточность".

- Как вас зовут, Рывкин? - спросила она строго, будто имя определит его дальнейшую судьбу.

- Почему так сурово, доктор? - удивился он. - В последний раз меня пытали похоже на коллегии министерства культуры... еще при Андропове, когда запрещали спектакль... Опять провинился.? Марк Борисович... А что?

- Донорской почки ему не видать, - размышляла Елена, гляда в интеллигентное лицо больного и не вступая в дискуссию, - слишком стар... Странно только, что еврей, а в анамнезе алкоголизм..., но мы его подлечим качественным гемодиализом, скомпенсируем водно-электролитный баланс, сделаем ангиографию - может, у него стеноз почечных артерий, а перед выпиской имплантирую эмбрион вместе с плацентой... и стану наблюдать амбулаторно... Если в театре, где он служит и где в лицо глядят по служебной необходимости, а из зала - за деньги, ему начнут давать роли молодых героев, Ковбой-Трофим ляжет в Отделение для аналогичной процедуры..., или мы поскачем с ним куда-нибудь в провинцию... А если операция окажется неэффективной? Не может быть... Вавила про такое говорит: "теща-целка"... Если эмбрион удасться включить в циркуляцию писателя, он не сможет не развиваться, продуцируя гормоны и субстраты, обеспечивающие собственное развитие, молодость и силу при рождении, которыми плод по-неволе станет делиться с реципиентом..., но главное - продукция эмбриональных стволовых клеток, мудрых, всепроникающих, направляющихся всегда куда следует, способных стать строительным и лекарственным материалом в лечении поврежденных старостью и болезнями органов и тканей..., обеспечивая невысненные до сих пор, но от этого не менее фантастичные механизмы и эффекты "клеточной терапии".

- В этом я не уверен, - сказал Фрэт.

- Не горячись, Фрэт! В этом никто не уверен пока... Главное - как остановить рост эмбриона в теле реципиента?

- Ну... с этим просто: подросшего эмбриона удалим, - сказал Фрэт, - как удалили мне.

- Чтоб реализовался эффект эмбриональных стволовых клеток, плод в теле Ковбоя должен находиться несколько месяцев...

- Than it seems that we`re both in shit out of luck again,* - сказал Фрэт печально..., и вдруг, забывая Елену Лопухину и убогий московский Виварий, и недавнего щенка-бигля в животе, увидал себя, медленно бредущим по песчанному тихоокеанскому пляжу западного побережья США в начале вьетнамской войны, неподалеку от Портленда, штат Орегон, куда периодически сбегал ночами из университетского лэба вместе с кардиостимулятором - одной из самых первых в мире моделей, разработанных местными физиками, - прибинтованным к туловищу, необычайно тяжелым и обременительным... Местные чайки знали, что он не в силах гоняться за ними, потому как несовершенный кардиостимулятор задавал единственную частоту сердечных сокращений - шестьдесят ударов в минуту, не позволяя собственному сердцу бигля приспособиться к нагрузкам..., и бесстрашно наблюдали, не собираясь уступать дорогу, за унылым малоподвижным псом со странной ношей на боку...

Он тогда впервые увидел пленных китайцев или японцев, с удивительно прямыми черными волосами, раскосых, низкорослых и очень послушных... Местный персонал называл их coosie** или jap***, а позже он услышал слово charley и понял, что это вьетнамцы.Их было человек десять, выводимых ночами на прогулку по берегу Тихого океана. Они шли всегда строем, скованные цепью, тихо позванивая металлом и переговариваясь взрывными гласными... От них веяло немытым телом и такой покорностью, и страданиями, что он приседал всякий раз, завидя плотную человеческую массу, не в силах вынести бремя их неведомых мучений... Он догадывался, что японцев или вьетнамцев, как и его, используют в медицинских экспериментах, только в более жестоких и засекреченных, и не знал, как помочь им..., и лишь приветливо помахивал неразличимым в темноте хвостом.

Однако позже сообразил и к следующей их прогулке сбоку от протоптанной в песке дорожки поместил миску из нержавейки, заполненную остатками еды, которую смог натаскать из сумок лаборантского люда. Он даже умудрился притащить початую бутылку красного калифорнийского вина, с трудом заткнув горлышко пробкой... А они прошли мимо, позвякивая цепями, и не заметили в темноте... Лишь последний углядел, встретившись глазами с Фрэтом, но было поздно...

Через несколько дней, накопив человечьей еды и стащив нераспечатанную бутылку виски, Фрэт вновь расположил випивку и миску у дороги, и присел поблизости, поджидая. Было совсем темно, когда пришли чарли... Он видел, как кто-то из них в первых рядах склонился и поднял дары..., и довольный затрусил к себе в лэб.

На следующих день, прогуливаясь в сумерках вдоль пляжа, он опять повстречал плотную молчаливую массу людей с плоскими лицами и негромким звуком позванивающих цепей. Он взобрался на ближнюю к ним дюну и неудобно сел на задние лапы, поглядывая на кардиостимулятор, и

* - Похоже, мы опять оказались в жопе... (жарг.)

** китаеза (жарг.)

*** япошка (жарг.)

собираясь вильнуть хвостом, когда они подойдут ближе... А они подошли и вдруг все разом, как по команде остановились и повернулись к нему, и склонились в долгом странно-неподвижном поклоне, хотя в задних рядах еще чувствовалось какое-то движение. И сразу запаниковала охрана, и раздались крики, и выстрелы в воздух, и тогда военнопленные отвернулись от него и молча двинулись дальше...

- Когда-то давным-давно я жил с громоздким кардиостимулятором, привязанным к телу снаружи, а электроды были внутри правого предсердия, - сказал Фрэт, возвращаясь с тихоокеанского побережья, шумно дыша и с трудом избавляясь от тяжелого прибора... - Давай оставим внутри реципиента только плаценту, а эмбрион разместим снаружи в защитном контейнере...

- В эти сроки пуповина еще очень короткая и плацента в зародышевом состоянии... Может, целый эмбрион нам вообще не нужен, - задумчиво отреагировала Лопухина, считающая варианты быстрее и лучше бигля... - Хватит недоразвитой плаценты с куском человеческого зародыша внутри, если различим их, и они не хуже целого эмбриона станут делать, что надо... Только подумаем, как обеспечить функционирование артерио-венозных анастомозов после удаления часитм эмбриона... Понимаешь о чем я, Фрэт?

- Как два пальца обоссать, - сказал бигль и уставился на Лопухину. - Тебя интересует возврат венозной крови из пуповины в плаценту?

- Кто тебя научил этой дешевой ругани? - оборвала его Елена.

- Собаки, с которыми живу в Виварии, Слава, лаборанты, что кормят нас и ухаживают... Или ждешь, что стану говорить, как аристократы из рода

Лопухиных... Тогда переведи нас в приличные помещения, корми нормальной пищей, купай, делай прививки...

- Мои дед с бабкой, что прошли Сталинские лагеря, где похуже, чем в Виварии в семь раз, вели себя так, будто не было революции... и никто не лишал их дворянства...

Зима все еще не случилась, несмотря на январь, и не только из-за отсутствия снега и холодов..., и выброшенные во дворы новогодние елки с остатками конфетти и мишуры, легко сдуваемыми ветром вместе с высохшими иголками, лишь подчеркивали это и казались неуместными на голом асфальте..., и странно путешествовали, норовя поскорее выбраться на просторы улиц из дворов, чтоб вдоволь нагуляться, как перекати-поле, подгоняемые проезжающими автомобилями. Странное поведение погоды лишь повышало уровень ожидаемости зимы, разлитый над спешащей московской толпой, простуженной и зябкой, уставшей ждать, для которой главным теперь было поскорее нырнуть в метро или заскочить в троллейбус, а там уж неважно, куда повезут...

Толстая санитарка Егор Кузьмич стала часто болеть и голуби в институтском парке, неделями поджидавшие ее и успевавшие отощать, научились караулить у ворот Цеха, всегда узнавая в толпе, и кружить над ней, приветственной тучкой, напоминая о себе и сразу направлялись в парк, к фонтану, чтоб сообщить радостную весть остальным...

Елена спешила в Виварий в одном халате, поверх операционного белья, забыв накинуть пальто и сменить обувь. Редкие больные в окружении родственников, издали тоже казавшиеся птичьими стаями, поджидавшими своего Егора Кузьмича, удивленно смотрели на полуодетую молодую женщину в летних туфлях, бегущую в глубину институтского парка, уже темного в это время и становилось от этого всем тревожно, и непонятно странно: то ли спешит она по делам, то ли или убегает...

- Здравствуйте Митя! - сказала Лопухина, усаживаясь в массивное старинное кресло, с сиденья и спинки которого давно была содрана кожа и разброшены холстины и мох...

Комнатка заведующего пахла не лучше собачника, только не было опилок на полу, цепей по стенам и отваливающихся кафельных плиток...

Она смотрела в синюшнее, отечное Митино лицо без возраста, небритое и, видно, давно не мытое, которое многолетняя упорная выпивка не смогла лишить интеллигентской прелести, читаемой сразу..., как уличный лозунг или хороший рекламный плакат..., хотя знала прекрасно, что продает на сторону наркотики и корм лабораторных животных, и замешан в махинациях с плацентарной кровью, стволовыми клетками, а, может, и донорскими органами, как она сама...

- Как Фрэт его называл на жаргоне: "хирург-неудачник"? - пыталась вспомнить Лопухина и не могла, и все еще трудно дыша, и, сомневаясь следует ли втягивать Борщева в этот бизнес подпольный, сказала, чтоб сбить с толку: - Мне нужен человеческий эмбрион...

- Человеческий зародыш? - удивился Борщев, дыша свежим спиртом с примесью эфира, и она сразу догадалась, что пьет он раствор, слитый из банок, в которых операционные сестры хранят хирургический шелк. - Что ты станешь делать с ним, Лопухина? Колись!

- Затеваю новый цикл научных исследований...

- Почему ты пришла ко мне? Поезжай в любую гинекологию... За день наберешь три десятка...

- Мне нужны живые...

- А там какие?

- Там они уже нежизнеспособны... - Поняв абсурдность своего заявления, она заговорила почти открытым текстом:

- Раздобудьте через дружков-бандитов своих матку беременной женщины в возрасте 6-8 недель... Группа крови неважна... - Она замолчала и стала смотреть в окно, заставленное голыми гладкими и мокрыми стволами деревьев без веток, похожих на гигантских червей, вставших на цыпочки, и вдруг посмотрела на Митю и сказала: - Вспомнила! Butcher!*

- Что? - удивился Митя и не дождавшись ответа, заговорил сам:

- Не траться на суету... Обратись к Ковбой-Трофиму. У него прямой

* Хирург-неумеха (жарг.)

ход к тем, кого называешь дружками моими... Для меня такое - слишком кроваво.

- У него нет дружков в этой сфере, - занервничала Лопухина и, поглядев на него, добавила просительно: - Поможете? - и опять уставилась в окно с червями на цыпочках, вспоминая Митину историю...

Дмитрий Борщев был когда-то блистательным хирургом-полостником, почти как Ковбой-Трофим, виртуозно оперировавшем в животе. Его бывший патрон, академик Судаков, постоянно брал молодого Борщева на свои операции и, говорят, часто менялся с ним местами..., а позже женил его на своей дочери...

В том, что приключилось с Борщевым потом - заслуга его друзей и коллег, и благодарных пациентов. Первые пили с ним, понимая, что пьют почти с гением и это льстило их тщеславию..., но не только это... Может быть, подсознательно, но и целеустремленно тоже, и даже с какой-то жестокостью изуверской они спаивали его: он стал опаздывать в клинику, отменял операции или оперировал пьяным..., а благодарные пациенты лишь подливали масло в огонь, потому как в те не очень денежные и товарные времена алкоголь служил единственным универсальным платежным средством...

Его выгнали из клиники Судакова, потом из городской больницы, из поликлиники, пока, наконец, Ковбой не сжалился и не взял к себе в Виварий... А когда друзья-коллеги поняли, что получили то, что хотели и виртуоза-хирурга не стало, они забыли о нем и к ним теперь стали выстраиваться блатные очереди пациентов, что когда-то выстраивались к нему...

- Может, попробуешь найти добровольцев..., - сказал Митя, когда пауза стала невыносимой. - Бывает, супружеские пары отказываются от будущего ребенка...

- Мне надо вместе с маткой... Найдите.... Заплачу...

- Что за исследования?

- Не хотелось бы говорить об этом пока... Тема может оказаться патентоспособной

- Думаешь сразу побегу оформлять заявку? - обиделся Борщев.

- Меня интересует антигенная активность органов новорожденных, как потенциального источника нового донорства, - сказала она, первое, что пришло в голову, не рассчитывая особенно на его компетентность...

- У новорожденных человеческих детенышей антигенная активность отсутствует, - сказал Борщев, демонстрируя удивительное знакомство со специальной литературой. - Они идеальные доноры органов, трансплантируя которые легко получить людей-химер... Вопрос давно исследован... Странно, что ты не знаешь этого, Лопухина, заведуя отделением... За что тебя тогда продвигает Ковбой-Трофим? За хирургическое мастерство, которого нет...? Ладно..., попробую... Корысть всегда способствовала гибкости ума...

Через неделю Митя Борщев позвонил и сказал уверенно:

- Это встанет тебе в пять тыщ зеленых, Лопухина!

- Три!

- Вспомни сколько за почку получаете с Ковбоем... Вспомнила? Окей! Значит, пять!

- Три! - стояла на своем Елена.

- Хорошо, - согласился Митя. - Полторы тыщи - задаток...

- А куда вы собираетесь привезти его?

- Кого? Зародыш человечий? А в Виварий... Куда ж еще?

Зимы все не было, но не было и сырости уже: только колючий ветер, холодно, без мороза иногда, и смерзшаяся земля, голая и твердая, как асфальт с сухими травинками в трещинах... Ночью ветер крепчал, извлекая из струн-стволов под окнами Вивария густые басовитые звуки, на которые накладывалось подвывание голых веток, выше тоном на две октавы, тревожное, немного исламское по мелодике, не по инструментовке...

В одну из таких ночей машина скорой помощи доставила в Виварий термостатируемый контейнер.

- Скорыю визвалыы? - спросил с акцентом молодой парень, непохожий на санитара: без халата, в вечернем костюме, с тонким горбоносым смуглым лицом и черными глазами.

- Skibby!* - подумала сонная Станислава и сказала: - Да..., еще в детстве. - Поглядела на термостат, спросила: - Что в нем?

- Нэ знаэм, сыстра... Сматры сама, да! - и ногой подтолкнул к ней контейнер по скользкому мокрому полу...

Лопухина, в странном приступе научного фанатизма, легко сметавшем нравственные и социальные преграды, замешанном, как почти у всех, на тщеславии, любови неизвестно к кому, корысти и эгоизме, наплевав на уголовные условности, в неясной, но отчаянной надежде получить выдающийся научный результат, который послужит индульгенцией, забыв обещания, данные Фрэту, вместе с Вавилой той же ночью вшила сосудистую ножку с маточными артерией и веной иссеченного мышечно-эндометриального лоскута человеческой матки вместе с недифференцируемым пока зародышем в соответствующие разрезы стенок внутренних подвздошной сосудов актера, продекларировав операцию, как

наложение нового артерио-венозного шунта для гемодиализа взамен затромбировавшегося...

- Если имплантант приживет, - сказала Лопухина, - твой старик сбросит в течение нескольких месяцев лет десять-пятнадцать и тогда трансплантируем ему почку без очереди...

- ...и без денег! - добавил Вавила. - И тогда, как говорит Фрэт: "We

* Чурка (жарг.)

shall go large everybody!"*

После имплантации с Рывкиным стали происходить события, не укладывающиеся в рамки обыденных представлений о жизни послеоперационных больных Отделения почечной трансплантологии. Первыми это заметили врачи-лаборанты, почти ежедневно исследовавшие его кровь и мочу. Они попросили повторить анализы, чтоб исключить ошибку, однако показатели деятельности почек неутомимо улучшались, и скоро это почувствовал и сам актер, который начал увиливать от ежедневных процедур гемодиализа... Это было так необычно, как если бы больной, загибавшийся от дыхательной недостаточности, старательно выдергивал из носа катетр, доставляющий в легкие кислород..., а Рывкин старался. Он вообще пренебрегал больничными порядками...

Потом появились его коллеги. Нарядные и раскрепощенные, чуть пахнувшие алкоголем, они демонстрировали Рывкину любовь и заботу, компенсируя шумом утлый подарок в три апельсина. Однако очень быстро показушный энтузиазм гостей поутих и на смену пришло искреннее потрясение, которое один из них, молодой неряшливый мужчина с темными волосами на груди и светлой вельветовой рубахе, расстегнутой несмотря на зиму до пояса, сформулировал Лопухиной, в кабинет которой смог пробиться.

Он напористо сел на край стола, на котором обычно сидела она сама и уверенно глядя в красивое лицо молодой женщины с желто-зелеными глазами, похожими на гигантские маргаритки или ноготки, принялся ожидать ответа, постепенно теряя уверенность и чувствуя неловкость, однако окончательно сползти со стола, чтоб встать перед ней уважительно, не смог.

- Вашему коллеге действительно стало лучше, - сурово промолвила Лопухина, - выдержав паузу, - но это не повод...

- Ему не только лучше, доктор! Он другой... Почти мальчик! Без морщин! - Заорал, перебивая ее актер, обрадованный, что она, наконец, заговорила. - Даже внешне... Хоть Чацкого играй..., а у него Фамусова недавно отобрали из-за болезней...

- Слезьте со стола, - сказала Лопухина голосом, которым делала научные доклады, и посетитель послушно сполз, забыв о респектабельности и было заметно, что теперь с такой же охотой выполнит любые другие ее команды. А ей совсем не надо было шумных восторгов по поводу второй молодости Марка Рывкина, и она постаралась преуменьшить эффект, хотя ее самою он потряс гораздо сильнее и душа ее ликовала...

- Ваш коллега не помолодел, как вам кажется... У него была сильная

интоксикация, обусловленная хронической почечной недостаточностью. Организм постоянно отравлялся собственными шлаками, которые не выводились больными почками. Кожа становилась сухой и морщинистой,

напоминая печеное яблоко... Мы сняли интоксикацию... Он правда раньше

* "Мы уделаем всех!" (жарг.)

сильно пил?

- Правда... Когда мы можем его забрать... Уверяю вас: появление Марика на сцене театра произведет фурор... Спасибо большое, доктор! - Актер уже не старался понравиться, понимая, что она - не по зубам, и искренне восхищался. - Знаю, что банально..., но вы сотворили чудо... Чудо!

- Похоже, получилось, Фрэт! - сказала Лопухина, забежав на минутку в Виварий и, переводя дыхание, уселась на табуретку перед ним. - Плацента с зародышем сотворили с нашим писателем такое, что и публиковать нельзя. - Она было очень красива и горячечным румянцем на загорелом лице, и ярким светом желтых с зеленым глаз, и потными растрепанными волосами, прилипшими ко лбу и участками голого тела, мелькавшего в вырезах халата и операционного белья, и радостным волнением, переполнившим собачник, вновь напомнила ему хорошо знакомое лондонское предместье времен Генриха VI и грязный тамошний трактир, всегда забитый пьяной голытьбой с окраин, вечно голодной и от этого необыкновенно свирепой, и трактирщицу Дебби, статную и строгую, с желтыми собачьими глазами, загоравшимися по временам зеленым, необыкновенно красивую и отважную, умевшую не только разумно управлять кабаком, но непередаваемо искренне и глубоко предаваться радостям и печалям кабацкой жизни... А молодая женщина, похожая на Дебби, что сидела на неудобной табуретке напротив, чуть раздвинув колени, угадав мысли Фрэта, добавила вдруг:

- Радоваться или печалиться?

- Не жди от меня мудрости людской. Я собака... Не стану говорить, что это easy digging* и что открыла новую эру в трансплантологии... Надо время, чтоб осмыслить результат... Но ты еще натворила делов сомнительных, Хеленочка, которые, сдается, иначе, как преступлением не назвать..., или я ничего не понимаю в правилах поведения хирургов..., и радоваться или предаваться печали, решай сама...

Он продолжал говорить что-то еще, занудливо и обличающе, а память тащила назад, замедляя время, в средневековый Лондон, к Дебби, пока, наконец, оно не остановилось совсем и не приняло знакомые формы и цвета, и даже запахи: Фрэт сидел на задних лапах в замызганном трактире, сложенном из грубых, плохо тесанных камней, закопченных, покрытых слоем жира и от этого необычайно черных. Полутемное помещение, заставленное тяжелыми деревянными столами с чуть посвечивающими оловянными пивными кружками с откинутыми фаянсовыми крышками и массивными скамейками, на которых сумрачно и плотно теснились люди, одетые в серо-черное, сладко пахло чуть подгнившей вареной говядиной,

* абсолютный успех (жарг.)

кислым французским вином и капустой, почти никогда немытым человеческим телом, собаками, лошадьми и стариной, очень древней, в которой странно давлели забытые, казалось, навсегда, запахи сыромятной кожи - raw hide и кованного железа... Ему показалось, что стены трактира, столы, скамейки и люди сделанны из одного материала...

Король Генрих VI из династии Ланкастеров, что был низложен в ходе войны Алой и Белой розы, а затем реставрирован ненадолго, слыл не очень хорошим градоначальником и тратил силы лишь на войны, женщин и выпивку, справедливо полагая только их настоящим мужским занятием, и сильно запустил лондонское хозяйство, превратив город в клоаку.

Каменные желобы, предназначенные для слива дождевых вод и фекалий, были так прочно забиты мусором, трупами кошек, крыс и собак, что давно не несли санитарных функций, и всегда рациональные горожане выливали помои теперь прямо из окон и дверей... Однако вскоре на смену Генриху VI пришел VII, первый из династии Тюдоров, которому не у кого было наследовать высокий ум и, заняв трон, упрятал предшественника в Тауэр, а потом убил, и стал наводить порядок в городском хозяйстве, порушенном неумелым королем-менеджером...

Фрэт, страдавший от грязи и вони, чесотки и диарреи, правил небольшой собачьей стаей, обитавшей в предместьи. Он был отчаянно смел, даже дерзок, и держал в страхе округу: людей, лошадей, собак... Ему ничего не стоило, умело командуя стаей, напасть на обоз крестьян, доставлявших продовольствие в Лондон и отбить подводу или ворваться в лавку, сорвать с крюка окорок или всю тушу и, по-вольчи взалив на спину, удалиться неспеша...

Еды, особенно за городом, всегда было вдоволь, но он не очень жаловал мертвечину и старался обходить людские и конские трупы стороной, предпочитая объедки, что оставляла Дебби - хозяйка трактира "Early Bird", который никогда не закрывался, отчаянно похожая на младшую Лопухину статью, желтыми собачьими глазами с зеленым, бородавками на лице, как у него самого, и удивительным умением погружаться с головой в мимолетные радости и печали средневековья...

Он все сильнее привязывался к Дебби, забывая об обязанностях предводителя, но стая постоянно напоминала о себе, периодически задавая ему групповую трепку, которой никогда не пытался бежать, вступая в неравный бой и стараясь не загрызть кого-нибудь из них ненароком...

Фрэт смело входил в трактир, заполненный до краев пьяным лондонским людом, и неспешно шел напролом к стойке, тараня могучим лбом тела и ноги, садился на задние лапы, отыскивал Дебби и уже не сводил с нее глаз, понимая все сильнее, что не просто привязывается к ней... и не противился чувствам. А красотка-хозяйка тоже жаловала могучего пса с короткой гладкой шерстью, как у рыжей лошади, который даже сидя на задних лапах был почти вровень с ней...

Он никогда не просил еду, зная, что она сама поставит перед ним оловянную миску с крупными коровьими костями, которые разгрызал, словно глотал зазевавшуюся ворону или кошку, и кусками ароматного мяса, от запаха которого кружилась голова. Он забывал подбирать большой толстый хвост и пьяные посетители наступали на него, но Фрэт даже не оборачивался и не обижался, и не думал убирать его, и завсегдатаи молчаливо ценили это. А шестилетний сын Дебби - Майкл держал хвост за самую любимую игрушку и выдумывал такое, что Фрэту не раз приходилось туга, выполняя команды маленького злодея, которого любил странной несобачьей любовью, как и его мать... А она не знала кто был отцом мальчика: их было двое или трое тогда, сторонников Алой или Белой розы..., что по очереди насиловали ее и, передохнув, принимались снова за эту работу...

Постепенно отношения с Дебби выстроились больше, чем в привязанность и нежность: она кормила его, была ласкова, чем удивляла постоянно и подолгу болтала, а он позволял гладить себя, чувствуя, как прикосновения тонкой женской руки все сильнее будоражат тело и душу, и привыкал, постоянно совершенствуясь, заботиться о ней, защищая и оберегая от опасностей, которыми жизнь кабака в лондонском предместьи той поры была просто набита... вышагивал рядом, будто elephant-hunt*, стараясь не наступать на вечно мокрый, давно разлохматившийся подол серой юбки молодой женщины, под которой были еще две посветлее, а под ними ноги, такой длинны и формы, как ни у кого в округе, и талия, где-то очень высоко и вызывающе заметно, и он, которому раньше долговязая и худая Дебби казалась дурнушкой, а порой, просто жердью-уродиной среди привычной толпы коротких толстых женщин, вскоре понял, что она странно породиста и безумно красива, и страшно гордился своим открытием, и старался не смотреть на стаю, каждый раз следовавшую в отдалении за ними, и демонстративно не обращавшую внимания, в каком-то мазохистком порыве, на летящие камни и удары палками, которыми награждали собак, удивленные их наглостью прохожие.

Он стал понимать человеческий язык, но и без языка уже знал, что мужчина-гигант по имени Берт с черной повязкой на глазу и вдавленным, как у дельфинов лбом после страшной травмы, нанесенной когда-то секирой, повадившийся ходить в трактир и лапать Дебби, и даже прилюдно лезть ей под юбки, норовил в ближних планах отобрать у нее бизнес за какие-то смутные прошлые долги, в которых, как ни старался, разобраться не мог... А гигант, которого называл "Tough cookle"**, вел себя все увереннее и грубее, норовя каждый раз наступить на лапы или хвост Фрэта, или прижать их массивной скамьей, или прищемить туловище дверью, на что пес не обращал внимания, или начинал раздраженно покрикивать на Дебби, но тогда Фрэт тяжело поднимал с пола зад и, внимательно глядя в лицо обидчику, начинал хлестать себя хвостом по бокам. Пока этого было достаточно...

То утро не сулило неприятностей: о ночной драке со стаей, настырно

* посещать трущобы с благотворительной целью (жарг.)

** крепкий орешек (жарг.)

винившей его в манкировании мужскими обязанностями и долгом предводителя при набегах, он успел почти забыть, если бы не оторванный кусок уха, тревожно напоминавший о себе, а заплаканному лицу Деббу и наливающемуся густым фиолетовым синяку под глазом не придавал большого значения. Он сидел на задних лапах подле стойки, позволяя маленькому бритту скакать на хвосте, словно на пони, и влюбленно смотрел и слушал перформанс Дебби перед завсегдятаями, никогда не повторяющийся, опасный, удивительно захватывающий и интересный непредсказуемостью и потрясающим умением командовать парадами кабацкой голытьбы, и отгребать назад в случае опасности или нужды.

Боли не было. Он просто услышал и почувствовал телом мощный удар за спиной... Очень короткий, потому что предмет, которым нанесли удар, глубоко погрузился в деревянный пол и завибрировал... Он хотел выдержать паузу, но вспомнив, что с его хвостом только что возился сын Дебби, резко оглянулся: сразу за спиной беззвучно раскачивался меч, прочно утонув верхушкой в широкой доске..., а из короткого обрубка хвоста тонкой пульсирующей струей брызгала ярко-красная кровь и, дымясь в холодном воздухе трактира, застывала густой, заметно приподнятой над полом темной лужей, тускло поблескивающей странным свинцовым цветом..., а дальше, за обрубком, за широким лезвием меча, где-то сбоку виднелся хвост, длинный, толстый и красивый, как дорогой галстук.

Маленький Майкл в ужасе глядел из-под стола, раззинув рот в беззвучном крике. До Фрэта не сразу дошло, что хвост его..., а когда понял, то почувствовал жгучий стыд, будто прилюдно спустили шкуру. Он не стал вскакивать, лаять басом и суетиться, лишь держал паузу, медленно наливаясь тяжелой яростью и втягивая запахи в ноздри, и безошибочно определил, что меч принадлежит Берту, демонстрирующему неподалеку непричастность спиной...

Чтоб не нападать сзади, Фрэт обошел обидчика и уселся перед ним, и заглянул в уцелевший глаз, очень синий, может из-за того, что был один, и приготовился вцепиться в горло без предварительных угроз, накапливая энергию в теле для броска, как накапливает ее каратист-профессионал...

- Ты не должен выступать прокурором,Фрэт! - донесся до него вдруг обиженный голос Елены Лопухиной, и время стало размывать формы и цвета успевшего стать привычным средневековья... Потом исчезли запахи... Он встал, отряхнулся, будто только вылез из Темзы, посмотрел на нее, поражаясь сходству с Дебби, простолюдинкой лондонского предместья, и услышал продолжение:

- Мне и так достается больше всех... и сильнее, и если то, что я сделала - открытие, а это открытие, знаю почти точно, как и ты, то оно и есть наша... моя индульгенция, мой крестный ход, который прошла в оба конца..., что не только спасет..., но возвысит. Мы, ведь, вместе Фрэт?

- В каком? - не удержался он, чувствуя, как медленно покидает его средневековье...

- Мы, пожалуй, сможем теперь проводить гемодиализ твоему претеже только раз в неделю, - сказала уверенно Лопухина, привычно расхаживая перед Вавилой и давая ему возможность насладиться бедрами, выбирающимися из-под халата при каждом шаге.

- Что мы сделали с вами писателю Рывкину, Ленсанна? - Притихший Вавила не смотрел на прелести заведующей, сильно стресанутый эффектом имплантированной плаценты с зародышем.

- Он актер, - улыбнулась Лопухина.

- Этого не может быть, потому что не может быть, - привычно цитировал он кого-то. - Чтоб такой эффект... Похоже, мы сделали открытие... Только не вымарывайте из списка на премию...

- А что ты делал в этом открытии? Ассистировал и обещал держать язык за зубами...?

- Не так мало, Ленсанна... I screw around...

- Что это значит? - удивилась она.

- Ваш Фрэт научил: "Готов положить на всех...".

- Подержим Рывкина в Отделении еще пару недель..., - сказала Лопухина и села в низкое кресло.

- А потом?

- You will screw around.... - Она улыбнулась. - Выпишешь... Не думаю, что будет нужда в пересадке почки. Его собственные с каждым днем работают все лучше... Пусть опять идет служить в театр... или пишет романы. Станем наблюдать амбулаторно. Сечешь?

- Похоже, мы открываем новую страницу в трансплантологии, - неуверенно сказал Вавила, тупо разглядывая приоткрывшиеся трусики Лопухиной и не замечая этого... - Вы-то сами понимаете?

- Да... Мы сможем сделать счастливым достаточно большой контингент отечественных больных..., - ответила Елена и, подумав, добавила: - и даже иностранных...

- Предпочитаю задумываться над собственным счастьем, которое теперь так близко...

- Ты жалкий эгоист, Вавила, который никогда не испытывал чувства долга перед обществом..., отечеством...

- А оно, отечество поганое, испытывало...? А к вашим предкам? - стал задираться Вавила.

- Возьми себя в руки! - Строго сказала Лопухина. - Если хочешь остаться в колоде, не мешай... и не лезь с дурацкими вопросами, и заявлениями. Умение держать язык за зубами много стоит, сам говорил... Чтоб не выкинули из этого странного успеха, я должна выстроить стратегию, переговоры и список участников, гарантирующих не только наше присутствие в..., - она помялась, - открытии, но и безопасность..., а иначе все отберут и затопчут, как обычно...

Елена помолчала, поглядело на голое загорелое бедро, над которым без устали трудились поколения Лопухиных, на взволнованное лицо Вавилы с отсутствующими глазами и закончила назидательно:

- Можешь представить, Вавила, страну, что испытывает чувство благодарности и долга перед согражданами и счастлива этим?

- Знаю, наша томится этим сильно, - сказал Вавила и неуверенно добавил: - Может, Ватикан?

- Теща-целка! - улыбнулась Лопухина и встала с низкого дивана без помощи рук, так легко и изящно, будто выросла вдруг...

- Я придурок! - согласился Вавила.

- Знаю... Ты не одинок...

Актер-писатель Марк Рывкин выздоравливал, сильно хорошея не только лицом, почти молодецким теперь, но более патофизиологией своей, уверенно трансформирующейся в нормальную физиологию, чем повергал в изумление персонал биохимических лабораторий Цеха.

- Наш писатель уже две недели без гемодиализа, Ленсанна! - победным шепотом сообщил Вавила, уверенно садясь в кресло и вытягивая босые ноги в сандалиях.

- Надеюсь, ты, по-прежнему, регулярно регистрируешь в журнале подключения Рывкина к искусственной почке...?

- Держите пассивным некрофилом? - спросил Вавила, блаженно улыбаясь. - Делаю все, что следует и даже больше... Однако скоро скрывать достигнутый эффект станет невозможно... К тому же этот сукин сын, следователь, которому вы стали улыбаться с недавних пор, копает все глубже, действуя персоналу на нервы, и понять не могу, то ли он денежку просит большую, то ли, наоборот, закопать нас совсем хочет... или, как всегда: и рыбку съесть и на ...? Поговорите с ним впрямую... Наш грех перед законом хилый настолько, что серьезно обсуждать его со следователями-важняками смешно... Пущай преступников ловит. Он знает каких...

- Странный слух по Цеху бродит, детка, - сказал Ковбой-Трофим, глядя, как грациозно усаживается Лопухина на низкий диван, почти касаясь подбородка острыми коленями длинных ног. - Говорят, ты научилась лечить гемодиализом хроническую почечную недостаточность, однако скрываешь? - Он посмотрел на календарь, бросил острый взгляд на промежуток между бедер молодой женщины и подошел ближе, чтоб привычно сунуть руку туда, а потом переместить выше, где в тесном замкнутом пространстве горячечно пульсирует мощный обжигающий кровоток и передумал, вспомнив, что в кабинете посторонний, и повернувшись к окну, и, глядя на свой цветок-задохлик на подоконнике, сказал сухо:

- Не всегда даже блестящий результат является следствием чьих-то целенаправленных действий... Иногда это просто артефакт или чья-то халатность... На пятничной институтской конференции доложите историю болезни Рывкина и прокомментируйте динамику его анализов. Пожалуйста...

- Давайте отложим выступление на неделю-другую, - стала сопротивляться Лопухина. - Мне самой пока многое не ясно из того, что происходит с больным... Гемодиализ не может обеспечивать...

- Не будем откладывать! - строго сказал Ковбой-Трофим, будто конференция уже началась и зал полон... - Вместе нам будет легче разобраться...

- Хорошо! - обреченно согласилась Елена и стала подниматься с низкого дивана медленно и неловко, будто постарела сразу на несколько десятков лет..., и направилась к двери, безуспешно старась свести лопатки, и услышала за спиной:

- Здравствуйте, Елена Александровна!

Следователь Волошин отделился от одного из шкафов с лошадинными седлами и шел ей навстречу, привычно поправляя рукой длинные светлые волосы по краям лица.

- Кто его учит хорошо одеваться? - успела подумать она, и почувствовала, как мощно хлынул адреналин в кровь, и сердце сразу переместилось куда-то в горло и сокращалось теперь там с неимоверной частотой и силой, мешая дышать и говорить. Она попыталась сделать над собой усилие и не смогла, и осталась стоять неподвижно, опустив глаза.

Он подошел ближе и сердце переместилось в черепную коробку, и теперь раздирало ее, становясь больше и больше... Она подняла глаза, осветив его лицо желтым, а потом зеленым, и время замедлилось, и скоро остановилось совсем, и стало принимать форму и цвет, как недавно на Красной Площади, и они отвлекали от лица Волошина, которое было так близко, что можно дотянуться губами...

Ей казалось, что между их телами, недвижно стоящими среди огромного кабинета, заставленного стеклянными шкафами с дорогим ковбойским снаряжением и седлами с красными звездами времен гражданской войны, и густым садом в деревянных бочках и больших керамических горшках у дальней стены, с невнятными птичьими шорохами и свистом, и бесшумными перемещениями аквариумных рыб, должны сверкать голубые молнии, настолько глубоким и всепроникающим было внезапно возникшие прозрение и притяжение, появившиеся из ниоткуда, которые становились все сильнее, пока, наконец, она и правду не увидала слабое свечение, окружившее их, и поняла, как и он, что узкого пространства, разделявшего тела, больше не существует, и что теперь он и она - два трепетно любящих друг друга существа, которые проживают эту жизнь свою по отдельности и вместе, и на все лады, и всякий раз счастливо только вдвоем, и протянула ему руку, и услыхала, как Фрэт изрек, старательно постукивая о землю хвостом: "Когда Кьеркегор написал: "Толк в жизни понимаешь только потом, но жить приходится с самого начала", большинство восприняло этот текст целиком..., только русские сосредоточились на первой его части...". - Но реагировать на Фрэтовы слова не стала, хоть и улыбнулась, и провела через голубой круг или квадрат, в который трансформировалось время вокруг, а потом по институтским корридорам мимо лабораторий, операционных, диагностических и процедурных кабинетов, ординаторских, библиотеки, конференц-зала, в котором утром в пятницу станет делать убийственный доклад, и к выходу из Цеха, в парк, где терпеливо поджидал Фрэт, и уже втроем двинулись дальше, мимо Вивария, сопровождаемые сильно поредевшей и отощавшей голубинной стаей, враз прекратившей драки и возню при виде бигля, и чинно последовавшей за ними низкой, темной, шуршащей тучкой, словно управляемой кем-то, и остановилась, наконец, и сказала негромко, с придыханием, как после быстрой ходьбы:

- Здравствуйте, Волошин, - и посмотрела на него открыто, и улыбнулась.

- Так не бывает, - сказал растерянно следователь, стараясь удержать ее лицо глазами.

- Бывает, - ответила она безмятежно, и увидела спину Ковбой-Трофима, пристально разглядывавшего странный цветок без названия на подоконнике..., и безмятежность стала растворяться, исчезая, вытесняемая неосознанной, совсем недавней по времени, тревогой, которая внезапно сформировалась в картины невнятной и от этого еще более пугающей и опасной встречи в Третьяковской Галлерее, куда пригласил ее бывший любимый ученик директора Цеха доктор Спиркин, настойчиво тянувший туда разными посулами..., и, трудно прогоняя усилием воли страх, сказала, повернувшись к Волошину:

- Со мной придется забыть о букве закона, про которую говорил недавно и которой нет в алфавите, а взамен я научу вас дуть в свои паруса...

Фрэт давно, легко и просто адаптировался к нелегким условиям содержания, исправно справляя свои обязанности, и теперь по лавкам Вивария резвилось, дружелюбно покусывая друг друга, более трех десятков молодых, выносливых и очень инбридных* биглей, готовых для использования в хирургических экспериментах. Он знал: через пару недель в Цех в рамках обмена специалистами на три месяца прилетит the blood brother Abraham, his cobber,** чтоб привести Виварий в соответствие с общепринятыми нормами и жениться на Славе, и ждал нетерпеливо, переступая ногами, глухо постукивая о мокрый пол толстым хвостом и тревожно внюхиваясь в привычно мерзкие запахи собачьей жизни... Однако дешевый самолетный виски окрест, с которым у него ассоциировался Эйбрехэм, способный враз заглушить остальные, ноздри не ловили. Ожидание the burr-head***,

* инбридинг: скрещивание близкородственных форм животных в пределах одной популяции

** ... друг-негр Эйбрехэм, близкий кореш (жарг.)

*** черномазый (жарг.)

знакомство с которым продолжалось чуть больше суток, но которого держал теперь за этническую родину, что в штате Пенсильвания, хоть и ревновал к Славе, и при котором заговорил впервые, изматывало его сильнее давнего перелета через океан и первых дней жизни в Виварии.

Он стал раздражительным и нервным, и не понимал, что происходит, и стыдился беспечности, ленности и легкомыслия, казалось, навечно подмешанных в московский воздух, и все сильнее обретавших для него в последнее время статус привычности, но более сокрушался из-за недавней стычки с одноглазым беспородным Пахомом, the real mongrel dog,* на которого обрушился излишне агрессивно:

- Ты не должен приставать к Лорен, Пахом! - воинственнно сказал тогда Фрэт. - Не думай, что ревную и не обижайся... Твоя простонародная сперма может испортить инбридинг будущих биглей, на чистоту которых потрачены десятилетия труда умных людей. Их усилия могут быть за минуту сведены на нет твоей сексуальной неразборчивостью..., даже если Лорен не забеременеет и все ограничится простым спариванием... Я вынужден вмешаться, старина...

- Drop dead! А пошел, ты! - сказал Пахом незлобливо, посвечивая единственным глазом. Это была одна из немногих реплик, которые он твердо знал и которые действовали безотказно при его удивительных для собаки размерах.

Фрэт не стал ввязываться в дискуссию, понимая, что Пахом признает только силу, и, приготовившись продемонстрировать ее в случае нужды, отвернулся и, разглядывая хорошо знакомые крюки, вбитые в стены, к которым крепились недлинные цепи собачьих ошейников, и вслушиваясь в полуха в неравномерные удары о пол который год отваливающихся со стен кафельных плиток, озаботился мыслью, что давно витала в помещениях Вивария, густея, пока не сформировалась в его голове окончательно, поражая своей законченностью и необычностью...

- Если отрешиться от большинства званий, должностей и наград Ковбой-Трофима, его великолепного хирургического мастерства, давно забытого умения играть на скрипке, и старательного подражания демократизму американских хирурргов, останется сильно роднящее их с Пахомом... непреодолимое стремление портить жизнь более совершенным и тонким существам, и чего здесь больше: вечной нелюбви простолюдина к высокой породе, зависти или желания возвыситься, возобладав над жертвой, не знают ни один, ни другой..., - размышлял Фрэт, понимая, что утрирует, возможно, и что движут им ревность и злость: не самые лучшие советники, но поделать с собой ничего не мог, и, повернувшись к Пахому, усердно поводящему носом в попытках уловить, сводящие с ума запахи под хвостом красотки-бигля, сказал миролюбиво:

- Допускаю, что тебе нравится Лорен, как и ты ей, однако вечные законы биологического мира не позволяют вам спариваться, пока для обоих

* дворняга

существуют сексуальные альтернативы... Бери любую другую суку и делай, что хошь...

Фрэт хотел оскалить клыки и не смог, и подумал молча: - А Ковбой-Трофим...и три его женщины, породистые, как бигли? Или я к нему не справедлив, и он, если и творит зло, то по неведению..?

- Совсем не обязательно соглашаться с собеседником, чтоб найти с ним общий язык, - прервал его размышления Пахом, неожиданно демонстрируя высокий ум и удивляя. - Боюсь, твоя Лорен влюблена в Захара, светло-рыжего боксера со второго этажа, что заходит к нам иногда...

- Интересы Захара не идут дальше запахов Лорен. В этом смысле он всего лишь токсикоман, - подвел итог Фрэт и в памяти опять всплыл знаменитый хирург, cradle-snatcher, удачливо владеющий душой и телом их общей на двоих любимой женщины - младшей Лопухиной, а услужливый нос вытащил из кафельных углов собачьей комнаты и разлил вокруг, приводящий его в неистовство, острый запах свежей спермы Ковбой-Трофима, которым часто пахла Елена. Фрэт зарычал неожиданно свирепо и застучал толстым хвостом о пол, созывая собак и устрашая, и Пахом вдруг почувствовал такие непомерные силу и мощь в бигле, с которыми никогда не сталкивался, что ему отчаянно захотелось помочиться, и, чтоб не сделать это публично, поджал хвост...

- Он сердится не на тебя, Пахом, - успокоила дворнягу Лорен. - ...на себя..., - и заулыбалась, и присела привычно, завидя, как в дверь протискивается боксер Захар, почти касаясь коротким загнутым носом близкого лба.

Боксер боком приблизился к Лорен и привычно сунул морду в пах, словно собрался напиться грудного молока из отвисших сосков вечно беременной или кормящей подруги предводителя биглей, и замер, наслаждаясь запахами, и все вокруг рассмеялись, вспомнив недавние Фрэтовы пророческие слова, и Фрэт засмеялся тоже. Услыхав смех, боксер неохотно вытащил морду из-под Лоры и удивленно оглянулся, широко мотнув языком, в попытке подобрать слюни, и, поняв, что не получилось, тряхнул головой и густая слюна, как шрапнель полетела по сторонам...

- Постарайся не принимать Ковбой-Трофима слишком близко к сердцу, Фрэт, - сказала умница Лорен, прижимая зад к полу. - Он не такой плохой, как кажется... Ты еще не стал специалистом в человеческих душах... Они другие..., хоть и живем по одним биологическим законам, про которые ты только что вещал... Возможно, им не хватает прагматизма американцев, зато есть нечто большее, что так нравится нам...

- Хочешь сказать, их виварии качеством похожи на наши..., или душа также широка, как у Пахома? - обиделся Фрэт. - У нас другие цели. Нам не пристало жить вместе с людьми по одним правилам... Большинству из нас...

- О мотивах нашего поведения нам ничего не известно. Все, что мы можем - это преданно служить им и любить, но не так, как любишь ты Елену Лопухину или Станиславу..., - сказала Лорен. - Нельзя предаваться двум порокам сразу, хотя не это главное... Как бы высокопарно ты не старался декларировать свои цели, для них ты всего лишь лабораторное животное, пусть и образцовое, и даже умеющее говорить и думать лучше многих из них... - Лорен перевела дыхание, перешагнула через назойливого токсикомана Захара и добавила: - Не ты ли говорил недавно Лопухиной, стараясь понравиться, как никогда не старался понравиться мне, что мальчишки бросают в лягушек камни ради забавы, но лягушки умирают по-настоящему... Мы здесь все - лягушки и ты не исключение.

- В тебе говорит ревность, - сказал удивляясь Фрэт.

- Как и в тебе, когда ты осуждаешь предводителя Цеха..., - принялась возражать Лорен, - а то большее, что так нравится нам и чего нет у американцев, это их доброта, отсутствие брезгливости и потрясающая толерантность...

- Нет! - перебил Фрэт. - Толерантность - это всего лишь терпимость. Их главный грех и главная прелесть - терпеливость, сексуальность и загадочность...

- Ты слишком литературен, Фрэт, - сказал Захар, отвернув морду от Лорен. - Как ни старайся, человеком тебе не стать, даже если кто-то из них будет заниматься с тобой любовью... and all the same you will be shit out of lack*

- Holy fuck! - вмешался Пахом. - You\'re the shity boxer!** Это Фрэт научил тебя и всех нас премудростям, которые ты выкладываешь теперь , как собственные... Он позволяет тебе обнюхивать и вылизывать участок под хвостом Лорен и размышлять, и рассуждать, и хоть иногда чувствовать себя биологически близким им... по духу, не по природе...

Боксер помолчал, прислушиваясь к словам Пахома, попытался опять слизнуть языком слюну, достававшую пола и вдруг неожиданно для всех по-дворняжьи опрокинулся на спину перед Фрэтом, задрав кверху лапы и подставляя нежащищенный пах.

- Будет тебе, Захар, унижаться, - сказал Пахом. - Ты ведь тоже благородных кровей, как бигли... Может, лучше даже... Просто в тебе нет их генных технологий..., только память...

- А мне по душе русский мат, которому научил Пахом, - внезапно заявил Фрэт, стараясь сгладить неловкость от выходки боксера. - Подозреваю, что с его помощью можно сформулировать и выразить удивительно четко, проникновенно и глубоко, любую человечсекую мысль..., даже самую завуалированную... Беда только, что Предводительница наша Хеленочка категорически запрещает пользоваться им, полагая, из-за аристократической породы своей, мат самым грубым и низменным слоем человеческой речи.

- А мой хозяин говорит, - благодарно среагировал на заявление Фрэта

боксер Захар, поднимаясь на лапы, - что мат исторически присущ русскому языку и свидетельствует о наличии глубокой внутренней культуры человека,

* - и ты все равно окажешься в жопе (жарг.)

** - Мать твою, неблагодарный боксер! (жарг.)

только надо знать где, когда и с кем пользоваться им.

- Интересно, кто твой хозяин? - спросил Фрэт, но боксер не успел ответить... Дверь отворилась, на пороге появился голубой дог Билл.

- Здравствуйте, джентелмены! - Похожий на спаривающихся журавлей Билл, потерянный хозяевами несколько месяцев назад и так сильно отощавший в Виварии из-за декабристского отказа есть местную пищу, что казался остовом крупной селедки, энергично махнул длинным хвостом, похожим на пастуший кнут, и все притихли в ожидании хлопка, вместо которого последовал несильный перестук копыт, будто лошадь с динными ногами в подковах осторожно прошлась по цементному полу Вивария..., и глядя на дога хотелось сказать:

- С кем не бывает...

А рядом с Биллом семенил приземистый шарпей, уставив морду в пол, демонстративно не глядя на собак и лишь изредка поворачивая морду в сторону дога в ответ на подергивания невидимого поводка. И сразу в комнате запахло порохом гражданской войной, красными звездами на шлемах и седлах, и даже на спинах красноармейцев, что выжигали на Дальнем Востоке недальновидные белогвардейцы, кровью, бессмысленной смертью, несправедливостью, незабытыми обидами, такими сильными, что мешали задуматься об общих истоках, которые трактовались сторонами настолько воинствующе противоположно, что гугенготы с католиками казались мирными детьми, побивающими лягушек камнями... И тогда Фрэт, осознавший себя предводителем и не собиравшийся расставаться с этой должностью, сказал, приседая под тяжестью взаимных претензий сторон, беспочвенных и надуманных, потянувших за собой события гораздо более зловещие и кровавые по своим масштабам:

- Страшно не то, что они и мы разачарованы статусом своим, страшно, что помним про это все время...

- Ты слишком умный для Вивария, Фрэт! - сказал Билл, разрушая паузу, что возникла после странного заявления Фрэта, и брезгливо переступая высоченными журавлинными ногами под несильный перестук невидимых подков-когтей. - Разочарование, статус... Ерунда!... Ты бы еще обеспокоился кровосмешением среди собак...

- В греческих трагедиях кровосмешение - обыденность, избежать которой им удавалось лишь мастурбируя в презервативе... - Фрэт с удовольствием расхохотался.

- Почему тебя не заботит, чем кормят нас? - наседал Билл. - Знаю, доктор Борщев поджидает, когда позвонит по объявлению мой хозяин и, заплатив, заберет домой... А если не позвонит? Захара никто не забирает уже целый год. Где его хозяин? Почему не приходит? Мы для экспериментов не годимся... и шарпей тоже, из-за высокой породы..., и Борщев ждет, чтоб мы сдохли с голоду сами, потому как убить - рука не поднимается..., а мы не собираемся..., даже с этой кормежкой...

- Значит вы не рабы бессмыссленных обязательств, - выкладывая почти весь свой словарный запас, скромно заметил наблюдательный Пахом, делающий под присмотром Фрэта поразительные успехи в овладении человеческими формулировками.

- Здравствуйте, собаки! - негромко сказала Елена Лопухина, непривычно осторожно входя в Виварий вместе с клубящимся морозным воздухом, и оглядываясь в поисках стула без спинки, чтоб усесться против бигля и слегка раздвинуть колени, и позволить ему втянуть в ноздри притягательный запах женской плоти...

- Your cobber will arrive this evening, Frat, by the Delta Air Lines, - сказала Лопухина и удивленно оглянулась на напряженно молчавших собак. - What\'s up, beagle?*

- Nothing very special,** - ответил Фрэт, - если не брать в рассчет людские недальновидность и безрассудство... Можно мне поехать со Славой в аэропорт встречать Авраама... Я для него в Москве, как кусок Пенсильвании, обжитой русскими... Что-то случилось, дорогуша? На тебе лица нет...

- Фуу, Фрэт! Ты заговорил языком телевизионных сериалов...

- Исключительно для тебя. Меж собой мы говорим о другом. Хочешь, спроси шарпея, - и все посмотрели на шарпея, необычно плотного и могучего несмотря на приземистость, а он, почувствовав внимание, увысился ростом и стал смуреть, поправлять серую солдатскую шинель в безуспешных попытках расправить складки и под конец начал бряцать винтовкой за спиной, тускло поблескивающей примкнутым штыком...

- Ты веришь в чудеса, собака? - спросила Елена и не став дожидаться ответа, продолжала: - Помнишь Марка Рывкина, которому имплантировали плаценту с эмбрионом? Ему теперь Чацкого играть или Хлестакова, или писать "Тамань", как молодой Лермонтов... Не узнать его, будто воды живой напился... Мне страшно, Фрэт. Это противоречит общепринятым представлениям о природе человеческой патофизиологии...

- It\'s too good to be truth.*** Страшно тебе совсем по другим причинам, а не потому, что результат противоречит биологическим законам, - перебил ее бигль. - В событии превалирует криминальный компонент, размывающий блестящий научный результат... Вряд ли это крестный ход... или заслуженная индульгенция. Не стану поучать: твоя кровь, что контролируемо передавалась на протяжении нескольких столетий от Лопухиных к Лопухиным, не позволит совершить поступки сильно выходящие за рамки человеческой морали..., как ни старайся, хотя натворила ты дел поганых достаточно...

- Знаю... Думаешь, придется отвечать? Когда слышу слово "прокуратура" и вижу их начальника, выдающего себя за партнера Жизели, у меня начинается неконтролируемый распад эндотелиальных клеток:

* - Твой дружок прибывает сегодня из Штатов рейсом Delta Air Lines... Что случилось?

** - Ничего

*** - Слишком хорошо, чтоб быть правдой.

организм пожирает самое себя... Этот фланг почти не защищен, если не следователь Волошин, что захочет рисковать репутацией и карьерой ради

меня...

- Или твоих сексуальных услуг?

- Он прекрасный любовник... Темпераметный и выносливый... Ковбой-Трофим по сравнению с ним пятиклассник... Нельзя требовать от одного человека слишком многого... Волошин на государственной службе... - Она задумалась на мгновение: - Может, ты прав и его влюбленность больше похожа на служебное рвение...

- А твоя?

Она не стала отвечать, привычно завороженная Фрэтовым пенисом с костью внутри, розово посвечивающим, не освещая, как всегда не вовремя появляющимся в рыжем подбрюшьи.

- Есть еще Ковбой-Трофим, - сказал Фрэт не очень уверенно. - Его авторитета и социальной значимости хватит, чтоб вытащить тебя из любого дерьма, в которое сам и усадил... Это его долг! - он стал раздражаться. - Почему молчишь?

И она сразу вспомнила недавний разговор с Вавилой, так похожий на этот мелодикой своей и паузами...

- Сдается, Лен[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]санна, наш патрон даже внешне не проявляет признаков долженствующей ему по статусу активности в отношении вашего дружка-важняка из Генпрокуратуры[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] и его ассистента с намертво завязанным узлом на галстуке, что огородил[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]и Цех [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]старательно выкопанным глубоким[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] рвом[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]... Теща-целка... Так не бывает... [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Или Ковбой-Трофим после ордена намертво уверовал в собственную безнаказанность...[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]?[Author ID1536: at ]

- Выбирай выражения, Вавила! - Лопухина привычно посмотрела вниз, чтоб убедиться в привлекательности бедер и, скользнув со стола, прошлась по кабинету,[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] касаясь руками спинок кресел, шкафов с медицинской литературой, пестрых конвертов на столах, поглядывая на мальчика-купидона на часах, который год уже мотающегося вместе с маятником меж двух полноватых девах в сандалиях с модными до сих пор завязками сыромятной кожи до колен... - Неужто полагаешь еще, что нарыли они серьезное что-то..., чего нет и быть не может? Или думаешь, что служишь в малиннике бандитском, где замочить прохожего ради будущих органов его так же просто, как[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]...

- [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]...как два пальца обоссать... Простите, Ленсанна... Малина, не малина, а Кровбой-Трофим должен был давно остановить их и убрать из Цеха..., а не сделал... Знаете почему? Знаете: или все очень серьезно или специально подставляет вас[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]... нас... в качестве ритуальной жертвы, или все вместе сошлось... [Author ID1280: at ]

Лопухина перестала перемещаться по кабинету, касаясь руками [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]вещей, и[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ], остановившись перед Вавилой[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ], сказала, сразу же проникаясь верой в слова свои:[Author ID768: at ]

- Результат, что получили, вшив в стенку подвздошной артерии Рывкина фрагмент матки с эмбрионом, наша самая надежная индульгенция, которая не просто защитит..., но вознесет к вершин[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]ам...[Author ID768: at ]

- Если решат принести нас в жертву в назидание другим, [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Ленсанна, с воспитательной ли целью, в качестве отвлекающего маневра или потому что просто попали в жернова судебные, мы обречены..., [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]даже находясь на вершине..., и даже ваши любовные игры со следователем не помогут... Простите, подлеца, за грубость...[Author ID1280: at ]

- Вавила! - сказала она растерянно. - Кто мы? Бандиты с большой дороги, а я - маленькая разбойница, предводительница банды, мурыжащая Герду? Или мы все-таки врачи-траснплантологи, спасающие обреченных, страдающие вместе с ними, разрабатывающие новые методы лечения...? [Author ID1024: at ]

- Не знаю, - стал нервничать Вавила. [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]- [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Похоже, мы научились совмещать эти две ипостаси... В нашей стране пока все идет [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]backasswards[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]. [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Ваша формулировка... [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]

- Фрэтова...[Author ID256: at ]

- Тем болеее. Ему со стороны виднее, - гнул свое Вавила. - Надо убрать следователей из Цеха.[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]

- Зачем?[Author ID256: at ]

- Может это и банально, но тогда они уберут нас... В прошлом году весной мы трансплантировали почку братану одного из первых лиц то ли МУРа, то ли [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]Генпрокуратуры. Я попрошу, чтоб в статистике узнали фамилию... Вы нанесете визит [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]его неоперированному родственнику... Вы видели его несколько раз. Плотный, крупный, похож на борова, затянутого в дорогой кашемировый костюм от хорошего портного...[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] и такой же тугой шелковый плащ с пропиткой... Пойдете?[Author ID1792: at ]

- Если посылаешь, пойду, конечно, - улыбнулась Лопухина и, роясь в карманах халата в поисках сигарет, [Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]и вытаскивая[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] оттуда всякий ненужный хлам, добавила, привычно оставляя за собой последние слово: - Статистиков не тревожь... Помню и фамилию, и телефон, и должность этого неоперированного господина из Прокуратуры...[Author ID1280: at ]

[Author ID256: at ]

[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ] Фрэт смотрел на Лопухину, дожидаясь ответа, а она, возвращаясь в Виварий после короткой беседы с Вавилой, сказала неожиданно:[Author ID1: at Fri Jan 2 10:33:00 2004 ]

- Я была в Третьяковской Галлерее недавно с его бывшим любимым учеником, доктором Спиркиным, и перестала таращиться на Фрэтов пенис, и нервно оглянулась, и, завидев привычно стоящую за спиной Славу, томящуюся в ожидании скорой поездки в аэропорт, успокоилась и отвернулась к окну с сухими от мороза стволами деревьев с тонкой корой, такими настоящими, словно писал их художник-примитивист фламандской живописной школы, и погрузилась в иной мир: большая белая мраморная лестница, хрустальные люстры, анфилада залов, увешанных прекрасными картинами знаменитых русских художников, творивших на переломных этапах развития искусства, бесстыдно национализированых когда-то ленинским декретом, и проходила зал за залом, изредка останавливаясь у самых любимых своих полотен, вслушиваясь в нестандартные комментарии и импровизации доктора Спиркина, удивительно точно совпадавшие с ее собственными ощущениями...

- Для настоящего художника главное не цвет и даже не содержание, - излагал Анатолий Борисович. - Главное - время, которое имеет цвет и форму, и художнику удается останавить время, картина глядит на тебя сама, заполняя пространство перед взором, проникая в настроение и чувства... И в музыке так: ... клавиша - цвет...

Третьяковская Галлерея, чудо-терем, сотворенный по эскизам Васнецова, была почти пуста в тот день, если не считать немногих организованных российских экскурсантов, похожих на иностранцев, и чужеземных туристов, напоминавших недавних советских провинциалов, топчущихся вокруг экскурсоводов, что словами старались описать природу красок на знаменитых холстах, с которых почти ощутимо текли проповеди добра и духовности, что она зябко передернула плечами в попытке поистязать себя или очиститься...

- Я пригласил тебя сюда, Принцесса, - сказал доктор Спиркин, когда они остановились перед полотном Архипа Куинджи, - чтоб услышать правду-матку про..., что сотворила со старым еврейцем Рывкиным, которому давно была пора сандали отбросить..., а он теперь вроде молодого жеребца и готовится старательно топтать кобылиц на несуществующей конюшне твоего патрона... Выкладывай... и не пытайся впарить мысль про малоизученные эффекты высококачественного гемодиализа... Этот тезис годится для следователя Волошина...

Он замолчал, давая Лопухиной время для ответа, и стал неотрывно разглядывать загадочный лес, освещенный невысокой и неяркой луной, темный и тем не менее отчетливо видимый, словно имел другой, неведомый зрителю, источник света, глубоко упрятанный за деревья, краски, грунт и даже холст..., и от этого, подчеркнуто простой и мирный по живописной манере ночной пейзаж становился напряженно пророческим и глубоким, словно глядят на вас со стены не привычные стволы с густой листвой, а святой Лука в сером клобуке с черным подбоем и тяжелым крестом на толстой цепи или видится серо-коричневый Ночной Дозор на лошадях, в латах, шлемах, с арбалетами и копьями, но странно тревожный, будто боится самого себя...

- Опасность тем страшней, чем маловероятней, - сказал Анатолий Борисович, с трудом выдираясь из цепких лап ночного леса под луной или чудом каким-то избегая стражей Дозора. - Не молчи... Мы могли бы с тобой легко договориться по понятиям и бабкам..., - и видя, что не понимает, перевел: - Мы могли бы рассмотреть необычайно прибыльную и взаимовыгодную кооперацию, а ты упорно ищешь поражения..., будто не хирург известный, а лесбиянка-мазохистка... Куда дела беременную донорскую матку, что доставили тебе по-дешевке мои молодцы... вместе с фаллопиевыми трубами...? Что значит тот разрез в паху Рывкина, заявленный тобой, как наложение артерио-венозного анастомоза и как он связан с увеличенной в размерах беременной маткой, которую оттуда в брюхо Рывкина не ввести ни в жисть..., как ни старайся?

- ...Ну ты сука, Принцесса! - начал закипать ученик Ковбой-Трофима в ответ на молчание Елены. - Не кобенься! Все одно прознаю... Не таких, как ты, колол. - Он грязно выругался и, схватив за локоть, потащил через анфиладу залов к далекому окну до потолка, не обращая внимания на растревоженных старушек-смотрительниц, привставших привычно с жестких стульев.

- Сейчас он заставит сеть на подоконник, раздвинет бедра коленом и попытается ввести член во влагалище прямо при служительницах, как делает это Ковбой-Трофим у себя в кабинете, - подумала она, равнодушно двигаясь рядом со Спиркиным к высокому окну, почти не удивляясь происходящему...

Они подошли к простенку между окнами и Спиркин, в котором, несмотря на тщательно подобранную дорогую одежду, даже внешнее изящество, хороший вкус и стиль, которыми он старательно компенсировал недостаток образованности, чувствовался неуловимый уголовный шарм, то ли из-за зуба золотого в глубине рта, то ли слишком больших перстней, забрался неловко на подоконник и уселся удобно, будто на корточках, как зеки, вызвав ее улыбку, и болтая ногами, сказал совсем не страшно, продолжая несильно придерживать за локоть:

- Ты выдаешь мне тайну Рывкинского выздоровления, принцесса..., а я избавляю от присмотра лягавых, которым засадить тебя, как два пальца обоссать... Сечешь?

- Боюсь, профессор Трофимов уладит это дело без вашей помощи, - отреагировала, наконец, Лопухина, посмотрела на него сверху вниз и стала высокомерной, и вспомнила, наконец, что происходит из дворян, и хотела добавить еще: "голубчик!", но не решилась...

- Дура! - искренне рассмеялся Спиркин. - Мало знать себе цену... Надо еще пользоваться спросом. Ковбой и пальцем не пошевелит, чтоб отбить тебя у ментов. Даже, когда пыль осядет... Претензии у прокуратуры серьезные... - Он посмотрел на нее внимательно. - Очень серьезные. Кто-то должен отвечать. Догадалась, кто? Правильно... Теперь колись... Меня твоя гордыня давно достала...

А она стояла и смотрела в никуда, пораженная проницательностью этого человека и необычностью места, где открылась правда его слов, и весь ее прошлый жизненный опыт, и мозг, и тело яростно восставали, молчаливо раздирая душу...

- А Ковбою почему ничего не сказала? - доносился до нее голос Анатолий Борисыча, отраженным эхом холстов на стенах. - На институтской конференции в пятницу все равно доложишь... А девушку беременную из Бирюлево, что стала донором матки для твоих... исследований, пришлось умертвить..., правда, молодцы мои разобрали ее перед этим на части, - добил он ее тем же глухим голосом-эхом, продирающимся сквозь ночной Куинджевский лес под луной...

- Нет! Не может быть! - Она в ужасе вырвала локоть из цепких пальцев Спиркина и в замешательстве повторяла то ли себе, то ли ему, перступая от волнения ногами:

- Не может быть... не может быть... Не может человек...так глубоко и серьезно постигший живопись... быть убийцей... убийцей...

- А ты думала мои молодцы органы для трансплантации таскают из анатомических музеев, предварительно сливая из банок формалин? Пойдем, взглянем на Малявинских женщин, - сказал он как ни в чем не бывало. - В них праздник светлый, как в тебе... Жалко такого лишаться..., но придется..., а что делать? - Он внимательно посмотрел на Лопухину: - Поверишь, если скажу, что лучше всего убеждает время? Молчишь... К сожалению, времени у нас с тобой - в обрез...

Ученик Ковбой-Трофима неуклюже сполз с подоконника и потащил ее за собой, в зал раннего Малявина с доминирующим ярким буйством красного всех оттенков. Они молча постояли возле "Девки", а потом двинулись к "Вихрю", пламенеющие краски которого напоминали огромный костер, заставлявший меркнуть не только соседние картины по стенам, но удивительно бледнеть лица посетителей...

- Ранний Филипп Малявин был гением. В Российской Академии художеств это поняли сразу и зарубили его дипломную работу... Вот эту, - сказал доктор Спиркин, - перед которой мы стоим... Он рано уехал из России, - продолжал он, отвернувшись от гигантского полотна "Вихря". - И чем старше становился и мудрее, тем хуже писал... Приехав в Мальме, куда судьба забросила его спустя полвека после "Вихря", написал на гостиничном бланке: "Интересно вернуться и вновь опять жить: испытывать, видеть и делать, что уже ушло без возврата и забыто". - Спиркин оглянулся, мазнул взглядом Малявинские холсты и отпустил локоть Лопухиной:

- В его ранних холстах почти нет сюжета... Они молчат, как ты, но чувствуешь, что с них прямо в зал течет восторг и радость, и печаль, и предчувствие беды... Счастливые русские художники, несмотря на бедность, пьянство и душевные болезни, проповедовали своими полотнами столько доброты, духовности и такую чистоту помыслов, что собрание их картин могло бы светиться ночами и переделывать людей сильнее исправительных колоний... К сожалению искусство не способно предоставить зрителю механизмы достижения желаемых целей и лишь указывает на них, как Библия... А дочь Малявина, чтоб похоронить отца, продала за бесценок более 50 полотен торговцу картинами из Страсбурга...

Он помолчал, пристально вглядываясь в один из Малявинских портретов, тоже кричаще красный, с молодой крестьянкой девкой во весь рост и продолжал, будто себе самому говорил:

- Чудо, как хороша, смела, чиста и прекрасна, будто тоже дворянских кровей... На тебя похожа чем-то... Посмотри внимательно... А Малевич, почти однофамилец его, самый дорогой сегодня русский художник, считал изображение геометрических фигур наивысшей формой искусства... Пойди разберись... - И неожиданно добавил:

- Не знаю, что лучше: зло, приносящее пользу или добро, приносящее вред.... Кто это сказал, принцесса...?

- Что ты ему ответила? - уныло спросил Фрэт и отвернулся к окну с такими черными замерзшими стволами, что казалось, никогда уже не оживут...

- Сказала: "Не знаю...".

- А он?

- Он говорит: "Микельанджело...".

- А ты? - настаивал Фрэт, будто ответ ее что-то значил. Он смотрел на неподвижные деревья, ожидая когда она ответит, и понял скоро, что не дождется, и сказал тогда сам: - Похоже, крестный ход состоялся... Не знаю только, в оба ли конца? Ты совершила открытие в трансплантологии и доктор Спиркин понимает это лучше тебя, что совсем не значит, что можно забывать о правилах без ущерба для себя самой... Будто не знаешь, что в России рассматривают только два варианта развития событий: наихудший и маловероятный...

А Елена вдруг поднялась привычно легко без помощи рук, будто вырастая:

- Я ответила Спиркину: "Вряд ли Микельанджело имел в виду почечную трансплантологию" - и добавила: - Нам пора в аэропорт! - и посмотрела на Славу, и улыбнулась: - Собирайся! Возьмем с собой Фрэта...

- Можно я сяду рядом с тобой, Хеленочка? - нервно попросил Фрэт, когда они подошли к машине.

- Конечно! - обрадовалась она. - Я думала, ты попросишься за руль...

Они стояли в зале прилетов большого шереметьевского аэровокзала, похожего архитектурой на колхозный амбар времен коллективизации, сбитый из алюминиевых реек вместо привычно крошащихся стропил. Слава, серьезно принаряженная гардеробом Лопухиной, заметно нервничала, кусая ногти, и беспричинно дергая бигля за ошейник, а он вдруг почувствовал резкий запах blind tiger - дешевого виски, который подавали в самолетах Delta Air Lines и завырывался поводком из потной Славиной руки...

- Отпусти его, - сказала Елена, пытаясь отыскать в сумке надрывающийся телефон и, наблюдая боковым зрением, как Фрэт рванул вперед, расталкивая ульяновским лбом пассажиров, заметила: - Телефон тоже нервничает, - и перстала искать.

Выдержав недолгую паузу, телефон зазвонил опять. Она сразу нашла трубку и сказала: "Да!", продолжая контролировать глазами выход из Зеленой зоны и увидела, по крику Станиславы и вытянутому ее пальцу, высоченного негра в ярко-зеленой напряженной куртке-парке, как в мульфильмах, натянутой на оранжевый горнолыжный комбинезон и, удивившись цветовым решениям Славиного дружка, перевела взгляд вниз, чтоб убедиться не забыл ли он надеть лыжные ботинки "Solomon" из дорогого пластика, и увидала Фрэта, показавшегося щенком рядом с улыбавшимся гигантом...

- Добрый вечер, Ленсанна! - нервно сказал Вавила в трубке, и она посмотрела на часы. - Рывкин сбежал из Отделения, - и замолчал, давая ей возможность вжиться в эту новость, а потом, решив, что достаточно, продолжал, стараясь предупредить ненужные вопросы: - Его хватились перед ужином..., около пяти... Я звонил к нему домой... Может, он вспомнил, что когда-то был занят в вечерних спектаклях...?

- Не дури! Позвони в милицию... - Она, наконец, добралась взглядом до ног ветеринара и, на секунду забывая обо всем, улыбнулась своей проницательности: на нем были почти горнолыжные ботинки "Solomon".

- Вызывать милицию, что судить его за геморрой, - сказал в трубке Вавила. Не паникуйте. К вечернему обходу найдется... Он давно здоров, как мы с вами...

- Хорошо, - согласилась Лопухина, теряя из вида негра и Фрэта, и стояшую рядом Славу, повизгивающую от нетерпения..., ощущая все отчетливее, пронзительным и странным, каким-то собачьим всепроникающим чутьем, которому научилась у бигля, что Марка Рывкина похитили... и неизвестно, чем это может грозить, и добавила неуверенно: - Я позвоню Волошину... - И сразу поняла, что имя это единственно надежное и спасительное, даже по звучанию, по мелодике своей, лишенное для ее сегодняшнего уха какой бы то ни было постыдной вседозволенности и уголовщины - она впервые для себя дала подобное определение своей врачебной деятельности, - на которое можно положиться среди череды предательств, собственной жадности, глупости и неразборчивости последних месяцев..., а, может, лет... Словно рассчитывала не на помощь следователя-важняка, к которому стала испытывать чувства несовместимые со статусом фигуранта в деле о незаконном обороте донорских органов, а собралась наблюдать почти привычные теперь чудеса при введении в организм эмбриональных стволовых клеток, потрясших ее миропонимание и воображение способностью проникать в поврежденные участки и вызывать необычайно быстро волшебные превращения, сулящие вечные молодость и силу...

- Может, повиниться и выложить все, - думала Елена, набирая Волошинский номер, когда процедура знакомства и приветствий закончилась, и негр, уставившись на Станиславу и наплевав на понурого бигля, жадно касался ладонью-лопатой тела девушки.

- Здравствуйте, Игорь... Я Елена Лопухина, - и, боясь сказать лишнее, и стыдясь, словно школьница, влюбившаяся в учителя труда или физкультуры, не математики, быстро проговорила: - Из Отделения исчез старик... больной Марк Рывкин... Его судьба беспокоила вас когда-то... Не могли бы вы приехать в Цех?

Фрэт сидел рядом с Лопухиной, не оборачиваясь и стараясь не вслушиваться в прерывистое дыхание и шорохи одежд на заднем сиденьи.

- Что-то случилось, Хеленочка?- спросил он, когда машина отехала от здания аэропорта.

- Случилось...

- На свете нет ничего такого, что не могло бы случиться..., - говорят в Америке, где много умных людей.

- В России их еще больше, - обиделась Лопухина.

- Почему тогда вы делаете столько глупостей? - удивился Фрэт.

- Ты не понял еще? Глупости - наш образ жизни. Просто пока мы не нашли им достойного применения и оправдания, как для бедности... Хотя Бисмарк...называл глупости даром божьим.

- Бисмарк еще говорил, что злоупотреблять этим даром не следует, - напомнил Фрэт. - Беда, что в России нет своих философов..., не тех, что объясняют, как устроено мирозданье по Марксу, а что помогают постичь собственную жизнь...

- Buy, Abraham. See you tomorrow morning in the Lab, - сказала Лопухина, пожимая сине-черную лопату негра, когда машина подъехала к аспирантской гостинице на Соколе, где Аврааму заказали номер. - Slava will accompany you to the room, - и добавила, обращаясь к Фрэту: - Will you drive the car back, dog?*

- Вас поджидает Ковбой-Трофим в кабинете, - сказал дежурный хирург, когда лифтом она поднималась в Отделение. - Час сидит. Сестра два раза уже таскала ему чай с коньяком... - Он хотел что-то добавить, но, наткнувшись случайно на глаза Лопухиной, замолчал и стал нажимать кнопку экстренной остановки. А она, живущим в ней теперь странным всепроникающими самурайским умением Фрэта видеть события на несколько часов, даже дней, вперед, испытала внезапно облегчение, зная, что сядет сейчас на письменный стол подле него, чуть раздвинув колени под короткой юбкой, чтоб была видна узкая полоска штанишек в паху, и погрузится в мир Ковбой-Трофима, восхитительно многомерный и значительный, в котором беспорядочно перемешались навсегда он сам, доброжелательный, демократичный и элегантный, его совершенно нездешнее хирургическое умение, даже отдаленно несопоставимое с другими, должности, звания, награды, весь этот почти божественный флер, окружающий человека из другого, недоступного ей и от этого необычайно привлекательного мира, где обитают власть, деньги и сила, не та обыденная, но могущественная и непреодолимая..., одним из проявлений которой для нее служил теперь следователь Волошин... А Ковбой чуть приподнимет юбку,

* - Пока, Абрам. Увидимся завтра... Слава проводит вас в номер...

- Сядешь за руль, Фрэт?

** Похищение (о женщине или ребенке)

чтоб убедиться все ли там в порядке, встанет, сунет руку с длинными сильными пальцами в вырез блузки, будто в хирургическую рану в операционной, и, отодвинув лифчик, возьмет грудь в ладонь, и сразу все поплывет, ускоряясь, и загудят где-то близко совсем басы виолончелей, а потом присоединятся к ним мощные звуки альтов и скрипок в выворачивающей душу всеобщей квинте-тутти, и ноги, неведомо когда сбросившие ненужные теперь туфли, сами поднимутся наверх и упрутся голыми пятками в скользкую поверхность стола, выжидая, когда раздернет он, наконец, молнию на брюках и сдвинет в сторону узкую полоску штанишек, успевшую намокнуть, чтобы в течение нескольких мощных и быстрых толчков гигантского пениса, раздирающего все на части, успеть испытать удивительно яркий и сильный оргазм, который всегда хотелось продлить... А потом, подождав, когда он сядет в кресло у письменного стола, опустить ноги, поправить юбку и, заглянув в сухие внимательные глаза, сказать ровным голосом:

- Теперь вот ко всему остальному еще и больной Рывкин исчез... Надо что-то делать, Ковбой-Трофим, и срочно... иначе все пойдет backasswards...

Когда она вошла, профессор Трофимов прошелестел из кресла за ее письменным столом:

- Где ты пропадала, детка, черт возьми! - И сразу, еще у двери, она почувствовала знакомый запах грузинского коньяка "Греми".

Снимая на ходу пальто, Лопухина уверенно двинулась к столу, чтоб поскорей усесться на гладкую доску, чуть разведя колени..., в поисках спасения и защиты от напастей, сыплющихся на нее, и снова услыхала то ли шелест, то ли мягкое лошадинное пофыркивание Ковбоя:

- Горе, похоже, приключилось с тобой, детка, большое... Вляпалась ты сильно..., по горло самое из-за жадности неуемной: к деньгам, к лидерству поганому... в управлении Отделением, в науке..., так, что дышать уж нечем... рядом с тобой... А за исчезновение Рывкина в ответе только ты... Одна... А впереди, похоже, еще и казенный дом светит, и карами жестокими грозит... Завтра пятница... Тебе выступать на утренней конференции. Интересно, что ты скажешь коллективу института, если даже мне не хочешь ничего говорить... - Он продолжал шелестеть мерным негромким голосом, но она уже не слышала, и остановилась внезапно, будто пригвоздили к полу незнакомые интонации и немыслимый текст, что забором, который она не успела еще разглядеть, или проволкой колючей, отгородили от остальных людей, и стал рваться из нее наружу крик неслышный пока, в котором вместо привычного "Глееааааб!" беззвучно вибрировало короткое "Фрэт!"...

Фрэт услышал ее призыв и стал бормотать по-английски: - Good God..., Good God... - Потом поглядел на цепь, пристегнутую к металлическому ошейнику с вмонтированной в него магнитной картой, в которой хранилась давно ненужная информация про группу крови, родословную, прививки... и резко дернул головой так, что потемнело в глазах... Он пришел в себя и дернулся уже всем телом, и сразу упал на мокрый пол, и вымазался в опилках, и никак не мог подняться... Наконец, он встал и позвал:

- Пахом! Можешь подойти?

- Нет, - сказал дворовый пес. - Я на цепи...

- Постарайся вытянуть голову из ошейника.

Когда дворняга подошел и увидел Фрэта с постоянством и упорством бетономешалки дергающего телом цепь все неистовей и отчаянней в попытке выдрать ее вместе с крюком из стены, так что кровь уже сочилась из многочисленных порезов на шее, он не поверил сначала глазам, но, услышав молчаливый Фрэтов приказ, поразмыслил немного и вцепился зубами в крюк, вбитый в стену, повиснув на нем тяжестью огромного тела...

Через полчаса им удалось расшатать и выдрать из стены крюк... Фрэт присел на задние лапы, чтоб перевести дыхание, поглядел на залитые кровью опилки, на Пахома, неумело зализывающего раны на его шее, и сказал:

- Мне надо в Цех. Похоже, с Еленой Лопухиной стряслась беда...

- Тебе не выйти, - сказал Пахом. - Все заперто... Только разбив окно..., но там еще и сетка между рамами...

- Через окно слишком литературно, - сказал Фрэт, приходя в себя.

- Плевать на литературу, - встряла Лорен, которая, как и весь Виварий, наблюдала за происходящим. - Почему ты сидишь, парень?

- Она больше не зовет, - неуверенно ответил Фрэт и встал, и посмотрел на длинную цепь с крюком на конце, помедлил и вдруг бросился к окну, выставив вперед лобастую ульяновскую голову.

Ему сразу удалось разбить стекло внутренней рамы. Не обращая внимания на порезы и кровь, заливающую глаза, он принялся вместе с дворнягой разгрызать проволочную сетку.

- For crying out loud! Let me try!* - сказал Пахом, когда им удалось проделать в сетке большую дыру. Он разбежался и попытался, как бигль, разбить головой стекло и не смог, и сразу застыдился сильно, и заскулил от боли или позора, и попробовал еще раз...

- Пусти меня, Пахом! - Фрэт отошел к противоположной стене, вдавив в нее зад, присел на передние лапы и рванулся вперед, шумно волоча за собой цепь, и вскочил на подоконник, и трахнул лбом со всей силы по стеклу, и стекло разлетелось, и он вылетел наружу, и все увидели вдруг, как крюк, медленно покрутившись в просвете металлической сетки, зацепился за уцелевшие ячейки и, натянувшись сильно цепью, намертво застрял..., и они поняли, что на другом конце цепи на собственном ошейнике висит Фрэт: собачник находился в бельэтаже и до земли было метра три... А потом они услышали хрипы бигля за окном и сразу этажи Вивария заполнились тоскливым собачьим лаем.

- Drag in your rope!- сказала Лорен и посмотрела на Пахома.- What the fuck? There you go, dog!**

* Ну, ты даешь! Пусти попробовать! (жарг.)

** - Заткнитесь все! Какого черта, парень? Я знаю, ты сможешь! (жарг.)

Пахом взабрался на подоконник и потянул зубами крюк, но сил не доставало и Фрэт продолжал задыхаться, подвешенный за окном... Он уже не хрипел, лишь судорожно перебирал лапами в попытке дотянутся до неблизкой московской земли, что на Соколе, и не мог, и, теряя сознание,

почувствовал вдруг, что время вновь приобретает форму и цвет, и в который раз увидел себя в средневековом лондонском предместьи времен короля Генриха VII, только что порешившего в Тауэре предшественника ...

Он сидел перед одноглазым гигантом Бретом, удивительно похожим на следователя Волошина длинными светлыми волосами по краям лица, ростом и силой, аккуратно положив зад на задние лапы, стараясь не задевать кровоточащим обрубком каменный пол, и собирался вцепиться тому в горло, чтобы разом покончить с обидчиком Дебби и постоять за себя... Голову кружило... Лапы почти не чувстовали грязный, крытый досками пол и трудно было дышать...

- Пора, - подумал он и засобирался к прыжку, удивляясь собственной нерасторопности и сонливости, и странному безразличию к судьбе сукинового сына Брета, full as an egg*, что опять повернулся к нему спиной, и, преодолевая физическую слабость, напрягся... А Дебби, наблюдая происходящее, мучительно выбирала: не перечить Брету или нищенствовать вместе с сыном... И, сделав выбор, сказала резко и непривычно повелительно: "Сидеть!", и он оставил послушно зад на грязном полу, вместе с энергией, накопленной, как у каратиста, для прыжка и недоуменно оглянулся на Дебби за стойкой...

...Ему показалось сначала, что попал внезапно под копыта лошади в защитных железных доспехах, как и всадник в седле, закованный в латы и снаряженный арбалетом, копьем, кованными сапогами и прочим громоздким, тяжелым и ненужным в трактире инвентарем..., и тяжелая взбесившаяся лошадь, понукаемая безумным всадником, просто скачет по его телу, наровя всякий раз подольше задержаться на голове... Он так и не смог открыть глаза, жестоко избиваемый Бретом, чтобы увидеть массивный стул, которым тот безжалостно прохаживался по нему... Он лишь старался телом прикрыть мальчишку, который неведомо как очутился рядом и тянул ручонки в немом призыве к посетителям...

Он не видел Дебби, утратившую привычную систему мотиваций и представлений о морали под напором отвратительной, но завораживающей и дьявольски притягательной силы Брета, молчаливо наблюдавшую весь этот ужас, такую же покорную и недвижную теперь, как он сам, готовую к предстоящей случке с победителем, прелюдией к которой должна была стать Фрэтова смерть...

Он не видел, как Дебби отвернулась, вместо того, чтоб сказать: "Stow it, Brett! Eating-house is yours. You won!"**, - когда вконец озверевший Брет

* пьяный вдрызг (жарг.)

** - Кончай! Ты выиграл! Харчевня твоя...

выдрал меч, застрявший в полу, и поднял высоко, чтоб всадить во Фрэта, и стал опускать, и бигль увидел вдруг женщину с косой в руках, в темном балахоне с капюшоном, похожим на банный халат Nike Елены Лопухиной, и подумал удивленно: "Что она собралась косить?". В это мгновение Деббов мальчишка по-обезьянни боком выбрался из-под бигля и неведомо как запрыгнул ему на спину, и прикрыл щуплым тельцем...

Никто не понял или не поверил в то, что произошло и кто-то из кабацкого люда, отбирая у Бретта меч, сказал:

- What the fuck! Now you\'re without a dog-rival!*

- Evil! - сказал другой, адресуясь спине Дебби. - This dog was a more gentleman than your one-eyed fucker...**

- Dump the dog...!*** - строго перебила Дебби, повернувшись, наконец, и уставилась на отрубленный хвост, и, белея лицом, спросила громким шепотом, чувствуя, впервые, что значит - "мороз по коже":

- What about the tail?

- Show it up your ass!**** - ответил ей кто-то, но она уже не слышала и не видела ничего, потому что вместе со всем кабацким людом вдруг поняла, что Майкл, лежащий подле Фрэта, тоже мертв, и погружаясь с головой в предстоящую расплату..., как в вечное паломничество в самою себя, изготовилась, чтоб лечь на грязный пол в лужу крови рядом с собакой и сыном...

Пахом сумел, наконец, высвободить крюк, и Фрэт рухнул на все еще мерзлую московскую землю, что на Соколе, под окнами Вивария, успев почувствовать, что время опять остановливается и принимает новую форму и новый цвет, и увидел, что стремительно несется вперед по просторной, вымощенной плотно пригнанными ровными камнями, дороге, которая почему-то не сужается там вдали, на горизонте, лишь темнеет густо и влажно, и манит, не суля ничего взамен, и неяркий свет за спиной, на который оборачивается иногда, чтоб убедиться, что еще движется вперед, странно не слабеет, и не кончаются силы, чтоб бежать... И успел подумать про себя:

- Что есть жизнь: ожидание света или радость познания тьмы...?

- Не обманывай себя, детка, - сказал директор Цеха, все более отгораживаясь и отстраняясь от Лопухиной, не в силах вынести позора и бесчестия, порожденных открывшейся правдой про преступные действия заведующей Отделением, что могли сильно замарать безупречную его репутацию, а с нею весь Цех, и Академию и трансплантологию российскую. - Лезть из-за тебя на рожон не стану... Да и не поможет... Если вдвоем

* - Сукин сын! Даже в собаке видит соперника!

** - Сука! Этот кобель был большим джентелменом, чем твой одноглазый трахальщик... (жарг.)

*** - Выбросьте собаку!

**** - А что делать с хвостом, мальчики? - Засунь себе в задницу! (жарг.)

залетим, - неожиданно сказал Ковбой, чуть понизив голос, - еще хуже будет... Сговор... Убийцы в белых халатах... Знаешь, как легко у нас приклеивают ярлыки... Будет лучше, если пойдешь и повинишься... одна... сама... Следователь Волошин ждет тебя в моем кабинете... Ее существо, что все вслушивалось в голос еще недавно любимого человека, почти Бога, старалось адаптироваться к происходящему... и не могло... А Ковбой- Трофим не торопил и привычно любовался стройной, хорошо тренированной фигурой молодой женщины с необычно большими странно желтыми глазами с зеленой каймой на крупном, породистом, чуть загорелом даже зимой лице, с двумя небольшими бородавками, придававшими ему почти сказочную прелесть, что стояла неподвижно посреди кабинета и держала за рукав лежащее на полу пальто, словно в нем была сейчас ее опора и спасенье...

- От этих баб дворянских только неприятности, - подумал он и вспомнил Машинистку и старшую Лопухину - Анну..., и внимательно посмотрел на Елену... Они все вызывали у него беспричинное чувство тревоги и вины, может быть, сильные такие и живучие оттого, что сами никогда не укоряли..., даже взглядом или жестом...

Он продолжая разглядывать Елену, более всего похожую на большую очень породистую молодую собаку, странно незасимую и гордую от рождения, лишь изредка готовую к общениям и случке, которую так и не смог приручить, хоть верил, что может делать с ее телом и душой, что хочет, и подумал вдруг:

- Я, наверное, ревную ее к Фрэту..., этому сумасшедшему кобелю из Пенсильванию, похожему то на лошадь, то современного москвича, то предводителя стаи гончих, изготовившегося к схватке с медведем-людоедом в диком лесу неподалеку от Мемфиса в начале прошлого века, то верхового охотника-следопыта, спешащего к биглю на помощь, то на хорошо знакомого по гравюрам британского рыцаря в металлической кольчуге, шлеме, неудобных железных сапогах с длинными носами времен войны Алой и Белой роз... и мечом... К Волошину он точно не ревновал, потому что не мог представить, чтоб жертва полюбила палача...

Он задумался на мгновение и привычно увидел Машинистку, как видел тысячу раз, смутно белеющую крупным красивым телом на скрученных простынях с длинными, как у него, пальцами, влажно поблескивающими между ног в нищей комнатке послевоенной Сызрани, застрявшей на полпути между излучиной Волги и городом Кубышевым..., и почувствовал, как просыпается желание, подстегиваемое необычностью происходящего и сумасшедшей уверенностью, что эта породистая и красивая женщина его собственность, как старинные фотографии на стенах домашнего кабинета, как седла, кожаные ковбойские штаны для верховой езды, сапоги... уздечки... стремена... Он уже шел к ней, зная, что возьмет сейчас за плечо и подтолкнет к столу, а она, как всегда, легко возбуждаясь, задышит часто, чуть сопротивляясь телом, чтоб сильнее ощутить его руку на спине, подойдет и легко усядется на гладкую столешницу, и, заглянув в глаза, улыбнется и осторожно втянет в рот его тонкую верхнюю губу...

Волоча пальто, Елена подошла к столу, привычно уселась и посмотрела выжидательно или показалось ему, что выжидательно, потому что глаза ничего не выражали, и, похоже, не видели ничего... А ему надо было во что бы то ни стало взять ее сейчас, пусть даже силой, чтоб возобладать, наконец, полномасштабно, всецело, как не удавалось никогда, чтоб подавить сопротивление, постоянное и мягкое, почти незаметное и от этого необычайно упорное, и эту вечную ее память про чертову породу свою...

Переполненный раздражением и злобой на нее, еще более на себя за то, что собирался сейчас сделать, на злого гения своего Толика Спиркина, не понимая, что гений и злодей он сам, на ненавистное российское дворянство, которое терпеть не мог, потому что думал: оно источник всех бед, свершившихся и грядущих..., но в которое, не осознавая, стремился всегда, чтоб покончить с простолюдной породой своей, женившись на одной из них и родив ребенка голубых кровей, такого же престижного, как дорогой дом, собственная конюшня или седла..., но Машинистка была слишком взрослой, старшая Лопухина, как он не представлял себе их разрыв, вряд ли согласилась выйти замуж, а младшая..., самая прекрасная из них и юнная, не помышляла о браке, и, похоже, не только из-за колоссальной разницы в возрасте..., и он, наконец, раздернул молнию и стал судорожно шарить в паху, и не находил привычно напряженный пенис, рвущийся наружу...

У него уже не было ни времени, ни сил удивляться и, помедлив, принялся имитировать коитус, грубо и болезненно ударяя беспомощным пахом в безответную плоть младшей Лопухиной, безучастно сидящей на краешке письменного стола с судорожно зажатым в побелевших пальцах рукавом пальто...

Ни он, ни она не видели, как приоткрылась дверь и в кабинет вошел Волошин. Он постоял, не очень понимая, что происходит и, поколебавшись, вышел, оставив дверь открытой...

Ковбой-Трофим вдруг услышал, что давно взонит телефон и замер, прекратив бессмысленные движения, и стал медленно приходить в себя... Непонимающе оглянувшись, он отстранился от женщины, неловко подтянул сползающие брюки и двинулся к окну, к цветку своему задохлику, доставая из кармана трубку... А потом долго стоял у темного окна, вглядываясь в невидимый институтский парк с давно уснувшими голодными голубями и слушал короткие гудки отбоя, давая ей возможность привести себя в порядок и уйти, забыв, что находится в чужом кабинете. А она так же невидяще оглянулась, будто проснулась, встала со стола, нащупала туфли вслепую, машинально поправила волосы и юбку, и направилась к двери, волоча пальто за рукав...

Проводив ее взглядом, профессор Трофимов отошел от окна, помедлил, поняв, наконец, что цветок любимый остался стоять на другом подоконнике, посмотрел на трубку в руке, на дверь, на бронзовые часы под старину на подставке, инкрустированной перламутром, с полным мальчиком-ангелом, оседлавшим маятник и украдкой поглядывающим на молодых женщин в тогах и сандалиях, манерно приподнявших руки, будто все еще позировали кому-то..., и стал решительно и раздраженно набирать большим пальцем телефонный номер, грозя кому-то и боясь передумать или опоздать...

Чуть живой гладкошерстный Фрэт лежал, замерзая на ночном морозе, а душа его продолжала мчаться по бесконечной дороге, мощеной тесанным камнем и кустарником вдоль обочин, похожим на самшит, и не собиралась возвращаться в холодеющене тело. Он не слыша, как двое пьяных мужчин, неуверенно поддерживающих друг друга, остановились, завидя полудохлую собаку, лежащую на боку под окнами Вивария в свете уличного фонаря и медленно перебирающую лапами в воздухе.

- Посмотрите, Дмитрифедрыч! - уважительно сказал один, что потолще и меньше ростом, сильно заплетаясь языком. - Может из вашей конюшни сбежал..., простите... из вивария...

Второй, высокий и худой, стоя с трудом, промычал что-то и попытался двинуться дальше, бессмысленно глядя под ноги, но не смог один и опять вцепился в коллегу, а тот, пошарив в многочисленных одеждах, достал пенис, похожий на морозе на огрызок карандаша, и стал шумно мочиться, рассуждая:

- Гляди-ты! Дишит поганец... Порода какая странная... Дорогая, наверно... Поглядите, пожалуйста, Дмитрифедрыч... Снесем к Универсаму на Соколе, а то пропадет... или к себе возьмете?

- Нам такие дохлые не нужны, - трудно сказал второй, странно придя на миг в сознание. - Помочитесь на него немножко... Может, оживет... Не на спине же его тащить...

Почувствовав обжигающие струйки мочи, Фрэт попытался встать на ноги и устоял, хоть шатался не хуже спасателей...

- Пойдем, голубчик! - сказал толстый, застегивая штаны и беря в руки цепь... - Величие нации есть в каждом ее представителе... Даже в таких, как мы сегодня... - Он потянул несильно: цепь зазвенела неожиданно громко и Фрэт опустился на задние лапы, демонстрируя новым знакомым нежелание сопровождать их к Универсаму.

- Не дури! - обиделся маленький. - Я тебе только что жизнь спас... Это не крестный ход... Не трусь... Идем!

Фрэт поразмыслил, чувствуя, как коченеют лапы и тело, и неожиданно согласился, вытащив из глубин сознания, большая часть которого успела вернуться в средневековье, а меньшая продолжала блуждать по вымощенной булыжником дороге без начала и конца с самшитовым кустарником по краям, почти сформировавшуюся мысль, странным образом связанную то ли с Дебби из средневековья, владелицей трактира в лондонском предместьи, то ли с Еленой Лопухиной, заведующей Отделением трансплантологии в Цехе, что на Соколе...

- Хорошо! - сказал Фрэт, а они не услышали... или не обратили внимания. Тогда он встал, выказывая готовность, и, подрагивая ногами, двинул вперед, прочь от Вивария, и они дружно последовали за ним, поддерживая друг друга и тоже шатаясь, и каждый негромко, но удивительно вдохновенно, говорил с самим собой...

- Эквивалентом каких ценностей могла бы стать..., - донеслось до него отрывочное выступление толстяка, который помешкав, продолжал: - ...Главная беда - размывание нравственных устоев, подменяемых экономической целесообразностью или полити... - Он, видимо, отвлекся, потому что не договорил...

Было заполночь, когда они добрели до Универсама. Фрэт притормозил возле широких автоматических дверей, но магазин был закрыт, только из метро небольшими группами продолжали выходить люди и, нервно поглядывая на плотно сомкнутые универсамовские двери, спешили дальше, нахохлившись...

- Пошли, голубчик! - сказал толстый, не собираясь дергать цепь. - Артистический подъезд у них с другой стороны..., там и водку покупали с Дмитрифедрычем.

Задний двор Универсама жил, похоже, своей привольной ночной жизнью, несмотря на строго упорядоченную сумятицу прибывающих грузовиков с продовольствием, снующих грузчиков, менеджеров с пачками бумаг, охранников и странного ночного московского люда, с подчеркнуто деловым видом наблюдавших происходящее, словно собирались поучаствовать в нем или понести ответственность...

Они прошли в подземный проезд с горизонтально вращающейся створкой ворот, кивнув на вежливое приветствие охранника Дмитрифедрычу, потоптавшись недолго, присели на скамеечке у одной из дверей, ведущих внутрь. Фрэт расположился рядом, привычно сев на задние лапы, и уставился на новых друзей, все меньше горюя в душе.

Вокруг быстро собрался разночинный магазинный люд небольшой толпой и Фрэт понял, что высокий пользуется здесь авторитетом, в отличие от тех, что наблюдали течение событий снаружи. Вскоре они оставили Артистический подъезд и плотной шумной стайкой, - он подумал тогда: "Как голуби в институтском парке", - двинулись в одно из подсобных помещений, служившее комнатой отдыха, где их поджидали уже несколько молодых женщин в униформе продавцов, которые уважительно встали и заговорили разом, глядя на того, что был выше ростом, по имени "Дмитрифедрыч", в котором давно признал Митю Борщева, но не подавал виду, потому что сам Митя был очень пьян..., вдрызг, как любила говорить Станислава, - full as an egg, и смотрел пока только во внутрь...

Фрэту не составило труда понять, что Митя периодически проводит здесь что-то вроде амбулаторных хирургических приемов для персонала Универсама, гонораром которых служили выпивка и еда, в избытке приносимые благодарными пациентками...

- Боюсь, милые дамы, Дмитрифедрыч вряд ли сможет сегодня принять вас, - внятно произнес маленький, уверенный в Митиной недееспособности, и нежно посмотрел на недавно обретенного приятеля. - Если кому невтерпеж, советую в местную поликлинику.

А универсамовские барышни не обиделись и заговорили наперебой:

- Хирурги из поликлиники с Дмитрифедрычем рядом не стоят, - сказала одна.

- Они - барышни из-за высокого уважения называли Митю "они" - с местными хирургами на одном гектаре и срать-то не сядут, - надрывалась другая: симптичная деваха, чуть полноватая, с очень короткими, как у мальчика, светлыми волосами, похожая на Славу, тоже спешившая заявить о Митином мастерстве...

Вскоре продавщицы забыли Мите и приятеле его, и принялись обсуждать свое, сунув толстому в задаток пару бумажных пакетов с позвякивающими бутылками, грибными чипсами и тонко нарезанной колбасой-сервелатом в вакуумной упаковке... А когда порешили разойтись, стали привычно демонстрировать погруженному в себя Мите уважение высокими попками... А на Фрэта никто не обращал внимания, хоть толстяк несколько раз предпринимал неуверенные попытки загнать его, называя почему-то сумму сделки в американских долларах...

- Пятьдесят баксов, господа! - удивительно внятно, с неожиданно глубокими модуляциями в голосе, в котором отчетливо слышалось волнение, будто продавал картину знаменитого художника, вещал толстый, глядя поверх голов и сильно напоминая Фрэту спившегося актера умением привлекать и удерживать внимание аудитории... Однако никто не реагировал и толстый, по просьбе Мити, распределив содержимое пакетов среди молчаливого ночного миманса Универсама, потянул того за рукав и, забывая о Фрэте, двинулся к выходу из Артистического подъезда...

Они долго блуждали в узких переходах захолустья за круглым приземистым зданием метро, похожим формой и цветом на половинку гигантского бублика, между пустыми рядами торговок овощами, между отстойниками для мусорных баков, магазинчиками-времянками и такими же кафе, за задернутыми шторами которых таинственно кипела жизнь, и Фрэту казалось, что он снова в лондонском средневековом предместьи и что сейчас за ближайшим поворотом повстречает Дебби, и мальчика...

Его новые знакомые подолгу беседовали с такими же, как они, бесцельными ночными странниками..., с некоторыми подолгу обнимались, даже целовались и произносили высокопарные слова, и провозглашали обязательства, о которых сразу забывали..., пока, наконец, не уселись с удовольствием на подоконнике лестничной клетки между вторым и третьим этажами большого сталинского дома рядом с метро, и Фрэт, удивляясь умению толстого открывать кодовые замки, громко прогремел цепью по всем ступеням и уселся подле, привычно уложил зад на лапы...

А на Мите не было лица. То сине-серое, неподвижное, заросшее седой щетиной с высохшими белесыми потеками слюны по углам рта, застарелым герпесом на нижней губе и такой же старой глубокой ссадиной на лбу с прилипшими редкими светлыми волосами и резкими морщинами, как у глубокого старика, назвать лицом можно было лишь с большим приближением. Митя все еще глядел во внутрь и глаз не было видно, только красноватые белки... Его начинал бить озноб, такой сильный, что не смог усидеть на подоконнике и сполз на каменный пол, привалившись спиной к стене, неудобно подогнув под себя ногу, и Фрэт, впервые наблюдавший жуткое Митино похмелье, почувствовал мурашки по коже и даже по стене, о которую тот облокатился.

- Дмитрифедрыч! - позвал толстый. - Ваш выход... Пора выпить... - Он свинтил пробку с бутылки, увидел пластмассовый дозатор и, привычно стукнув им о батарею, легко сбил, и поднес горлышко к Митиным губам. Митя отпил немного, подождал и вернул глаза на место, однако разглядывать вокруг предметы не стал, а взял бутылку в руки и сделал еще один большой глоток, и лицо его стало удивительно быстро хорошеть: исчез жутковатый серый цвет, разгладились глубокие складки вокруг рта и на лбу, порозовела кожа, сухие и синие растрескавшиеся губы повлажнели, заблестели глаза и перед потрясенным Фрэтом, возникло другое лицо - удивительно приятное, принадлежавшее усталому интеллигентному человеку средних лет.

- Фрэт?! - Борщев не очень удивился. - Здравствуй, бигль из штата Пенсильвания... Скажи, какое сегодня число... день недели... месяц... год... - Он все еще был пьян...

- Хотите детальную хронологию войны Белой и Алой розы средневековой Англии, резюме царствующих монарохов и анализ экономики той поры...? - обиделся Фрэт. - Или обзор достижений американской генетики последних лет...?

- Не сердись... познакомься... это мой новый приятель... в Цехе лечился... выписали сегодня... прекрасный актер... трагик..., хоть трагедий уже не ставят.... на пенсии..., а пьет однако, как студент театрального училища... Видел поди...?

- Господи! - ужаснулся Фрэт про себя. - Это же Марк Рывкин, тот сукин сын с зародышевым имплантантом, что сбежал сегодня из Отделения Хеленочки... Я должен вернуть его обратно... - И еще одна очень важная мысль зрела в голове бигля, пока не сформировалась окончательно:

- Значит, она и вправду сотворила чудо, если этот придурок с хронической почечной недостаточностью, которому жить-то оставалось не более пары месяцев без трансплантации, смог выжрать литр водки и не умереть..., да еще присматривать за развалившимся на кусочки Митей и шутить...

- Его зовут Марк Борисович, - продолжал быстро восстанавливающийся Митя. - Марк Борисович Рывкин... Служил в театре имени...

Но потрясенный Фрэт уже не слышал Митю, потому что видел почти воочию, как застоявшийся в Отделении, быстро набирающий сил и молодеющий Марк Борисович, решил перед ужином, выпросив у кого-то пальто, гулянуть к Универсама на Соколе, чтоб купить четвертинку белой и немного небольничной еды, чувствуя себя сорокалетним молодцом, лишенных обычных радостей жизни, а не шестидесятилетним стариком-развалиной... и презрел строгий инструктаж диетсестры Отделения... Он видимо выпил прямо в парке и вскоре повстречал незнакомого подвыпившего Митю, и предложил тому глоток, и потом уже вдвоем они двинули опять к Универсаму... Детали не имели значения...

- Вам надо немедленно вернуться в Отделение, - сказал Фрэт, стараясь быть строгим и не зная: радоваться или горевать. Доктору Лопухиной могут грозить неприятности... Пожалуйста...

- Я не могу в таком виде, - растерялся актер. - Меня просто увезут в вытрезвитель... Обещаю, утром буду, кровь из носа... Дмитрифедрыч проводит...

- Ступай в Виварий, Фрэт! - сказал Митя, снова собравшийся заглянуть вовнутрь себя. - Утром доставлю...

- Отстегните чертову цепь, Митя...

Елена Лопухина с трудом припарковала машину возле дома, въехав правыми колесами на тротуар, привычно понажимала кнопки сигнализации и вошла в освещенный подъезд, смутно ощущая себя и преступником, и жертвой, и бремя это было непосильным не только для души...

Она прошла в спальню, разделась, сунула руку в штанишки, не очень удивляясь, что там нет Ковбоевой спермы, и двинулась в ванную комнату, и долго стояла под душем, с остервенением натирая на всякий случай мылом гениталии...

Надев на мокрое тело купальный халат густого синего цвета, сделав глоток из горлышка бутылки с водкой и закурив, она взяла трубку, чтоб позвонить Волошину, и прошла на кухню к черному холодильнику, который так нравился Станиславе, и сразу попятилась в ужасе, прижимая ладонь к губам: на высоком металлическом стуле с круглым жестким сиденьем, облокотившись на обеденную стойку, не расстегнув пальто и даже не сняв черную велюровую шляпу Стетсон с широкими полями и деревянными индейскими бусами на тулье, расположился доктор Спиркин, и молча и строго смотрел на нее, и было заметно, что он нервничает и старается скрыть это, и понимает, что не выходит, и от этого смурел еще больше...

- Как вы сюда попали? - спросила, наконец, Лопухина, стараясь держать себя в руках. - ...И почему на кухне?

- Если мы, Принцесса, наладились неучтенные донорские органы в Евротрансплант сбывать, открыть дверь квартиры для меня, как..., - он помедлил, улыбнулся почти обрадованно ее спокойствию, и продолжал уже увереннее, странно глядя в окно:

- Считай, мы опять в доме незабвенного Павла Михайловича, - и увидев, что не понимает, добавил: - В художественной галлерее Палмихалыча Третьякова..., в Третьяковке, Принцесса. В том же Малявинском зале... и тот же самый вопрос задаю... Что сотворила ты Рывкину...? Говори! А в обмен на честный ответ, как обещал, избавлю от опеки лягавых. Чтоб тебе понятней было: просто выведу из игры со следователем-важняком, что так продуктивно копает под тебя... - Он волновался или боялся чего-то гораздо сильнее, чем она.

Почувствовав это, Лопухина уселась на такую же неудобную высокую металлическую табуретку, положила ногу на ногу, чтоб он мог видеть бедра, распрямила спину и свела лопатки за спиной, и в вырезе темного, почти черного, банного халата показались крупные на худеньком теле вздернутые груди с нежно-розовыми, как у девочки, сосками, и сказала:

- А если промолчу?

- Не советую, - неуверенно сказал доктор Спиркин и стал расстегивать пальто. - Где у тебя водка, Принцесса?

- Ну уж нет! - возразила Лопухина, чувствуя, как ею овладевает ярость. - Вы, ведь, не за водкой заполночь явились сюда!

- Не за водкой... За тобой... И если не выложишь все, как на духу, про эксперимент, пойдешь со мной... А не пойдешь, силой увезу... Женщины - цветы жизни. Их либо в воду, либо в землю... - Он все еще нервничал или трусил и поэтому говорил банальности, и не очень убедительно, и ей было не страшно пока.

Она подошла к окну, повернула частые полоски шторы, и посмотрела на темный двор с редкими корявыми деревьями, уродливыми клумбами и гаражами, и стадом машин, припаркованных кое-как, и спросила негромко:

- Что мне делать, Фрэт? Ты говорил, что как самурай видишь разумом, а не глазами...

- Не парься, Хеленочка! Рывкин нашелся... Буцкает с Митей водку, будто всего сорок годков ему... Утром обещался быть... А придурку этому выложи все, что требует. Не думаю, что сразу побежит в институт патентов с твоей идеей. А еще, похоже, не врет про следователей и способен вытащить тебя из ямы уголовной... Спрашиваешь как? - удивился Фрэт. - Будто сама не знаешь: за деньги большие, конечно, которые в Москве называют бабками... Молчишь?

- Как быстро ты успел стать сукиным сыном, - горестно сказала Лопухина.

- Не кричи, Хеленочка, а то сейчас народ сюда повалит... Я, ведь, и есть сукин сын по жизни, потому как не совсем из пробирки..., хоть генетики из лаборатории в Питсбурге, штат Пенсильвания, сильно постарались... Однако мои нравственные устои также высоки, как и до погрузки в Боинг, что доставил нас сюда..., и твой полукриминальный менеджмент в Отделении, и такие же эксперименты надо мной и Марком Рывкиным не считаю... праведными или крестным ходом, даже если сильно зажмурюсь...

- Гугенот! - обиделась Лопухина. - Нас в институте заставляли учить наизусть пошлое, как мне тогда казалось, высказывание приписываемое Маркса про, что "в науке нет широкой столбовой дороги и только тот может достигнуть ее сияющих верших, - мы предпочитали говорить "зияющих", - кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам...".

- Не думаю, что Маркс имел в виду полубандитскую научную деятельность..., как, между прочим, и Микельанджело - почечную трансплантологию, когда говорил о добре и зле. Одно точно знаю: более всего был прав Пушкин, написав: "Наука сокращает нам опыт быстротекущей жизни...". Будто тебя имел в виду... - Фрэт гнул свое без перерыва: - У него, если внимательно читать, так же гениально написано почти про все в нас сегодняшних... А у слова "полукриминальный" или "полубандитский" такой же смысл, как у "немножко беременный", - Но осуждать тебя не берусь, и не из-за Маркса, и не из-за того, что люблю, как никого и никогда..., надеюсь, чувствуешь это... Но потому еще, что получила результат фантастический:.., ту самую индульгенцию, про которую вспоминала недавно..., и нет лучшего подтверждения этому, чем пьяный в стельку Марк Борисович Рывкин, розовый, совсем здоровый, переполненный театральным юмором... Я прагматик... Делай, что делала, если считаешь это правильным..., а полицию следователь Волошин и так приведет, когда поймет, что пришло время... Тогда и станешь горевать, и отвечать перед собой и законом, а травить душу раньше времени нечего, хоть это у нас русских в крови... Вспомни, как говорила, что любовь заставляет человека совершать такое..., такой крестный ход в оба конца...

- Человека, Фрэт! Не собаку... Даже если она гугенот...

- Посмотри на меня внимательно! - сказал вдруг Фрэт, будто сидел, уложив зад на задние лапы, в кухне перед Лопухиной.

Елена у окна не шевельнулась, но напряглась вся, глядя сквозь стекло на знакомый двор, автоматически отыскивая глазами машину свою, и увидала подле нее мужчину в длинном пальто без шапки, что стоял неподвижно и смотрел на нее, и уже почти узнавая его, и собираясь замахать сверху руками или открыть окно и закричать, почувствовала, как крепкие пальцы докторы Спиркина сжали плечо и потянули к себе...

Она высвободила руку и не глядя на Спиркина вернулась в гостинную, мгновение помешкала, присела к обеденному столу, отодвинув стул с гнутыми ножками, и, откинувшись на удобную спинку, впервые за вечер внимательно посмотрела на бывшего коллегу, и хотела улыбнуться, но не смогла...

А он, стоя посреди комнаты, почти забыв о миссии своей убийственной и машине с помошниками-молодцами внизу, любовался молодой женщиной, что удивительно прямо сидела перед ним в мокром купальном халате, под которым не было ничего, только прекрасное тело, с которым мог сейчас делать все, что угодно, потому как заполучил безграничную власть над ней и безнаказанность в придачу. Однако не спешил, не понимая странной своей нерешительности, даже смятения, будто успел поменяться с ней местами и теперь последняя представительница старинного дворянского рода российского, станет говорить про то, что его собственный язык не поворачивается пока сказать...

Он не был близко знаком с людьми, подобными Лопухиной... Однажды, давным-давно шлепнул по заду ее мать, Анну, как почти автоматически шлепал тогда всех молодых сестер клиники. Она даже не дернулась, а повернулась медленно и посмотрела, и в тот же миг такой леденящий холод и выжигающий душу стыд охватили его, что уже никогда не пытался повторить это... Он и в младшей Лопухиной, которую вдвоем с Ковбоем втянул в бандитский хирургический бизнес, чувствовал неимоверную силу духа, достоинство и благородство, которых не сломить угрозами, как ни старайся, потому что не испугается и станет делать только то, что считает нужным, и значит, и в правду, остается одно: либо в воду, либо в землю, и сказал, будто мимоходом:

- Не скажешь, что имплантировала Рывкину, мои люди его просто умыкнут из Отделения.

Она не сразу поняла, про что он, а когда дошел смысл сказанного, окаменела, запамятовав, что Рывкин пьет водку с Митей в Виварии, и забывая дышать уже почти видела, как в каком-то грязном подвале они вскрывают Рывкину живот, чтоб найти, вернувшую молодость матку беременной женщины, которую всего месяц назад поздней ночью доставили в Виварий в контейнере-холодильнике Спиркинские молодцы..., и не смогли найти, потому что имплантирован был лишь маленький кусочек эндометрия с крошечным человеческим зародышем, не успевшим сильно подрасти в животе мужчины... А потом они убьют Рывкина, не забыв, наверное, взять почки для гистологического исследования...

- А если бы нашли... или я рассказала? - вяло подумала она и отвернулась от бывшего коллеги. - Тогда станут исчезать молодые беременные женщины в Москве и провинции, стенки маток которых вместе с зародышами пойдут на омоложение состоятельных геронтов, и не только геронтов, но политиков в среднем возрасте, ученых, бизнесменов. может, актеров... И сразу откуда-то из глубин профессиональной памяти всплыла статья: "Мужчины, секс и эректильная дисфункция", опубликованная американским исследовательским агенством Wirthlin Worldwide, цифры которой долгое время не давали ей покоя: "...85% мужчин не могут заниматься любовью более трех минут до наступления эякуляции...". Опытный Спиркин разом усек нереализованную, но явно выросшую потенцию актера после имплантаци зародыша...

Лопухина забыла о госте и погрузилась в скоропалительный научный анализ событий, о которых предстояло докладывать завтра на утрешней институтской конференции:

- Восстановление функции необратимо поврежденной паренхимы почек писателя-актера Рывкина, после имплантации зародыша, свидетельствует со всей очевидностью, что из эмбриональных стволовых клеток заново формируется ткань почек и кровеносные сосуды, - рассуждала она. - Возможно также, попадая в поврежденные органы стволовые клетки запускают неизвестный механизм, улучшающий работу деградируюших клеток... Следовательно, имплантацией человеческих эмбрионов можно настолько улучшить функцию органа, что необходимость в трансплантации просто отпадет, как это было с писателем..., актером... Не исключено, что циркулируя в крови стволовые клетки блокируют ген старения и вторая молодость старика Рывкина реальное тому подтверждение.

Она вдруг поняла необычайно отчетливо, будто читала написанное, что с таким же потрясающим эффектом эмбриональные стволовые клетки способны справиться с неизлечимой сердечной недостаточностью и тогда - у нее начала кружиться голова от блестящей перспективы следовавших друг за другом прозрений - в части случаев отпадет надобность в пересадке почек, сердца... и печени, и успела горделиво подумать, насколько грандиозно будущее, позволящее избежать огромных многолетних очередей, в которых погибает большая часть больных нуждаюшихся в трансплантации, так и не дожив до долгожданной операции...

- А самый первый шаг в этом убийственном для некоторых синтезе коммерции и науки, который все еще кажется переворотом в трансплантологии и геронтологии, сделала я... сама... без понуждения, - подумав, добавила про себя Лопухина. - Любопытно, почему? Аргументы, что высказывала Фрэту недавно, вряд ли можно посчитать значительными...

Резкий рывок за рукав халата сдернул ее со стула и потащил к двери. Она с трудом удерживала равновесие, не понимая, что происходит и покорно двигалась за ночным гостем, который, видно, созрел для активных действий, наблюдая бесстрашные научные медитации молодой женщины, которые извели его в конец.

Он вытащил Лопухину в корридор и на мгновение замер в растерянности, понимая, что совершает почти святотатство, и преодолевая себя, и ожесточаясь от этого еще более, сказал негромко, будто самому себе:

- Мы сейчас выйдем, Принцесса, сядем в лифт... Внизу машина ждет с молодцами... Поедем... поговорим в другом месте. Здесь тебе слишком вольготно...

- Я должна переодеться! - стала она вырывать рукав халата.

- Нееет! - закричал доктор Спиркин, толкая ее к двери и стараясь не думать, как стала бы надевать трусики, чулки, лифчик, юбку..., опять выводя его из себя, и борясь с нерешительностью, подумал вдруг, наливаясь злобой: "Гад ты, Глеб!".

- Вы что, с ума сошли? В таком виде никуда не поеду!

Если бы Спиркин вытащил из-за пазухи пистолет и уперся им в живот, она удивилась бы гораздо меньше. А он похлопал себя по карманам, будто сигареты искал, и вытащил что-то, похожее на ручку, только шире намного и массивнее, инкрустированное металлом и кусочками оленьих рогов или слоновой кости, и сжал, вытянув руку, и раздался глубокий приятный щелчек, и толстое темно-синее лезвие метнулось из ладони, будто пламя, и замерло, чуть подрагивая и поглядывая на нее с усмешкой...

- Когда в тридцать седьмом чекисты увозили на Лубянку моих деда с бабкой, им позволили не только одеться..., - сказала младшая Лопухина и, открыв дверь, босая шагнула за порог...

Они молча ехали в ночном лифте, стараясь не смотреть друг на друга, и она подумала обреченно, брезгливо переступая босыми ногами:

- Фрэт прав. Я прохожу свой крестный ход в обратном направлении: от несостоявшегося триумфа к трагедии...

А доктор Спиркин, разглядывая почти у самого своего носа длинные ухоженные пальцы стопы Лопухиной, которой та уперлась в стенку кабины, чтоб не держать ногу на грязном полу, вспомнил вдруг необычайно остро и ярко какой-то мгновенной памятью, позволяющей спрессовывать растянутые во времени события, последнюю встречу с Ковбой-Трофимом, что была на последней кабаньей охоте, жуткой и страшной, и пробормотал снова: - Гад...

Они присоединялись иногда к необычной охоте на кабана на недальнем охотничьем угодьи, перешедшем в частные руки. Отловленный заранее крупный кабан выпускался в огороженный загон размером с футбольное поле с неглубоким оврагом, ручьем, завалами из выкорчеванных пней и редкими деревьями, и несколько охотников на вседорожниках старались загнать его франт-гардами - массивными хромированными металлическими дугами, в просторечьи называемыми кенгурятниками, что крепились перед радиаторами, в специально вырытую яму, помеченную тонкими березовыми жердями, наподобие футбольных ворот. Победитель получал в награду тушу кабана, а риск и прелесть охоты помимо убийства состояли в умении избегать столкновений кузова дорогого автомобиля с клыками разъяренного зверя...

Ковбой-Трофим, которого доктор Спиркин несколько лет назад привел в этот закрытый клуб, считался лучшим драйвером и молодые охотники всякий раз пялили глаза, наблюдая его манеру вождения, когда легко и непринужденно располагал он ладони на руле, чуть касаясь сильными пальцами в перчатках маленького круга перед собой..., и даже совершая головокружительные повороты, торможения и обгоны, никогда не цеплялся за руль руками... Он и дорогущий мотоцикл свой водил лучше их всех молодых, чем приводил в недоумение и раздражение, взамен ожидаемого восхищения... Но более всего охотников бесила отвага академика Трофимова за рулем, граничащая с безумством, которое он совершал всякий раз с невозмутимостью американского ковбоя, объезжающего диких лошадей...

Они не могли простить ему удивительный для старика глазомер, твердые руки, зверинное чутье, умение предвидеть, а потом, увидев, мговенно оценить и точно среагировать на неожиданное событие или препятствие, не понимая, что основу его поведения во время гонок на мотоциклах или автомобильной охоты на кабана составяло все тоже невероятное хирургическое умение и многолетний опыт выполнения сложнейших операций, который не просто совершенствовался с годами, как совершенствуется мастерство пианиста-виртуоза или класс вождения автогонщика, но постоянно усложнялся параллельно возраставшему радикализму и, казалось бы несовместимой с ним, тенденции щадящих хирургических вмешательств...

Крупный молодой кабан, серый, почти черный, с длинной редкой щетиной, когда его выпустили в загон, сделал несколько быстрых кругов в странном рванном ритме, подбрасывая в сторону зад и стараясь на ходу пробороздить страшным рылом, с торчащими в стороны загнутыми клыками, похожими на деформированные крупповские кухонные ножи, глубокие, до замерзшей земли, рытвины в слежалом снегу, а потом вдруг замер, прижавшись боком к прочным доскам забора и, медленно сползая, некрасиво сел неуклюже боком на мощный зад, вытянув вперед прямые ноги с копытами, как у лошади...

Семь разномастных джипов выстроились полукругом, неслышно работая хорошо отрегулированными двигателями, в ожидании атаки кабана, который не обращал внимания на дорогие вседорожники с мерзким запахом дыма в отдалении, сосредоточившись на тщательном изучении собственного паха, будто видел его впервые и решил, что выбрал для знакомства самый подходящий момент, а потом, вспомнив что-то, стал чесать ляжку о доски забора, излишне нервно и энергично, и забор заходил ходуном...

Охотник, вытянувший первый номер, осторожно двинул к кабану вседорожник... Искусство охоты кроме совершенного владения автомобилем состояло в том, чтоб избежать быстрой кровавой расправы над огромным кабаном весом в пятнадцать пудов, беззащитным перед стаей джипов... Чтоб охота стала искусством, зверя приводили в ярость, которая выключала защитные инстинкты системы самосохранения; ему давали почувствовать собственные силу и неуязвимость, и он вскоре переставал бояться машин, и смело шел в атаку... Это была быстротечная топ-школа охотничьей муштры для кабана перед тем, как загнать хромированными франт-гардами разъяренное животное, превращавшееся в гору окровавленного мяса, в яму, помеченную жердями из молодых берез...

Они уже час гоняли кабана по полю, и успели изрядно устать, удивляясь выносливости зверя, который делался все опасней и безжалостно, с каким-то странным удовольствием, бросался тушей на дверцы джипов, стараясь вонзить клыки в кузова. Потом они поняли, что из всех машин кабан предпочитает "Тойоту" Ковбой-Трофима нежно-серого цвета и уверенно увертываясь от колес и франт-гардов остальных автомобилей, рвется к ней... По-началу это вызывало улыбки и переговариваясь по радио-телефонам или сотовым трубкам, молодые охотники шутили:

- ...Похоже, этот парень на дух не переносит японское...

- ...Может, старые счеты из прежней жизни, когда служил на американской базе Перл-Харбор, разбомбленной японцами...

- ...Он просто самурай, этот подмосковный кабан...

- ...Нет, мужики! Он держит академиков вседорожник за соперника-кабана...

- ... или кабаниху, изменившую ему с академиковым вседорож...

- Хватит, мальчики! - строго остановил дискуссию доктор Спиркин, не давая ей зайти слишком далеко и понимая лучше и быстрее остальных, что странное поведение кабана выходит за рамки биологического вида, добавил, обращаясь к учителю: - У меня с собой карабин, Глебушка... Не станешь возражать, если пристрелю его...? Глебваныч?! - нервно позвал он.

- Не кроши батон, Толян! - ответил, выдержав паузу профессор Трофимов на блатном жаргоне, забывая, что говорит в радио-телефон и охотники слышат их диалог, и от этого ожесточаясь еще больше, и ненавидя кабана за незверинную целеустремленность, и странную, пугающую остальных жажду расправы над его вседорожником, а может и им самим, принялся в отместку путанно припоминать в уме заслуги свои, звания, почести, награды, будто они могли стать причиной ярости кабана, и последнюю из них: самую высокую, торжественную, приличествующую только знаменитым мраморным залам... или дворцам, с мужчинами во фраках, парадных лентах..., как на фотографиях, что остались от Машинистки..., а потом сказал строго, даже повелительно, чтоб все услышали и поняли его:

- Кабан мой!

И странное дело: они услышали и поняли, и не стали мешать...

Их дуэль продолжалась уже минут сорок и кабан, все более приноравливаясь к перемещениям джипа, старался бить массивным туловищем в передние колеса...

- Он хочет вывести из строя рулевое управление, этот шнырь! - зло подумал Ковбой, с трудом уворачиваясь от лесного зверя, больше похожего на взбесившееся техническое устройство и чувствуя, что новый удар заблокировал руль... Машина стала двигаться по кругу с небольшим радиусом, и количество ударов по кузову и колесам сразу возросло. Ушлый кабан бежал справа, рядом с машиной, невидимый в боковое зеркало, и при каждом удобном случае старался ткнуть клыками в мощные шины вседорожника...

- Не может быть! - размышлял Ковбой, увлеченный охотой, понимая, что теперь трудно решить, кто за кем охотиться... - Этот сукин сын пытается проткнуть колесо! - Все больше зажигаясь охотничьим азартом и яростью, но по-прежнему, контролируя себя, он бросил короткий взгляд на пеструю стаю вседорожников, послушно наблюдавшую в отдалении за странной битвой...

Когда раздался громкий хлопок, он понял, что кабану удалось пробить клыками прочную резину покрышки переднего колеса. Машина резко замедлила ход и стала почти неуправляемой..., а зверь переместился к заднему крылу, там где был расположен бензобак, и стал ритмично вонзать бивни в кузов, будто норовил выпустить бензин...

- И тогда достаточно одной искры из выхлопной трубы..., - подумал престарелый академик с душей и телом молодого самурая, и резко крутанул руль, в попытке разблокировать автоматику..., и попытка удалась: машина перестала двигаться по кругу и в раздумьи остановилась... А кабан не размышлял: управляемый злой силой, он понял, что до бензобака не добраться и ударил клыками в боковое стекло рядом с Ковбоем. Стекло устояло, но следующий удар разнес его в равномерно-мелкие безопасные крошки, попавшие на одежду и лицо, которые казались совсем неуместными здесь...

Ковбой включил задний ход и стал медленно пятиться, приглашая за собой кабана, и тот не стал привередничать, а энергично, будто и не было двух изнуряющих часов взаимной охоты, двинул на вседорожник, низко нагнув голову земле и набирая скорость для атаки. Удар о франт-гарды не был сильным: Ковбой слишком поздно переключил передачу и машина не успела набрать скорость, к тому же мешало спущенное колесо, однако кабан отлетел на несколько метров и, чуть помедлив, встал, готовясь к новой атаке. И опять Ковбой повел вседорожник задним ходом, приглашая за собой кабана, почти теряя рассудок от азарта этой странной охоты, от вновь вернувшейся веры в собственное могущество и удивительное мастерство...

В этот раз машина двигалась достаточно быстро, он успел во-время переключить передачу, и удар было очень сильным: ему показалось, что машина въехала в бетонный столб. Кабан отлетел, ненадолго поднявшись в воздух, упал и затих, а потом раздался удар о землю, падающего с высоты франт-гарда...

Когда кабан, давно похожий на окровавленный гигантский футбольный мяч - зад и голова уже не дифференцировались, - поднялся после очередного столкновения с незащищенным передом искромсанного джипа, Ковбой выглядел не лучше: окровавленное лицо, заплывший глаз, головокружение... такое сильное, что казалось временами, летит... Система кондиционирования вышла из строя и в кабине было неимоверно жарко. Он снял с себя теплую куртку серой дорогой джинсовой ткани Denin с подкладкой верблюжей шерсти..., потом свитер, стянул шейный платок, рванул ворот рубахи, вырвав с корнем все пуговицы, и смятенно подумал:

- Мне долго не выдержать, - вытирая лицо подолом и с ужасом наблюдая, как мерзкая туша с упорством гигантской механической игрушки вновь движется к радиатору автомобиля и усаживается перед ним, стараясь заглянуть в лицо.... - Кажется Черчиль говорил, что любит свиней: "Собаки смотрят снизу, кошки - сверху, а свинья глядит на нас, как на равных.".

Прошло еще полчаса, однако кабан не собирался демонстрировать усталость и каждый раз, полежав чуть дольше после очередного столкновения, поднимался и привычно шел в атаку. У него было напрочь оторвано ухо, на спине - глубокая рана с торчащим гребнем лопаточной кости, выдранны куски кожа вместе с подкожной клетчаткой на могучих еще боках, сбитые в кровь коленные суставы, деформированное рыло... Академиков вседорожник выглядел ничуть не лучше...

Ковбой вспомнил про березовые ворота, что маркировали выкопанную под ними яму, и направил вседорожник туда, заставляя зверя двигаться за собой..., а тот, не собирался терять время даром во время этой прогулки и норовил с пугающим упорством, несвойственным живому существу, запрыгнуть в кабину через разбитое боковое стекло...

Джип был уже в опасной близости от ворот-жердей, когда Ковбой-Трофим вдруг понял, что не он, а кабан, старается загнать его в яму-ловушку, целенаправленно бодая рылом задний бампер и багажник, давно сбив запасное колесо..., и огромная машина, вращая колеса в обратном направлении и тормозя, неуклонно движется вперед, к яме...

- Если я сейчас не убью его, мне конец, - медленно думал Ковбой, стараясь найти решение..., и не находил, и привычно положился тогда на умение и твердость рук, и постоянную никогда не отворачивающуюся удачу, и резко послал вседорожник вперед, к яме и в опасной близости от нее крутанул руль влево, почти разворачиваясь на месте, и двинул прочь от березовых ворот. Кабан удивился и, стараясь разглядеть сквозь залитые кровью глаза исчезнувший вседорожник, стал недоуменно кружить на месте... Когда он услышал приближающийся рев было поздо: сбив давно расплюшенный радиатор и привстав в невероятном порыве на задние колеса, машина подбросила кабана высоко в воздух и он помешкав недолго, будто раздумывал: падать обратно или побыть еще немного там, стал медленно и удивительно точно опускаться в яму, к которой на полном ходу мчался вымазанный кровью, в клочьях кабаньей шерсти и кожи с кусками подкожной клетчатки, разбитый вседорожник, с оторванной дверью, выдранными крыльями, отлетевшим капотом, и какими-то длинными металическими полосками, что веером тащились за ним, и сбившиеся в отдалении в кучу пестрые джипы с ужасом ожидали, когда человек и машина последуют в яму за кабаном...

Когда передние колеса джипа готовы были соскользнуть по отлогим стенкам вниз, Ковбой, переключив двигатель на передние колеса, неспешным согласованным движением рук и ног резко послал машину еще дальше вперед и одновременно дернул ручку ручного тормоза, свято веря, что тросы и колодки системы ручного торможения уцелели, и, крутанувшись на месте, и вспахивая мерзлую землю диском спущенного колеса, не хуже, чем кабан в начале охоты, вседорожник, развернувшись на месте и зависнув на мгновение колесами над ямой, рванул от края, сбивая боковую жердь, которая взвившись в воздух стала медленно кружить там, и тут же замер... И сразу остальные машины двинулись к нему, отчаянно сигналя в приветствии..., а он выбрался наружу и, чувствую себя, как после большой и трудной операции, попытался рефлекторно стянуть с лица несуществующую стерильную бумажную маску, а потом такую же шапочку и увидел, как из ямы показалась голова кабана..., помедлила, стараясь найти его в толпе, и исчезла...

Они сидели у удобных креслах за длинным дощатым столом из плотно пригнанных светлых досок, крытых бесцветным лаком, заставленным закусками в тарелках дорогого сервиза с перекрещенными голубыми мечами на донышках, и возбужденно говорили все одновременно, перебирая детали недавней охоты. В торце стола молчаливо восседал академик в чистых разномастных одеждах, собранных охотниками, умытым лицом со множеством ушибов и ссадин, обработанных антисептиком, будто не он час назад после изнурительной, пугающе-странной охоты, невероятным ударом разбитого переда своего вседорожника, как умелый форвард, подбросил окровавленного кабана высоко в воздух и тот, воспарив и помедлив недолго над застывшими потрясенно в отдалении машинами-игроками, упал, наконец, точно в яму, не задев створки ворот, тяжело и глухо ударив о землю, и уже не старался подняться..., если не считать появившейся на мгновение и исчезнувшей потом навсегда кабаньей головы, которую видел лишь один Ковбой-Трофим...

Известный московский повар, привезенный одним из охотников, командовал парадом на современной кухне с мощной вытяжкой, однако удивительный, не сравнимый ни с чем запах жареной дичи витал над столом густой осязаемой тучкой, вызывая мощное слюноотделение, и неожиданно большое присутствие нетронутых закусок на столе удивляло... Все ждали шашлык и зажаренных на рашпере мелконарезанных печени, сердца и почек..., и отдельно для победителя - печеных кабаньих яиц, которых уже поджидало массивное серебряное блюдце с соусницами со специями перед Ковбой-Трофимом, и неспешно пропускали рюмку за рюмкой, чуть охлажденную, чтоб чувствовался вкус, водку "Finlandia", а он привычно потягивал "Греми", изредка развлекая себя и остальных дальними бросками моченых яблок в горящий камин...

- Когда святого апостола Андрея Первозванного обмывать будем, Глебушка? - спросил Спиркин, глядя на упорядоченное пламя, после того, как уединились у камина для беседы вдвоем и расположились в удобных высоких креслах с подголовниками, выбравшись с трудом из-за стола с кабаньими деликатесами.

- В Цехе ты обмыл орден... в Академии - тоже... а с друзьями хорошими тянешь... Негоже... - Он помолчал, трудно поднялся с кресла, коротко потрескав коленными суставами и двинулся к столу, и сразу вернулся, пьяно улыбаясь и держа в руке моченое яблоко. - Хочешь, чтоб менеджмент и спонсорство гулянки с орденом взял на себя? Скажи только где: в Москве... Лондоне... или, может, на островах каких...? - И, протягивая расползающееся крупное яблоко, добавил, низко склонясь к самому лицу: - Только добрось яблочко, друг хороший, до медведя, что с подносом у дверей стоит... Метров десять отсюда будет... - И замер, неудобно согнувшись, веря и не веря удивительному Ковбоеву чудачеству...

Академик взял осторожно мокрое мягкое яблоко, утратившее форму, на мгновение задержал в руке и чуть повернувшись резким движением из-за головы метнул небрежно и обреченно даже в сторону далекого чучела на задних лапах с серебрянным подносом... Яблоко летело целую вечность, медленно вращаясь и теряя кусочки мякоти, которые тоже не спешили падать на пол, и весь притихший банкетный зал дорогущего охотничьего дома с чучелами диких зверей и птиц по стенам и на каминной доске, десятком молодых охотников-мужчин за длинным столом, официантами, охраной, заезжим поваром, затаив дыхание провожали глазами полет, словно снятый рапидом, зная наперед внезапно открывшимся всем им прозрением и странной уверенностью, что недолго уже и яблоко точно уляжется на серебряный поднос в медвежьих лапах..., и не в силах больше терпеть и ждать пока закончится нескончаемое парение, закричали разом и зааплодировали, и побежали гурьбой к Ковбой-Трофиму, забывая о зависти, чтоб искренне, в который раз уже, восхититься им...

- Ты придумал, Глебушка, где гулянка пройдет с Андреем Первозванным, апостолом святым и новым твоим друганом? - спросил доктор Спиркин, провожая глазами возбужденную публику, что возвращалась к столу, чтоб вновь приняться за финскую водку и шашлык из кабана.

- Придумал, - сказал Ковбой-Трофим, не радуясь ни охотничьему мастерству, ни удаче, ни целкости удивительной своей, ни почестям и славе сиюминутной в охотничьем Подмосковьи. - Поедем мы, Толик, с тобой в славный город Сызрань, что застрял на полпути меж Самарой и Волгой..., и станем чествовать там последнюю и самую высокую награду мою.. В город, где родился, вырос и беспамятно влюбился в женщину много старше себя, такую прекрасную... и неземную, что не поверил... и предал..., хоть не мог не предать..., и казню себя постоянно, и нет ничего горше казни той..., и грех хочу искупить... Сечешь, корешок?

- Нет, - искренне удивился доктор Спиркин и засобирался суматошно, будто сразу и поедут...

- Погоди, Толян... Не мельтеши... Сядь... Допреж этого еще одно дело сладитьcя должно... - Ковбой-Трофим раскурил толстую сигару с очень дорогим и от этого сильным и едко-вонючим запахом, прилипающим к одежде, и произнес буднично, будто пепельницу пододвинуть попросил:

- Принцессу уберешь...

И ничего не поменялось вокруг: также шумно обсуждались за столом невероятные достоинства академика Трофимова, перемещались официанты с новыми порциями выпивки и еды, переговаривались охранники по радио-телефонам, постреливали березовые поленья совсем по-английски в камине, над которым, на полке, странно сохраняя стеарин, горели белые свечи в массивных бронзовых подсвечниках, хороший тенор-саксофонист в цифровой аудиосистеме на стенах негромко импровизировал на темы Рея Чарлза "Hard Times"...

- Ш-шутишь... - Доктор Спиркин стал краснеть лицом и опять суетливо задвигался в кресле: - Не впрягай...

А Ковбой-Трофим сидел неподвижно и молчал, и глядел отстраненно в огонь..., а потом вдруг увидел дымящуюся сигару в руках и привычно небрежно, неглядя бросил в близкий камин напротив... и промахнулся... Ударившись о решетку и рассыпав кучу искр, сигара крутанулась по ковру и замерла, едко дымя. И сразу все замедлилось, будто недавнее яблоко в полете к медведю, что еще стоит с подносом в руках у дверей, а потом и вовсе остановилось, как горящая сигара на ковре, и стихли голоса за столом, и неизвестный музыкант перестал дуть в саксофон, оборвав цифровую объемную мелодию в середине фразы...

- В пятницу - утренняя институтская конференция, - сказал Ковбой, не реагируя на растерянность Спиркина, странно наступившую вдруг тишину и отсутствие движений за столом, поглощенный всецело тлеющей сигарой на ковре толстого ворса. - Планируется разбор истории болезни Рывкина..., актера или писателя..., что демонстрирует патофизиологические чудеса последний месяц то с почками, то с возрастом своим...

Он поднял голову и внимательно посмотрел на бывшего ученика. - Лопухина не должна появляться на службе ни в пятницу..., ни в другие дни недели... никогда... Найди помещение подходящее, чтоб подержать несколько дней... Может чудо какое случится за это время... Библию читай: "А одновременно приготовь помещение: ибо, надеюсь, что по молитвам вашим буду дарован вам...".*

- Ты что, Глебушка..., - онемевшими губами спросил доктор Спиркин, - Принцессу собрался мочить...? Моими руками...? - Он продолжал свой истеричный шепот, готовый вот-вот сорваться в обреченный крик, безуспешно пытаясь встроить себя в систему Ковбой-Трофимовых ценностей, и с трудом сдерживался и говорил, и говорил, боясь остановиться, словно пауза становилась бы обязательством..., и бросал короткие взгляды на далекого медведя у дверей, словно ждал, что тот подойдет к ним сейчас с подносом, на котором лежит моченое яблоко, и жизнь вернется в прежнюю привычную колею..., почти беззаботную, необычайно комфортабельную, с нечастыми похищениями людей, насильственными операциями..., но не такими ужасающими, как эта..., задуманная Ковбоем...

Спиркин еще раз недолго посмотрел на медведя, продираясь сквозь запахи горящих поленьев в камине, жареной дичи, дорогого алкоголя, тлеющей сигары... А потом вдруг запахло отчаянием, так ярко и сильно, будто сказал сведущий кто: "Саркома позвоночника запущенная у вас, Анатоль Борисыч.... и жить осталось вам всего ничего...", и сразу мучительно-привычно заболела спина, будто горят там поленья каминные, выжигая все в малом тазу, мешая дышать и вытесняя ненужные запахи..., и понял, смиряясь, что медведь с подносом у дверей не подойдет никогда, и сказал обреченно:

- Значит, не смог расколоть Принцессу...

- А ты смог?! - взвился Ковбой-Трофим. - Ты никогда раньше не спорил, выполняя мои распоряжения... и у нас потому никогда не было проблем... Какого черта поташил ее в Третьяковку, придурок?! Уж лучше б в Консерваторию, если рассчитывал на могучую силу искусства... Помнишь, как пестрил нагло в кабаке загородном с Лопухиной, со мной..., как все запреты мои порушил и колоться стал, как фраер последний, что накопил на паровоз...

- Не по кайфу шуршишь, Глебушка... Не по кайфу... Она ведь почти царских кровей..., не чета нам... и говорит, и делает лишь то, что считает нужным и правильным, хоть выучили мы ее и втянули в дела пакостные...

* Новый Завет. Послание к Филимону, 22

Знаешь, сказала что в музее про меня? "Не может человек так прекрасно разбирающийся в живописи и так глубоко и пронзительно мыслящий быть мерзавцем...". Стало быть может... и значится в четверг тогда...

Спиркин встал легко и свободно с кресла, не касаясь колен руками, словно не было жуткой боли в пояснице и малом тазу, демонстрируя молодость и силу, склонился к продолжавшей тлеть на ковре сигаре, поднял и бросил в камин, и собрался, не оборачиваясь двинуться к выходу, чтоб поскорее усесться в любимый вседорожник и вдохнуть глубоко успокаивающие запахи дорогой кожи..., но повернулся медленно к учителю и произнес:

- А может, кабан этот дикий, Глебушка, знал зверинным чутьем своим про задуманное тобой и помешать хотел..., а не смог...

- Здравствуйте, Митенька! - нервно сказал доктор Спиркин, входя в кабинет заведующего Виварием, привычно неудивляясь пьяному коллеге, что держа в руке стакан с мутным спиртом, тупо смотрел на шахматы перед собой.

- Ключи от подвала, пожалуйста! - Спиркин протянул руку, а Митя вдруг увидал шахматы и обрадованно задумался над ними...

- Дмитрий Федорович! - Спиркин тянул его из-за стола, ожесточаясь.

...Положив ключи в карман, он вынул деньги, протянул Мите: - До Универсама на Соколе вам ходу, - бросил быстрый изучающий взгляд на шахматы, - пятнадцать минут. Купите себе нормальные выпивку и еду..., и возвращайтесь побыстрей, чтоб не замерзнуть. - Он посмотрел в темное окно на невидимые деревья и добавил: - Холодно сегодня... Минусовая температура... - И вышел.

Помешкав недолго и кое-как одевшись Митя тоже двинул к выходу, стараясь удержать в голове постоянно растворяющуюся мысль про деньги на нормальную выпивку... Еда его давно не интересовала...

Выйдя и обогнув Виварий он двинулся к Универсаму через парк и вскоре повстречал возвращавшегося в Цех Марка Рывкина, что на минуту притормозил возле фонтана с медной Нюрой, удивленно поглядевшей на него, когда приложился к горлышку бутылки... Митя тоже отпил и взял его с собой в поход к Универсаму...

А когда возвращались обратно, увидали умирающего Фрэта, лежащего на боку в свете уличного фонаря, и маленький и толстый, с театральным пафосом и хорошо артикулируя, прокричал:

- Гляди-ты! Дишит поганец... Порода какая странная... Дорогая, наверно... - и достал сморщенный от холода пенис, похожий на карандаш и стал шумно мочиться...

* Новый Завет. Евангелие от Луки, 4:23

- Здесь тебе будет хорошо, Принцесса, - сказал доктор Спиркин и сел в ободранное кресло, глядя, как его молодцы, сняв с головы Лопухиной глухую наволочку, выкрашенную кем-то в черный цвет, старательно прикрепляют к лодыжке наручник, соединенный длинной цепью с металлической скобой, вбитой глубоко в стену...

- Мне холодно. - Лопухина переступала босыми ногами на цементном полу, выбирая место, где почище, и куталась в темно-синий, почти черный махровый купальный халат с эмблемой Nike на спине.

- Принесите мое пальто из машины, - поросил молодцов Анатолий Борисыч и, глядя кому-то из них в след, спохватился вдруг и сказал раздраженно: - Нет! Мое нельзя...Султан! Оставь ей куртку свою, только документы вынь..., и снимите наручник с лодыжки, гестаповцы чертовы! Не выберется она отсюда, как ни старайся...

Он трудно повернулся и посмотрел на молодую женщину, и спросил, как спрашивают у священника или Господа Бога самого:

- Знаешь ведь, зачем тебя сюда привезли? Знаешь... Может и не так велика твоя вина перед законом и обществом, но если власть суд над тобой затеет, позора не обобраться нам всем, кто втянул тебя в этот бизнес смертельный и страшный, как на войне..., и полетят головы одна за одной, хоть его-то наверняка уцелеет, потому как забрался высоко... даже слишком, где царят вседозволенность и безнаказанность, и стал национальным героем... или достоянием нации... Не разбираюсь в этих тонкостях... Почему не кричишь, не зовешь на помощь? Неужто не страшно? А у меня мороз по коже, когда гляжу на тебя...

Спиркин посмотрел на часы, подошел к батарее отопления, потрогал рукой, оглянулся на непонимающе застывшых молодцов с радиотелефонами в ушах и добавил:

- Пятница уже... твой доклад вторым в повестке стоит сегодня утром. Похоже, не состоится... Мы тебя оставим здесь пока, Принцесса... Не горюй...

Он потоптался вокруг, не пытаясь скрыть неловкость ни от нее, ни от молодцов, и первым шагнул к двери...

- Доброе утро, господин Волошин! - Станислава в дорогом вечернем темном платье, сшитом в Америке: кусок короткой ткани странной фактуры и формы на бретельках, что привез ей в подарок Авраам, сидела на неудобном стуле для гостей в кабинете Лопухиной, держа на коленях халат, и смотрела то на следователя, на на голого упитанного мальчика на часах, умело иммитирующих старину, навечно оседлавшего раскачивающийся маятник. - Доктор Борщев болеет после вчерошнего, мистер Оброхэм Стивенсон, что прилетел, русского совсем не зноет, Фрэт, который бигль... хоть и говорит невесть что...и чуть не помер вчора, стороясь спости Леноанну неведомо откуда... - собока всеж-токи..., остолась я одна...

Подражая Лопухиной, она развязала, завязанные узлом колени, чтоб показать следователю чуть полные бедра, где кончаются чулки, и трусики, и сказала, волнуясь и так сильно заокав, что следователю показалось: "о" звучит у нее вместо всех остальных гласных...

- Пошло токоя полосо посодок, что похоже беды..., - она притормозила, удивившись, что в слове "беды" нет буквы "о", но зацикливаться не стала и продолжала, еще больше заокав, - просто зохлестнули нос... Доктор Лопухино вот тоже прополо вослед октерцу Рывкину, которого прооперировола довным довно... Но конференцию сегоднешнюю не появилось, дома нет, но звонки мобильны не отвечоет...

Увидав, что следователь слушая ее, внимательно смотрит в окно, вновь завязала колени узлом, натянула кусочек модной ткани до верхней трети бедра и чувствуя себя совсем голой, заокала опять:

- А Ковбой-Трофим..., профессор Трофимов объявил только что всему институту на конференции, что сбежола Ленсонна, побоявшись ответственности своей перед уголовным росследованием, что вы проводите..., и что будто ношли в действиях ее... криминол и торговлю оргономи донорскими для иностронцев...

- Здрасьте! - нерешительно сказал вошедший Вавила, непривычно замирая в дверях. - Звали?

- Прошу вас, доктор. - Следователь указал на жесткий стул.

Не обращая внимания на Вавилу, забывая про платье, которое задралось на живат, шмыгая носом и утирая слезы ладошкой, пока не сообразила промокнуть глаза халатом, размазав тушь по щекам, Слава добавила, любя и гордясь самой известной и красивой женщиной Цеха: - Убежоть ей от ответственности..., схоронясь где-то, кок преступнице кокой, - она долго молчала, подбирая подходящее сравнение и, не найдя, продолжила уныло, не веря больше в силу слов своих, - невозможно..., - и понурившись задумалась опять, и добавила негромко: - May be she\'s in a jam - Может, и пополо в беду..., но бояться ей нечего, потому кок Ковбой-Трофим всемогущий, выручит всегда и спосет! Фрэт говорит: "You can\'t predict the future, but you can always prepare for it"*. Спросите Вовилу!

- Вы тоже полагаете, что Лопухина не могла испугаться и сбежать от ответственности? - повернулся к Вавиле Волошин.

- Рывкин вернулся! - радостно улыбнулся в ответ Вавила. - Целый и невредимый, и такой же молодой, как вчера, если не считать страшного похмелья... Еврей-пьяница... Такая редкость... Теща-целка... Наши сестрички уже выводят его из этого состояния... Похоже, он просто спрятал от нас на время свои удивительные почки, потому что задрочили непрерывными анализами, обследованиями... и диетой... А лаборантка права... Ленсанна человек чести, и чтоб отстоять свою правоту станет воевать со всем миром, а если виновата пойдет на плаху, как пример для подражания остальным... Это у нее в крови дворянской: IV группа, резус-отрицательная...

- Видите! - оживилась и заулыбалась Станислава. - Я тоже говорила: "Теща-целка!".

* Нельзя предвидеть будущее, но подготовиться к встрече с ним можно... (англ.)

- А Лопухина? - настаивал следователь. - Ее могли похитить?

- Зачем? - Вавила так сильно удивился, что Станислава засомневалась в его искренности, а он гнул свое: - С таким же успехом можно украсть Егора Кузьмича, что работает санитаркой на кухне Цеха и кормит грудью в парке голубей...

- Егор Кузьмич умерла, - сказала Станислава

- Ваши попытки, господин Волошин, нарыть и навесить на нее криминал также бессмысленны и беспочвенны, как старания масстурбировать в презервативе..., - шел в атаку Вавила.

- Фрэт нозывает это backasswards и говорит, что все всегда идет у нас backasswards, - продолжала встревать Слава, - и что с этим пора кончать...

- Да, - сказал Вавила, улыбнувшись лаборантке, - мы принимаем для трансплантации сомнительные по происхождению органы, которые бригады забора завозят иногда... Не выбрасывать же неучтенные почки, если они спасают кому-то жизнь... Разве станете обвинять проститутку, что получает удовольствие от своего труда... Бывает неблагодарные родственники разрешают забрать почки, не дожидаясь констатации смерти мозга... Есть бесхозные больные, бомжи, зэки..., для которых точное соблюдение юридической процедуры не обязательно..., почти не обязательно... А функция трансплантированной почки,заметьте, взятой на работающем сердце, также отличается от почки, изъятой у трупа, как автомат Калашникова от пластмассовой детской игрушки, почти неотличимой по форме от него...

- Корысть всегда способствовала гибкости ума... Хорошо, что вы не пошли в юриспруденцию, - сказал Валошин, демонстрируя приверженность корпоративаным ценностям.

- Ваше ведомство просто не допустит, чтоб в Прокуратуре работали нормальные люди, - начал задираться Вавила.

- А вы предпочитаете размазывать нравственные устои и, прикрываясь высокими словами о прогрессе в трансплантологии, врачебном долге и ответственности за жизнь больного, заниматься незаконными пересадками, зажмурив глаза в попытке избежать ответственности... - Волошин посмотрел на голые Славины бедра и, убедившись, что они не ровня Лопухинским, добавил: - А ссылаться на нищенскую зарплату, все равно, что аппелировать к гипсовой девушке с веслом в парке Цеха, если пользоваться вашей терминологий, или к этой медной Нюре в фонтане, где собираются летом проститутки и алкаши....

- Если пользоваться вашей терминологий, положение гипсовой девушки предпочтительнее..., потому как не тратится на одежду, жилье, еду... и с веслом уже... А про Нюру...

- Не забывайтесь, доктор..., - Валошин мучительно вспоминал фамилию Вавилы и не вспомнил, и продолжал отрывисто и нервно. - Вы... беседуте со следователем Генпрокуратуры!

- Drop dead!* - сказала выученная Фрэтом Слава, почти не окая и уверенная, что познания Волошина в английском не заходят так далеко. - Мы постоянно уходим от главного: кто похитил Ленсанну, если ее и вправду похитили, и где тогда искать...?

И мужчины удивленно и внимательно посмотрели на нее, и задумались...

- Не считайте, что хочу упрятать доктора Лопухину в тюрьму... - Волошин поднял руку, завидев, что Вавила со Славой собрались возражать. - Отношусь к ней не хуже вас... Поверьте... Не стану божиться... Однако без вашей помощи ее не найти... и не спасти, если похитили... - Он помолчал, поглядел на полные Славины бедра, улыбнулся и добавил: - Колитесь, ребята...

- "Стойте, опоясав чресла ваши истиной и облекшись в броню праведности", - сказал Ковбой-Трофим и посмотрел на бьвшего любимого ученика Толика Спиркина, улыбнулся и добавил: - Новый Завет. Послание к Ефесянам..., - и плеснул "Греми" в чайный стакан на четверть, и посмотрел на свет густую красно-коричневую жидкость.

- Ты что, Глебушка! - удивился сильно доктор Спиркин. - Грехи свои собрался замаливать?

- Наши! Наши с тобой грехи не замолить... ничем и текст этот не про нас, про других..., праведных и честных. - Ковбой-Трофим встал, подошел к окну, раздвинул шторы и сразу увидели оба гигантский подсвечиваемый купол храма Христа-спасителя и четыре купола поменьше по краям, неспособные, вопреки законам физики, отражать свет, и парящие в густом и глубоком московском небе...

- Да уж, - согласился Толик, продолжая разглядывать золотые купола. - По приказу добродетели мы не действовали почти никогда.

Они сидели в библиотеке большой квартиры Ковбой-Трофима на Волхонке, неспешно тянули грузинский коньяк и говорили ни о чем... Первым не выдержал доктор Спиркин:

- Говори, Глеб, зачем звал? Два часа сидим... Суббота на дворе.

- Не по кайфу шуршишь, ученик. Ты что, спешишь куда... или на окладе? Суббота..., - передразнил он. - Завтра в Цех привезут из Кремлевки больного..., Хронический гломерулонефрит..., нефропатия..., два месяца на гемодиализе. Почечная недостаточность развилась после гриппа... Странно... Сорок лет всего... Почку пересаживать буду делать сам..., во вторник... Звонили..., просили хорошую... Группа крови - четвертая, резус-отрицательная... Результаты типирования уже известны... - Ковбой-Трофим, делавший паузы почти после каждого слова остановился совсем. Отпил из стакана красно-коричневую жидкость, подошел к окну и оттуда, глядя на купола Храма, добавил тихо: - Не зря ведь говорил: "Найди помещение... Подержди ее недолго"... Вот и пригодилось...

- Не делай этого, Глебушка! - взмолился Антолий Борисович. - Такая баба золотая, как купола эти соборные... Дай неделю-полторы, найду донора!

* А пошел, ты! (жарг.)

- Больной - один из лидеров партии "Единственная Россия"...Я обещал им, что во вторник... Не дури, Толян! Где ты найдешь донора с четвертой резус-отрицательной группой крови... Месяц искать станешь... или два... Во вторник в девять утра бригада забора должна привезти почку в Цех... Результаты типирования донора по всем антигенам сообщишь мне в понедельник... Ты спешил? Иди...

Ковбой по-прежнему стоял у окна и неотрывно смотрел на золоченые купола Храма, и не собирался провожать Спиркина, и даже не оглянулся, когда хлопнула дверь...

- Прастыте, Анатолы Барысыщ! Вы сдэлал бы тот же самый. - Смуглый худощавый человек без возраста, про которого Слава сказала: "skibby"*, когда привез донорскую матку с человеческим зародышем в Виварий, иногда почти мальчик, иногда пожилой усталый человек в теплой брезентовой куртке - set of drapes**, промодулировнной кусочками кожи, проглядывающими из-под воротника, карманов, отверстий для пуговиц, отворотов и обшлагов..., нервно переминался перед доктором Спиркиным в гулком подвале, изредка поглядывая на тяжелую металлическую дверь в дальнем углу.

- Зачем его надо было убивать, Султан?! Зачем? Все еще думаешь, что на войне своей бессмысленной?! - Доктор Спиркин встал с пластмассовой коробки из-под Кока-Колы, на которой неудобно сидел и, возвышаясь над маленьким Султаном, продолжал истерично кричать:

- Придурки-молодцы... разве не видели, что это негр..., иностранец?! Или им теперь все равно кого... Этот парень не из Мозамбика... или Сомали... Он прибыл в Цех из Соединенных Штатов..., из известной на весь мир клиники... Представляешь, что теперь начнется?!

- А что нам оставался дэлат, Анатолы Барысыщ? Негар стаял перид двэр и кричал по-англиски с Принцесс что-та... Правилна маладцы паступал..., нэ стрэлял..., ножиком сниал...

- Как он смог попасть сюда? - Спиркин удивлялся гораздо спокойнее уже.

- Выдна, ваш друг, эта казел вечна пианый Борсчиев, клуч дал...

- Где тело, Султан?

- Гдэ, гдэ? Там канечна. - Человек в дорогой брезентовой куртке кивнул на металлическую дверь... Маладцы хатэл сразу патрашить негар... Пака мине званыл, пака приэхал, пака вас пазвал, Анатолы Барысыщ, два чиса прашел. Даже группу крови нэ опрэдилыл... Поздна бил.

- Открывай дверь!

Голый по пояс, черный, как крышка концертного рояля, в ярком, все еще оранжевом, приспущенном до паха горнолыжном комбинезоне, ветеринар Абрахам лежал на спине на операционном столе с приподнятым

* чурка

** новая модная одежда

головным концом, не умещаясь на нем гигантским телом своим, освещаемый сильной бестеневой лампой с цифровой видеокамерой. Интубационная трубка, вставленная в трахею, неслышно вентилировала легкие дорогим многофункциональным норкозным аппаратом "Dragger". В локтевые вены ветеринара из эластичных пластиковых мешков, закрепленных на двух штативах, струйно переливалась бесцветная жидкость. В плевральную полость через кожный разрез была введена длинная дренажная трубка от системы переливания крови. Наружный конец трубки с прикрепленным к нему резиновым пальцем с дыркой на конце, отрезанным от хиругической перчатки, был погружен в бутылку с жидкостью, стоящую на полу. При каждом вдохе аппарата из плевральной полости в переполненную бутылку поступала кровь и несильно переливалась через край...

- Хорошо, что вы пришли, доктор Спиркин, - с трудом подавляя желание поздороваться, сухо сказала Лопухина и отошла от стола, и стала перед ним, перед Султаном и тремя молодцами в вечерних костюмах несмотря на воскресное утро...

Она была все в том же перепачканном пылью черном банном халате "Nike" на голое тело, подпоясанным бинтом, давно скрутившимся в белую узкую полоску, и, привычно держа перед собой руки в хирургических перчатках, уверенно стояла босыми ногами на холодном цементном полу, не переминаясь, лишь смутно белея лицом с наливающимся темным синяками под глазами, разбитыми в кровь, уродливо распухшими губами и свежей ссадиной на щеке...

Пауза была слишком длинной и она уже собралась вернуться к операционному столу, как Толик, наконец, пришел в себя и с трудом проговорил, шепотом почему-то:

- Т-ты... Т-ты смогла реанимировать его?! - и забывая о спутниках, о миссии своей кровавой, обо всем, в незнакомом порыве, с комом, застрявшим вдруг в горле, который никак не удавалось проглотить, шагнул ей навстречу, понимая лишь, что ни разу в долгой жизни своей не видел ничего более прекрасного, отважного и совершенного, чем эта босая обреченная женщина в грязном банном халате с узкой полоской белого бинта на талии, избитая и, видимо, изнасилованная не один раз его молодцами..., и шептал про себя странно нежно, повторяя: - Принцесса..., Принцесса... Знал, что душа бессмертна..., но не знал, что так... - А потом вдруг сказал вслух: - Ты хороший хирург, девочка..., даже очень хороший..., - будто гордился. - Может на фоне Ковбоя и выглядишь поординарнее, но и он на моем когда-то смотрелся гораздо слабее..., потому и не прощал ничего никогда...

- Его надо срочно доставить в Цех. - Лопухина вернулась к столу. - Рана - на спине..., слева. Как могла ушила поврежденные легкие... До сердца нож не дошел: слишком высокий он для вашей публики... А еще у него тяжелая черепно-мозговая травма... Рану на голове обрабатывать не стала... Не кровит...

Она посмотрела на Спиркина и, видя его замешательство и постепенно проникаясь абсурдностью происходящего, добавила:

- Доставьте его хоть до дверей приемного отделения Цеха и сразу уезжайте... Пусть Славу вызовут... Она для него - лучшее средство интенсивной терапии...

А Спиркин не слушал и тяжелел телом и душой, возбуждаясь и чувствуя тупые частые удары сердца где-то в затылке, накапливающиеся с каждым сокращением в весе и объеме, готовые вскорости разнести на куски черепную коробку, прилепив к пыльным стенам с длинными рядами труб нежное мозговое вещество, прикрытое тонкой паутинной оболочкой со множеством сосудов..., и сразу отчетливо и близко увидел Принцессу на дорогом операционном столе с дистанционным управлением, лежащую на краю с зафиксированными в держателях кистями рук и задранными в гинекологических подколенниках ногами, и своих молодцов меж широко разведенных бедер ее, топчущих башмаками черный банный халат Nike на полу, сильных и жестоких, вымуштрованных им за долгие годы, с раздернутыми заранее молниями и серыми пенисами, похожими на дешевые стеариновые свечи..., которые сейчас зажгут... В руках одного их них - пульт дистанционного управления, которым, судорожно тыча пальцами в клавиши, старается опустить слишком высоко поднятый стол... А потом увидал ее уже у стены, согнутую почти пополам с тонкими длинными руками, цепляющимися за ржавые трубы в капельках влаги, переливающихся в сумраке подвала разноцветными искрами, будто под солнем... И опять черный банный халат на полу, на котором позади согнутой молодой женщины судорожно топчется каждый из молодцов, поочередно вводя стеариновые свечи свои во что-то влажно-розовое, кровянисто-студенистое, поблескивающее иногда, как капли влаги на трубах, что толчками перемещаются перед ее лицом... И кажется, что слышит, как возбужденно дышит она и стонет в приступе оргазма или это стыд и боль публичного унижения...

- Канчать иво нада! - истеричным шопотем сказал Султан, возвращая его в действительность. - Ана тоже... Иначе всэ прападаем илы опиать убигать...

- В машину его! Живо! В мою... Несите осторожно! - сказал Анатолий Борисыч.

- Нэт! - неожиданно властно вмешался Султан и нож-выкидуха с толстым широким темно-синим лезвием, такой же, как у Спиркина, которым грозил недавно Лопухиной, заставляя идти за собой в лифт, замер перед самым носом, чуть подрагивая...

- Я сказал, в машину, - спокойно повторил Спиркин, не обращая внимания на нож, и, повернувшись, двинул к железной двери...

Он почувствовал спиной, как Султан, поколебавшись мгновение, резко бросился за ним, поднимая нож в прыжке, чтоб удобнее нанести удар.

- Этот не ошибется, как мои молодцы, - спокойно подумал доктор Спиркин и не стал оборачиваться, готовый теперь ко всему, а потом услышал глухой, как удар теннисного мяча о стену, выстрел..., и, продолжая двигаться к выходу из подвала, не знал: радоваться или сожалеть..., и лишь сказал непривычно тихо:

- Ничто так не радует и не воодушевляет: тебя хотели убить и не смогли... В Цех негра, мальчики!

Железнодорожный вокзал в Самаре, бывшем Куйбышеве, не удивил ни архитектурой, ни сервисом, ни едой в ресторане, которую мучительно долго выбирал Ковбой-Трофим, безнадежно стараясь вспомнить, чем кормился в Сызрани в школьные годы... Однако кроме отвратительного яблочного суфле, что таскал постоянно с работы отец, ничего не вспомнил и, непривычно стесняясь, попросил толстую официантку в твердой узорчатой короне на голове из плотной белой ткани:

- Принесите, пожалуйста, яблочное суфле..., - и уже понимая, что сказал глупость и, стараясь исправить ошибку, добавил: - Несите, что есть... Разберемся...

- Ты похож на человека, что собрался пережить трагедию и неопытно, и нервно готовится к ней, - сказал Спиркин, сидя за столом напротив.

- Нет! - Сразу парировал Ковбой-Трофим. - Это тебе предстоит стать участником трагедию, если история с негром повториться... И не думай, что ее сценарий с мученической смертью на людях, хором плакальщиков и цветами станет писать мудрый древний грек-драматург... Сгинешь так, что ни одна собака не прознает, - и задумался, вспомив Фрэта, и напряженные отношения, что сложились с самого начала, хотя понимал прекрасно, не разумом только: "Какие отношения могут быть между директором академического института и лабораторной собакой..., пусть даже биглем..." .

- В настоящей трагедии гибнет не герой, Глебушка, - доннесся до него вдруг голос Спиркина.

- А кто? - Не понимающе удивился Ковбой-Трофим.

- Гибнет хор! - Спиркин рассмеялся. - Какого черта мы потащились в эту... Сызрань? - Последнее слово прозвучало, как ругательство. - Пока не поздно, вернемся. Не думай, что откорячку хочу слепить...

- Оставь свой гнусный жаргон хоть на время! - взвился Ковбой. - Мерзит! Хватит косить под вора в законе... Ты бизнесмен, а не Мишка Япончик с Малой Арнаутской... И меня приучил... Пойми, мне не столько нужны твои помощь и советы, сколько уверенность, что получу их, когда спрошу..., даже если не стану следовать им. - Ковбой-Трофим быстро брал себя в руки. - Гостиничные номера в Сызрани заказаны, а на хорошей машине ходу несколько часов.

- Где мы возьмем хорошие машины? - удивился Спиркин, смиряясь с поездкой и стараясь избегать жаргона, прилипчивого и модного...

- Я взял два вседорожника в рент на два дня... В одном - мы, в другом - твои молодцы...

Дорога была на удивление хорошей и Ковбой-Трофим уверенно вел арендованный вседорожник, используя всю силу двигателя, наслаждаясь скрипичными концертами Генделя, что благоразумно захватил с собой, объемно и мощно звучавшими из CD-плейера автомобиля, и периодически оборачиваясь к Толику Спиркину на заднем сиденьи.

- "Something is rotten in the state of Denmark"* - Ковбой-Трофим в очередной раз повернулся назад. - Это про мой Цех Шекспир написал: следователи почти на каждом этаже..., раненый американец в реанимации...

- ...самая блистательная женщина Цеха, брошенная всеми в подвале Вивария, после удаления почки, трансплантированной одному из первых лиц "Единственной России", - сокрушенно подумал Спиркин и отвернулся к окну, и почти воочию увидел свой последний визит в операционную за толстой железной дверью в подвале Вивария...

- Прости, Принцесса! - сказал он тогда, чувствуя неуместность своего темно-фиолетового в крупную серую клетку кашемирового пиджака и запах дорогого одеколона вокруг. - Ты добродетельнее всех, хоть грешила порой..., и если писать добродетель, то с тебя..., потому как не боялась и не заискивала, и не позволяла себе быть бездарной и трусливой, как другие, и привычно..., как все Лопухины в последнее столетье, готовилась к худшему..., к самому худшему...

Он строго посмотрел окрест: худой молчаливый анестезиолог Валентин с прямыми редкими серыми волосами на сплюснутой с боков голове и фонендоскопом на шее, который, казалось, не снимает даже в постели; симпатичная девушка-анестезистка Сашенька в серой майке с лейблом "Единственная Россия", теперь уже на английском: "The United Russia", что бесит так местных знатаков словесности; новый ассистент, Виталик, - пожилой мужчина небольшого роста в темно-коричневых круглых роговых очках послевоенных времен, очень модных сегодня, постоянно сползающих на кончик простонародного носа и замирающих там в нерешительности...

- Учитель твой и друг сердечный, Ковбой, повелел почку забрать... Редкостный реципиент объявился в Цехе из "Единственной России" с редкостной группой крови, как у тебя... Не прошу прощенья, Принцесса... Сам стану отвечать..., только вот не знаю пока перед кем...

Спиркин снял пиджак, надел прозрачный целофановый фартук поверх плотной рубашки серого цвета с темно-серым и таким же плотным галстуком с простроченными и от этого чуть выступающими над поверхностью, косыми линиями ткани, повязанным удручающе модным, чуть распущенным большим узлом, и встал к операционному столу, привычно уложив живот на край, ожидая команды анестезиолога, чтобы сделать разрез...

- Наклони стол в противоположную от меня сторону, Сашенька, - сказал Спиркин. - Не знаю, как сложится дальше ее судьба, но пусть хоть доступ к почке станет незаметен на теле... - И, повернувшись к Виталику,

* Прогнило что-то в Датском королевстве. Шекспир. "Гамлет"

добавил: - Пойдем боковым вертикальным разрезом..., и видя уже вопрос в молчаливых Виталиковых глазах, добавил строго: - Знаю, что трудно... А ей...? - И опять почувствовал ком в горле, как в воскресенье, и уже не удивлялся, что не удается проглотить...

Через десять минут он осторожно уложил отмытую от крови почку младшей Лопухиной в стерильный пластиковый мешок с ограждающим раствором, терпеливо подождал пока неопытный еще пожилой Виталик откроет внутреннюю стерильную крышку контейнера-холодильника и, прежде чем сунуть туда почку, вложит ее в специальную емкость с мелко наколотым льдом...

- Надеюсь, в этот раз ты справился, Толик, и ее не привезут в приемное отделение, как американца, - донесся голос Ковбоя и Спиркин заорал в душе, опасно интерпретируя:

- Господи! Как недалек от ты истины, Глеб! - И сразу увидел Елену Лопухину, трудно пробуждавшуюся после наркоза на дорогом операционном столе в подвале Вивариума, и неопытного пожилого врача Виталика, равнодушно наблюдавшего за ней.

- Пусть она выживет, Боженька! - попросил он молча, совсем не удивляясь просьбе, лишь постигая постепенно разумом, которым начинал видеть..., правда смутно пока, что натворил руками своими и руками своих молодцов, а пуще...

- А что испытывал Ковбой-Трофим, трансплантируя почку Принцессы реципиенту из "Единственной России"? Руки точно не дрожали, когда накладывал сосудистые анастомозы, - размышлял Спиркин и спросил почти автоматически:

- Ты звонил в Отделение, Глебушка? Как наш реципиент поживает?

- Если он станет выходить за границы стандартной программы, мне позвонят. - Ковбой-Трофим не снижая скорости, обходил попутные машины, будто сильно спешил, удивляя встречный транспорт. - Хорошо бы приехать на место до конца рабочего дня...

- Если ты имеешь в виду ад, то пока не сделал ни одной ошибки, - печально улыбнулся Спиркин, избегая жаргона. - Не очень сильно старайся наезжать на встречные машины... Лучше пропускай... Надеюсь, в Сызрани нормированный рабочий день...

- Подожди в корридоре,Толян! - попросил Ковбой-Трофим и шагнул в дверь с надписью "Нач. Архива. УФСБ".

Пожилой майор с желто-седыми длинными прокуренными волосами на голове, чем-то похожий на отца академика, удивленно уставился на него, перебирая в жестких сухих пальцах со следами никотина дешевую сигарету "Прима" и перемещая языком табачные крошки на губах.

- Я профессор Трофимов... Директор одного из московских хирургических центров... - Он привычно сел на край майорова стола, не замечая как тот стал наливаться темной кровью, чтоб заорав и хлопнув ладонью, прогнать столичного визитера из кабинета... Что-то мешало... Майор непонимающе оглянулся на стены знакомого кабинета, понимая. что время упущено и кричать поздно, и втал, вынуждая слезть со стола странного старика, временами похожего на мальчишку. А тот и не думал слезать, и, продираясь сквозь мучительные сомнения и тревогу, сказал:

- Я родился здесь... давным-давно, - и опять посмотрел на майора, стараясь определить возраст, - кончил мужскую школу номер... Неважно... Мы жили... - Он назвал адрес. - В соседках была молодая женщина... Работала на обозном заводе машинисткой... В 1947 году ее арестовало ваше ведомство, как врага народа... - Он тяжело сполз со стола и впервые внимательно посмотрел на майора. - Я хотел бы познакомиться с ее личным делом... Понимаю, это не запрещено законом...

- Сейчас ты у меня получишь, гнида московская, - злорадно подумал майор, собираясь разом реваншироваться за наглое поведение пришельца, и вновь усаживаясь в собственное кресло, неожиданно для себя произнес:

- Как ее фамилия?

- Н-не знаю... Даже имени не знаю... Для меня она всегда была Машинисткой... Полагаю, весь их род..., а она была старинных дворянских корней, воевал на стороне белых в гражданскую войну..., а допреж, как обычно, служил царю и отечеству..., а уничтожаться стал сначала при Ленине, потом - при Сталине...

Майор молчал, понимая, что столичного старика, нарядного и видимо очень богатого, мучит совесть..., что проснулась совсем недавно..., а может давно, а может и не просыпалась вовсе: просто свербит где-то несильно, не давая временами заснуть, и сказал размышляя будто:

- Здесь есть отделение группы "Мемориал". Вам лучше всего обратиться к ним... Наше ведомство, как изволили только заметить, поисками людей не занимается... Тем более без фамилий... - Майор встал и протянул руку через стол.

- Пожалуйста, майор! - попросил Ковбой-Трофим и майор понял, что не сможет отказать и станет искать хоть ночь напролет и найдет..., и, не понимая откуда у этого хрупкого старика такая власть и сила, сказал:

- Имя, хоть, знаете?

- Нет, - сказал Ковбой-Трофим. - Адрес знаю...

- Хорошо. Приходите завтра утром...

Ковбой не стал благодарить, недолго порылся в карманах, вынул узкий длинный конверт плотной бумаги, положил на стол перед майором и молча вышел.

- Эй! - услышал он негромкое вдогонку. - Вы с ума сошли! Здесь слишком много... И так найду... Вернитесь...

- В этой деревянной гусенице я родился и вырос, Толян, - сказал Ковбой-Трофим, непривычно волнуясь и озираясь, будто ждал, вот-вот подойдут те два офицера в фуражках с синими околышками и скажут про долг пионерский, а потом спросят небрежно, будто мелочь какую:

- Она показывала тебе фотографии и письма, мальчик, ваша соседка?

- Да! - ответит он, гордясь сопричастностью чему-то важному очень, таинственному, связанному с безопасностью государства, недоступному обычному школьнику...

Он стоял с доктором Спиркиным возле длинного двухэтажного дома на окраине Сызрани, ощетинившегося частыми лестницами с перилами, ведущими на второй этаж, железными дымоходными трубами, торчащими в форточки, и несколькими массивными бревнами, подпиравшими серые дощатые стены... Часть квартир пустовала...

- Если сам смог пройти весь путь из этого жуткого дома в заштатном городке до..., - он помедлил, перебирая в голове то ли должности свои, то ли звания, то ли заслуги в хирургии и медицинской науке, и, решив не развивать перед Спиркиным этапы карьеры своей, коротко закончил, - ... до себя сегодняшнего или даже вчерашнего, орден Пресвятого Апостола Андрея Первозванного, врученный в Кремле недавно, высшую награду российскую, я заслужил... Правда, ведь, Толик?

Он не стал дожидаться реплики и двинул к машинам, ожидавшим поблизости...

Вечером за ужином в ресторане "Хопер" Ковбой-Трофим пил французский коньяк, изготовленный в Подмосковьи, нервно оглядывал постепенно заполняющийся зал, Толиковых молодцов за соседним столом и в паузах кабацкого оркестра с полной пожилой солисткой, на приличном английском копирующей Эллу Фитцджеральд, возбужденно рассказывал историю первой своей любови.

- Может, она еще жива, Толян? - спросил он постепенно уставая. - Нет... Вряд ли... Ей тогда восемьдесят... А могилу отыщем обязательно. Правда, Толик?

- Зачем тебе могила, Глебушка, - вяло отбивался Спиркин. - Надо возвращаться... В Москве дел не впроворот... у тебя..., у меня..., а мы..., как два ханыги сидим в провинциальной гостинице неведомо зачем...

- Орден верну ей...

- Какой орден? ГлебВаныч, дорогой! Пойдем в номер... Сильно, видать, подмешивают зелье во французский коньяк московские виноделы...

- Здравствуйте, профессор Трофимов! - уважительно сказал седой майор, облаченный в штатское: маловатый ему английский твидовый пиджак, купленный, наверное, в местном секонд-хенде, как и серые вельветовые брюки, протертые на коленях до гладкой основы и бездарная зеленая российская офицерская рубашка без галстука, застегнутая на все пуговицы... В майоре что-то было однако: он походил на разочарованного француза, вернувшегося после войны в Алжире или члена компартии Италии, начинавшего понимать коварство марксистких идей..., хотя за спиной висела олеография Дзержинского, мужественного, в меру интеллигентного, бликующая в раме зеленоватым оконным стеклом, и рядом - президент, совсем не помпезный на портрете, почти мальчик, еще послушный и старательный...

- Ваш конверт с валютой..., - смущаясь сказал майор-француз или итальянец и пододвинул к стоящему возле стола Ковбой-Трофиму вчерашний узкий конверт плотной бумаги. - А соседку вашу нашел... и быстро довольно... часа два потратил всего... Когда компьютеры поставят, искать станет много легче... Вот ее личное дело... Начальник разрешил показать... Выносить нельзя... и копию нельзя...

- У тебя, похоже, язва желудка, майор! - сказал Ковбой-Трофим, глядя в серое изможденное лицо чекиста с глубокими страдальческими складками вокруг рта. - Успешно скрываешь... Начальства боишься... Тебе надо в покер играть... Не обижайся... Вот карточка моя. Приезжай в Москву... Вылечу! - Ковбой-Трофиму уже до боли в сердце не хотелось знать, что там, в личном деле Машинистки и он оттягивал знакомство...

А майор склонился к ящикам за спиной, вынул тонкую светло-коричневую простенькую картонную папку с наклеенным посредине прямоугольником белой бумаги с бледными чернильными строчками и грязными тесемками, завязанными аккуратным узлом, и протянул, торжествуя лицом.

Ковбой-Трофим взял осторожно и поднес к глазам.

- Лопухина Елизавета Алексеевна..., - прочел он ровным голосом, собираясь продолжать, и замолчал внезапно, будто выключил кто его и было понятно уже, что выключили надолго... Спиркин не сомневался, а майор, еще торжествуя лицом, ждал продолжения... или благодарности...

- Сядь, Глебушка! - тихо попросил Анатолий Брисович, опасливо разглядывая лицо учителя. - Счас позвоню, молодцы коньяк подвезут... Настоящий... - Он засуетился, стал судорожно тыкать пальцем большим в клавиши мобильной трубки. Потом подумал немного и сказал уже спокойнее: - Похоже, в папке этой дело тетки Принцессы нашей..., Аннушкиной сестрицы родной. - Он сказал "родной" с ударением на первом слоге.

- Случилось что..., товарищи? - тревожно спросил майор, перестав улыбаться, и старался забрать папку из рук Ковбоя.

- Сядь, майор! Не суетись! - строго попросил Спиркин и повернулся к учителю. - Нет, Глеб! Не может быть... Так не бывает... даже на войне... чтоб все три бомбы в одну воронку...

- Что с ней сейчас? - спросил Ковбой-Трофим, трудно выходя из ступора и по-прежнему глядя куда-то в себя, хоть повернул лицо к майору.

- Она умерла почти сразу после ареста..., еще в КПЗ. Ее не успели отправить в лагерь..., не успели даже подготовить обвинительное заключение... - Майор взял папку из рук Ковбой-Трофима и сунул в шкаф за спиной, и тот не заметил...

- Ее, возможно, насиловали на допросах, - осторожно продолжал он, перелистывая в помяти две странички записей фиолетовыми чернилами из светло-коричневой папки с белым прямоугольником, наклеенным посредине, где крупными выцвевшими буквами написано: Лопухина Елизавета Алексеевна... Совершенно секретно... Дело No..., понимая, что в его кабинете с двумя пожилыми вполне приличными людьми, прибывшими из Москвы, происходит что-то невообразимо странное...

- В те времена насильничанье над молодыми женщинами в тюрьмах и на допросах было обычным делом и неважно желали они сотрудничать с органами или нет... - Майор заглянул в белый прямоугольник, приклеенный к папке, и добавил: - Лизавета Лопухина не желала... Она странно повесилась на чулке в камере, переполненной заключенными...

Майор попытался пройтись по маленькому кабинету, заставленному шкафами, неподвижно застывшими двумя посетителями, громоздким несгораемым сейфом с круглой блестящей ручкой-рулем в центре верхней дверцы и контрабандным электрическим обогревателем-самопалом, сделанным из двух кирпичей, обмотанных толстой спиралью, кое-где прикрытой асбестом, и вернулся и сел за письменный стол, неловко обойдя одинокий темно-коричневый гнутого дерева венский стул для посетителей...

Когда пауза стала совсем невыносимой и тишина в кабинете сгустилась до осязаемой почти, он неуверенно произнес, пугаясь непривычного звучания голоса своего:

- Может, за врачем послать... тут поликлиника почти за углом... Городок-то маленький... Все рядом... Под рукой... - Было заметно: майора теперь не остановить ни чем...

- Можно? - спросил открывая дверь один из молодцов и привычно, не называя имен, добавил: - Коньяк вот привез... Греми... Ваш любимый... - И понимая, что произошло что-то в комнате этой, и пятясь, и не стараясь без команды встревать в дела, сказал, осторожно прикрывая дверь за собой:

- Мы в машине...

- Где она похоронена, майор? - Ковбой-Трофим постепенно приходил в себя.

- Где? Хороший вопрос. - Майор вздохнул с облегчением, понимая, что мучительная для всех пауза больше не возникнет. - Спрашиваете, будто в ЖЭК за справкой пришли, - он коротко хохотнул собственной шутке и, видя, что посетители не думают улыбаться, продолжал строже: - Таких, как она старались хоронить ночами, без почестей и оркестра, и закапывали во рвы где-нибудь в лесу... Вряд ли ее перезахоронили, если никто из родственников специально не обращался... Попробуйте наведаться в Мемориал...

- "Два человека вошли в храм помолиться, - сказал молчавший до сих пор Спиркин, разглядывая портреты на стене, - один - фарисей, другой - мытарь".*

- Кто такие мытари? - заинтересованно спросил Ковбой-Трофим. - Мытари - это мы с тобой, Глебушка... и фарисеи тоже. Пойдем... Пора в Москву возвращаться.

- А орден? - Ковбой-Трофим опять засобирался в ступор. - Я должен

* Новый Завет. Евангелие от Луки. 18:10

вернуть ей похищенный орден...Пусть даже на могилу... - Он продолжал растерянно бормотать что-то, не обращая внимания на ученика и майора.

- Тогда нам дорога в Мемориал, Глебушка, - подвел итог встречи в сызранском Управлении ФСБ доктор Спиркин и, поворачиваясь к полузабытому майору спросил: - Как добраться туда, начальник? - и, недожидаясь ответа, направился к выходу, осторожно подталкивая к двери

учителя.

- Куда ты меня? - стал сопротивляться Ковбой-Трофим. - Должен орден вернуть... Для того ехали...

- Едем в местное отделение Мемориала, Глебушка... Поспрошаем людей, может, кто и скажет, где Лиза Лопухина похорена...

- Нет! - сказал вдруг Ковбой внятно и строго, и забрал со стола майора узкий плотный коверт. - Мемориал - богадельня... Знаю их... И штучки их знаю... В Москву возвращаемся...

- Вы становитесь безруким импотентом, Дмитрий Федорович, когда сильно выпьете! - укорял Митю Фрэт, хорошо артикулируя.

- А когда не сильно? - бездарно спросил Митя, стараясь обозначить свое почти трезвое, как ему казалось, присутствие.

Они сидели вдвоем в кабинете Борщева, похожем на одиночку Петропавловской крепости времен Николая II, и пили разбавленный спирт, слитый из банок для стериллизации шелка, беловатый, слегка опалесцирующий, со слабым запахом эфира, придававшим ему привычную для Мити прелесть и сулившим наслаждения, отказаться от которых всякий раз было непросто... Фрэт, разумеется, не пил, но чувствовал себя крепко поддатым, надышавшись паров, и это состояние приятным весенним флером, несмотря на продолжающуюся зиму, накрывало и отодвигало исчезновение Елены Лопухиной куда-то почти за край Москвы, где никогда не был, но видел и знал, и понемного начинал любить эту монотонную строительную ущербность русских, к которым уже давно причислял себя и которую его влажный, длинный, фиолетово-красный язык никогда не поворачивался назвать архитектурой, напоминавшую нагромождение гигантских коробок для обуви, наспех уложенных архитектором-олигофреном, вечно спешившим к электричке, изредка нарушаемую современными строениями, необычайно смелыми конструктивно и технологически, и почти всегда с каким-то удивительно приятным

парафразом на мезонин на крыше.

Лишь ночами, когда пары эфира и спирта разрушались организмом, он прыжком постигал глубину несчастья, приключившегося с ней, и начинал

* "Если мы неверны, то Он пребывает верен, ибо отречься от Себя Он не может..."

Новый Завет. Второе Послание к Тимофею, 2:13

страдать духом, как настоящий русский иинтеллигент, понимая, что в одиночку справиться с этой бедой не может, а вечно пьяный Митя никакой не помошник, но каждое утро, который день подряд отправлялся в кабинет заведующего в надежде застать его трезвыми или найти нестандартное решение... И проникаясь недавним Митиным вопросом ответил, прерывая размышления свои:

- А когда не сильно..., гениальная ваша русская душа, Дмитрий Федорович демонстрирует всей округе... такую редкостную образованность, интеллигентность и мастеровитость...

- ...мастерство..., - на удивление точно встрял пьяный Митя.

- Да, да! Именно мастерство... Нет! Талант... врачебный... хирургический... Поразительную память, щедрость и терпимость души... - Надышавшись спиртным, Фрэт прославлял Митю в надежде добиться ответной откровенности, и, уставая вспоминать достоинства бывшего хирурга, перешел на тропу бытовых забот, и сказал: - Умение найти неисправность в двигателе любого автомобиля..., любого электронного медицинского устройства...

У Фрэта стала кружиться голова. Он посмотрел на Митю: заведующий стоял неуверенно переминаясь перед ним, будто прихрамывал, шагая на месте, с граненым стаканом в руке, заполненным разбавленным спиртом на треть и говорил что-то, говорил, модулируя гласные, форсируя звук и внезапно переходя к pianissimo...

- Не может быть, чтоб он когда-то оперировал лучше Ковбой-Трофима..., - подумал Фрэт и почувствовал, и увидел, как к Виварию подходит высокий мужчина в длинном сером пальто, похожем на шинель, как у шарпея, и длинном черном шарфе, обмотанным несколько раз вокруг шеи, и все равно достающим земли... Прямые светлые волосы спадали по краям лица и он голой рукой, без перчатки, постоянно забрасывал из назад...

Когда через несколько минут мужчина, похожий на Брета, вошел в Митин равелин, за столом уже было тихо..., даже сонно.

- Здравствуйте, господа! - сказал негромко мужчина. - Я следователь Волошин... Генеральная прокуратура, - и вытащил из кармана служебное удостоверение, и стал медленно протягивать его Мите, и увидел, что глаза его закрыты, и пьян он сильно и, похоже, спит..., и тогда, чтобы хоть для себя сгладить неловкость, протянул удостоверение Фрэту, успевшему сесть на задние лапы, и сказал, улыбнувшись себе: - Следователь Волошин...

- Фрэт! Предводитель биглей! Здравствуйте господин Волошин... Доктор Лопухина много рассказывала о вас.

- Что же она говорила... вам? - Волошин с трудом удерживал себя в руках, стараясь оставаться на месте и не суетиться, и потрясенно глядел на сидящую перед ним собаку.

- Несмотря на двусмысленность и скоропалительность..., надеюсь, правильно употребляю это слово, ваших отношений..., она влюблена в вас..., как может влюбиться первый раз в жизни молодая женщина, державшая много лет необременительный служебный секс с директором-геронтом за пылкую романтическую любовь...

Волошин молчал, пялился на Фрэта и периодически поправлял спадавшие волосы. А бигль помедлил, все более проникаясь мыслью, что единственный человек, способный отыскать и спасти Елену Лопухину, растерянно топчется перед ним с удостоверением следователя Генеральной Прокуратуры в вытянутой руке и... - Фрэт отчетливо видел это - наслаждается его речами, проливающими свет хоть на малую часть отношений с Лопухиной, которых так не хватало ему все это время, и готов действовать и следовать инструкциям бигля...

- Она говорила, что ей не мешает осознавать себя жертвой, а вас палачем...

Волошин попытался остановить бигля, но тот продолжал:

- Она приготовилась отвечать за поступки свои... "Притерпеть", - говорила..., хоть вины ее там меньше всех... Представьте, вас научили играть в гольф, а говорили все время, будто учат теннису..., и вот - соревнования: вы впервые на корте с набором клюшек для гольфа, а на другой половине - опытный соперник высоко подбрасывает мяч, чтоб мощной подачей начать несправедливую игру...

- Где ее искать? - спросил Волошин, приходя в себя и проникаясь странной любовью к Фрэту, как части удивительно прекрасного, волшебного мира Елены Лопухиной, в котором пребывает она королевой по обязанности и происхождению, и говорящий бигль там почти такая же обыденность, как старательные неподкупные следователи в Генеральной Прокуратуре...

- Мне кажется, - сказал повеселевший Фрэт, склонный сегодня к преждевременным соглашением и успевший запастись доверием к потрясенному следователю, - она где-то здесь... рядом, на Соколе... Ранена и, похоже, серьезно, и нуждается в помощи...

- Тогда какого черта мы сидим, Фрэт? - заорал, наконец, пришедший в себя Волошин. - Едем в Прокуратуру за мобильным отрядом с собаками... и станем прочесывать Сокол... Хотя... зачем нам собаки, если ты здесь...

Он опять стал смуреть, этот следователь Волошин, теряясь в непривычном мире Вивария, похожий то на мудрого и доброго одноглазого Пахома-беспородного, то Брэта..., тоже с одним глазом, тупого и свирепого страшилища смрадных окраинных трущоб средневекового Лондона...

- Попробуйте вытрясти из Мити имя и адрес человека, который доставляет неучтенные органы в Цех, - сказал понуро Фрэт, обращаясь к той понятной и близкой части Волошина, что была представлена Пахомом.

- Вряд ли это удасться сегодня, - неуверенно отбил следователь. - Мне, пожалуй, лучше вернуться в Прокуратуру за подмогой, чтоб начать прочесывать Сокол...Мы найдем ее, Фрэт! Найдем...

- Разве когда-нибудь демонстрация псевдодеятельности, пусть даже такая энергичная и профессиональная, как у вас: со стрельбой и лживыми заверениями высоких начальников в штанах с лампасами и без, приносила плоды...? Или вы рассчитываете встретить ее в переходе метро у стендов "Их разыскивает милиция" или... в Третьяковской галлерее?

Фрэт посмотрел на тревожно пьяного Митю, периодически останавливающего дыхание в сильном храпе, и добавил, повернувшись к следователю, отчетливо видя перед собой непомерно большого для собаки Пахома, ростом с пони:

- Ступайте в Цех, господин Волошин! Отышите в реанимации на втором этаже лаборантку Станиславу, что сидит... дежурит подле ветеринара из Америки мистера Эйбрехэма Линдсея... Не знаю, знакомы ли вы с ним... Знаю, что приведет Митю в чувство через час: Reomacrodex внутривенно, Ringer-lactat, витамины... Тот человек... с золотым зубом в глубине рта - единственный, кто поможет нам... Бойцов ОМОНА приберегите на случай войны... А я стану искать ее на Соколе... здесь... сам... - Он вдруг замолчал, оглянулся вокруг, погружаясь разумом в мир запахов, образов и звуков...

Фрэт блуждал по корридорам и комнатам Вивария, заставленного коробками с кафельной плиткой, клеями, красками, мешками с цементом и песком, пластиковыми оконными рамами нейтрального коричневого цвета, оклеенными легко отстающей вощеной бумагой с газетными текстами на английском и с толстыми двойными стеклами, огромными ящиками, сбитыми из неструганных шершавых досок с вентиляционным оборудованием, сантехникой, высокими рулонами серой бумаги неизвестного предназначения, приставленными частоколом к стенам, электропроводкой для силовых кабелей в толстой и синей маслянистой пластмассовой кожуре, с удовольствием читая почти на всем маркировочные лейблы "Made in the US", и понимал, что разворовывание беспорядочно сваленного добра уже началось, и предотвратить его не в силах никто, и с этим надо просто смириться..., и в сумятице предстоящего ремонта и пустых помещений - за исключением биглей, всех животных, включая собак вместе с одноглазым гигантом Пахомом и боксером Захаром, кроликов, морских свинок, телят, баранов, мышей и крыс, переправили в другие исследовательские центры Москвы, - пытался отыскать лицо и запах любимого человеческого существа..., и все более взвинчиваясь, и подстегивая себя в незнакомом доселе мучительном поиске-трансе, определяющем будущую жизнь, почуял внезапно, а потом увидел ее..., и на миг потерял сознание от увиденного, однако быстро вернулся в себя и, выбравшись на улицу, и низко нагнув лобастую голову земле, дергающуюся всякий раз, натыкаясь на узорчато-глубокие, почти до асфальта, желтые следы, выжженные в снегу человечьей мочей, обежал Виварий в попытке найти ход в подвал..., и не нашел...

Массивная деревянная двустворчатая подвальная дверь, обитая медным листом понизу, с тяжелой дверной ручкой, которую окрестные любители старины безуспешно старались снять не один десяток лет, отламывая всякий раз лишь небольшие кусочки бронзы, была заперта на несколько замков. Фрэт сделал еще один круг и уткнулся носом в место, где пролежал недавно почти час, умирая, повиснув на собственном ошейнике за окном, а после, освобожденный Пахомом, упал, наконец, вместе с цепью на твердую землю на Соколе.... И сразу услышал уже привычное, хорошо сартикулированное, хоть и пьяное Рывкинское:

- Гляди-ты! Дишит поганец... Порода какая странная... Дорогая, наверно...

Фрэт сел на задние лапы и увидал лицо Лопухиной так отчетливо и близко, что мог при желании лизнуть щеку. Он продрался сквозь ломкие кусты высокой сирени, подошел к стене и сразу лавина ошеломляющих запахов обрушились на него, указывая единственно верную дорогу, и, разгребая лапами и головой лобастой ноздреватый и твердый весенний снег, он нашел зарешеченную тонкой проволочной сеткой отдушину в фундаменте с медленными жестяными лопастями старенького советского вентилятора внутри, и совсем не раздумывая, как делал это недавно, рванул зубами защитную сетку, вышиб, разбивая в кровь лоб, вентилятор и следом за ним рухнул вниз, долго падая в запахи с отчетливой доминантой давно неприбранной операционной, боли и таких страданий, что казалось пружинили падение...

Он очутился в просторном подвале с высоким потолком, удивительно опрятном по сравнению с верхними этажами, с длинными рядами труб вдоль стен, вздыхающих тревожно и неритмично, и сразу направился к маленькой желеной двери у дальней стены, заставленной старыми больничными кроватями с панцирными сетками, и, легко отодвинув несколько из них, уселся на задние лапы перед толстым куском прямоугольного металла на массивных петлях, и позвал негромко:

- Хеленочка...?

- Прости, Глебушка! - сказал доктор Спиркин тихим голосом, внятным и чуть виноватым. - Принцесса жива... Хоть и старался всю жизнь следовать дурным советам, даже опережать их..., в этот раз не смог. - Он стоял у окна в одном из залов Третьяковской галлереи, прижав к уху мобильную трубку.

- Это был не совет, Толик! - так же сдержанно сказал Ковбой-Трофим. -Ты не выполнил приказ... Понимаешь? Опять... - И легко сорвался на крик, и заорал, что есть мочи, забывая про цифровые телефонные технологии, не требующие форсированного звука, наливаясь такой яростью и злостью, что даже самому себя показался недавним кабаном, атакующим новенький вседорожник "Тойота":

- Коряво насаживаешь, Толян! Она, что, шмара твоя?!

- Кури бамбук, академик!

- Нет! Вижу, откорячку слепить хочешь, - стал затихать Ковбой. - Она моя женщина..., хорошая, послушная и исполнительная..., но обстоятельства сложились..., как сложились..., и она стала концом нити в запутанном трагическом клубке, за которую изо всех сил тянет следователь-важняк Волошин...

- Она не твоя женщина, Глеб, хоть лезла вон из кожи, занимаясь человеческими эмбрионами ради тебя..., ради будущей молодости твоей, не осознавая в приступе научного фанатизма, что творит... Она редкостный человек и начинает понимать это, и никогда не была послушной, и делала всегда, что хотела, хоть внимательно выслушивала тебя... Лучше меня знаешь... Она была прекрасной картиной, задуманной и написанной талантливым живописцем... Как может картина быть послушной, особенно такая? Как, Глеб?!

Спиркин, похоже, начинал полемизировать с самим собой: - Убить ее, все равно, что уничтожить замечательное, редкостное полотно гениального художника... Ты получил ее почку, Глеб...? Получил... Теперь тебя пригласят в Политсовет "Единственной России"... Чего тебе еще? А она должна жить, исправляя свои ошибки и наши грехи..., уберегая от них остальных...

- Где она?

Спиркин посмотрел на часы: - Полагаю через пару часов ее доставят в отделение почечной трасплантологии Цеха...

Ковбой-Трофим долго молчал, трудно дыша в трубку, а потом сказал устало, почти мирно:

- "Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем, просто и не укоряя, и будет дано ему...". Новый Завет. Послание Иакова - Он помолчал и добавил жестко: - Всякий раз, когда запоздалая добродетель спешит помочь уклониться от выполнения взятых обязательств, превратности подобного шага бывают просто недпредсказуемыми...

- You can\'t predict the future, but you can always prepare for it?* - сказал доктор Спиркин. - Самоучитель английского для студентов неязыковых вузов. Под редакцией Бонка... - И нажал кнопку отбоя на телефонной трубке...

Фрэт сидел перед дверью, отделявшей его от Елены Лопухиной, вторые сутки: выбраться через узкое отверстие, что располагалось высоко вверху, почти под потолком, чтоб привести Волошина, он не мог, как ни старался, каждый раз в прыжке раня лапы и грудь...

Они успели обсудить множество разных дел, но Фрэт лучше всего помнил ее первые слова: "I was always beholding the Lord in my presence...",** сильно удивившие его. Раньше в ней святости было не больше, чем грибов в подмосковном лесу зимой...

- Здравствуй, собака! - сказала она потом. - Спасибо, что пришел... Я ждала... с надеждой... Похоже, становлюсь гугенотом и готова умереть..., не

за веру, конечно, за поступки... и не страшно совсем...

- Мы русские живем надеждой всегда... в отличие от остальных, - сказал Фрэт и сразу увидел себя сидящим на задних лапах на невысокой песчаной

* Если не можешь предугадать будущее, постарайся хотя бы подготовиться к нему

** Вижу Господа пред собой непрестанно... Новый Завет. Деяния, 2:25

дюне..., глубоко и ритмично вздыхающий океан за спиной и плотную небольшую толпу пленных чарли или япошек, замерших в неподвижном поклоне, чуть освещенных луной в негустых с просветами облаках... Им тоже было нестрашно тогда в приступе почти нечеловеческой благодарности..., но надежды не было в их душах совсем, и он явственно ощущал это

- Когда тебя оперировали? - спросил Фрэт, глядя сквозь железную дверь на пропитанную кровью марлевую повязку на чуть изогнутом операционном шве в боку, зная уже, что теперь там у нее нет почки, и что пошли пятые сутки, и не дожидаясь ответа, сказал, счастливый, что жива:

- Гугеноты - это реформаторы... во все времена, в Европе... Америке... В России гугеноты - это Лопухины..., и ты одна из них... И не уничтожить вас так просто, не извести, хоть гугеноты только и делали, что умирали... В средние века католик не мог заснуть, на зарезав предварительно гугенота... А в 1572 году, летом по сигналу колокола аббатства Сен-Жермен католики потрошили их так старательно и трудолюбиво, что порешили разом тридцать тысяч душ. По тем временам цифра колоссальная... А что к смерти приготовилась за грехи, и что не страшно, верю... Может, в рай попадешь..., хоть в аду общество куда как приятнее... Жить однако гораздо трудней... Дмитрий Лопухин, родной братан твоего деда, что слыл ярым гугенотом-протестантом, если знаешь про то, неистово служившим Богу без посредников, с которым был на "ты", раздал миллионное состояние свое и предпочел мученической, как у Христа смерти почетной и принародной, постыдную растительную жизнь юродивого в сибирской глуши, зато общался с Господом без посредников..., по телефону, за что преследовался властями церковными и светскими, как преследовались потом бездарным ЧК твои предки..., смешно и постыдно, если бы речь не шла о человеческих жизнях...

- Я помню эту историю, Фрэт... Смутно, обрывками очень давней памяти на осколках уцелевших наследственных ДНК..., будто со мной приключилось, - обрадованно сказала Елена, трудно сползая с операционного стола и подходя согнувшись к толстой железной двери на массивных петлях.

- Может, потому и не была православной, как дед с бабкой..., как большинство на Руси...

- Дед и бабка твои, что родили и воспитали Анну Лопухину, научившую стойкости тебя, будто знала все наперед и готовила к худшему, закаляя душу и тело..., были сами необычайно сильны духом и поплатились за это..., за породу с четвертой резус-отрицательной кровью... - Фрэт замолчал, понимая, что по странному совпадению ее самою в прямом смысле слова из-за редкостной группы крови привязали к операционному столу в подвале ненавистного Вивария и извлекли почку...

- Глупая собака! Если бы не мама, что не верила ни во что, но готовила меня к этому..., устраивая тренировочные тревоги на корабле, где я была вроде крысы..., как бы я выжила одна в подвале после травматичной нефрэктомии..., без еды, антибиотиков, перевязочного материала..., только системы для переливания крови и емкости с растворами, что нашла в шкафах и которые пила, и вводила себе внутривенно.

- Как ты смогла расстегнуть фиксаторы для рук и ног на операционном столе? - спросил Фрэт.

- Не знаю... Самое высшее наслаждение - сделать то, что по мнению других сделать не можешь. - Она улыбнулась, медленно сползла спиной по железной двери на корточки, чуть морщась от боли, и продолжала: - Несколько раз появлялась женщина с косой в темном балахоне, вроде моего халата...

- I\'m simply freezing..., - говорила я ей. - Очень холодно здесь...

- Привыкай! - отвечала она.

- Что вы собираетесь косить? - спрашивала я и она исчезала..., а потом снова... Странно... Я, Елена Лопухина - гугенот... Знаешь, чтоб согреться и хорошенько повентилировать легкие, я бросала резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами в ту корзину у стены..., а потом вставала, собирала, чтоб бросать снова и снова... Почти не промахивалась... Похоже, я заплатила сполна...

- То был только Божий суд, - грустно сказал Фрэт.

- Значит будет еще? - печально удивилась она.

- Не знаю... Знаю только, что ты непоследовательна...

- А кто был последователен со мной и справедлив? Кто, Фрэт? Отвечай! Государство столько лет?! Ковбой-Трофим? Доктор Спиркин? Следователь Волошин...? - она вдруг задумалась и замолчала...

- Не горячись... Может в непоследовательности и в том, что противоречива кроется один из секретов твоей прелести... А следователь Волошин играет в нашей команде вместе с Вавилой, Станиславой, Эйбрехэмом... - Фрэт на глазах становился самонадеянным. - Полагаю, есть еще люди... Их не очень много, но они честны и благородны, как бигли, в отличие от власти, которая еще может позволить себе все: жестокость, несправедливости, обман..., и число их станет расти, хоть пока они не слишком дальновидны и не любят заглядывать в свое будущее... Ты одна из них..., может лучшая... из-за породы, отваги, дерзости научной, неизбывной энергии и любопытства...

- Если ты, вспоминая биглей, имеешь в виду российский средний класс, собака, то лучше всех о нем говорит наш Вавила...

- Почему ты замолчала? - удивился Фрэт. - Продолжай!

Она улыбнулась за дверью, приложила руку к ране и сказала: - Он говорит, как всегда цитируя кого-то: "Если в дерьмо натыкать палочек, оно не станет от этого ежиком...".

- Система мотиваций давно утрачена в нашей с тобой стране, Хеленочка... Ее надо выстраивать заново, - сказал Фрэт и уткнул нос в толстую железную дверь, чтоб почувствовать и согреть спину Лопухиной.

- Вряд ли это обстоятельство снимает формальные запреты... Мне нужна Библия, - попросила Лопухина, как просят стакан минеральной воды..

- Ты собралась служить Богу? - удивился бигль.

- Нет..., людям...

- Тогда иди и служи... На первых порах знание текстов не обязательно... Если полагать, что обе книги Заветов, в которых обобщены правила бытия и эстетика поведения, написаны Господом, то познакомившись с ними, ты прознаешь мнение лишь одной стороны... Поэтому, если служить людям, то без посредников..., как служил им Дмитрий Лопухин, родной братан твоего деда... К тому же: "Много читать - утомительно для тела". Это тоже Господь..., в Екклезиасте. - Фрэт почувствовал, как теплеет тело младшей Лопухиной за толстой железной дверью.

Была глубокая ночь, когда Фрэт услышал шорох ключа в замке наружной двери... Потом открыли еще один замок. Он подошел, стараясь узнать человека, орудующего ключами, и, не узнавая, встал сбоку, готовясь к схватке... Дверь отворилась, шумно проскрипев на весь Сокол, и вошедший смело вступил в пространство подвала, и уверенно направился к металлическому прямоугольнику на массивных петлях у дальней стены, заставленной старыми больничными кроватями...

Помешкав недолго, подбирая в темноте ключи, он открыл тяжелую дверцу и сразу поток света из потаенной операционной, и скопившиеся там запахи заполонили подвал тревожно и ярко, восстанавливая почти реально события последних дней, бессмысленных и жестоких, преступных с позиций общепринятой морали и необыкновенно эффектиных на взгляд другой стороны, даже продуктивных, наиболее прагматично реализовавших множество сомнительных, связанных между собой экономических и нравственных проблем-идей, про которые Федор Достоевский говорил когда-то: "Хорошая идея всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможности ее осуществления"...

И если с этим еще можно было поспорить, то полукриминальные или криминальные связи участников этого проекта, не вызывающие сомнений, требовали отдельного рассмотрения... И Фрэт тогда спросил себя:

- Ты готов, бигль, обсуждать их с этим человеком или проще и справедливее перегрызть ему горло...? - И не находя ответа проник за ним в операционную...

- Здравствуй, Принцесса! - сказал человек и Фрэт признал в нем доктора Спиркина, которого никогда раньше не встречал... и не стал встревать в разговор.

- Мог загубить тебя десять раз, когда почку забирал... Понимаешь про что я..., а не загубил... Только неприятностей нажил...

- И ты, сукин сын, называешь это неприятностями?! - хотел заорать Фрэт и промолчал, приготовившись слушать дальше...

- ... и самые большие для себя самого, - продолжал тот, не обращая внимания на Фрэта, потому что не слышал и не видел его, лишь младшую Лопухину, босую, в черном, замызганном кровью и грязью, халате для ванной, подпоясанном бинтом, с надписью Nike на спине, подчеркивающим невероятную прелесть этой странно независимой и красивой женщины с желтыми глазами-блюдцами с зеленой каймой, сидящей на корточках у стены, у которой пятого дня извлек здоровую почку, чтоб пересадили какому-то ханыге из "Едственной России"...

- Не стану просить прощения, Принцесса, - продолжал монолог доктор Спиркин и потянулся рукой к наклейке на послеоперационном шве, поглядеть нет ли нагноения..., и, потрогав еще свежий шов, и убедившись в отсутствии воспаления, сказал привычно гордясь делом рук своих: - Как ни старайся, мастерство не проходит... Хошь, в окопе оперируй, хошь в лифте, рана не нагнаивается..., не хуже, чем у Ковбой-Трофима...

Он замолчал, всматриваясь в Лопухину, в надежде отыскать в лице презрение к себе и гадость, и не находил..., а на обличительные тексты ее не рассчитывал и подавно, и от этого терялся, и страдал сильнее, чем от будущих приговоров судейских, не в силах выносить тяжесть собственных обвинений.

Он увидел, как она внезапно поднялась с прямой спиной, отделившись от стены, будто не было раны в боку, и двинулась к операционному столу, и удивительно легко забралась на него, поражая неожиданной пластикой движений и села, заняв ставшую, видимо, привычной позу с согнутыми в коленях ногами, которые обхватила длиннющими руками, склонив на них голову...

- Господи! - подумал Спиркин, чувствуя, в который раз ком в горле, заставляющий нервно сглатывать и тревожно дышать... - Не видел ничего прекраснее этой раненной женщины, так непринужденно и свободно сидящей на операционном столе в подвала институтского Вивария почти в Центре Москвы после нефрэктомии бандитской... Тебе, дорогой Малявин такие сюжеты не снились..., хотя ты и с простыми крестьянскими девками творил на холстах чудеса... А дорогой операционный стол кажется здесь чем-то совершенно чужеродным, неуместным, словно из космоса завезли и забыли за ненадобностью...

- Знаешь, - сказал он вслух, наконец, стараясь быть осмотрительным, чтоб не навредить учителю: - ездили с Ковбоем в Сызрань недавно... В школе, где учился он, висит в просторном корридоре доска и фотографии: на одной - мальчик Глеб, посредственный ученик, невзрачный и худой, смущенный очень, стриженный наголо, как стригли их всех тогда, будто ученики потенциально будущие зеки; и нынешний - недосягаемый для обычной публики, академик Трофимов, хирургический гений, почти небожитель, оперирующий первых лиц государства, всего с двумя скромными значками на парадном сюртуке: Лауреата Ленинской Премии и Героя Социалистического Труда, а на шее, на голубой ленте самый почетный нынешний орден - Святого Апостола Андрея Первозванного: большой темный серебрянный орел с Андреевским крестом на груди, с молниями и венками в лапах, а вокруг - на голубом эмалевом фоне: "ЗА ВЂРУ И ВЂРНОСТЬ"...

Спиркин старался быть немощным и смиренным, и искренне демонстрировал готовность претерпеть, и, пожалуй, лучше всех в подвальной операционной Вивария, знал за что..., и стремился к наказанию, потому что будущее без расплаты было хуже мученической смерти..., и истово собирался покончить счеты с жизнью, и беспокоило только одно: где и как лучше сделать это, чтоб разом расплатиться за все..., и не знал пока...

Он долго расхаживал по подвалу, пытаясь понять, как смогла она выжить, брошенная хирургами, анестезиологом, сестрой и няньками, последних и не могло быть там, в бандитской операционной, выстроенной с согласия и на деньги Цеха, без которых уцелеть после подобных операций невозможно..., и не находил ответа, убеждая себя, будто верил и знал: выживет...

- Мы разыскали в Сызрани сестру твоей матери, Принцесса, - сказал он, надеясь, что эта информация подбодрит и разговорит ее...

Но она молчала, сидя на операционном столе, не обращая внимания на распахнутый халат, свисающий по бокам на цементный пол с давно развязавшимся бинтом, бесстыдно и целомудренно демонстрируя подвальному миру тщательно ухоженную когда-то и мертвую теперь плоть, от которой ни человек, ни бигль не могли отвести глаз и рефлекторно, совсем простолюдно, всей пятерней с наслаждением почесывала давно немытую кожу вокруг заживающего операционного шва...

- Ее арестовали в сорок седьмом... Насиловали на допросах..., как тебя, наверное, мои молодцы... Она повесилась в камере, полной народу, на чулке и никто не помешал... А могилу не нашли...

- Нашли, - подумал Фрэт и опять промолчал.

Спиркин нервно перемещался по подвалу, натыкаясь на операционный стол, подставки для капельниц, невыключенный наркозный аппарат, моргающий красным в режиме stand by, тазы с заскорузлым перевязочным материалом, пропитанным старой кровью, и не видел ничего.

- Какая, к черту, спираль развития! - закричал он пронзительно и отчаянно себе самому, внезапно остановившись, и, похоже, не очень услышал, увлеченный предстоящими покаянием и расплатой. - Мы движемся по кругу... Нет! Мы топчемся на месте: Лиза Лопухина, Елена..., тюрьмы, насилие, смерти без могил, памяти и памятников...

- Почему вы не убили меня, когда извлекли почку? - спросила она и не дождавшись ответа добавила, будто выносила вердикт: - Значит вам я обязана жизнью...

- Прощай, Принцесса! - Спиркин, безуспешно старался посмотреть ей в лицо и не находя для этого сил, и совсем не возбуждаясь видом бесстыдно голой женской плоти меж острых колен, продолжал смущенно, будто и не врач вовсе: - Наступает твое время... Не упусти... Нельзя рассчитывать на наше самоуничтожение: мы необычайно живучи, постоянно перекладывая с себя ответственность на других... Только такие, как ты, предводители смогут вытащить нас и спасти от самих себя, высоконравственных подонков, всеядных и трусливых, которых даже бездарная власть смогла оставить в дураках, неспособных иметь собственное мнение и отвечать за свои поступки..., старающихся сохранить только внешний антураж, пристойность и сомнительный душевный покой..., и пребывание в дураках нам начинает нравиться все больше...

Он взялся за ручку двери, посмотрел на Лопухину, заметил, наконец, бигля, улыбнулся печально и продолжал, неуверенно:

- Мы шли другой дорогой..., может, и короткой, но криминальной... бандитской... и обманывали себя, как могут делать это только хорошо образованные люди: необычайно убедительно, искренне и правдиво, подменяя незаметно даже для самих себя эквиваленты ценностей, будто понуждали нас к этому власти, и не так уж все потому страшно... "Ибо каждый раньше других берет и ест свою собственную вечерю, и кто голоден, а кто пьян".*

- Ответь, Принцесса... Пожалуйста... Знаю, что не должен спрашивать..., даже смотреть на тебя не должен, после того, что сделал... Провалиться сквозь землю должен..., но она еще носит... пока... держит...

Он больше не стал оборачиваться, лишь осторожно старался прикрыть дверь с позванивающими ключами в замке... - Скажи, сможешь исправить, что были мы должны: я, Ковбой-Трофим..., наши друзья - охотники на кабанов..., тысячи других умных и образованных людей, честных почти и смелых..., а не исправили, лишь хуже сделали...?

- Чтоб добро побеждало зло не надо вступать с ним в сражение, - заметил Фрэт.

- Подождите! - сказала Лопухина, останавливая бигля. - Можно ли довериться вам? - И он сразу оставил дверь, и повернулся к ней лицом. - Возможно, вы правы... и тогда мы все больны... Но выздороветь можно только вместе... По-одиночке не выжить... Надо объединиться в стаю..., взяться за руки..., чтоб стать биглями... и гугенотами..., но не в подвалах Вивария... Оставайтесь... В вас силы и умения гораздо больше моих..., и ума, и образованности... Нам предстоит осознать самих себя..., свое предназначение... "Мы, сильные, должны носить немощи бессильных и не себе угождать...". - Она победно посмотрела на Фрэта. - Послание к Римлянам...

Доктор Спиркин перешагнул, наконец, порог операционной, хоть видно было, что больше всего сейчас ему не хочется уходить отсюда.

- Прощай, Принцесса! - сказал он. - Мне уже не научиться не угождать себе... Поздно... Ступай в Цех, бигль, и скажи, чтоб забирали ее...

- Господин Волошин? Простите, что так поздно. - Спиркин сидел в

машине, припаркованной к праздничному, особенно по ночам из-за умелой

подсветки, зданию Третьяковской галлереи, рассматривая хорошо знакомый богатый фасад, имитирующий терем с красно-белыми узорами, красочной майоликой на декоративном фризе под крышей, ажурную решетку,

* Новый завет. Первое Послание к Коринфянам, 11:21

массивный металлический декор и могучую фигуру Павла Третьякова перед входом.

- Меня зовут Анатолий Борисович Спиркин... Ничего не говорит мое имя...? Сомневаюсь... Я человек, которого вы так старательно и безуспешно ищите... Доктор Лопухина дала мне ваш телефон... Нет... С ней все в порядке..., если порядком можно назвать то, что произошло... Сейчас ее жизни ничего не угрожает... Да скажу конечно... Из-за этого и звоню... Подвал Вивария... С ней Фрэт... Говорящий бигль... Так и думали..., и меня вспомнили...? Удивительная проницательность для вашего заведения... Говорю вам: она жива! Нет... Хорошо... Приходите завтра в Третьяковскую галлерею... к открытию... Там и поговорим... Зал, где висят картины Малявина... Никогда не бывали? У вас есть прекрасная возможность залатать дыру в своем образовании... Простите... Не собирался обидеть вас... Служители музея укажут... Конечно... Я ушел оттуда час назад... Думаю, ее уже доставили в Цех...

Подъехав утром к зданию Галлереи Волошин увидел машину Скорой помощи и два милициейских "Volvo", коллективно машущих красно-синими мигалками, тревожно и неуместно возле всемирно известного музея, и забеспокоился беспричинно, будто связан был со случившимся уже тем, что появился здесь неурочно, и, показывая служебное удостоверение, и проходя за нервно трепещущие ленты пластикового ограждения, был уверен почти, что сукин сын Спиркин успел натворить дел паскудных и черных даже здесь, привычно издеваясь и сводя счеты с ненавистным ему ментовским людом, к которому Волошин справедливо причислял и себя..., и, останавливая одного из дружно снующих вокруг сыщиков, демонстрирующих профессионализм и служебное рвение толпе посетителей, оттесняемой неулыбчивыми милиционерами, спросил:

- Что случилось, коллега?

Тот посмотрел, помолчал, взвешивая на невидимых весах должность и возможности Волошина, облаченного в модное дорогое пальто и длинный очень двусторонний шарф, небрежно обмотанный вокруг шеи, сказал, не дрогнув ни одним мускулом в улыбке:

- А ..й его знает, товарищ майор! - И заспешил дальше с равнодушной спиной.

Обозленный и уязвленный Волошин вошел в музей, толкнув тяжелые дубовые двери, с намерением узнать, где Малявинский зал, почти не веря в близкую встречу с человеком, удалившим здоровую почку любимой своей женщине, однако заслышав суету в гардеробе, спустился вниз... У самых дальних вешалок, в слепом закуте прохода, загораживаемый спинами людей в униформе Скорой помощи, милицейских и гражданских куртках, сидел, прислонившись спиной к стене, вытянув недлинные ноги в глубоких зимних туфлях, пожилой человек артистической наружности, одетый с дорогой чуть заметной небрежностью в темно-серый костюм с невидимой полоской или клеткой, как на нем самом, черно-коричневый шейный платок и длиннополое суконное пальто, похожее на шинель...Рядом валялся армейский пистолет... Несильно пахло порохом... Крови не было... И Волошин удивительным лягавым чутьем сразу признал в нем вчерашнего своего ночного телефонного собеседника, доктора Спиркина Анатолия Борисовича..., что настойчиво зазывал сюда...

- Позвольте! - строго сказал он, протискиваясь вперед, держа удостоверение в вытянутой руке. - Следователь по особо важным делам Волошин... Генеральная Прокуратура... - Два последних слова действовали сильней всего, расчищая ему дорогу.

- Что-нибудь было в карманах..., в руке или на полу возле него? - спросил Волошин, зная почти наверняка, что сейчас один из них протянет записку, адресованную ему...

- Может это..., - неуверенно сказал кто-то и протянул незаклеенный узкий конверт с быстрой надписью от руки: Следователю Волошину.

Он отошел, вытянул сложенный втрое в длинну лист плотной бумаги и прочел:

Г-ну Волошину

Следователю по особо важным делам

Генеральная Прокуратура

Москва

С детства знал: ум для того, чтоб делать глупости и не бояться..., и делал всю жизнь и не боялся. Однако итог оказался настолько неутешительным, что продолжать стало бессмысленным, а с дороги свернуть и сделать вид, что ничего не случилось - себе дороже... Думал раскаяние спасет... Не спасает, потому как оно, к сожалению, - просто боязнь ответного зла...

Хотел порешить себя подле Малявинских картин, которые люблю безмерно, а передумал, чтоб не напакостить перед ними..., чтоб не видели, как стреляюсь. Потому в подвал пошел... Не надейтесь однако, что самоуничттожение в нашей среде примет массовый характер после моего ухода...

Анатолий Спиркин

PS. Без меня и без Султана покойного, асситента моего, система нелегального забора доронских органов, что создал, вряд ли станет функционировать успешно... Однако встроена она в структуры государственной медицины, и бизнес этот слишком прибылен, и хлопот никаких, если не считать сегодняшний случай.... А доктор Лопухина, которую пытался втянуть в свой бизнес силой преступной..., объяснила мне, недавно, что ум для того нам, чтоб отличать добро от зла...

Волошин постоял в подвале немного, не обращая внимания на суету вокруг, перечитал еще раз, сложил, положил в конверт и не оборачиваясь направился к выходу...

Весна случилась внезапно, будто засидевшись прыгнул шарпей, чтоб доставить себе удовольствие: высоко, легко и свободно, играючи даже..., а [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]

потом, словно застеснявшись легкомыслия, засмурел, привычно насупил брови и складки коже-шинели на голове, и погрузил в них глаза, и помедлил, выжидая... Однако [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]зажигательные праздничные марши братьев Покрасс, сопровождавшие [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]присевшего шарпея с покачивающейся старой винтовкой за [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]

спиной, [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]с шорохом и блеском сабель, извлекаемых из ножен бойцами Первой

Конной, что маячили на ближних холмах, уже носились в воздухе, возвещая: весна пришла.[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]..

Неизвестные молодые люди в дешевых зеленых пластиковых куртках с картинкой бесконечных рядов саженцов елей на спинах и надписью [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]GasProm[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ] [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]латинскими буквами, незаметно и быстро привели в порядок институтский парк, [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]отмыли от грязи и листьев голую Нюру в фонтане, старательно натирая шампунем участок между бедрами и полные груди, и[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ], не толпясь возле кабинет[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]а одного из многочисленных замов Ковбой-Трофима по хозяйству, в ожидании бабок, как любил теперь говорить Фрэт, сели в поджидавший их микроавтобус [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]"Ford[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]" вместе с садовым инвентарем и покатили, и казалось навсегда...[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]

Поредевшая и отощавшая голубинная стая, к которой за зиму присоединилось несколько ворон, чувствовала себя по-началу непривычно в обихоженном парке с набирающей яркий зеленый цвет хвоей и толстыми темными почками лип и кленов, и не очень старательно рылась по бокам асфальтовых дорожек, начисто забыв ежедневные визиты Егора Кузьмича с эмалированным ведром объедков из столовых Цеха... А когда неприметная дверь черного хода отворилась однажды и вышла оттуда молодая девка-санитарка, рослая и полная, в знаковом ватнике, [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]сапогах с недодернуты[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]ми до конца молния[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]ми на могучих икрах и неизбывным ведром с надписью Неотл. Хиру, стая не отреагировала, продолжая с отвращением перебирать сухие травинки и прошлогодние хлебные крошки, успевшие за зиму превратиться в несъедобные твердые камушки... А потом как-то сразу усекли, что деваха с ведром[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ] и в ватнике, неуверенно остановившаяся у свежевычищенного фонтана[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ] с медной Нюрой, поблескивающей на солнце голой грудью и треугольником в паху - их новый Егор Кузьмич, и снявшись с дорожек плотной шелестящей тучкой двинулись к ней, и окружили бесстрашно, замерев над головой в полете, цепляясь за ватник, усаживаясь на края ведра, оживая внезапно[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ] после долгой зимней заторможенности, даже норовя спариваться на плехач девахи...[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]

Эйбрехэм, в ярком горнолыжном наряде и [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]больничных [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]суконных тапках без задников, [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]похожих на лыжи охотников-чукчей медленно двигался в сторону Вивария, слегка опираясь на Станиславу, голова которой иногда появлялась из подмышки гиганта, а впереди невозмутимо сдержанно, как подабает настоящему английскому джентелмену, уверенно вышагивал Фрэт, будто указывал дорогу[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ], и лишь изредка оборачивался, чтоб контролировать [Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]события и дистанцию...[Author ID2: at Fri Jan 2 10:31:00 2004 ]

- Митя Борщев, - журчала по-английски Слава, вымуштрованная Фрэтом, - ушел от нас... Заявление написал..., сам... Станет служить в хайпермаркете на Соколе... у метро... грузчиком похоже... Тамошние девки-продавщицы в восторге... С Рывкиным, слава Богу, все в порядке..., по пока не выписыват..., наблюдают.

Она вдруг остановилась и стала печалиться, позабыв на мгновение раненного бойфренда, проникаясь, может, впервые, мыслью о несправедливой и жестокой Митиной судьбе и дурацком его уходе..., а потом, внезапно веселея и возбуждаясь от огромного Абрамова тела, завидела вдруг сквозь пуховые пластиковые доспехи гигантский пенис, непохожий ни на что, примятый вместе с яичками-теннисными мячами тугими прорезиненными трусами, под которыми парились и прели, готовые в любой момент к мощному марофонскому забегу, который уже не остановить, и стала стараться ненароком коснуться ветеринаровой плоти.

- Ремонт в Виварии еще не начинали, миленький мой: тебя ждут... Лечащий врач говорит, через неделю сможешь начать ходить по палате... - Она громко рассмеялась, заражая смехом негра, представляя, как удивился бы строгий маленький доктор со второго этажа Цеха, где лежит ветеринар, завидя его, направляющимся в собачник, и спросила бездумно: - Почему ты молчишь все время?

- Не знаю... - Негр посмотрел на Фрэта, ожидая помощи, но тот, занятый собой, часто и сильно, будто любимый наркотик, втягивал в ноздри весенний московский воздух, пыльный и ветренный, немного монотонный и скучный, с привкусом нищего бытия, стекающего из открытых форточек и дверей подъездов близлежащих домов, забегаловок, дешевых магазинчиков, сопровождающего пешеходов, привычно спешащих неведомо куда, чтоб усесться поскорее в маленькой убогой кухне небогатой квартирки или конторы или цеха....

Фрэт вдыхал с удовольствием выхлопы старых автомобилей без катализаторов, поглощающих угарный газ, запахи дешевой больничной еды, лежалых листьев, переживших почти бесснежную зиму, непахнувших ничем подснежников, которые вот-вот должны были появиться в парке... Однако теперь эти запахи все чаще прерывались всплесками хорошо кондиционированных помещений с дорогими отделкой и интерьером, ухоженным персоналом в новостройках вокруг, высоких и престижных, рассчитанных на биглей - будущих богатых и благополучных российских средних граждан..., умных и предусмотрительных..., готовых постоять за себя и свое добро..., и публика, двигающаяся по улицам, несла с собой запахи дорогой одежды, одеколона, мыла..., и он искренне радовался, будто настоящий московский старожил, и доля его стараний в наметившимся прогрессе, не многим ниже, чем у некоторых уважаемых в городе людей... Фрэт вдруг остановился и спросил себя удивленно: - С чем ты сравниваешь нынешнюю московскую окраину, бигль...? С богатым Питсбургом, штат Пенсильвания...? Пару лет назад здесь теснились ларьки с несъедобной пищей, бесполезными лекарствами-дженериками и такой же неносимой одеждой и прочей копеечной ерундой... А случалось и убивали...., мочили порой и также часто, как теперь драят за день полы и стены подземных переходов на Соколе..., - и он двинулся дальше, наслаждаясь Москвой, обществом Авраама и Станиславы, тащившихся сзади, и Елены Лопухиной, поправлявшейся после бандитской нефрэктомии в своем кабинете, куда старательный Вавила распорядился перенести функциональную кровать..., и казалось, что никогда не был так счастлив, как сегодня..., и вдруг учуял привычный запах беды, нерешенных проблем, канцелярский дух, что исходил от следователей, вражеский запах Ковбой-Трофима, а потом все затмил запах предстоящего ремонта Вивария... и оглянулся, чтоб посмотреть на Эйбрехэма и соразмерить его возможности с будущим renewal...*

- Мы не станем делать ремонт, Фрэт, - неожиданно произнес негр, читая мысли бигля. - Легче выстроить новый Виварий, легкий и современный..., а здание отреставрировать и продать... Может по московским меркам Виварий не относится к памятникам архитектуры, но в Питсбурге, штат Пенсильвания, откуда мы оба родом, выстроилась бы длинная очередь из местных богачей, чтобы пожить в таком доме...

- Администрация Цеха настаивает на ремонте, - сказал бигль. - Знаешь ведь...

- Знаю. Поэтому сохраним целостность здания только снаружи, а внутри поменяем все...

- А деньги? - Фрэт втягивался в дискуссию, привычно забывая про миссию свою служить людям в хирургических опытах, а не обсуждать стратегию ремонта Вивария..., но продолжительное пребывание в Москве, непохожей ни на какой другой город мира, делало свое: он все больше становился человеком из будущего российского среднего класса.

- Деньги дадут американские фонды..., общество защиты животных... Это моя забота, бигль. Понял?! - И поворачиваясь к Станиславе, выздоравливая на глазах и чувствуя в себе нарастающее сексуальное желание, с которым пока удавалось совладать, Авраам сказал: - Мы должны поскорее жениться, дорогая, чтоб легализовать надолго мое пребывание в Москве и получить должность заведующего Виварием, как обещала госпожа Лопухина...

- Я готова, миленький! - сказала Станислава. - Прям сейчас. Поехали! - В таком виде? - удивился негр и посмотрел на суконные больничные тапки.

- У нас очереди в ЗАГС, - сказал Фрэт назидательно, будто осуждал ветеринарову поспешность. Ждать надобно...

- Как бы опять чего не стряслось с нами всеми. - Негр посмотрел на Славу в поисках поддержки, а она, готовая заранее согласиться со всем, лишь послушно кивала головой, неслыша и не понимая о чем они, потому что видела, хоть и в тумане пока, огромные Авраамовы гениталии,

наливающиеся силой, выпирающей через тугие прорезиненные плавки, набитый гагачим пухом пластиковый комбинезон и такую же куртку-парку...

Они не помнили, как добрались до пустого Вивария, как вошли в

* возрождение

лаборантскую, где обреталась, дежуря по ночам, Станислава и где впервые почувствовала в себе не привычный студенческий пенис, но громадный ветеринаров член, заполнивший ее всю..., без остатка..., и удивлялась, что могла еще дышать тогда... в тот первый раз...

Она судорожно сдирала с себя одежды, недоуменно поглядывая на Фрэта, который не собирался уходить, готовясь смотреть, как занимаются люди любовью: бесстыдно и громко, необычайно возбуждающе и красиво, импровизируя на ходу, и казалось, будто делают что-то самое важное в жизни, не терпящее отлагательства, сильно будоража собачьи душу и тело, и уселся на всегда мокрый и грязный пол...

А Станислава, сбросив одежду и натянув опять сапоги, чтоб не мерзли и не пачкались голые ноги, забывая задернуть застежки на них, отчего голенища некрасиво, но удивительно сексуально волочились за ней, и оглядывая и невидя почти Авраама в горнолыжных доспехах, лишь чувствуя, как рвется наружу его плоть, принялась судорожно искать там привычную молнию и не находила, и терялась, и переступала неуверенно ногами, выпадая стопами из сапог и подворачивая каблуки, пока вдруг не почувствовала, как прошуршал, отброшенный кем-то стеганный перед комбинезона и могучие руки рывком приблизили ее и приподняли, и где-то там вдалеке, на полу, остались сапоги с раздернутыми молниями, и она воспарив, рефлекторно обвила ногами бедра, а руками шею..., и все еще не открывая глаз, словно боясь чего-то, увидала вдруг себя на корте, где была несколько раз с Еленой Лопухиной, наблюдая с восхищением за удивительной, непохожей на другие, прекрасной игрой, в которой главное не сила удара, как говорила мастерица-доктор, но работа тела и ног, и прикоснулась слепая к Абрамовым гениталиям, распаренным и дымящимся в холодном воздухе лаборантской, и перемещая пальцы ощутила неожиданно под руками вибрирующую, как после удара тенисную ракетку с гигантской ручкой, готовую отразить приближающийся мяч, и стала погружаться с головой в увлекательную игру, представляя себя то ракеткой, то мячем, с наслаждением несущимся над кортом, то игроком, прямо на ходу набирающимся опыта-мастерства...

В дергающейся вместе с телом голове Станиславы мелькали быстротечно картины их скромных сексуальных игр-импровизаций в больничной палате, когда ей удавалось незаметно переместить руку свою под серое больничное одеяло с коричневыми полосками в голове и ногах, и, контролируя боковым зрением дверь в корридор, высвободить ненадолго из тугих трусов взапретую Авраамову плоть, которая чуть помедлив, отряхивалась, будто хомячек и начинала расти: сначала медленно и плавно..., а потом вдруг взрываясь твердела, превращаясь из хомячка в свирепого кабана, рвущегося напролом через чащу..., как рвется он сейчас в нее...

В короткие мгновения просветления в памяти, колеблющейся в такт сильным ударам, всплывали с трудом незнакомые термины: гейм... сет.. тай-брейк..., до или после которых должны были следовать паузы в игре, но которые почему-то не наступали, пока вдруг не вспомнила и не сообразила, что лечащим врачем прописан ему строгий постельный режим..., и сразу остановилась, трудно дыша, и постаралась опуститься на землю, чтоб высвободить руки и погладить шероховатую кожу щеки, и опустилась, встав на цыпочки, и двинула осторожно руку в вниз, к паху, и извлекла из себя Абрамово естество, и осталась стоять в нерешительности с закрытыми глазами, пытаясь нащупать сапоги и боясь увидеть то, что так восхитительно долго и мучительно приятно пребывало в ней, как в тот, самый первый раз... в этой неухоженной комнате, похожей на Петропавловский равелин, про который рассказывала Лопухина...

Она помогла Абраму привести себя в порядок, посмотрела удивленно, как долгой струйкой вытекает из нее негрова сперма, споро влезла в одежды Елены Лопухиной, которые носила теперь почти постоянно, сумев похудеть до размеров столичных манекенщиц, и удивилась не найдя в помещении Фрэта.

Где ты был? - спросила она, когда бигль появился в дверях.

Он помедлил, размышляя, и сказал:

- Мне теперь стыдно смотреть на это, хоть и хочется... Я зашел в помещение к биглям... Лора увидела и сказала: "Come through. We miss you, Fret!You are beginning to forget that you\'re a dog only...".* Я теперь редко бываю там... Больше в Цехе: у Хеленочки в кабинете..., у вас с Авраамом в палате... Нам пора возвращаться... К Хеленочке сейчас приедет Волошин... Знаете, как теперь она ждет его? - тоскливо спросил Фрэт, и они оба поняли, что отвечать не надо, потому что бигля она так никогда не ждала и не радовалась приходу... Даже в тот единственный раз, когда нашел ее в подвальной операционной на столе...

Они не особенно удивились, когда дверь лаборантской отворилась и в помещение вошел Ковбой-Трофим, сопровождаемый двумя замами своими: по хозяйству и строительству, и уставившись на негра спросил по-русски, медленно поворачивая голову к Станиславе, понимая почти сразу, что занимались они здесь любовью:

- Разве ему разрешили ходить, милочка..., и так далеко?

- Он в порядке, Глебваныч! - сильно краснея и робея ответила лаборантка, впервые видя близко всемогущего директора Цеха, и набираясь смелости и странного желания поделиться с ним всем, что знает и любит, забыто проокала неожиданно для себя: - У Ленсонны, что прооперировола его, рука легкоя очень токая... и теперь но нем зоживоет все, кок но собоке..., - и посмотрела на Фрэта, довольная заявлением своим.

Но Ковбой-Трофим не стал реагировать ожидаемой улыбкой и подбадривать ее, а строго произнес: - Хорошо! Значит он сможет приступить к исполнению обязанностей через неделю... Попроси его позвонить в Питсбург..., и переходя на английский, и обращаясь к Аврааму, забывая про своих замов, замерших молчаливо за спиной, не всегда легко подбирая слова,

* Входи... Мы скучаем... А ты, похоже, начинаешь забывать, что только собака...

сказал:

- Технический проект ремонта Вивария готов и подписан всеми

сторонами... Ваша миссия... дружище состоит в чисто менеджерских функциях: станете присматривать за качеством исполнения... Можете быть уверенны, некоторые ваши советы, как и опыт, мы обязательно учтем... - Ковбой говорил слишком официально, будто выступал прилюдно или интервью давал, а не стоял в грязной комнатке, задрав голову, чтоб видеть целиком негра, только что занимавшегося любовью с его лаборанткой, и было заметно, что в речи своей использовал выученные стандартные формулировки, отчего Абрам легко въезжал в текст...

Негр помедлил немного и ответил ему, широко улыбаясь, стараясь говорить помедленнее, без жаргона:

- Прежде, позвольте поблагодарить вас и ваших сотрудников, уважаемый доктор Трофимов, что спасли мне жизнь... Удивительное умение..., а институт ваш..., - тут он не смог удержаться и добавил несколько слов на жаргоне, заставив академика удивленно повернуть голову к Станиславе.

- "Big deal! I get it up!", - повторила Слава, - зночит..., это... ну... "Цех наш просто выше всяческих похвал ".

- Мой патрон, доктор Хьюз, побывавший здесь, считает, что лучшим решением стала бы тотальная перестройка Вивария, продолжал настойчиво Авраам. - Он готов через соответствующие фонды предоставить дополнительное финансирование. Надеюсь, он успел обсудить эту тему с вами по переписке и телефону. - Абрам закончил и гордый посмотрел на Станиславу.

- Хорошо! - сказал Ковбой-Трофим уклончиво. - Спустимся в подвал..., где вас ранили...

- А там и у Ленсанны почку бондиты... вырезоли..., а до того она запертоя в той же ихней опероционной Обрашку прооперировола, от смерти спосая... - Осмелевшая Слава демонстрировала осведомленность, стараясь подчеркнуть заслуги Лопухиной, которую теперь не просто обожала..., боготворила...

В операционной, несмотря на холод, стоял тошнотворный запах долгого пребывания человека, лишенного привычных удобств; на полу, углам - окровавленный перевязочный материал, шприцы, сдвинутая к операционному столу дорогостоящая медицинская аппаратура и повсюду резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами и антисептиками... Ковбой-Трофим нагнулся, поднял с полу несколько пробок, оглянулся мимолетно в поисках мишени и почти негляда послал пару в дальнее эмалированное ведро, механически, не стараясь особенно попасть и не целясь, так стряхивают снег с пальто или крошки со скатерти на столе, и тут же забывая об этом, подумал:

- Старею... и величие, похоже, испаряется, и приказы не исполняются: сначала Елена..., теперь Толик, сукин сын..., и, не оборачиваясь, бросил замам:

- Распорядитесь, чтобы всю дорогую аппаратуру отсюда перенесли в Цех, пока не растащили... - Потом повернулся к Фрэту и спросил по-английски: - How did you find her, Frat?

- I\'m a dog, sir..., a hunting dog... - и, переходя на русский и садясь перед Ковбой-Трофимом на задние лапы, добавил: - Проведя здесь почти неделю после нефрэктомии..., которую делали кое-как..., совсем одна..., без еды, перевязочных материалов и лекарств, питьевой воды и одежды...., и выжив вопреки всему, она стала... гугенотом, реформатором... смелым и непримиримым ...

- Что?! - заорал академик, перебивая Фрэта, не вьезжая в его конфессиональную терминологию. - Что за вздор, охотничья собака?! Какие гугеноты?! Что, ей смелости не хватало раньше?! На троих было... Понял, лабораторное животное...? - Он постепенно успокаивался.

- Как иначе должен вести себя неверующий с Богом? Она тоже удивлялась, сэр... Однако в одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле... К счастью, доктор Лопухина унаследовала от своих предков не только достоинство и светлый ум... У нее невероятная сила духа, трудолюбие и вера... в себя... Понимаете? Она изменилась, сэр! Поменялась...

- Что ты хочешь этим сказать? - терясь произнес Ковбой-Трофим.

- Ничего... Только, что сказал, сэр... В одних религиях почитают палачей, в других - мучеников... Она другая... Гугенот-реформатор... Это про нее в Новом Завете: "Разве не знаете, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду. Так бегите, чтоб получить...".

- Куда она собирается бежать? - настороженно спросил директор Цеха, странно взвинченный и утомленный обстановкой подвала, речами бигля, сеящими смуту в душе, смертью Толика Спиркина, раненным американцем, совершенно неуместным здесь, Лопухиной, выздоравливающей в своем кабинете после криминальной нефорэктомии..., всем этим весьма сомнительным и дурно пахнущим флером последних недель: со следователями, кабанами, бессмысленной и обременительной поездкой в Сызрань...

- Господи! - подумал он, взвинчиваясь еще больше: - Этот бездарный и опасный список безграничен!

Прошло две недели. Цех жил привычной жизнью большого научно-исследовательского хирургического центра, помешать отлаженной, изматывающе-напряженной сверх всякой меры работе которого не могло ничего: ни ежедневные серии операций на всех этажах, ни реанимация с интенсивной терапией послеоперационных больных, простых операций здесь просто не делали, ни строгая селекция пациентов для госпитализации, ни обследования, исследования, обходы, обсуждения, отделенческие и общеинститутские конференции..., ни приемы иностранных делегаций или визиты следователей...

Была однако и другая жизнь, невидимая и неизвестная большинству, не менее напряженная, опасная и изматывающая, чем в операционных..., обусловленная не столько обилием скопившихся пробем, сколько отсутствием механизмов их решения... И эта вторая жизнь почти замерла, подвешенная обстоятельствами, и копилась только силой, безысходностью и отчаянием, будто шарпей, застигнутый врасплох перед прыжком..., раздумывая то ли в горло вцепиться кому, то ли из ружья пальнуть, что за спиной маячит, или чтоб марши бравурные братанов-композиторов Покрассов прозвучали окрест, созывая к конной атаке на супостата...

- Хошь, всю правду-матку выложу, как на духу, Ленсанна? - загадочно улыбаясь, Вавила уселся в удобное кожанное кресло для почетных гостей, и высоко задрав на колено, как в американских фильмах на DVD, босую ногу в дранном сандале, не дожидаясь ответа, продолжал: - Ковбой-Трофим вызывал..., - и задумался, покачивая стопой и делаясь серьезным.

- Знаешь, что предложил наш любимый академик-геронт с Андреем Первозванным на шее? - спросил он, неведомо когда перешедший с ней на "ты" и томящийся потому в ожидании, что его одернут сторого или скажут привычное: "Колись, Вавила!".

Однако Лопухина не реагировала, белея все еще серым после подвала лицом, несмотря на внутривенные вливания жидокостей, витаминов, плазмы, белков ... и загар, который получала в отделении физиотерапии.

- Он предложил возглавить работу..., - Вавила напрягся, демонстрируя интенсивную работу мысли, - по исследованию, поиску и привлечению альтернативных источников донорских органов... - Помолчал и добавил: - В статусе руководителя отдела Цеха... Растрогал меня до оргазма... - Он замолчал и погрузился ненадолго в детали недавней встречи с директором Цеха, в реальность которой до сих пор верил с трудом...

Вавила был в кабинете Ковбой-Трофима всего один раз до этого и привычно ошарашенный, как каждый, побывавший здесь впервые, судорожно искал глазами директора, путаясь в нагромождениях стеллажей с конской сбруей, доспехами американских ковбоев, множеством картин и фотографий по стенам, столами большими и малыми со стульями и креслами, и садом с гомонящими попугаями у дальней стены... Невысокий и щуплый Ковбой-Трофим просто терялся в здоровенном ангаре.

- Проходите, Владимир Викторович! - сказал откуда-то издалека Ковбой и Вавила стал нервно топтаться у входа, оглядываться в поисках второго посетителя, и не находил, и от этого терялся еще больше и не двигался с места, сильно стресанутый антуражем небожителя...

- Здравствуйте, Владимир Викторович! - Ковбой-Трофим шел к нему с протянутой рукой...

Только тут Вавила сообразил, что это он и есть Владимир Викторович. - Может, он еще и фамилию мою знает, - шалел Вавила, пытаясь безуспешно вспомнить ее и испытывая незнакомые доселе восторг и страх, будто поставил в рулетке на кон все, что было, и знает уже, нечеловеческим знанием каким-то, что выиграл, хоть шарик подпрыгивает еще на замедляющемся диске...

- Мне кажется, голубчик, вы засиделись в Отделении Елены Александровны..., - Ковбой вопросительно смотрел на него, в ожидании реагажа, но сильно стресанутый Вавила предпочел за лучшее промолчать. Ему казалось, он на приеме у архангела и сейчас за спиной победно протрубят трубы, прославляя его неведомы пока заслуги. Он сидел неподвижно, подавляя отчаянно ежелание поглядеть по сторонам и трубы протрубили голосом директора Цеха:

- Хочу предложить вам новую интересную работу..., творческую почти... Уверен справитесь...

- Ты согласился? - спросила Лопухина, возвращая Вавилу в свой кабинет, и внимательно посмотрела на него, и забеспокоилась, и стала расхаживать, поглаживая черех халат послеоперационный рубец в боку.

- Н-ну... почти..., - стал мяться Вавила, стараясь по выражению лица понять, чего хочет эта всегда странная немного, загадочная, непредсказуемая женщина, восхитительно прекрасная и желанная, что держит его то ли за придурка, то ли за один из книжных шкафов, что стоят рядами в ее кабинете..., и понимая, что не угадать, добавил, переходя на привычное "вы": - Сказал, что посоветуюсь с вами...

Она дернулась телом несильно и подошла к нему: - Ты поступил опрометчиво, если без мата... Понимаешь...? Струсил..., переложив опять ответственность на меня... Ковбой предлагает тебе место доктора Спиркина...

- Ничто так не способствует душевному спокойствию, как отсутствие информации, ответственности и собственного мнения, - стал привычно дурачиться Вавила. - Да, грешен, труслив, необязателен и почти без принципов... Зато в меру честен, исполнителен и предан до гробовой доски, и влюблен в вас, как влюблены все вокруг, даже тот второй придурочный следователь из Богульмы в очках с толстыми линзами... - Он стал серьезным: - Сами решайте! А иначе за что Фрэт зовет вас предводительницей?

- Все равно делать выбор тебе придется самому... Я лишь попробую сформулировать альтернативы... - Она уселась на стол, чуть разведя колени и оттянув назад плечи, демонстрируя полюбившееся после операции нижнее белье с эмблемой вооруженных сил США - плотные серые майку и трусы, но сразу спохватилась и аккуратно закрутила ноги штопором, чтоб не отвлекать Вавилу:

- Во-первых, можешь отказаться... и все останется, как было... полулегально... Однако Ковбой-Трофим постарается надавить...

- Он уже надавил. Сказал, что с сентября здесь в Отделении мои услуги в качестве научного сотрудника вряд ли понадобятся, - встрял печально Вавила.

Она не обратила внимания на его реплику и продолжала:

- Далее..., во-вторых, значит: ты соглашаешься с его предложением и начинаешь заниматься поиском альтернативных источников донорских органов для Цеха. Стараешься и потеешь от усилий, как доктор Спиркин и его молодцы..., и потрошишь где-то на стороне, в подвале Вивария уже нельзя, доноров, доставляемых другими молодцами, более организованными и жестокими..., хотя спиркинские не на много лучше... или хуже...

Она задумалась, легко соскользнула со стола, подошла к окну и услышала полный сожаления или надежды громкий Вавилин вздох за спиной, а потом и текст:

- Если правильно понимаю, этот второй научный формат, грозит сумасшедшими бабками... всем нам...

Она опять не стала реагировать и продолжала, глядя в окно:

- ...и все идет привычным чередом, как шло всегда, как еще месяц назад... Согласиться на эту роль и не делать того, что ждут, нельзя... Себе дороже. Get the drift?*

Теперь молчал Вавила, разглядывая отросшие ногти на босой ступне и борясь с отчаянным желанием почесать между пальцами, а потом увидел узкую прямую спину Лопухиной у окна и сказал неожиданно для себя: - I\'ve got it by heart.* А третий..., что считаете правильным самым...?

Она повернулась к Вавиле, помедлила, уселась боком на подоконник и строго сказала:

- Ты соглашаешся с предложением Ковбой-Трофима...

- What are you driving at?** - удивился Вавила. - Только что вы говорили...

- Ты согласишься с предложением Ковбой-Трофима, - повторила Лопухина тоном строгой учительницы русского языка и литературы, - и станешь старательно заниматься поиском альтернативных донорских органов на стороне..., и доставлять их в Цех...

Она увидела, как обрадованный Вавила резво встал с кресла и двинулся к ней, улыбаясь и готовясь произнести одну из своих коронных шуток, прославляющих ее красоту и ум..., и спеша выложить главное, и понимая, что не успевает..., и что сейчас в приступе благодарности он перебьет, не дослушав, и станет говорить глупости, и развивать эту идею дальше, сказала отрывисто и резко:

-Под присмотром Прокуратуры!

Он сразу понял, про что она и остановился растерянный, стирая с лица улыбку и гримасу благодарности, и пробормотал невнятно:

- Избыток ума и есть его недостаток... В Прокуратуру позвонят и скажут: "Ковбой-Трофим выше всяческих подозрений и похвал, потому что он Ковбой-Трофим...". Его к тому же зовут в Политсовет Единственной России...

* Врубаешься? (жарг.)

** Врубился. (жарг.)

*** К чему вы клоните? (жарг.)

Он вернулся к креслу своему, сел, положил ногу на ногу, взял в пригоршню голые пальцы стопы, будто собрался потереть их, и громко спросил оттуда:

- Вы мстите Ковбою за почку свою?

Лопухина растерялась: - Ннет... Не думаю... Знаю одно: неучитываемые донорские органы не должны трансплантироваться хирургами Цеха... Этого не добиться, не убрав Ковбой-Трофима... В этом вижу миссию свою... Если хочешь и можешь... помоги.

- А если нет? Вы предлагаете мне внезапно научиться играть на... виолончеле или волторне...

Она молчала, вспоминая свой недавний трудный разговор с Волошиным...

- Я выступлю на институтской конференции и назову все вещи свими настоящими именами, - сказала она тогда.

- Ну и что? - спокойно отреагировал тогда Волошин. - У вас нет реальных доказательств, Елена Александровна... Только ощущения... Он вас при всех сравняет с землей..., с паркетом новенького конференцзала, приплетет безответную влюбленность в него и вынудит уйти из Отделения...

- Почему бы вам самой не встать на институтской конференции, Ленсанна, и не расколоться при всех или не двигануть в Прокуратуру, чтоб выложить лягавым, как было...? - Вавила будто услышал ее недавний диалог с Волошиным или почудились ему призывные марши братьев Покрасс в исполнении хорошего духового оркестра и мчался он в атаку, пригнув голову к шее коня, изредка покачивая шашкой.

- У меня нет доказательств... К тому же авторитет директора Цеха очень высок... Ты полезешь голым в бассейн к крокодилу?

- Значит, вы хотите послать меня туда..., в бассейн с крокодилом! - обрадовался Вавила.

- Я прошу тебя помочь вывести его на чистую воду...

- А почка, что изъяли из вас, которую Ковбой-Трофим трансплантировал этому придурочному и капризному big cheese* из Единственной России, что замордовал всех нянек и сестер? Разве это не доказательство?

- Вавила! - устало сказала Лопухина. - Откуда ему было знать, чью почку пересаживает..., или полагаешь, что к органу, доставленному в Цех бригадой забора, была приколота бирка с моей фамилией, должностью и ученым званием...? И почку-то доставал из меня не он..., а другой... И тот другой сам заплатил за это сполна...

- Сколько? - заинтересованно спросил он.

- Жизнью своей заплатил... - Она вернулась к столу, непривычно уселась в кресло, поискала сигареты и сказала:

* важная персона (жарг.)

- Дело за тобой встало, Вавила! Принимай решение...

Он забеспокоился, поднялся с кресла, попробовал пройтись по чужому кабинету, чего никогда не позволял себе раньше, но почувствовав скованность, уселся обратно и, забывая задрать босую ногу, мученически сказал:

- Sticking point! Тупик! - как мудро излагает ваш Фрэт... Я не должен давать повода, чтоб старый сукин сын выгнал меня из Цеха, как паршивую собаку... Не бигля имею в виду... Простите... На что жить тогда будем: две девочки, жена..., родители...

- Надеюсь, не станешь перечислять всю родню до третьего колена? - спросила Лопухина, не думая улыбаться.

- Не стану... А деньги, что сулит Ковбой-Трофим все равно очень большие... Вы в свое время согласились..., не отказались...

- Хочешь остаться без почки, как я, или без сердца и печени...?

- Вам легко давать хороший совет, подавая дурной пример...

- Вавила! Сукин сын! Поступай, как знаешь.

- Бить лежачего, Ленсанна, на Руси было безопасно всегда и очень эффективно... Можете рассмотреть этот тезис на примере своих предков... - Вавила чувствовал необычайный душевный подъем. Он отважно скакал в авангарде Первой Конной или мчался в конвое белых... Неважно... Он действовал... после долгих лет ожидания, несбыточных надежд, обещанных неизвестн кем, неизвестно кому...

- Доказанное примерами никогда нельзя считать доказанным. - Вавила вытаскивал из памяти, загруженной интернетовским абсурдом, все, что помнил и знал, ради сомнительной попытки размазать риски собственного злодейства, с которым согласился заранее...

- Как один из представителей среднего класса, величаемого вами биглями, я готов сотрудничать со стариком, понимая, что стану творить зло вместе с ним в этом бизнесе..., как творил его Спиркин..., как творили вы когда-то... Что есть зло? Часть человеческого бытия, не только разрушающая, но упорядочивающая связи между людьми..., гармонизирующая мир, делающая его динамичнее, привлекательнее и богаче... Что есть добро без зла? Ничто! Его просто нет... Оно не существует пока нет зла... Даже придурочные прагматисты американцы понимают это: "Добро надо делать из зла, потому что его больше не из чего делать..." Извлекая органы из донора, который обречен, мы спасаем..., спасаем в полном смысле жизнь людям, которым жить осталось всего ничего...

- Нельзя говорить о спасении одного, Вавила, если при этом убиваешь другого..., абсолютно здорового и невиновного. - Она стал уставать и вспомнила почему-то свой недавний поход в Третьяковскую галлерею с доктором Спиркиным, и его странную цитату из Микельанджело: "Что лучше: зло, приносящее пользу или добро, приносящее вред...?", и сказала, пытаясь вспомнить его настоящие имя и фамилия:

- Ты демагог, Вавила... Пытаешься подсластить конфету даже самому себе...

- Разве вы от безысходности не пытались делать то же самое...? - спросил он, опасно интерпретируя. - А этот чертов кобель-самурай, проницательный, прагматичный и мудрый..., познавший мир... Смог он найти справедливые для всех решения, примиряющие и объединяющие нас... Постарался ли он хотя бы сформулировать их в виде понятных терминов: добра... зла... раскаяния... расплаты...? Fucking beagle! Похоже, больше всего его интересует мир под юбками женщин: маленькое тесное пространство с запахами, притягивающими его с неимоверной силой... Под вашей - сильнее всего... Зло есть антитеза добра..., только и всего... "Полюбил богатый - бедную, Полюбил ученый - глупую, Полюбил румяный - бледную, Полюбил хороший - злую...".

- "Полюбил румяный - бледную, Полюбил хороший - вредную", - поправила Лопухина.

- Какая разница! - Обиделся Вавила. - Это не библейский текст - частушка и нечего придираться к точности цитаты, и искать в ней глубины...

- Дурень! Это Цветаева... Прекрасные стихи... Если не воевать со злом, полагая его простой антитезой в поэтическом сравнении, оно вытеснит добро... Закон единства и борьбы противоположностей..., как первый закон термодинамики... или следствие из него... Нельяза размыть зло или вину за него, как размывают риски в бизнесе, как разводят раков... или корабли...

- I should worry about it.* Вы слишком близко к сердцу принимаете марксистскую философию, Ленсанна... Если Ковбой готов платить..., мне много не надо, пару тысяч в месяц..., стану демонстрировать приверженность добру..., и тогда зло, упакованное в шероховатые денежные знаки с портретами ихних президентов, перестанет быть злом...

- Пока существуют такие как ты, незадумываясь выполняющие чужие приказы, всегда найдутся желающие отдавать их..., и зло не только останется злом, а станет плодиться....

Но конь под Вавилой скакал уже во весь опор и ему ничего не оставалось, как размахивать шашкой:

- Возможно! Но я не стану, как слепые надевать темные очки, предпочитаю наушники... Баста! Я согласен выполнять приказы... Пусть отдают! Я, доктор Вавила, представитель российского среднего бизнес-класса, готов уклониться от выполнения гражданского долга ради заработка и безбедного существования, готов притерпеть..., как за веру..., как гугеноты терпели, когда мочили их все, кому не лень... Пусть извлекают из меня почки или сердце, или печень для очередного ханыги big wheel**, не жалко... А, может, я родился в рубашке и не стану донором органов, как стали вы...

- Рассредоточься, Вавила! Ты не бигль, знаю, и не бизнесмен, хоть сильно хочешь им казаться, наслушавшись речей Ковбой-Трофима, и даже не представитель среднего класса... Ты ежик... из дерьма, утыканного палочками, про которого любишь рассуждать..., глухой и слепой..., в

* Меня это не колышит (жарг.)

** Важная персона. Шишка (жарг.)

наушниках и очках... Ступай! У меня дела...

- Хороший режиссер даже из дерьма делает конфету, - отбивался Вавила. - А тут еще палочки вам...

Почти совершенное, хорошо тренированное тело Елены Лопухиной легко и просто справилось с последствиями нефрэктомии. Оставшаяся почка взяла на себя функции удаленной и успешно фильтровала мочу, и удаляла шлаки за двоих... Она по-началу ограничивала себя в соленом и жидкостях, но скоро поняла, что в этом нет необходимости... Микрохирурги с восьмого этажа иссекли старый послеоперационный рубец в боку и наложили новые швы атравматичными иглами... изнутри..., и уродливого рубца не стало... Остался Ковбой-Трофим, зачастивший в Отделение с демонстрациями перед персоналом отеческой заботы и любви к ней, с ледянящей душу холодной вежливостью и пониманием того, что произошло, и почти не замечающий ее при этом, хоть глядел всякий раз с неизбывной заботой и состраданием, будто давал понять всем: "Ибо те, кто без закона согрешили, без Закона и погибнут; а те, кто под Законом согрешили, по Закону будут осуждены". *

Пришло лето, для характеристики которого применительно к кардиохирургии и трансплантологии лучше всего подходили слова про сезон слишком жаркий, чтоб делать то, для чего зимой было слишком холодно..., хотя в операционных и палатах Цеха воздух кондиционировала дорогущая американская система...

Институтский парк был удивительно ухожен, будто ждали визитеров высоких или заморских. Отъевшиеся голуби и примкнувшие к ним за зиму вороны демонстрировали редкостную привязанность к посетителям, встречая каждого таким доверительным и безбоязненным хлопаньем крыльев над головой, что родственники балдея, вынимали из сумок и раздавали птицам большую часть из припасенного в сумках...

Когда Станислава объявила о дне свадьбы, заявив публично, что торжество собрался финансировать Ковбой-Трофим, служивый люд задумчиво притих в недоумении, зная прижимистоть директора и отстраненность от институтских гулянок... А когда выяснилось, что для свадьбы арендован пароходик, пусть речной и маленький, Цех встал на цыпочки, стараясь постичь глубину поступка небожителя..., и не смог...

Пароходик назывался "Кузьма Минин" и институтская публика, традиционно подвыпив быстро и сильно, стала искать Митю Пожарского, и не находила, и осторожничая, старалась обходить стороной переднее пространство кораблика с Ковбой-Трофимом, негром и Станиславой за парадным фуршетным столом, привычно обсуждая новые хирургические идеи, как всегда идущие с Запада, собственную государственную власть, которая, в отличие от них, все еще могла позволять себе быть бездарной и злой, общих для многих из них молодых женщин, для которых специально снималась двухкомнатная квартира поблизости, набиравший силу бум со

* Новый Завет. Послание Римлянам, 2:12

стволовыми клетками, к которым, как большинство хирургов, относились скептически, полагая, что только скальпель способен...

Елена Лопухина и следователь Волошин, выступавшие свидетелями на свадьбе, сидели на верхней палубе, периодически включаясь в карабельное веселье и принудительную, не терпящую отлагательств и отказов, выпивку, когда новая партия хирургов, представляющих очередной специализированный департамент Цеха или его этаж, добиралась до них...

Они не заметили, как сильно поплыли оба под влиянием разномастного алкоголя, и с трудом удерживаясь от отчаянного желания поскорее сойтись с коллективом, попрекающим их неуместной на речном кораблике гордыней, старались поскорее расставить точки в слишком затянувшемся, еще с весны, но неизменно прекрасном, будоражущем воображение споре о привратностях любви палача и жертвы, не исключающем возможности постоянной сексуальной близости между ними...

Бигль Фрэт, давно и определенно высказавший на это счет все, что полагал нужным, из которого коронной фразой оставалось его неизменное: "You\'re the best!",* осторожно сидел, будто в Виварии, уложив зад на задние лапы подле Лопухиной, и с трудом оценивал происходящее, надышавшись алкогольных паров...

Он сразу почувствовал приближение Ковбой-Трофима, поднялся на ноги и почти неслышно зарычал, и стал быть себя по бокам хвостом, и переступать ногами.

- Ночи на Москва-реке все еще холодные, детка, - сказал немного пьяно директор Цеха, посмотрел укоризненно на бигля, пошатнулся из-за невидимой волны, и продолжал удивительно миролюбиво: - Простудишься.... организм ослаблен... лучше не рисковать...

Он стоял в ожидании ее реплики, демонстрируя уверенность и сопричастность всем прекрасным начинаниям Цеха, включая свадьбу простой лаборантки, на которую пригласил часть сотрудников, уверенный, что американцы непременно прознают про это...

А Лопухина молчала, вызывающе, даже дерзко, и придерживала бигля за ошейник с магнитной карточкой, которая давно размагнитилась.

- Похоже, ты не слишком расположена к беседе, - миролюбиво заметил Ковбой-Трофим, опускаясь на жесткую деревянную скамью с многочисленными именами и датами прежних параходиковых пассажиров, вырезанными ножем или выжженными сигаретами, и провожая глазами скользнувшего вниз по лестнице Фрэта...

- Если следователь столь дружелюбен к одному из фигурантов дела, это хороший признак, - продолжал излагать Ковбой. - Неправда ли, господин Волошин?

- Фигурант к тому же спит со следователем, - голосом для научных докладов сказала Лопухина и посмотрела в лицо директору.

- Надеюсь, в ближайшее время вы свернете свою работу в Цехе? -

* Ты лучше всех!

спросил Ковбой, повернувшись к Волошину, стараясь даже мимикой не реагировать на заявление Лопухиной.

- Полагаю, мы закончили уже. В противном случае меня не было бы здесь... В течение некоторого времени внешние контакты института будут контролироваться соответствующими службами и все...

- Прокуратура издаст меморандум или сделает какое-либо письменное заявление в связи с окончанием расследования? - Директор Цеха сидел удивительно прямо на неудобной скамье, очень современный, в любимых своих прогулочных одеждах серо-коричневых цветов из замши и кожи такой тонкой выделки, что казались обычной тканью, в двухстороннем шейном платке, улыбчивый и строгий, необычайно демократичный и недоступный..., "Небожитель, короче", - как любил говорить Вавила, - символизируя собой системы непреходящих ценностей и принципов страны.

- Нет - Ответил Волошин. - С нашей стороны не последует заявлений. - Он встал, протянул руку Лопухиной: - Думаю профессор Трофимов прав, Ленсанна. Становится прохладно... Вам лучше спуститься вниз...

Внизу, в передней части пароходика, где были накрыты столы, заваленные фуршетной едой, у стены в двух глубоких креслах, неизвестно как затесавшихся сюда, чопорно сидели Станислава и Эйбрехэм. Станислава в коротком платье на бретельках, черном и шероховатом, купленном в очень дорогом нью-йоркском бутике, мусолила в руке высокую рюмку с шампанским, а возле негра на полу, рядом со снятыми лакированными туфлями, которые несмотря на гигантские размеры, невыносимо жали, стоял широкий стакан толстого стекла, на четверть заполненный виски, и время от времени опасно кренился под ударами незаметной волны. Рядом с Эйбрехэмом в носках и свадебном сюртуке сидел Фрэт, а возле Славы на парусиновом стульчике примостился Вавила, как и негр, облаченный в непривычный смокинг...

Если Авраам испытывал некоторое смятение от происходящего, растерянно улыбался, демонстрируя удивительные зубы, непохожие на настоящие, и крепко держался лопатой-рукой за Станиславу, которая изо всех сил старалась приободрить его, пеориодически улыбаясь и нежно нашептывая что-то в ухо, понимая в душе, что счастье в браке с ним здесь, в России, не найдет, если не принесет его сама..., с собой..., то сильно подвыпивший Вавила чувстовал себя совершенно раскованно и непринужденно, и тащился во всю, наслаждаясь свадьбой, пароходиком, короткой дружеской беседой на глазах всего Цеха с Ковбой-Трофимом, впервые в жизни надетым смокингом, уважительными взглядами коллег, странной улыбкой Лопухиной, пожатием руки Волошина, дружбой с ветеринаром, Станиславой и биглем, и казалось нет здесь счастливее и радостнее его...

- Помни, девочка! - будто прочел недавние Славины мысли, вещал Вавила, автоматически поглаживая полноватое бедро. - Влюбившись люди теряют рассудок, чтоб потом, в браке, заметить это...

- Не парься, Вавила! Don\'t worry... - вяло среагировала она.

- What about the honeymoon?* - спросил улыбаясь подошедший Волошин.

- Только три дня, - оживилась Слава. - Абрашка должен контролировать ход ремонтных работ в Виварии... Нам хватит. - Она перестала, наконец, окать.

- В пятницу жду вас с Эйбрехэмом у себя на даче, - сказала Лопухина. - Волошин подвезет вас... Не забудь взять с собой Фрэта...

- Можно мне, Ленсанна, вместе с Фрэтом и молодоженами...? - настырно спросил Вавила, рассчитывая на вежливое "Конечно!". И тут же понимая, что не следовало напрашиваться, и стараясь сгладить предстоящую неловкость, добавил: - ...в качестве прилично зарабатывающего руководителя департамента внешних связей Цеха... Вы говорили: "Бедность не может быть сестрой высокого ума...".

- Фрэт говорил! - оборвала его Лопухина... - А еще он говорил, что для некоторых размышление - состояние почти противоестественное. Похоже, тебя имел в виду... Правда, бигль? - И отвернувшись, и посмотрев на Волошина, привычно маячащего теперь за спиной, сказала:

- Нам пора, Славка! Будь счастлива! Bye Abraham! See you on Friday evening in the country.*

Они встали оба: негр-гигант, чуть пригнувший голову под потолком, элегантный и строгий, хоть в носках, и вправду, похожий на большой концертный рояль с высоко поднятой крышкой и пюпитром для нот, и крупная тоже, чуть полноватая, белолицая, юнная женщина, смотрящаяся рядом с ним худенькой топ-моделью из команды известного на весь мир модельера, и Лопухина, восхищенная прелестью этой пары, кричаще разной и удивительно гармонично встроенной друг в друга, не удержалась и, приблизив к Станиславе лицо, и целуя в щеку, провела рукой по бедрам девушки, задержав на мгновение руку на твердой ягодице...

Под утро, мокрая от пота, с распухшими от поцелуев губами и синяками под глазами на осунувшемся за ночь и от этого еще более скуластом и прекрасном лице, с похудевшим телом девочки-подростка и грудью взрослой женщины, пытаясь безуспешно, который раз, расправить под собой свернувшуюся в трубку влажную мятую простыню, трудно дыша и накручивая на длинный указательный палец с ухоженным ногтем пружинисто-жесткие волосы Волошинского лобка, Лопухина сказала:

- Мне все еще кажется, что ту первую встречу в гостинице Россия после теннисного матча на Кубок Кремля придумала я сама...

- Это я ее придумал, доктор Лопухина, - сказал Волошин серьезно. - Постараюсь прямо сейчас воспроизвести по памяти... - И принялся осторожно высвобождать из тугого кольца волос ее палец, чтобы переместиться вниз, к бедрам, уже начинающим свой медленный путь в

* Где будете проводить медовый месяц?

** Пока. Увидимся в пятницу на даче.

стороны и вверх..., и переместившись, коснулся пальцами узкого светлого кустика над лобком с заметно тяжелеющей под ним, набухающей плотью, сразу ставшей влажной и требовательной, готовой к недозволенным ласкам..., и он, как в тот первый раз, убрав пальцы и упреждая ее желания, стал целовать кожу тугими с царапающей щетиной губами, которые, опалили лицо и вновь переместились вниз, и стали бродить по телу без всякого плана, обжигая сумасшедшим жаром, пока, наконец, не почувствовала и не прониклась сверхзадачей его действий, и не стала помогать, втягиваясь в губительный ритм ласки, которая, и она уже знала это, должна была привести его губы..., этот колючий жаждущий рот в то единственное место, уже горячечное и болезненное, которое трепетно поджидало исцеления, истекая влагой мучительного нетерпения...

- Я собралась выступить на институтской конференции, Игорь! - сказала Лопухина, глядя в быстро светлеющее окно. Закутанная в темный банный халат Nike, она сидела на кровати, поджав под себя ноги и аккуратно стряхивала пепел на пол собственной спальни. - Я должна это сделать..., и институтский люд ждет от меня поступков...

- Мы уже обсуждали эту возможность, - сказал Волошин, поднимая с пола широкий стакан с водкой на дне и поглаживая кончиками пальцев плоский дворянский живот перед собою. - Каждый раз мы оба соглашались с бессмысленностью подобного действия... Ты даже знаешь, почему...

- Значит оставить все как есть..., как было?! У кого из сотрудников Цеха выдерут почку или печень в следующий раз...? У Вавилы, Станиславы, Авраама?! Или заставят их сделать это с другими?! Налей мне водки чуть-чуть... В черном холодильнике на кухне..., верхняя дверца...

Она сделала несколько мелких глотков подряд, будто пробовала сильно горячий кофе, не поморщилась, тряхнула головой и темные волосы мощным столбом взмыли кверху, застыв там ненадолго, чтоб потом покойно и гладко опуститься обратно...

- Я должна сделать это, Игорь... Вавила привычно струсил и отказался идти против Ковбой-Трофима... Значит я... Больше некому... Ты сядешь где-нибудь сбоку и если станет совсем туго или невмоготу просто уведешь меня оттуда...

- Ты собралась воевать не с ветрянными мельницами, девочка. Ты замахнулась на один из символов нации... Он не просто блестящий хирург и талантливый организатор, он и вправду хирургический гений... Cама так полагаешь... У него все мыслимые награды, звания, должности... Он вхож в любые двери Москвы..., признан в мире...

- Прекрасно! Будто некролог прочел...

- А ты с одной почкой, - продолжал Волошин, не обращая внимания на реплику, - удаленной по его команде, хочешь воевать с ним...? Он просто раздавит тебя и вся карательная мощь страны обрушится на доктора Лопухину... из бывших дворян, прекрасную женщину, умную и красивую, хорошего хирурга и менеджера...

- Я не менеджер, Волошин! Я предводительница, как говорит Фрэт... Знаешь, как по-английский "предводитель"?

- Знаю... Leader... Лидер... Тот, кто впереди...

- Плохо учат в Юридической Академии... Предводитель - человек, способный поменять правила игры в отличие от менеджера, который строго следует им... Я хочу, наконец, начать дуть в свои паруса, как учила мать... Все что было до этого: учебная тревога для крыс на военном корабле.

- Ты собираешься поступить неразумно, Хеленочка!

- Да! Я неразумна, если полагать, что разумный приспосабливается к миру..., к обстоятельствам..., как Ковбой-Трофим, как Вавила..., как ты... Я гугенот-реформатор... и способна переделать мир..., сделав его лучше, ироничнее, справедливее, нетерпимее к злу..., и я сделаю это... - Она улыбнулась. - Наслушавшись такого не каждый согласиться участвовать...в зрелище этом... Но ты поможешь и не станешь отговаривать...

- Простите, что заставил вас ждать, Игорь... В операционной время имеет склонность периодически замирать... ненадолго... Трудный случай сегодня... Ничего, что называю вас так...

- Конечно! - задвигался в кресле Волошин. - Теперь я бываю здесь только неофициально... Ваш кабинет всякий раз поражает... и не только размерами... Ничего подобного не видел...

- Я вырос в маленьком приволжском городке... в деревянном двухэтажном бараке, который подпирали и подпирали бревнами, чтоб не упал... Он и сейчас стоит... Правда первый этаж в землю ушел... и стал нежилым. - Ковбой-Трофим резко встал из-за стола, подошел к подоконнику с цветком-задохликом, взял его в руки и продолжал, стоя к следователю спиной.

- У меня была своя комната в этом доме - чуланчик, который отец обшил досками и толем... Знаете, что такое "толь"? Прекрасно... Там стояла тумбочка, служившая письменным столом..., отец выдрал из нее дверцу, чтоб было куда ставить ноги..., тяжелый деревянный стул с высокой спинкой и сундучек с чуть покатой крышкой, на котором я спал до десяти лет, загороженный стулом, чтоб не упасть..., а потом уже не умещался и ночевал с родителями в одной комнате... Оставался почти метр свободного пространства на полу, застланном лоскутным одеялом: на нем я иногда делал по утрам зарядку... С тех времен осталась боязнь тесных пространств...

Ковбой вернулся к столу, помешкал, давая Волошину возможность начать, и вызвал секретаря - сухопарую старую деву, похожую на гобой, которой когда-то Лопухиной до смерти хотелось залезть под юбку, чтоб посмотреть, что там...

- Принесите нам чаю... и что-нибудь закусить... Выпьете коньяк?

- С удовольствием, - отреагировал Волошин и пользуясь паузой -академик копошился у бара, выбирая выпивку, - продолжал: - Знаю, всему предпочитаете "Греми", поэтому..., чтоб не обременять вас, плесните его чуток...

- Откуда вам известно про "Греми"? - удивился Ковбой-Трофим.

- Ну... Я ведь бывший мент, как говорят ваши сотрудники... Лягавый... Нюх у меня не хуже ищейки...

- Выкладывай господин Волошин, что привело вас сюда? - Ковбой стал строгим. - Через пяднадцать минут у меня следующая операция.

- Елена Лопухина..., в которую влюблен до беспамятства, так, что готов кричать про это, будто болен, собралась, против всех моих уговоров и даже угроз, на пятничной институтской конференции поделиться с коллективом всем, что ей известно по уголовному делу об обороте неучтенных донорских органов, недавно закрытому из-за смерти основных обвиняемых...

- Ее сообщение не включено в повестку предстоящей конференции, - спокойно отреагировал академик, - и я не собираюсь давать ей слово вне программы...

- Не уверен, что она станет просить его, - впервые улыбнулся Волошин, вставая из неудобного, очень глубокого кресла, в котором колени доставали лица. - Она будет настаивать на вашей отставке... Полагаю, у нее есть аргументы...

- Знаете, как приятно ощущать собственное могущество и влияние..., и не только в Цехе... Про то, что могу открыть любую начальствующую дверь ногой, уже говорил... - Ковбой встал и вновь подошел к окну, к любимому своему цветку... - Отказаться от этого самому..., по собственной воле невозможно... - Ковбой улыбнулся. - Наш сотрудник доктор Владимиров, по прозвищу Вавила, говорит: "Это, как реформировать календарь, в попытке ускорить роды"... И чем старше становлюсь, тем сильнее желание сохранить все, как есть..., как было...

- Как похоже они говрят оба, - с удивлением подумал Валошин, вспоминая недавнюю речь Елены.

- А наша Лопухина взбалмошная и упрямая молодая женщина, склонная к непрогнозируемым поступкам, - продолжал Ковбой, медленно наливаясь злобой.

- Мне кажется она оловяный солдатик, стойкий и отважный..., и надувала всегда ваши паруса..., хоть говорит теперь, что стала гугенотом в подвале Вивария.

- Почему она не идет в прокуратуру? Зачем ей этот фарс с конференцией...? Потому, что у оловяного солдатика кроме одной почки еще и нога одна...? Или она не солдатик, а бумажная балерина, что боится сгореть в огне...? - академик с трудом сдерживал себя, чтоб не перейти в гневе на жаргон, которому обучил его Спиркин.

- Она понимает, что вы неуязвимы, что бы ни творили... И прокуратура, защищая вас..., странно звучит для русского уха "прокуратура защищает", станет спасать ценности, которые нормальному человеку кажутся... сомнительными.

- Ей движет чувство мести, копившееся веками всем их дворянским родом, - устало прошелестел Ковбой-Трофим, немного успокаиваясь.

- Насколько известно, у Лопухиных не было серьезных проблем с царствующими домами России... Наоборот... А расстрелы и ссылки членов их семьи начались после революции...

- Неважно! Я не собираюсь отвечать за ошибки и просчеты ЧК, НКВД... или как их называли тогда! - Ковбой опять кричал, нервно перекладывая предметы на обширном письменном столе, и Волошин подумал, улыбаясь в душе, что вещей на столе ему хватит еще надолго...

- Вы разумный человек, Игорь... У вас высокое положение в обществе...

- У нее тоже, - перебил Волошин. - И ее, похоже, не очень интересуют старые ошибочные убийства Чека.

- У вас высокое положение в обществе, - гнул свое Ковбой-Трофим. - Жаль потерять его незаслуженно... Отговорите Елену Александровну... Она собралась на собственное аутодафе и ищет хворост для пятничного костра... Хотите, чтоб я поджег?

- Нет! - искренне сказал Валошин. - Не хочу! Из-за этого я здесь... Она почти всю жизнь считала, что вам принадлежала ее душа, а тело... просто доставалось в придачу... Теперь она знает, что вы владели только телом..., потому ей не страшно... Может быть вы сами найдете решение, способное остановить ее

- И не подумаю! - твердо произнес Ковбой-Трофим, и Волошин поверил, и засобирался, гася сигарету, поправляя галстук и стряхивая несуществующие крошки с брюк, стараясь делать все это одновременно...

- Простите, что отнял у вас столько времени, профессор Трофимов. - Волошин встал, наконец, и двинулся к двери, забывая пожать протянутую руку...

Он взялся за ручку, судорожно пересчитывая в голове самые, казалось, безумные варианты урегулирования и, по-прежнему ничего не находя, толкнул дверь, и услышал спиной..., даже не услышал, а почувствовал негромкий шелест Ковбоевых слов:

- Скажите, через год я уступлю ей место директора Цеха...

Он повернулся: - На это она не согласиться...

- А чего хочет эта сука?! - заорал издалека Ковбой-Трофим. - Чтоб меня упрятали за решетку?! В маленькое замкнутое пространство?!

- Ннет! Не думаю... Ей хватит вашего публичного позора...

Конфернц-зал Цеха был детищем Ковбой-Трофима, на которое он в свое время не пожалел ни денег, ни сил... Круто спускающийся к функциональной сцене высоченный амфитеатр на тысячу мест, с модерновыми креслами дорогого дерева из кожи со встроенными в подлокотники пюпитрами и наушниками для синхронного перевода, огромными окнами из поляроидного стекла, затемняющимися легко и быстро, дигитальной аудиотехникой, компьютерными проекторами, совершенно потрясающим бестеневым освещением, будто зал увешан операционными лампами, стенами, облицованными панелями из дерева ценных пород с большими портретами выдающихся хирургов, писанных маслом неизвестным художником, скорее всего с фотографий, в строгих широких и черных деревянных рамах, подчеркивающих их заслуги и подвешенных на одинаково длинных шнурах..., массивным длинным столом президиума на сцене, похожим на гигантский старинный сундук, набитый сокровищами, и концертным роялем в углу с приподнятой коричневой крышкой в тон стенам, паркету и коврам в проходах...

Все это великолепие странным образом оживало с появлением в зале Ковбой-Трофима, который и в этот раз демонстративно скромно уселся за маленький столик на сцене с переносной лампой и неизменным стаканом крепкого чая с грузинским коньяком, согласно институтской легенде, в серебрянном подстаканнике.

Когда конференция заканчивалась и врачи, готовясь поскорее выбраться из зала, стали подниматься, хлопая сиденьями кресел, и громко переговариваться, уже не обращая внимание на сцену, Лопухина встала и двинулась вперед к трибуне с микрофонами. Она не помнила, как шла по проходу почти из середины зала, встречая недоуменные взгляды, как увидала очень близко враз посеревшее под зимним загаром лицо Ковбой-Трофима, говорившего что-то, и попыталась улыбнуться неведомо кому, и не смогла, как остановилась возле трибуны, сбоку, забыв о микрофонах, и глядя в зал, и по-прежнему не видя лиц, произнесла негромко, будто себе самой:

- Я хочу сказать вам всем несколько слов...

Шум еще продолжался, но постепенно какая-то странная напряженность овладела всеми и зал быстро затих... Он даже не затих..., он будто вымер...

Она стояла, как казалось ей, очень неловко и беспомощно оглядывалась по сторонами, нервически переступая ногами, не находя места рукам, и одергивала пиджак, поравляла волосы, думая к месту или нет, что иногда, чтоб услышали надо промолчать, и несколько раз открывала рот в попытке начать, с ужасом понимая, что забыла подготовленный текст, кроме одной, как казалось ей теперь, совершенно дурацкой фразы откуда-то из середины: "...Самый важный плод человеческих усилий его собственная личность... Надо перестать бояться и заискивать...", и еще одной, из Вавиловых интернетовских прибауток: "Ссорится с Ковбой-Трофимом, все равно, что ожидать жалоб на качество парашютов", и увидела, как по проходу к сцене движется Волошин и рядом Фрэт, будто привязанный к ноге..., и сказала наконец:

- Похоже я заплатила за собственные ошибки... сполна, коллеги, а может больше... - Она увидела, что Волошин присел осторожно в кресло, почти у самой сцены, забывая опереться о спинку, а рядом, в проходе, аккуратно уложив зад на толстый ковер, устроился бигль, и оба уставились на нее, тревожно и с надеждой, в ожидании обещанных действий, и тогда она шагнула вперед, к краю сцены, и голосом, которым делала научные доклады, четко и внятно произнесла, удивляясь появившейся из ниоткуда свободе и легкости:

- ...Потому хочу просить задержаться на несколько минут.. И вас..., - она обернулась к Ковбой-Трофиму...

...Когда она кончила и посмотрела на Волошина, что почти победно улыбался, поглаживая загривок Фрэта, прошло не более пяти минут, в которые она умудрилась втиснуть, будто это библейские тексты, не столько обличения двойного менеджмента Ковбой-Трофима, сколько новые правила и поведенческую стратегию в науке, хирургической трансплантологии и бизнесе, способных обеспечить достижение совсем других целей, сулящих признание и благополучие сотрудникам..., не учреждению под названием Цех, которое и без того давно уже было самодостаточным..., и, вслушиваясь в звенящую тишину размышляющего конференц-зала, забитого под завязку институтским людом, очень умным, квалифицированным, ушлым и небедным из-за постоянно подносимых родственниками гонораров в конвертах, тоже полулегальных..., поняла вдруг, что дорога, на которую звала, совсем не так легка и понятна, как казалась из подвала Вивария, где лежала брошенная всеми после бандитской нефрэктомии..., и еще Ковбой-Трофим за спиной, не проронивший ни слова до сих пор...

Она оглянулась и напряглась в ожидании атаки, которой не последовало... Ковбой-Трофим одиноко сидел за маленьким столиком с переносной лампой, беспроводным микрофоном и стаканом густого темно-оранжевого чая в подстаканнике, и держал паузу..., так мастерски, даже виртуозно, будто до прихода в Цех много лет прослужил во МХАТЕ, прекрасно понимая, что каждая лишняя секунда тишины работает на него..., на его сценический образ..., и прошлый, и создаваемый здесь и сейчас, прямо на глазах ошалевшей институтской публики..., и наслаждался молчанием...

А когда понял, что надо встать и что-то сказать, было поздно, потому как зал, похоже, принял решение, без дополнительных переговоров и консультаций, молча и быстро, тревожась лишь предстоящим и почти соглашаясь с ним...

- Елена Александровна хороший хирург и организатор. - Ковбой шелестел, старался наверстать упущенное, зная, что проигрывает, но упрямо шел вперед, будто вел на кабана на давнишней зимней охоте в подмосковном лесу вседорожник свой, готовый биться до конца...

- И это не секрет для нас всех, присутствующих здесь..., как и не секрет, что она была втянута в..., - он на мгновение замялся, стараясь подобрать наиболее мягкую формулировку, - ...в незаконный оборот донорских органов, часть которых, как ни прискорбно, прошла через отделения Цеха... Во всей этой сомнительной истории, которая к счастью закончилась, для меня остается непонятным одно: зачем было убивать молодую беременную женщину только ради того, чтоб имплантировать больному Рывкину..., человеку сомнительной репутации... и пьянице человеческий зародыш...?

Зал удивленно и негромко загудел. Ковбой-Трофим встал, подавляя гул, уверенно и легко, демонстрируя, что возраст - категория, давно укрощенная им, почти бессмертным всемогущим директором Цеха, не только создавшим институт из ничего, на голом месте, но обеспечившим всех их, сидящих здесь, учеными степенями, званиями и должностями, и неплохими гонорарами, которым могут позавидовать хирурги многих, если не всех московских клиник. Отпил из стакана с подстаканником темно-оранжевую, почти коричневую жидкость и сказал:

- Мы все понимаем, как ей досталось... и что это стоило здоровья...

- Мне это стоило гораздо больше, - подумала Лопухина, но ничего не сказала.

-...и как она инстинктивно жаждет реванша, припоминая трагическую судьбу своего клана, - продолжал директор. - Все этих сосланных на каторгу, в ссылку, невинно убиенных благородных, хорошо образованных и когда-то состоятельных людей Лопухиных... Не станем придавать значения словам... Надо время, чтоб она полностью восстановилась... физически... Жить с единственной почкой очень тяжело, зная как легко любая банальная инфекция может вывести ее из строя... А душевных сил у очаровательной Елены Александровны хватит на всех нас, присутствующих здесь... Спасибо... Все свободны... Досвиданья...

А зал сидел..., молчал... и, похоже, не собирался расходиться...

Лето в этом году было приятным во всех отношениях, как гоголевская женщина, и не хотелось думать, вспоминая Эзопа, что не всегда оно будет...

А Москва, неупорядоченными рывками без ритма и мелодики, становилась все красивее, превращаясь из низкорослого купеческого города-подростка, а потом социалистически образцового мегаполиса-героя с целой кучей орденов неизвестно за что и куда прикрепленных, с редкими вкраплениями архитектурных шедевров, в одну из самых современных, комфортабельных и привлекательных столиц мира. Так, наверное, разбивая скорлупу изнутри появляется на свет в рванном джазовом ритме птенец... и становится центром вселенной..., или собирает мальчуган редкостный трансформер, претендующий на уникальность..., как галактика...

В это лето хаотично возводимые современные дома-стиляги с крышами-шапочками на любой вкус и даже целые кварталы, независимо от предназначения и расположения, еще недавно казавшиеся странно, даже вызывающе, эклектичными и бездарными в море стандартных и убогих социалистических коробок-построек из под дешевых туфель, вдруг начали выстраиваться в удивительно гармоничную чуть синкопированную мелодику инновационных архитектурных форм, зазвучавших поразительно слаженно, торжественно и величественно, и сразу возникло неизвестно откуда ощущение неизбывной уверенности в собственных силах и больших денег, поселившееся в воздухе московских улиц и площадей, и придающих почти сказочную прелесть всем этим Немецким слободкам, Чистым прудам, Солянке, Цветному бульвару...

Фрэт теперь знал не хуже старожил-таксистов свой город и очень любил, гордился им и понимал, и московские запахи стали такими же родными и близкими "до боли", как любил повторять вернувшийся из ссылки одноглазый дворняга Пахом, на котором не стали делать эксперименты в чужом институте, будто Москва - любимый Виварий, только что отремонтированный, скорее выстроенный почти заново и с иголочки оснащенный старательными американцами...

Кабинет Эйбрехэма с огромным окном во всю стену походил на офис, что расположены обычно на Пятой авеню, а лаборантская, в которой ночами обреталась Слава, превратилась почти в гостиничный номер с письменным столом, кожанными креслами и большим диваном с дистанционным управлением - remote control, который настойчивый ветеринар нашел в одном из нью-йоркских мебельных магазинов...

- Каждая лабораторная собака заслуживает отдельного номера, - говорил Авраам Лопухиной по-английски на полном серьезе: русский ему не давался, кроме нескольких матерных слов, которым научил его кто-то из служителей Вивария, произносимых с такими искажениями, что понять кого он имеет... в виду было невозможно. Ветеринар постоянно использовал Славу переводчиком и был счастлив этим, а она демонстрировала пострясающие способности в английском, забывая окать, и теперь ее часто приглашали в Цех на синхронные переводы и переговоры, и хорошо платили...

- Каждое лабораторное животное заслуживает отдельного номера в Виварии..., особенно собаки! - говорил ветеринар. - К сожалению, мы не можем предоставить им подобные удобства, даже в Америке..., но то, что мы сделали для них здесь... почти сделали... просто замечательно. I get it up!*

- Здравствуй, собака! - сказала Лопухина, косясь на телевизор Sony с картинкой новостей CNN на экране, стоящий на полу, от которого только что отвернулся Фрэт, и уселась удобно перед ним на высокую гигиеничную табуретку из нержавейки и толстого небьющегося стекла-сиденья, и оглядела стены, тщательно отделанные веселым кафелем, и пол без традиционных опилок, крытый неизвестным гладким материалом с многочисленными отверстиями для стока воды... Просторные клетки из нержавеющей стали, зарешеченные спереди крупной сеткой, стояли у длинной дальней стены друг на друге в два этажа. Их конструкция была удивительно рационально и просто приспособлена для ухода за животными, и запаха в помещении не было совсем, хотя в клетках находилось больше десятка биглей...

- Похоже, Абрам готов исполнять любые твои прихоти, собака. - Она нервно улыбнулась. - Попроси компьютер тогда... и кресло-качалку, и беспроводные наушники..., и закажи пиццу Maxima...

- Что-то случилось? - спросил Фрэт, втягивая в затрепетавшие ноздри запахи молодой женщины, мгновенно проникаясь прочно поселившимися в ней отчаянием и тревогой, и печалью, такой глубокой и беспросветной, что до дна не добраться, как ни старайся и не копай...

* Я тащусь! (жарг.)

- Фрэт! Ничего не происходит! Будто не покончил с собой доктор Спиркин в подвале Третьяковской галлерее, не спился окончательно талантливый Митя Борщев, испугавшись ответственности за легкомысленные связи с криминальным миром и работающий грузчиком теперь в Универсаме, у меня по-прежнему две почки и не было выступления на пятничной институтской конференции...

Она достала сигарету, закурила, нервно затянулась и автоматически, не думая и не глядя, швырнула зажигалку в дальнюю корзину для мусора, и лишь потом, наблюдая за полетом, почувствовала непривычную тяжесть в руке перед броском...

- Если что и происходит, то только плохое, Фрэт... Та безумная ночная пьяная прогулка Рывкина с Митей холодной весной по ночному Соколу дорого обошлась ему... Похоже, избыточные дозы алкоголя..., по его рассказам он выпил чуть больше литра водки, убили зародыш, неприспособленный к подобным нагрузкам интоксикантами... Видимо, нежные клетки эмбриона, несмотря на хорошее кровоснабжение, просто денатурировали, как необратимо денатурируются белки под воздействием спирта... Он уже давно опять очень старый и больной..., на постоянном гемодиализе... и я должна, наконец, решиться на трансплантацию ему новой почки... В жизни бы не стало делать этого..., он он-то, как раз заслужил...

- Почему у нас так устроено, Хеленочка, что все, даже самое хорошое..., гениальное почти..., идет backasswards и уничтожается на корню...? Талантливые русские генетики до- и послевоенных лет, что были тогда впереди всех, всего мира... Большую часть из них посадили, многих растреляли, генетику обозвали лженаукой... Русский биолог Демихов в середине прошлого века в Москве начал первым в мире получать в эксперименте реальные результаты после пересадки органов..., даже головы... Хорошо, что не был врачем..., поэтому его не принимали всерьез и не закрыли..., лишь объявили трансплантологию буржуазной наукой..., а к нему приезжали учиться из заграницы те, кто позже стали признанными лидерами клинической трансплантологии... Почти целый век в запасниках Русского музея в Ленинграде парились картины гениальных русских художников двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия... А эксперимент с человеческим эмбрионом ты повторишь..., рано или поздно..., - печально закончил Фрэт и, глухо стукнув о пол тяжелым хвостом, добавил: - Не думаю, что сегодня многое изменилось..., скорее наоборот... Ты - предводительница... Меняй!

- Наши недостатки - продолжение наших достоинств, говорит умница Вавила, черпающий мудрость в Интернете... Вот почему их так много... - Она посмотрела, не видя, в окно, втянула в себя воздух Вивария и не почувствовала привычного мерзкого запаха мочи и гнилого мяса, и улыбнулась удивленно и почти радостно, и сказала, подумав мгновение:

- А Волошин все больше напоминает мне Славкиного Авраама, увлеченного реновацией Вивария по-американски... Следователь влюблен и счастлив безмерно, что заполучил меня всю..., все тело, и до души ему почти нет дела...

- Значит неучтенные органы по-прежнему проходят через отделения Цеха? Я прав? - Бигль снова стукнул о пол толстым хвостом.

- Проходят...

- Почему ты тогда не остановишь это?

- Я не знаю, какие из них криминальные... По документам все всегда в порядке: полный кворум требуемых специалистов, включая юристов, присутствующих при констатации мозговой смерти потенциального донора, даже письменные согласия родственников... Выборочная проверка ничего не дает, а контролировать все подряд никто не позволит... А главное..., - она замолчала, привычно погружаясь в болезненный пересчет понесенных утрат, нереализованных возможностей...

- Что главное, Хеленочка?

- Главное...? Главное - Ковбой-Трофим! Заботливый, по-отечески внимательный и демократичный, напрочь забывший все обиды, готовый притерпеть еще больше..., а под этим всем..., знаю, будто сам рассказал по секрету, единственное желание, поглотившее его целиком, ради которого, похоже, и живет теперь: изъять оставшуюся почку мою... Не выдрать по-бандитски с корнем, а удалить... умело и артистично..., и тогда мне конец... Даже если вдруг найдут, как в прошлый раз, экстренную пересадку делать никто не станет... Пока он в Цехе все будет идти как всегда..., как было..., backasswards..., включая правительственные награды, визиты в Кремль, Парламент, Белый Дом, заграницу... А все, что наговорила..., наобещала тогда сотрудникам Цеха на пятничной конференции остается нереализованным всуе... Нельза совмещать эффективную хирургическую службу с душевным разнобоем и склокой среди сотрудников... Интриги - сила слабых, говорил Шекспир. Он знал толк в таких делах... Провалиться сквозь землю - самая легкая кара для меня сегодня...

- В неразумный век разум, выпущенный на свободу, губителен для его обладателя, - произнес Фрэт, разглядывая голое тело Лопухиной под халатом и солдатскими трусиками с майкой, маркированными знакомым US Army... -К сожалению, не знаю кто сказал... То же можно относится и к справедливости.

- Фрэт! - улыбнулась Лопухина. - Ты опять больше озабочен моей промежностью, чем проблемами и душой... Не втягивай в себя так сильно воздух окрест... Мне хватит Волошина и его рассказов про преданную службу президенту-государю... Ты стал совсем русским..., just the new Russian, которому до фени чужая жизнь... Хочешь, куплю тебе кресло-качалку и беспроводные наушники, чтоб слушать передачи BBC...?

- Купи! - согласился Фрэт. - Хотя новости CNN меня вполне устраивают. А еще смотрю мой любимый Первый канал, всякий раз удивляясь второй древнейшей профессии, которую у нас теперь путают с первой..., а еще оскопленный НТВ, то ли с золотым зубом глубоко во рту, то ли с глубоко запрятанной фигой в кармане...

- Что делать? - спросила она, стараясь показать, что не ждет ответа и готова искать его сама.

- В тебе есть главное, Хеленочка: ты знаешь, как надо..., а справедливость и долг..., и готовность притепеть достались по наследству вместе с редкостной четвертой резус-отрицательной группой крови... Ты предводительница..., гугенот-реформатор... В суете отделенческих забот и вялотекущей войны с Ковбой-Трофимом ты стала забывать об этом... God helps those who help themselves.

- No, Frat! These things gripe my sole... I\'m still in a jam..., just shit out of luck...

- Get the lead out of your ass and do what you need!

- Frat! You are the best...*

Каждый вечер Фрэт спускался в подвал Вивария будто на дежурство: что-то гнало его туда... Он сидел два-три часа, втягивая в ноздри еще витавшие в воздухе запахи беды, приключившейся с Еленой Лопухиной; беды, которой обычный человек противостоять не может, а потом возвращался к себе. Через несколько дней он понял, что ищет встречи с Ковбой-Трофимом, и уверенность, что тот рано или поздно придет, крепла, но Ковбой не шел...

Фрэт сидел, уложив зад на лапы, разбросав хвост, и привычно полемизировал с собой, путая понятия, беспричинно причисляя себя то к американцам, то к русским, то становясь собакой..., и в этом бессистемном водовороте размытых терминов его самурайский разум, способный видеть и постигать одновременно, чувствовал себя уверенно и свободно...

- У них... Нет..., у нас.. только два класса: очень богатые и бедные очень... Чиновники-шарпеи и голубые олигархи-доги, как Билл, обучающие дворняг-бедняков Пахомов выстраиваться в бесконечные трубопроводы, транспортирующие заграницу сырье... И нет буржуазии..., надежной и прочной, как бигли, на которую можно опереться... Власть с очень богатыми и беднота никогда не станут опорой: все равно, что опираться одновременно на белочку и слона...

- Недавно нам привезли дюжину биглей из Питсбурга, штат Пенсильвания..., - вспомнил он. - Сильных и смелых, с прекрасной наследственностью, чтоб размножались, давая начало среднему классу... А мы сунули их в зловонный собачник и стали кормить отбросами с институтской кухни, и бездарно оперировать, как прооперировали Лорен... и меня...

- А интеллигенция российская...? Разве это не бигли..., не средний класс? - подумал Фрэт и увидел за тяжелой металлической дверью Ковбой-

* - Господь помогает тем, кто хочет этого

* - Нет! Беспомощность терзает мою душу... Я все еще в беде..., в дерьме по самые уши...

- Оторви задницу от стула и делай, что надо! (жарг.)

- Ладно, Фрэт!... Ты самый лучший...

Трофима, сующего ключ в замочную скважину..., и успел сказать: - Нет!, - и встал, и двинулся к дальней стене, где оставались старые функциональные кровати из клинических отделений Цеха вперемежку с матрацами в потеках застарелой мочи, и присел там на задние лапы, вытянув хвост в струну.

По тому, как войдя Ковбой-Трофим уверенно нашел в темноте выключатель и зажег бестеневую операционную лампу над столом с цифровой видеокамерой, Фрэт понял, что здесь он не впервой. А тот подошел к столу, постоял, провел рукой по стальным поверхностям, функционально разделенным на сегменты, перемещающиеся по желанию во всех плоскостях пультом дистанционного управления, и неожиданно легко взобрался на стол, обхватил руками согнутые в коленях ноги и положил на них голову, как Лопухина, и затих...

Фрэт поежился в углу, а потом двинулся к операционному столу и сел перед Ковбой-Трофимом, глухо стукнув хвостом о пол и выжидательно посмотрел. А тот совсем не удивился, будто знал все про Фрэта и про дежурства его вечерние в подвале, и сказал ему или себе..., не понять:[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Плоть дряхлеет, а сила душевная нет, и влияние растет и известность, и здесь, и заграницей, [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]а может даже [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]и в Цехе...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Ну в Цехе, вряд ли...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], - отреагировал Фрэт. - Слишком много зла причинили и скрывать это стало почти невозможным..., даже если Прокуратура [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]оберегая возьмет над вами тотальное шефство... или о депутатском мандате похлопочет...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Что ты себе позволяешь? - несильно удивился директор. - Разве может прибывшая из Штатов[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ] собака, даже такая инбредная и чистопородная реплика[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], как ты, судить о зле[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]... или добре здесь, в России...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]?

- Не думаю, что принципы добра и зла сильно коррелируют с географическими [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]терминами, - сказал бигль. - Библия, которая впервые рассмотрела и оценила эти [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]понятия, даже если полагать, что [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]в ней представлено мнение лишь одной стороны[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], воспринимается одинаково на всех континентах уже много сотен лет... [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Ты считаешь все мои звания, должности и награды незаслуженными? [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]- спросил Ковбой-Трофим, будто сидел со старым приятелем в маленькой [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]домашней кухоньке под Саратовым и пил водку из фа[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]янсовой чаш[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]ки для чая, закусывая яичницей и бутербродами с докторской колбасой...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Не знаю...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Попробавал бы приехать в Москву молодым зеленым врачем и стать тем, что я есть сейчас...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], без связей, нужных знакомств, влиятельных родителей...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Вам был дан Богом удивительный хирургический талант, который просто пер из вас... Не заметить его мог только слепой, и то, если в темных очках...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], или глухой, что в наушниках Sharp...

- Видишь?! - оживился директор, но со стола не слез. - Я всего добился сам... Своей головой, руками...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- ...и [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]пенисом, - хотел добавить Фрэт, но промолчал, а Ковбой продолжал, словно некролог читал или получил последнее слово на суде и спешил произвести впечатление[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ] на присяжных...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Я постоянно тренировал пальцы игрой на скрипке, сшивал простыни хирургическими иглами[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], зажатыми иглодержателем[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], прошивал и перевязывал в трехлитровой банке[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ] с помощью инструментов куски [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]ткани, отрезанные от собственного пальто..., сидел ночами в морге, изучая доступы к органам[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ] и сосудам...[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Надеюсь, не станете перечислять [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]весь послужной список, - попытался остановить его Фрэт[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ], - включая названия этюдов из Школы беглости для скрипки, что привели вас в директоры Цеха...? Меня скоро примутся искать коллеги... - Он помолчал, удивляясь позе Ковбой-Трофима на операционном столе, такой знакомой[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ] и [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]странно притягательной... [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Не стану... [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]Для бигля ты достаточно интеллигентен, парень... Как ты умудрился?[Author ID512: at ]

[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ] - Тут нет моей заслуги... Все сделали инженеры из лаборатории генетики в Питсбурге, штат Пенсильвания... Примерно также, как вас Господь наградил потрясающим хирургическим талантом, ярким и спасительным для больных...

Фрэт обошел стол, разглядывая сидящего Ковбоя, продолжая удивляться позе: так похоже недавно сидела на этом столе Лопухина...

- Интеллигенция совсем не то, что вы думаете, мистер Трофимов... Это не класс..., и даже не средний, которого у нас почему-то все еще нет. Это узкая, всего в один слой, прослойка достаточно честных и порядочных людей, умеющих себя вести в любых обстоятельствах..., умных и образованных, пищущих книги и картины или хорошую музыку, открывающих или изобретающих что-то, и ценящих превыше всего не свободу и справедливость, но собственные комфорт и благополучие, и готовых ради этого на все..., почти на все, особенно в нашей с вами стране... Это, вроде непреложного биологического закона...

Фрэт был удивительно спокоен, будто, наконец, решил для себя, что и как станет делать в нелегальной ночной операционной, в которой несмотря на заканчивающийся ремонт ничего поменялось и не происходило: ни со стенами, ни с потолком, ни с оборудованием...

- Если мы два интеллигента, то что мы сделали для своей страны, сэр: изобрели порох, создали цифровую видеокамеру, интернет, джаз..., придумали колесо, полифоническую музыку, маточные спирали, импрессионизм, атомную бобмбу или эмпириокритицизм...? Мы просто использовали собственные интеллект и гибкость ума, чтоб приспосабливаться, быть послушными и выгодно продаваться, и покупаться... [Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Что делают два интеллигентных человека ночью в подвале институтского Вивария? - прервал затянувшийся монолог Фрэта Ковбой-Трофим и было заметно, что он начинает нервничать.

- Из нас двоих одни - бигль..., другой... Хотите, чтоб прямо сейчас выложил все, что думаю про вас и про зло, которое чините...?

- Не надо... - остановил его директор. - Достигнув цели, замечаешь, что ты всего лишь средство, - и легко спрыгнул со стола, демонстрируя бесстрашие. - Нехватало, чтоб я начал сводить счеты с собакой. - Он странно хихикнул. - Завтра пойдешь в эксперимент... Станешь донором доли печени для одного из своих детей-биглей... Если сможешь выжить после операции, разрешу Лопухиной забрать тебя домой... Давно просит...

Он вынул из заднего кармана брюк нож, инкрустированный слоновой костью, нажал на невидимую кнопку и вместе со щелчком, таким же глубоким и приятным, как звук захлопываемой двери дорогого автомобиля, над которым специально работают дизайнеры-акустики, вылетело лезвие, пасмурно блеснув, удивительное широкое и длинное...

- А это стилет..., выкидуха, как любил говорить покойный Толик Спиркин. Видишь? Надеюсь, знаешь быстроту моих реакций и точность движений? - спросил на всякий случай Ковбой-Трофим.

- Знаю... Кабан на охоте не смог одолеть вас, хоть и был недалеко от цели... Вседорожник спас...

Они помолчали и стало заметно, как были обеспокоены оба, и как каждый старательно и молчаливо произносит в душе монолог: один в оправдание, другой обвиняя..., и воздух в нелегальной операционной густел взаимными обидами, упреками и бессмысленными обвинениями, потому что логика и мораль, и почитаемые обоими ценности постепенно уходили, растворяясь в злобе, ненависти и вражде, и противоречия становились антогонистическими, и служили, согласно классическим постулатам, приписываемым Марксу, стимулом классовой..., проще говоря, видовой борьбы: собаки и человека.

Первым это понял Ковбой-Трофим и спросил:

- Почему ты взял на себя эту миссию, а не доктор Лопухина или следователь Волошин, или бывший ординатор Вавила, или коллектив Цеха...? Разве мало там достойных людей..., умных и хорошо образованных, как любишь говорить...

- Потому что все они, в отличие от вас, действуют по правилам...

- Я тоже! - поспешил заверить Фрэта Ковбой-Трофим.

- Вот как?! - удивился бигль. - Разве изгоняя когда-то из клиники доктора Спиркина, увидев в нем соперника, который оперировал не хуже, а лучше, вы действовали в рамках правил?

- Пойми! Зависть сильнее и непримиримее, чем ненависть... Он и вправду был гением в хирургии... Не мог ему этого простить никак... Ему не надо было даже оперировать... Хватало того, что просто клал руку на больной живот, и человек выздоравливал.

- За это нельзя изгонять...

- Можно... Два больших хирурга в одной клинике непозволительная роскошь...

- А изгнав, в отместку или в качестве благодарности, вы втянули его в бандитский оборот нелегальных донорских органов, обставив все так, будто он главный, а вы - жертва, вынужденная подчиниться обстоятельствам...

- Это просто была разумная тактика...

- А Лопухина? - спросил Фрэт. - Разве не заслужила вашего покровительства? Умная, добрая, удивительно красивая и породистая, как лошади, которых вам так и не удалось заполучить.., говая ради вас на любые жертвы... Чем она провинилась?

- В ее покладистости и преданности постоянно сквозила такая самонадеянность и гордыня, и независимость, которым до сих пор не могу найти определения и оправдания, несмотря на то, что вырастил и воспитал, как большого хирурга, и дал все, о чем может только мечтать молодая женщина ее вазраста и специальности...

- А разве не платила она научными результатами, участием в бизнесе бандитском, телом своим удивительно прекрасным, по сравнению с которым ваши постоянные сексуальные партнерши кажутся обрубками корявых подмосковных осин, спиленных за ненадобностью? - удивился Фрэт, уже зная ответ.

- В сексе прелесть партнерши не является доминирующим фактором, - сказал Ковбой-Трофим, - Иногда уродина с кривыми ногами, потными подмышками и прыщами на спине обладает таким "поди сюда", которое не снится манекеншам из самых богатых и престижных модельных конюшен мира...

- Удивительная связь существует между вами и женщинами рода Лопухиных..., начиная с Машинистки - Лизы Лопухиной и прилежного пионера Глеба в заштатной Сызрани..., затем Анна и молодой хирург Трофимов..., наконец, Елена Лопухина и известнывй на весь мир академик Ковбой-Трофим... Странно, неправда ли? И всегда вы - злодей, а они...жертвы, хоть все и были влюблены в вас... - Фрэт подождал, надеясь услышать комментарий директора Цеха, но тот молчал. - Не может быть, чтоб вы никогда не задавались вопросом "почему?!". Традиционная ненависть простолюдина к аристократкам..., один из Эдиповых комплексов школьника, бездарно предавшего ни в чем неповинную девушку..., месть из чувства вины...? Этот последний случай редкостный даже для традиционной психиатрии...

- В них всех презрение к человеку из толпы, - неохотно заметил Ковбой и было видно, что думает совсем о другом.

- Это не повод..., чтоб предавать и убивать, - сказал Фрэт. - Елену Лопухину спасло чудо: доктор Спиркин не стал убивать ее после нефрэктомии... и мы никогда уже не узнаем почему он решил ослушаться вас... К тому же вы - не человек из толпы...

И оба сразу поняли, что безобидная дискуссия на темы общечеловеческих ценностей закончилась и текст, который собрался произнести Ковбой-Трофим в свое оправдание, про: "А я и не собирался убивать..." и который так и не произнес, проникшись бессмысленностью подобного заявления, уже ничего не изменит...

Они оба перешли в другой формат: бигль в свой, запомнившийся охотой на бесстрашного и мудрого медведя-людоеда в лесах, окружавших Мемфис, штат Теннеси, в начале прошлого века..., а Ковбой-Трофим никуда не перемещался, потому как постоянно носил в себе другой слой-формат, в котором похищали и потрошили людей ради донорских органов для серых трансплантаций...

Фрэт оглядел знакомый подвал с дорогой бестеневой лампой над операционным столом и увидел, как отдаляются стены, вытесняемые непролазным лиственным лесом в пригороде Мемфиса..., рекой в густых зарослях тростника и лозняка с одной стороны и высоким открытым берегом с другой, и стаю гончих..., и бросил напоследок Ковбой-Трофиму, как бросают неудобный в полете мяч-дыню в регби:

- Вам надо уйти из Цеха... самому..., торжественно и с почестями, если захотите, и еще одним орденом..., но самому..., чтоб Елена Лопухина могла выполнить свою миссию... Она... Она достойна... и заплатила за все... и расплатилась... единственная, способная очистить Цех от скверны, что так умело и старательно насаждали, и сделать его лидером мировой трансплантологии...

Лес был совсем близко: он уже чувствовал будоражащие тело запахи прелой листвы, под которой сновали отъевшиеся за лето мыши, перетаскивая в норы высохшие ягоды, желуди и грибы..., терпкий пот давно и сильно взапревших гончих, взмыленных лошадей, сбруи, охотничьих доспехов, тонкой, почти невидимой паутины без запаха, которая назойливо липла на лица, и надо всем этим великолепием запахов, движений и цветов мощно и сильно давлел дух раненного медведя, по кличке Старый Бен..., измученного погоней, огнестрельной раной, сильно кровоточащей и от этого еще более опасного и свирепого, не желавшего смиряться с надвигающимся поражением...

Фрэт успел оглянуться, чтоб увидеть реакцию Ковбой-Трофима на свои слова: мяч-дыня, брошенный им, летел удивительно прямо, не кувыркаясь в полете, лишь чуть покачиваясь, стремительно приближаясь к директору Цеха, который, как и бигль, не сводил с него глаз... А стая гончих, завидя Фрэта, шумно рвалась навстречу с поводков..., и он, врезаясь в них, подпрыгивая и громко лая в вострге, покусывая ближайших сородичей за потные бока, уже не боковым, но всеобъемлющим зрением разума увидел, как увернулся от подлетающего мяча Ковбой-Трофим и неспешно зашагал куда-то...

"Они взбежали на обрыв, продрались сквозь прибрежные кусты и увидели медведя: на задних лапах встал спиной к дереву, вкоруг вопят и каруселью вертятся собаки, и вот опять он - его тогда звали Лев - метнулся в прыжке.

На этот раз медведь не сшиб его на землю. Принял пса в обе лапы, словно в объятия, и упали вдвоем... Лев висел, вцепившись в глотку, на медведе, а тот, полуподнявшись, ударом лапы далеко отбросил одну из гончих и, вырастая, вырастая бесконечно, встал на дыби и принялся драть Фрэту-Льву брюхо передними лапами..."*

Он стал терять сознание, а потом увидел, как из раны на животе показались нежно-розовые спавшиеся петли тонкого кишечника и начали дымиться в холодном осеннем воздухе леса..., и вспомнил незаконченный диалог с Ковбой-Трофимом в подвале институтского Вивария, и дыню-мяч, что летел удивительно прямо, и заспешил обратно, с трудом выбираясь из все еще крепких лап Старого Бена, с когтями, похожими на маленькие индейские топоры...

[Author ID3: at Sun Jan 18 13:50:00 2004 ]

- Вам надо уйти из Цеха... самому! - повторил Фрэт, с трудом проникаясь, после встречи с медведем, смыслом недавнего разговора.

- Никогда! - привычно ответил Ковбой-Трофим. - И не подумаю!

- У вас нет выбора, - негромко сказал Фрэт и тяжело вздохнул, будто вновь увидел дымящиеся на воздухе петли собственного кишечника.

- Что ты заладил: "У вас нет выбора!". Не собачье это дело... А выбор есть... и ты его скоро узнаешь.

- Вас не свалить, как Старого Бена, не подвинуть, не запугать..., - гнул свое Фрэт, контролируя перемещения Ковбой-Трофима вокруг операционного стола. - И никто, похоже, уже не станет делать это, понимая бессмысленность подобных действий... Все равно, что докричаться до железной Нюры в фонтане институтского парка... И оставлять нельзя как есть, потому что зло, накапливаясь, переливает через край и в нем тонут остальные..., хорошие и плохие...

- "Где умножилось зло, явилась преизобильнейшая благодать",** - сказал Ковбой. Значит оставаться нам в грехе, чтоб умножалась благодать...

- "Когда вы рабы зла, вы свободны от праведности",* - ответил Фрэт. - "А будучи освобождены от зла, станете порабощены праведностью... ибо умерший свободен от зла...".***

- Мне пора, - сказал академик, останавливаясь перед Фрэтом. - Рассказать кому-то - не поверят... Прощай! Ступай наверх! Готовься к завтрашнему эксперименту: у тебя возьмут среднюю долю печени..., самую большую... Дай мне пройти!

- Вы не выйдете отсюда! - Фрэт встал, раздираемый на части многовековым рефлексом служить человеку и насущной необходимостью вцепиться в горло, стоящему перед ним Ковбой-Трофиму.

А человек вновь достал из одежд нож-выкидуху и нажал невидимую кнопку: раздался негромкий глубокий щелчек, будто толкнули дверь

* У. Фолкнер. Медведь. М., 1973

** Новый Завет. Послание к Римлянам, 6:1

*** Там же, 6:7

дорогого автомобиля и встроенный механизм острожно притянул и захлопнул ее с таким завораживающе-приятным звуком, что хотелось слушать и слушать еще...

Они стояли друг против друга: мучимый сомнениями Фрэт и озлобленный Ковбой-Трофим.

- Стоит вцепиться ему в горло и все проблемы будут решены, - подумал Фрэт, готовясь к прыжку. - Сколько бы он ни кромсал меня потом ножом, челюстей ему не разжать... Как все просто. - Он чуть присел на задние лапы, опираясь на хвост, чтоб удобнее прыгнуть..., и увидел, как по опушке леса, продираясь сквозь заросли незнакомого кустарника, проваливаясь башмаками в норы барсуков, спешит на помощь один из охотников по имени Бун и, расшвыряв пинками собак с ножем в руке с разбега прыгнул на медведя, ухватившись левой рукой за шею, где впивался Лев, а другой полоснул по горлу... Лишь раз... "Мгновение они походили на скульптурную группу: намертво впившийся пес, медведь и оседлавший его человек, неприметно действующий глубоко вошедшим ножом... Медведь встал на дыбы, неся на себе охотника и Льва, повернулся как человек, сделал два или три шага в сторону леса и грянулся оземь...".***

Прибывший доктор без хлороформа вправил внутренности Фрэту-Льву и зашил рану. Его уложили на веранде, головой к лесу..., а люди все прибывали: верхами, пешие, в фургонах..., трапперы, фермеры, лесорубы, пильщики, горожане..., и, насмотревшись на медведя, подоходили к веранде, где лежал он... А на закате он умер...

Фрэт прыгнул... Это был даже не прыжок, поскольку тело его не приходило в движение..., по крайней мере взгляд Ковбой-Трофима, быстрый и точный, не зафиксировал этого. Фрэт просто переместился с пола к руке директора Цеха, удерживающей нож..., зубами, а тому казалось, что бигль все еще стоит перед ним, чуть присев на задние лапы и хвост, потому что перемещение не было процессом..., оно было мгновением, случившимся без подготовки...

Ковбой попытался высвободить руку и не смог, ему даже не удавалось пошевелить ей, и пораженный замер, пытаясь понять откуда в бигле такие неимоверные тяжесть и сила, будто удерживает руку не собака, но гигантский медведь-гризли, неотвратимо приближая к горлу добродушную на вид морду с удивительно маленькими рыжими глазками и смрадным запахом изо рта...

Он в ужасе хотел заорать во весь голос, призывая на помощь, и открыл уже рот в бесшумном пока крике, и вдруг почувствовал, что рука с ножем-выкидухой свободна и, не поверив, поднес кисть к лицу...

Фрэт сидел, уложив зад на лапы, тяжело дышал и смотрел на него желтыми глазами с черными точками зрачков, привычно иронично, немного загадочно и строго, будто знал наперед такое, про что еще не скоро узнать

*** У. Фолкнер. Медведь. М., 1973

остальным.

- Я бы мог перегрызть вам горло, просто и легко..., дав прекрасный шанс Елене Лопухиной занять ваше место в Цехе, - и Ковбой молча согласился, опуская руку с ненужным теперь ножем. - К сожалению, не смог... Проклятая многовековая привычка беззаветно служить людям, закрепленная на всех уровнях, включая фило- и онтогенез, структуры ДНК, первую и вторую сигнальные системы, и недавние эксперименты генных инженеров из питсбургского лэба в штате Пенсильвания со спермой моего отца...

- Не смог и хорошо, - миролюбиво подвел итог быстро оправившийся Ковбой-Трофим и двинулся к двери, бросив на ходу: - You have got up on the wrong side!*

- Стойте! Упование - не главное... "То, что сеете, не может быть оживотворено, если не умрет..".** - Фрэт сидел перед дверью.

- Хватит! Я спешу... Дела... в Академии... на коллегии министерства... и в Политсовете Единственной России ждут...

- Все равно надо отвечать, даже если наказать нельзя... Плохо нам всем от этого..., вам тоже, хоть не понимаете пока..., и стране, что придумала и позволила такое..., и избавила от ответственности перед людьми..., но не перед собой...

- Пропусти меня, придурочный пес! - Ковбоя старался пробиться к двери, чувствуя как незнакомый, неизведанный доселе ужас постепенно охватывает его, густея на глазах, выдавливая противный липкий пот под одеждой, мешая дышать и почти останавливая сердечные сокращения... Это не был страх нестерпимой боли или смерти..., но предожидание неведомой расплаты гораздо более страшной и мучительной...

- Если бы ты знал мое ненавистное прошлое..., - попытался он нащупать спасительную дорогу, способную увести от медленно убивающей неизвестности.

- Ваше прошлое и будущее... Вы идете с ними по разным дорогам... и вряд ли встретитесь теперь, - сказал Фрэт, вспоминая недавнюю охоту свою на медведя по прозвищу Старый Бен в окрестностях Мемфиса, штат Теннеси, и всплывающее откуда-то из глубин неведомой памяти загадочное Фолкнеровское: "Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое...". Он помедлил, будто собираясь с силами, и Ковбой-Трофим почувствовал вдруг, что биглю ничуть не лучше, чем ему, и успокаиваясь тем, что двое их теперь, приготовился ко всему, даже самому худшему, выжидая...

- Она ваша дочь..., - сказал Фрэт и отвернул голову к стене, чтоб не видеть лица Ковбой-Трофима.

- Кто?! - спросил тот и не дожидаясь ответа, стал неотвратимо погружаться сначала медленно, а потом все ускоряясь, в такую бездонную

* Ты встал не с той ноги

** Новый Завет. Первое Послание Коринфянам, 15:36

глубину отчаяния и горя, втягивая туда вместе с собой, мелькающие в режиме быстрой перемотки, отчетливые и яркие кадры собственной жизни, переписанные в формате DVD, по сравнению с которыми смерть казалась спасительном необременительным путешествием к старым друзьям, давно и преданно поджидавшим в раю или аду..., что не имело уже значения...

Он вдруг нечеловеческим усилием выбрался на мгновение из стремительного водоворота безды, чтоб задать единственный вопрос:

- Откуда ты знаешь? - спросил он, почти уверенный в ответе, который начинал постигать и сам.

- Не стану говорить про разум, которым вижу, как самурай, - сказал Фрэт. - Все равно не поймете... - Он приблизился к Ковбой-Трофиму и сел почти рядом с ним, посмотрел в лицо и неохотно добавил:

- Она часто приходила в Виварий, садилась на неудобный твердый стул передо мной, чтоб поболтать или поговорить о серьезном, и иногда пахла свежей спермой своего отца..., вашей, значит...

Ковбой-Трофим тут же почувствовал, как бездна вновь неудержимо притягивает его к себе, и, погружаясь уже в знакомую пучину с запомнившимися яркими кадрами DVD, мелькающими в той же последовательности, успел выкрикнуть последний, самый главный вопрос:

- Она знает?!

- "Если вы самого малого не можете, что заботитесь об остальном?",* - сказал Фрэт и отошел от двери...

- Она знает?! Она знает...? - повторял Ковбой-Трофим все тише и тише, погружаясь в пучину, из которой не выбраться...

Когда через час или два в подвал Вивария спустилась взволнованная Лопухина в сопровождении Волошина, Станиславы с ветеринаром и собак, они увидели на полу у стены старика с бледным малоподвижным лицом в глубоких морщинах, в одеждах из хорошо выделанной кожи, похожей на обычную ткань, что сидел, вытянув не очень длинные ноги в дорогих остроносых сапогах, и бросал, подбирая с полу, невидимые камушки и резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами в ведро в дальнем углу, и совсем по-детски улыбался иногда, и неуверенно хлопал в ладоши, когда казалось, что попадал... А рядом лежал Фрэт, аккуратно положив большую лобастую голову на передние лапы, будто сторожил старика.

Завидя Лопухину бигль вскочил и бросился к ней, продираясь сквозь застывшую массу людей и собак, и стал подпрыгивать, стараясь достать языком женское лицо, такое прекрасное и любимое..., и не доставал..., и сел тогда на задние лапы, задрал голову вверх и залаял, как щенок, будто только учился, и лай, которого никто из них никогда от него не слышал, крепчал и взрослел, а потом заметался отчаянно и беспомощно, отражаясь от стен, затухая в реверберации и возврождаясь вновь, новыми незнакомыми аккордами, которые накладывались на предсушествующие и, перебиваясь

* Новый Завет. Евангелие от Луки. 12:26

эхом, становились вопреки физическим законам такими глубокими, тревожными и пронзительно благозвучными, что вскоре всем казалось: в подвале звучит великая музыка, трагичная и прекрасная..., и никто не заметил, как Фрэт вернулся на место подле Ковбой-Трофима, бросающего невидимые камушки в невидимое вдеро, и улегся рядом, положив голову на передние лапы..., и тогда в бушующих звуках постепенно начало доминировать мажорное начало, и мелодичные аккорды струнных, чуть печальные еще, стали сулить радость близкой победы, неведомой деселе никому из них, растерянно стоящих в подвале Вивария, а к пению скрипок, очень осторжно, откуда-то издалека, пробивались уже, приближаясь, чуть вибрирующие звуки труб, исполнявших праздничный марш, а когда приблизились совсем, в громко зазвучавшем тутти обоих оркестров, слаженом и чистом, каждый услыхал, что мог и желал...

Рига

2003-2004 гг