«Не надо мне ни чая ни вина

я нынче здесь нечаянно невинно

не пленницей что пляшет допоздна

но данницей что платит половину

ясака — тяжела моя казна»

Лена Элтанг

Играть с её грудью – и тут случайно громыхнёт в ухо как июньская гроза удар за ударом твоего сердца, и начнётся слепое продвижение губ по телу, а потом вдруг ощущение, что ты – женщина, и моя. А от этого зубы впиваются в самое тёплое, я падаю вниз, туда, где моё тело застрянет в обратной перспективе, добавляя и добавляя энергии в излучаемый твоей кожей и венами тепловой поток. Лоб, глаза, разбитая коленка потеряны мною, и предстоит обратный путь, чтобы обнаружить всё обязательно в правильном порядке, - нет, коленка разбита у меня, а у тебя – синяк на внутренней стороне бедра. Возвращается координация в пространстве. Твой левый глаз скошен в мою сторону, правый трёшь пальцем, все органы на месте, руку ломает локтевой сустав. Сон … или рассуждения … или сон.

Всё время куришь, куришь и куришь, а хочется только ебаться, ебаться, ебаться. Я не вижу своей голой жопы, краснеющей от довольно увесистых шлепков твоей ладони. Ты нервничаешь. Знаешь, что тебя ждёт хорошенькая взбучка, а я-то уж буду бить по чему попало, едва сдерживаясь, теряя контроль, воспламеняясь резко, как спичка. Эти мгновенные приступы ярости – от деда. Бунт тела, адреналиновый шок, сознание выключается автоматом и способно только постфактум заставить меня испытывать страх или стыд от содеянного.

Чтобы из форточки дуло, холодило носы, торчащие вверх: твой – не маленький, мой – потоньше; и чтобы сквознячок, слабея, теплел, скользя вдоль наших лежащих параллельно тел, вытянутых рядом, макушками к окну. Обе замерли, и дыхания не слышно, мне кажется: я замерла сильнее, так глубоко, что уже не захочется пошевелиться никогда. И вот вся окружающая обстановка: шкаф, комод, письменный стол, - начинают удаляться от меня, не пространственно, а внутренне. Я стремительно ускользаю отсюда, оставаясь среди всех этих вещей, но становясь им чужой, теряя интерес к этому миру, - и меня готова уже принять в объятия всеобъемлющая любовь. «Почему мне совсем не хочется сделать вдох, и я при этом не задыхаюсь? – спохватываюсь, страх заливает живое тело, и я начинаю насильно учащённо дышать, вскакиваю на кровати, таращусь в панике. Слышу недовольный голос: «Ну, зачем же ты?… Мы чуть не улетели. Вместе, навсегда…» Дрожа от пережитого волнения, бормочу также с упрёком: «Но я там была одна…» «Эх, ты!» - обнимаешь меня сильной рукой и переворачиваешь на бок, глубоко вздыхаешь. Теперь я боюсь тебя.

Ты заметила? Нам не везёт. Мы поднимаем бокалы в привокзальном ресторане. Поезда приходят вовремя, строго по расписанию, разъединяют и перемещают нас в разных направлениях. А встречаемся мы всегда случайно. Я ложусь на багажник твоей «Дау». Ты сгоняешь меня: «Надо проверить, взяла ли я джинсы». Произносишь эту фразу так томно, что я не слезу, пока ты не расцелуешь меня в губы и щёки, тогда я повисну у тебя на шее, и ты, таким образом, освободишь крышку багажника и обнаружишь, что джинсов нет.

Пока мы едем, рассказываешь мне бесконечно про Питер, Таллинн, Вильнюс, как там все тебя любят, как тебя ждут, не дождутся, и как ты всем им крутишь и крутишь динамо. Я посматриваю на твой профиль, сосредоточенно перпендикулярный ветровому стеклу, достаю из карманов, набитых стограммовыми бутылочками водки разных сортов, очередную и тяну из неё тёплое тошнотворное, покуда не засыпаю под баюкающий рокот унылого дуэта твоего низкого голоса и мотора. Тотчас же в окно авто с моей стороны протискивается с трудом и усильем тело моего насильника, он уже влез по пояс, тянет руки, вот – обхватит меня и сядет рядом. Я вспоминаю, что ты где-то здесь и хочу позвать на помощь. Сознание плавно возвращается. Ты молча ведёшь машину, не обращая на меня никакого внимания. Всё хорошо.

Мы разделись догола и вошли в воду. На середине озера ты повернула назад, с плеском выскочила на берег и, обвязавшись полотенцем, пошла в направлении маленькой кафешки. Плыть было совсем легко. Тело скользило по самой поверхности воды, почти без усилий. Ближе к берегу водоросли начали цеплять за руки. Тебя не было. Я ступила на твёрдое песчаное дно, оттолкнулась и легла на спину, проплыла вперёд, назад, перевернулась и подплыла к самому берегу, пока не легла всем телом на песок. На бревне, торчащем из воды, сидел пожилой мужчина, наблюдая за мной. Чуть дальше – тётка с обвислой грудью на круглом животе. Я грелась на солнышке, топчась возле наших сумок и одежды. На соседней лужайке трое среднего возраста одиноких мужчин глазели с разных сторон на одинокую молодую женщину с монголоидным лицом, сидящую на подстилке, обхватившую толстые коленки, скрывая от жадных взоров, все свои объёмные прелести. Но действительность превзошла ожидания. Когда она пошевелилась, устав от неподвижной позы, мужчины напряглись и сократили радиус окружения. Женщина раскрылась, неловко, бочком к зрителям, но те подались вперёд, созерцая в течение недолгого времени удивительной формы, оттянутые всей тяжестью вниз и оттуда очень сильно разбухающие и торчащие вперёд, как надутые воздушные шары, груди. Женщина быстро сгруппировалась и снова укрылась руками и ногами, как моллюск. Я оглянулась, ища тебя в окрестном пейзаже, когда вдруг услышала сзади: «Вы отчего это такая незагорелая?» Растерянно соображая, что больше ни к кому этот вопрос относиться не может, я гляжу на тётку и мямлю, мол, редко бываю на пляже… почему я должна оправдываться. «Но ведь конец лета!, - фыркает тётка, - хоть бы руки загорели, пока по улицам ходите». Я представила загорелые руки, висящие вдоль белоснежного тела. «Да я вообще почти не загораю, кожа такая». «Ну, я не знаю, кремом, что-ли, мазаться тогда надо. А то страшно смотреть. Как из склепа!» Две холодные банки с пивом тыкаются в мои незагорелые лопатки. Это ты! Я хватаю банку, сразу ощущая сладостную жару и любуясь твоим милым лицом. И сразу начинаю жаловаться, глотая пиво и размазывая подтёки по подбородку: «Тут ко мне тётка пристала. Претензии какие-то предъявляет». «Что такое? Кто обижает мою девочку?» Я оглядываюсь, но тётки уже нет. Один мужчина всё сидит на бревне, торчащем из воды, и посмеивается, наблюдая за нами.

Дома я стою перед зеркалом и рассматриваю мираж своего отражения. Я знаю, что это вижу только я, другие смотрят другими глазами в другие зеркала. Рёбра обрисовываются под тонкой кожей, грудки маленькие с нежными розовыми сосками, животик торчит вперёд, не втягивается, всё равно торчит. Ноги стройные, но гораздо более эффектно смотрятся в колготках и на каблуке. Спина очень изящная, попка ничего, но если наклониться, то половинки расходятся и становятся продолжением ног. Наверное, они должны быть более припухлыми. Должны? Кому они должны? Я распрямляюсь. Волосы после мытья распушились, с одной стороны коротко остриженные, с другой – ниже подбородка, я их заплетаю в косички и забираю наверх, иногда оставляю одну болтаться сзади или сбоку. Ты выходишь из кухни вместе с ароматом готовящегося мясного блюда, останавливаешься: «Ах, ты, рыжая, ты изумительно прелестна, ничего не скажешь, хороша!» Я прижимаюсь животом и грудью к твоему кухонному фартуку, ты тоже обнимаешь меня и обдаёшь жаром, своего вечно горячего тела. Температура у тебя всегда выше моей. Поэтому я не выдерживаю долго и отстраняюсь с сожалением, и валяюсь на диване в ожидании ужина.

И в ожидании тебя. Ты не так изящна, как та девчонка, что сидела напротив, в метро. Мне было неудобно пялиться совсем уж откровенно, а тянуло смотреть неудержимо. Я взглядывала украдкой и любовалась жадно, понимая, что она замечает, и ей не по себе. Ноги, - если бы не эта форма её конечностей, заставляющая то ли расслабиться, то ли напрячься, но, безусловно, делающая меня беспомощной, - в этой девушке ничто не обеспокоило бы меня. Коленки не острые, но небольшие и какие-то красивые (подумаешь, - просто суставы). Не худые, а почти худые икры, чуть изогнутые голени, аккуратные щиколотки, соразмерные всему вышеописанному ступни (до появления чувства благодарности) в кожаных шлёпанцах телесного цвета. Непонятно почему милые пальчики, открытые чужому взгляду, который возвращается вверх и обнаруживает довольно невыразительное лицо, падает вниз и прощает всё ради сдвинутых вместе сладко-детских, но и вполне девичьих ног.

Да, у тебя другое тело, ты крупная, недовольная этим, но властная сила и обаяние изгибов его, поворотов головы, сплетения пальцев, восточной смуглости и кошачьего прищура очень тёмных глаз провоцирует меня выпендриваться, кокетничать и отчаянно драться, если ты бросаешь меня, вдруг собираясь бежать, может быть, просто чтобы отоспаться с перепою подальше от всех и от меня в том числе.

Когда ночью ты ласкаешь мою маленькую грудь, я снова вспоминаю ту девчонку в метро и задаюсь вопросом, как бы смотрел на её ноги мужчина, насколько они хороши с точки зрения среднестатистически выверенного вкуса, мужского предпочтения, и насколько они отличны от моего женского, нетрадиционно ориентированного. Сдаётся мне, что ОН выбрал бы другие. А ты тем временем целуешь мне бёдра и разглаживаешь упрямые, подбритые в кружок волосы на лобке. Я снова отвлекаюсь, вспоминая взгляд своего давнего любовника, устремлённый на подчёркнуто сексуально-вызывающе одетую и двигающуюся женщину, загорелую, с глубокими вырезами на одежде, снизу и сверху. Глаза его при беглом оглядывании её тела сразу приобрели тоскливое выражение, помутнев или поголубев, но вот перебежали снова на меня и тотчас стали весёлыми, ласковыми, улыбка раздвинула усы. Я опять подстерегла его перебежавший на женщину взгляд, и снова – резкая перемена, от которой защемило сердце - тоска по не принадлежащему тебе. Или фантазирую? Но выражение глаз волновало меня, такая же тоска охватывала моё тело, томила душу, я прикрыла веки, всё чаще дыша. Это ты завладела моим женским естеством и ласкала самозабвенно, словно пила нектар из цветочного лона. Ты была столь убедительна, что я почувствовала наяву, как во мне распускается бутон, лепесток за лепестком…

Ладони шарили по бёдрам, по контуру цветка, и кожа пропитывалась восхитительной негой от малейшего прикосновения мизинца, косточек пясти или венериного холма. Все эти перечисления отвлекают от главного – от проникновения пчёлки в сердцевину бутона, трепета всех его жилок от возни энергичного тёплого комочка. Вот он вздрогнет как ужаленный, и ещё, и ещё раз, выгибаясь, то ли в муке, то ли в беспамятстве любви.

Всё враньё. На самом деле ты выгнала меня почти сразу, как я приехала в Вильнюс. То был отработанный приём, очевидно, местного литовского происхождения – эффект табуретки. Нужно взять табурет за ножку, размахнуться и резко опустить на голову человека, внезапно остановив движение руки примерно сантиметра за три до вжавшейся в подушку (диван, плечи) головы с зажмуренными глазами. Выдержать паузу (табуретка больше не нужна) и далее уже вести себя по своему усмотрению. Человека почти нет, - только трепещущее тело, фактически разможжённое табуреткой (ударная волна энергетически прошла сквозь сознание). Так проделал со мной литовец, заставив покорно лежать, пока он лишал меня девственности. Он специально приехал для этого из Шяуляя в город Иваново. Теперь я сама приехала за этим в Литву. Ехала я, вроде бы, и не за тем. Слишком уж обрадовалась встрече с тобой, чересчур бурно выплеснулось из меня долго сдерживаемое ликование. Ты привыкла к виртуальной экспрессии, моя непосредственность напугала, и тогда ты взяла табурет за кончик ножки … далее по инструкции. С перепугу я забилась в самый тёмный уголок своего тела (интересно, какой) и стала наблюдать за происходящим как улитка, собирая информацию осторожно высовываемыми рожками. Ты очень убедительно объяснила мне, что это была вовсе и не я, а нарочный дурацкий жест, неуместный в другой стране перформанс, и теперь я должна расслабиться и быть самой собой. Тело моё напряглось, и я из самого тёмного уголка его стала разглядывать тебя: высоко задранный подбородок, бесстрастное выражение лица, загорелая гладкая кожа с крупными родинками, невыразительные округлые локти, слегка, по-женски искривлённые пальцы ног, живот, некрасиво, как-то квадратно выпирающий под лифчиком, когда ты сидишь в шезлонге, объёмная грудь, коротковатые ноги, не изящные, несмотря на то, что держишься ты и двигаешься именно с изяществом, капризно подёргивая плечами и высоко задирая подбородок (ещё раз). Неужели ты не видишь, как я к тебе отношусь?» - строго спрашиваешь меня, раскрывая широко глаза, чтобы я могла разглядеть получше. Я с надеждой заглядываю, но вижу непроницаемую черноту зрачков, сливающуюся с такого же цвета радужкой, тонущих в матовых белках, обрамлённых выгнутыми толстыми чёрными ресницами. Я старательно описала то, что увидела, в растерянности, не зная, как ответить на твой вопрос. Таким глазам не нужны тёмные очки. И, боюсь, не нужна я.

Я и не высовываюсь. Длинным худым телом тыкаюсь в разные части твоей дачи (образец стандартного средне-богатого дома для отдыха): в жухлую траву, старательно поливаемую из вращающейся брызгалки, в комфортабельные жилые помещения (с камином, коврами, полным комплектом мебели), на террасу, в озеро (кусок озера, входящий в территорию), скамейки для любования видами, аккуратную ладную сауну и, конечно, (запретный для меня) теннисный корт. Не умею играть, а очень хочется. Ты со своими друзьями будешь гонять мячик каждый день, пока моё худое длинное тело будет толкаться в разные части твоей рационально оборудованной дачи: в жухлую траву …

Наконец, тело застряло на диване, прилипло задницей к обивке. И некому, абсолютно некому прийти и оторвать его от мебели, пока не настанет время, и не отвезут и не посадят его в вагон согласно купленному обратному билету. Но я не хочу уезжать. Я буду наблюдать, пока мне будет позволено, за твоим, таким некрасивым теперь телом, но всё ж заманчивым, заблуждающимся относительно истинных причин моего к нему интереса.

У тебя месячные. Ты совершенно голая. Ты садишься на меня, и кровь течёт по моему животу. Ты очень тяжёлая, а кровь горячая. Теперь я лежу на животе, и ты садишься мне на спину, прогибается позвоночник, и твоя кровь заливает мою кожу, проникая в поры и стекая струйками по бокам.

Ты подошла, поинтересовалась, что я так долго делаю на диване, позвала обедать, а моя изгнанная, застрявшая, может быть, где-то в районе локтя сущность, возле болезненного клубка нервных сплетений, в самом их гадюшнике, заворочалась от ужаса и, задевая неловко близкие волоконца, выдавила из глаз неоправданные ничем слёзы. Пойду покурю.

Смотрю на траву, на деревья, на сохранённые в нарочито диком виде уголки природы. А думаю, блядь, всё о тебе. Сидишь в шезлонге, читаешь роман о психоаналитике, а вокруг тебя бродят одинокими волками: Руфус, Янис, я и нелюбимый муж. А! В теннис пошли играть. «Садись, - говоришь мне, - Смотри». Прыгает как обезьяна, темнокожая, без талии, сутулая, грубая в движениях, да, коротконогая, ещё раз подтвержу. Хорошо, я скоро успокоюсь. Когда бегаешь, трясётся толстая кожа между локтем и плечом. Голос, разве что. Голос очень звонкий, грубый, конечно, но сексуально окрашенный, вызывающий, приказной, резкий – ну-ку крикни ещё – какой? И лицо обезьянье, еврейское, натурально, похожа на Карцева, артиста эстрадной сатиры. Да, и задранный подбородок. Титьки некрасивые, живот тоже. А ноги крепкие, - сильная, наверное, зараза. Ручку, кисть свободной руки делает таким крючочком, когда замахивается ракеткой. Ножки треугольником, стрижечка чёрная короткая, шея короткая, иначе было бы дисгармонично. Хотя и злюсь, но стараюсь описывать объективно, - если бы обожала, всё равно бы это видела, но готова была бы расцеловать каждую некрасивую ямку и выпуклость. Да, это очень характерное движение – загибание ручки крючочком. Но, в общем, ноги не кривые. Ты полукровка – русская еврейка по отцу, я - тоже. Но ты похожа на турчанку, а я на литовку. Меня изнасиловал литовец, тебя – тоже.

Вот так проходит моё лето. Простая, грубоватая, несмотря на свою дружбу с богемной элитой – или элитной богемой, нет благозвучней – литовской элитой, - ты не поймёшь моего отношения к тебе.

Старайся, старайся. При свечах, в полутьме ты выглядишь лучше. И кокетничаешь к тому же. Все мужчины – твои, даже и при дневном свете. Но это только потому, что я рядом. Они даже не взглянут в мою сторону. Это запрограммировано. Синяк разлился между безымянным и мизинцем: это я сделала себе больно, поднимаясь по лестнице вильнюсской галерейки с деревянными перилами. Он был сине-чёрный, а теперь красный и больше, а не наоборот. Я готова уехать. Хотя здесь хорошо пишется. Побывала в Литве, и довольно. Я, такая, какая есть, не нужна никому. И это не противоестественно. Это очень нормально. Я в плане.

Нет. Сидеть в фиолетовой комбинации на мостках – это брутальный жест, всё грубо. Но комбинашка сглаживает мощные складки и горные кряжи перехода грудей в живот. И непременно крашеные ногти на руках и ногах – тоже лиловые, сиреневые, - наверное, этот цвет тебе нравится. Да, пора уезжать!

Тебе хочется, чтобы максимально большее число людей страдало близ тебя от неразделённой любви. Я знала уже такую женщину, да и не её одну. Она со странным удовлетворением рассказывала о том, как повесилась девочка, её любовница в Питере, почти со сладострастием - как превысил дозу мальчик из Риги, так и не дождавшись её приезда. Ей также хотелось заставить страдать меня. Когда это не удалось, она меня возненавидела.

Вот и ты на грани ненависти, надо только дать тебе всё это прочесть. У меня нет денег на обратный билет, и ты можешь просто выкинуть меня на улицу. «Да, наверное, надо уезжать», - говорю я себе, но всеми подробными описаниями и отклонениями от темы стараюсь отдалить время отъезда.

Испугалась, ишь ты, испугалась, что уеду. Поцелуйчики откуда-то достала, припасённые на чёрный день, в теннис принялась обучать. А ещё недавно, казалось, готова была извести беспрерывными попрёками, придирками. Ох, строгая ты моя госпожа! Как с нами со всеми просто. Я уже, было, вышла на дорогу – погулять, хандру развеять, леса поискать. Курить нечего, голоснула машину. Говорю по-русски, у самой голые ноги под прозрачной юбкой видны до трусов. Два бугая переглянулись и уставились на меня: «Не курим. А что вы здесь делаете? Мы из полиции. Докумены при себе? Садитесь в машину». Вот, думаю, - стрельнула сигаретку. «Где живёте? У кого? Посмотрим, что это за предприниматель такой!» Теперь ты меня точно убьёшь. Подъехали к даче. Смотрю, - у них пачка сигарет в бордачке. Вынесла им паспорт. Русские ведь, свои, - может, закалымить надеялись. «Хозяин здесь? Ну, мы его беспокоить не будем. Извините нас, пожалуйста! Просто услышали русскую речь. Здесь же почти нет русских». «Дайте сигаретку-то!» «Конечно, конечно, пожалуйста. Извините!» И задком-задком ретировались, смылись мгновенно. Испугались? Дачка, конечно, впечатляет. А может, это были не полицейские, ведь они удостоверений не предъявляли, и не в форме… «Ну, иди сюда, поцелую!», - и это вместо строгого выговора за малейшую мою провинность! Ишь ты, испугалась тоже.

В двенадцатом вагоне плавно течёт литовская речь. Я засыпаю, вздрагиваю, разбуженная внезапностью знакомых слов: «ни хуя!», - и снова течение мужского разговора, но я настороже. И вот – подарок: тягучее иностранное «… коню понятно … коню понятно…» - с выпеванием ударных гласных. И снова литовский язык – бац – «дурак дураком!»

Нервничаю, прячу от таможенников картину, из лучших моих работ, везу тебе в подарок. Твоё лицо в профиль мелькает в окнах вагона, смотришь в сторону, улыбаешься сама себе, ты мне рада, боже мой, родная моя, любимая, ты ещё не знаешь, что нас ожидает через несколько часов. Эта улыбка спровоцировала меня. Я зажглась изнутри как пересохшая бумажка. Всюду, во всех предметах ты видишь приметы наших совместных отражений, всё говорит о нас, о нашей неслучайной встрече. Конечно, ты же сама приехала в Москву, чтобы познакомиться со мной. Припёрлась с бутылкой, я стеснялась весь вечер, а на следующий день надавала оплеух на прощанье, хотя ты, как всегда, мне ничего не обещала. Просто зашла ещё раз перед отъездом, опять с бутылкой. Ты стояла передо мной, такая властная, нежная, только ойкнула от хлёсткой пощёчины. И грустно сказала: «Я же всё понимаю, девочка…» Эти слова меня и сразили. Я развернулась и пошла прочь в своём длинном сером плаще, такая глупая, маленькая, рыжая, с косичками. И шла, гордо поводя плечами, пытаясь сохранить независимость, будто только что не вляпалась по уши. Лучше уж было провалиться сквозь землю.

Теперь вот так получилось, не дай бог, если бы не получилось, ты поишь меня кофе в своей шикарной чердачной квартире в три этажа. Рядом сидит Янис, известный вильнюсский коллекционер живописи, меценат, твой поклонник. Ты специально пригласила его, чтобы обеспечить мне шикарный приём. Я даже не догадывалась, как ты ждала меня. Я просто обрадовалась как щенок, встретивший хозяина, и принялась облизывать тебя с головы до ног, пока не получила пинка и не заскулила от страшной обиды в углу на «своём месте».

Янис удивлялся, поглядывая на нас, сидящих друг против друга, он ещё не видел тебя такой, а меня и вовсе до этого не видел. Моя картина как влитая поместилась на стенке возле твоего рабочего стола и компьютера, на языке которого ты впервые заговорила со мной. Было совсем рано, все не выспались. Яниса отправили за провизией, я повалилась спать, ты села писать очередную любовную историю для единственного русского журнала в Литве. Я не спала, только ощущала счастье, улыбалась с закрытыми глазами, пока не начала беспокойно ворочаться, обнимая подушку и скидывая одеяло, повторяя тихо твоё имя, зовя тебя так, чтобы ты не услышала. От радости я не могла спать, так же как ты – работать. Пришёл Янис с овощами, ты заговорила, возмущаясь, что не написала ни строчки. Я вскочила, и мы снова сели пить кофе. Какая сладкая жизнь! Я расточала улыбки и комплименты, я – мрачное, злобное, угрюмое существо. Начался другой отсчёт минут и секунд. Их оставалось уже всё меньше и меньше. Рай сиял за прорехой треснувшей, рассыпающейся на глазах стены. Стоит ещё отколупнуть кусок штукатурки… Янис договаривался о посещении вечером джаз-клуба, мы готовились идти на прогулку по городу, по галереям, и снова стояла жара. Переговорив по телефону с мужем на английском, ты объяснила, что отказалась ехать на дачу ужинать вместе с его партнёрами по бизнесу (муж – датчанин, гости – эстонцы) и принялась убирать посуду. Очередная ссора, это из-за меня-то… Ты принялась убирать посуду, я обхватила тебя сзади, надеясь задушить. Сердито и легко освободившись от моего хрупкого объятия, ты собирала чашки. Бес взбесился во мне, мной словно выстрелили из пушки. Я прилипла к тебе и не давала прохода, ступая по пятам и стараясь прижиматься то сбоку, то сзади. Ты остановилась и тихо, совсем по детски попросила меня перестать. Теперь я знаю, что напомнил мне этот взгляд. Когда я была школьницей, у нас дома жил приблудный облезлый кот Васька. Думаю, это был единственный дом в его жизни. Он пробыл у нас около года. Я любила играть с ним, переворачивая на спину и теребя шёрстку на боках и животе, он играл, кусался, толкался задними лапами, пока я не задевала странную шишку сбоку живота (после мне объяснили, что это была грыжа). Васька начинал очень сердиться, кусался уже больно и, наконец, вырвавшись, сердито лизал шкуру где-нибудь в углу комнаты. Меня это страшно веселило - то, как он сердится и дерётся. Я очень его любила. Одним вечером я снова принялась за свои обычные шалости, Васька терпеливо играл, пока я снова не приблизила руку к смешной шишке. И тут вдруг Васька посмотрел на меня так просяще, заглянул прямо в глаза, мяукнув. Но я ждала, когда он снова рассердится и начала задевать его больное место, щекоча живот. Кот неожиданно протяжно завыл, я отскочила в ужасе. Он лёг на живот, распластавшись по полу, вытянув голову, и стал выть, бесконечно, не тоскливо, а так страшно. Он был совершенно отстранён от нас, мои ласки не трогали его, я ничем не могла помочь, и не могла исправить и загладить ошибку. Он выл весь вечер. Утром отец положил его в сумку и отнёс к ветеринару. Несколько дней я металась от отца к матери, пытаясь услышать утешительную новость. Наконец, мне сказали, что он три дня лежал распластавшись в клетке, ничего не ел и умер. Я теперь не знаю. Может быть его просто усыпили. И я была причиной его последних страданий и смерти.

Вошёл Янис, а я, расшалившись, не прекращала своих приставаний и, глупо и счастливо улыбаясь, бегала за тобой по кухне. «Ну, смотри, что она творит?!», - сердилась ты. Янис смотрел, не отрываясь. Мы вышли в подъезд, ты заботливо сунула мне в руки свой голубенький свитер, хотя (я повторяю) стояла жара, и стала запирать дверь. И я сделала это: стоя рядом, уже собираясь спускаться по ступенькам, я, неожиданно и для себя самой, размахиваюсь и бью тебя голубым свитером наотмашь от полноты чувств и от всего любящего сердца. Ты сказала: «Всё», отперла снова дверь, оттолкнув меня плечом: «Мы никуда не идём. Сейчас я покупаю тебе билет и отправляю обратно, ещё есть время, поезд через два часа». Я цепляюсь за дверь, не пуская её внутрь, она решительно отстраняет меня и скрывается в квартире. Я замираю и обмираю от ужаса: «Как? Прямо сейчас? Обратно? От тебя? Это невозможно!» Знаю, что ты это сделаешь. Я спускаюсь по ступенькам к столбенеющему на площадке Янису, заглядываю ему в лицо расширенными от ужаса глазами и спрашиваю, как тогда у родителей: «Что мне теперь делать?» Янис заговорил, и у него затряслась верхняя губа, покрытая короткой щетиной: «Всё, что касается тела, не может иметь отношения к ней. Она хотела общаться с вами как с поэтом. Зачем вести себя неестественно и делать жесты?» Янис побежал вверх по ступенькам.

Ой-ёй-ёй, как меня обидели! Мне кажется, - я никогда ещё не вела себя так естественно, как сейчас. Уехать отсюда, где только что блистал и брызгался фонтанами Рай? Какой-то чужой мужчина станет указывать, как мне вести себя с моей женщиной? Вот! Я уже считала тебя своей. Ты писала: «За рыжую косичку ответишь отдельно.. не хер мою собственность разбазаривать». Я отвечала: «Поцелую тебя за каждый твой годик в разные места». Ты приготовила деньги и спонсора, поругалась с мужем, ты собиралась сделать многое для меня, но я захотела сразу всю тебя, предъявляя права на частную собственность. Давно потеряла я свою первую и единственную любимую, но смириться не могла до сих пор. Я искала её, заглядывая в лица встречных женщин. Но они были холодны и непохожи. Ты появилась в моей жизни внезапно, так же как она, ты сама нашла меня и приехала знакомиться. Но ты не предлагала себя мне в рабыни. Просто ты уже была моей, ты вернулась ко мне после стольких лет разлуки в образе той, утерянной мною любви. Я ехала забирать своё, то, что так долго и несправедливо прятали от меня. О, какое это было счастье! И я потеряла тебя сразу.

Я поплелась наверх, волоча по ступеням твой голубой свитер, унижаться и проситься на прогулку. Я ещё чуть ли не должна была вымаливать прощение за то, что со мной обошлись так жестоко. Янис утешал тебя. Я стояла как разбитый враг, беспомощная, в вашей полной власти, и ты была заодно с моим противником. Это было неправильно, но непоправимо. Ведь ты же ещё не знала, что была моей. Ты думала, что ты – ничья. Мы пошли гулять. Теперь я должна была вести себя естественно, то есть, неестественно: ходить тихо, любоваться видами, поддерживать светскую беседу. Я тащилась за вами, наступая на рукав свитера, поглядывая по сторонам, задумываясь, отставая и догоняя вас.

«Не изображай из себя жертву», - сказала ты. Тебе было больно! «Зачем ты делаешь такое несчастное лицо?!» Ты ругала меня. Я должна была делать лицо, которое устраивало бы вас, моих врагов. У меня дрожали губы и, понятно (коню понятно), потекли слёзы. Ты раздражённо пошла вперёд. Всё было неправильно и шло не по плану. Мы зашли в уличное кафе. Янис заказал вина. Как же он мешал мне! Он разъединял нас своим внимательным присутствием. Ты держала его как сторожевую собаку на поводке. Вот, наконец, он ушёл в туалет. Я сразу принялась веселить тебя, и ты, немного поупрямившись, заулыбалась. Вернувшийся Янис настороженно разглядывал наши изменившиеся лица. Я погрустнела, а ты ушла надолго в женскую комнату. «Что с ней?», - спросила я у Яниса, зная, что мне незачем обращаться к нему. «У человека есть свои чувства!» - с упрёком отвечал он, опять добавив про поэта и тело. Почему-то лишь мои чувства здесь никого не интересовали. «Какого поэта? – спросила я безнадёжным голосом, - Что именно я должна вычленить из своего существа, чтобы меня не гнали и не били? Поэт – это что во мне? То, что пишет стихи? Я думала, что это я сама и есть. Вот такая вся целиком. Неоткуда мне взять отдельного поэта». Когда ты подошла к столику, у меня в глазах стояли слёзы. Мы ушли из кафе. Поднимаясь по лестнице галереи с дубовыми перилами, я отстала от вас на один пролёт и стала бить, что есть силы кистями рук по дереву. Я слышала, как вы остановились и настороженно прислушиваетесь. Мне было больно и мне стало легче. Синяк расплылся между безымянным и мизинцем, там и разместилась я, загнанная внутрь табуреткой, в очажке боли, в лужице кровоподтёка. И теперь поднималась вместе с собой по лестнице, не проявляя больше себя ничем.

Вы ещё поводили меня по городу, по крохотным художественным галерейкам на берегу мелкой речки. Остановились возле ресторана. «На гору не пойдём? – утвердительно спросил тебя Янис, - «Ко мне тоже не пойдём?» Ты покачала головой. В маленьком ресторанчике, вроде кафе, с дверью, открытой на улицу, мы сели за стол с подставкой для ног, как у зингеровской швейной машинки (персонажа твоей ностальгической лирики), только педаль не работала. Я закрыла лицо руками и, наконец, затряслась от неудержимых рыданий. «На каждой улочке литовской мне бьют поддых и промеж глаз, - начал нашёптывать мне трагический поэт, которого так хотели извлечь из меня мои спутники, и тут же был перебит другим насмешливым голосом, - Как не хватает мне поддержки латышки Инги Лейнартас!» «Может быть, не будем развлекать публику», - жёстко сказала ты, хотя вряд ли слышала стихи, - Может, уйдём отсюда?» «Вы будете есть?» - вежливо обратился ко мне Янис. Я замотала отрицательно головой, всё ещё закрывая лицо ладонями. «Может быть, чего-нибудь крепкого?» Я утвердительно закивала. Вскоре нам принесли луковый суп и нацедили в рюмочки граппу. Я ела луковый суп со слезами, было очень вкусно. Граппа тоже оказалась замечательной, но я не чувствовала опьянения. Ты сидела мрачная. Я ведь не знала тогда, что это был кульминационный пункт твоей программы – посещение самого дорогого ресторана французской кухни. Ты хотела поразить меня, а я даже не придала этому никакого значения и салфеткой утирала мокрые дорожки слёз на щеках. «Зачем мы сюда пришли? - раздражённо сказала ты, - Есть никто не хочет». «А можно ещё граппы?» - расхрабрилась я. Янис заказал. Мы сидели молча довольно долго. «Что же не несут?», - тоскливо пробормотала я. «Наверное, ещё не накапала. Ведь её гонят сейчас, прямо в нашем присутствии», - пояснил Янис. Теперь уже с большим уважением я выпила маленькую рюмку и вдруг захихикала. Ты снова удалилась в женскую комнату, а я, поняв, что обед закончен, невежливо встала и вышла из ресторана, только бы не оставаться с Янисом наедине. Я бы и ушла куда-нибудь одна, но обиды не хватало, ведь вы старались для меня, а у меня не было сейчас сил на сопротивление. Я села на скамейку в скверике поодаль, ожидая вас. Но в проходе дверей я видела только высокую фигуру официанта в белом, пристально наблюдающего за мной. Вы не появлялись, а официант стоял как вкопанный. Минут через десять я вдруг увидела тебя одну, оглядывающуюся возле пустых дверей ресторана. Я встала и помахала голубым свитером над головой. Мы пошли навстречу друг другу.

Янис уже расплатился и ушёл, так и не показав мне свою коллекцию картин, а ведь это всегда событие для коллекционера, мало того, он встал в несусветную рань, чтобы встретить мой поезд и исполнять роль мальчика на побегушках весь день, столько, сколько потребуешь от него ты. Ты, прямая, с высоко поднятым подбородком, шла рядом со мной, расхлябанно вихляющей узким задом, озирающейся по сторонам или же в упор разглядывающей асфальт. Мне было очень жаль тебя.

И тут мы начали пререкаться. «Всё ясно, - сказала ты, - Всё».

- Мне ничего не ясно, и что такое «всё»?

- Всё! Ты прекрасно понимаешь, что мы не поняли друг друга.

- Я ничего не понимаю. А ты – просто глупая!

- Ну, конечно! Я – дура!

И ты принялась по пунктам пресекать все мои попытки найти лазейку к тебе. Были произнесены одновременно два разных по интонации монолога. Прохожие с интересом разглядывали нас. Мы демонстрировали характерное поведение ссорящейся лесбийской пары. Сердитая, ты выговаривала мне за какие-то мои провинности, я хмыкала, строила рожи, отвечала что-то дерзкое. Мне очень не хотелось уезжать: «Ты – больная, точно!»

- Ага! Набор стандартных обвинений: глупая, больная, дальше -?

- Ладно, отправляй меня в Москву…

Ты помолчала, усмехнулась: «Это было бы слишком просто». «Ну, тогда я совсем ничего не понимаю!» - облегчённо вздохнула я. Ты с облегчением рассмеялась.

В посудной лавке долго выбирала для меня чашку в подарок, хотя это я приехала отметить твой день рожденья. Разглядывала, вертела в руках, любовно выискивала ту самую, на память. Взяла две одинаковые: одну мне, одну себе, наполовину чёрные, наполовину белые кружки с японским иероглифом (надо спросить у Ваканы Коно).

Дома начала энергичные сборы на дачу. «А как же джазовый концерт?» - цеплялась я за последнюю возможность остаться с нею наедине, представляя стену из Янисов с подрагивающей щетиной над верхней губой, снова встающую между нами. «А зачем мне лишний раз ссориться с мужем? Никакого джаза уже не будет, ты, что, не поняла? Я звонила, они там, оказывается, без ужина сидят. Я должна принимать гостей мужа. Сейчас приедет Руфус, он сделал флюгер и собирается установить его у нас на даче. Собирайся!»

Руфус, ярко-голубоглазый, инфантильный тридцати-сорокалетний мужчина, сел с нами пить кофе, бормоча, что на его машине, наверное, доехать можно, только масло протекает и может всё вытечь по дороге. Ты набираешь номер и командуешь Янису прибыть с машиной и отвезти нас на дачу. Подразумевается беспрекословное подчинение. Успокаиваешь меня: «Янис не выносит моего мужа. Вот увидишь, он сразу уедет обратно. Я погружаюсь в атмосферу преклонения и обожания, царящую вокруг тебя. Я отдаюсь твоей воле и жду решения своей дальнейшей судьбы, но даю зарок отныне замкнуться в себе, избегать по возможности вашего общества и не прикасаться к твоему телу. Вероятно, я должна ещё испытывать искреннюю благодарность за то, что ты не выпроводила меня в первый же день приезда, который, впрочем, ещё не закончился.

Дачу твою я уже описала. Ты отвела мне комнату, которую я сразу определила для себя как тюремную камеру и решила не выходить из неё. Пока ты жарила мясо для проголодавшихся эстонцев, я в оцепенении сидела на диване. Ты пришла, растопила камин. Мы выпили вина и закусили приготовленными тобой на скорую руку бутербродами. Мне стыдно теперь за те кощунственно натуралистические описания твоего тела. Ещё два года назад ты была изумительно красива, судя по фотографиям в Интернете. У тебя обнаружили отвратительную болезнь, которая уничтожила двоих моих друзей, и название которой не желаю произносить лишний раз. Но своевременное интенсивное лечение и, конечно, деньги спасли тебя и украли чудную фигуру. Прости.

Такой взгляд… С фотографии, которую я скачала из Интернета, ты смотришь не на меня, - в объектив, непонятно на кого, на человека будущей встречи, может быть, на меня. Это фото, распечатанное мной на принтере «HEWLETT PACKARD» на хорошей плотной бумаге, стояло на крышке старенького пианино «Заря» и волновало при каждом приближении, так что дни мои, проведённые дома были волнительны с утра до вечера. Пока дочь не попросила убрать стоящий на виду портрет чужой женщины. Я нехотя убрала, но была довольна тем, что такой явный визуальный раздражитель исчез. А после я отнесла портрет в редакцию журнала, пусть там висит на стенке и морочит голову кому угодно. Я не знала тебя такой, но почти такой. Выгнутые луной чёрные брови, смуглость оголённых плеч, жёсткая складка губ, - какая ты жестокая…, тёмная холодная грусть в глазах и общая теплота тона фотографии, конечно за волевыми чертами и вызывающей позой просвечивает нежность и простодушие. Совершенно магнетическое действие всего облика, подбородок подпёрт рукой с изящно отогнутыми пальцами. Подбородок так убедительно горд, что скорее это он подпирает руку. Чёрные завитки коротких волос, уложенных красиво, - совсем коротких. На шее – кулон или бусы с редкими бусинками, на голые плечи небрежно накинут белый шарф, ткань или какая-то одежда. Родинка на левой щеке, неяркая, из тех, что украшают, абсолютная уверенность в своей неотразимости. Ты – красавица. О, многие хотели бы обладать этой женщиной!

На выходе со станции метро «Красносельская», поднимаясь по лестнице, вижу рекламный щит до смешного повторяющий твою фотографию, только женщина чуть моложе и стройнее, точно так же окутаны плечи чем-то белым, чуть изменена поза, удивительно похоже тело, и загар того же цвета, и причёска знакома, и даже лицо! Надпись крупно: ЖЕНСКОЕ БЕЛЬЁ

ЕВРОПЕЙСКОЕ КАЧЕСТВО / по доступным ценам / Рижская эстакада

У меня тоже есть фотографии, чарующие простофиль мужчин. Но я – другое дело.

Мои тонкие рыжие косички приводили тебя в волнение, одну из них я подарила тебе, вложив как закладку в журнал. Летом, ещё до поездки на твою дачу, я побрила голову, оставив самые верхние косички, которые болтались с боков и сзади, едва прикрывая голую башку. Чуть позже я срезала их ровно пополам с левой стороны, а с правой оставила и забирала наверх, укладывая красиво. Слева получилась пышная причёска. Через недельку я так же обрезала и правые косы, оставив спереди парочку на память. Они лезли мне всё время в глаза и щекотали нос. Увидев мою стрижку, ты расстроилась. Сама была сильно стриженая и тебе хотелось длинноволосую подружку. «Куда подевала мои косички?» Я смеялась: «Ну, что ты примеряешься ко мне, как платьице?» «Я к тебе примеряюсь не как платьице, а как глухое пальто (в котором должен спать невротик)»

Мы разговаривали у камина. Времени на подробный рассказ о прежнем твоём муже, одном из мужей, оставалось немного. Пора было кормить и других гостей. Крутой, истеричный Томас (уж не ты ли сделала его таким) стрелял в тебя из пистолета по пьяни (наверное, ты не давала ему своё такое соблазнительное тело), поджёг твой письменный стол с рукописями прямо в доме (интересно, почему мне захотелось ударить тебя уже на второй день нашего знакомства), тушила ты сама, сбегала от потерявшего разум Томаса, пряталась у друзей, он искал, грозился убить, ты перешла границу, скрывалась в Дании. Там и встретила своего датчанина. Однажды, развернув газету, узнала разбитое лицо во всю первую полосу: известный литовский бизнесмен был взорван в своей машине, его сшивали из четырёх частей: руки, ноги, он жил ещё две недели. Камин быстро прогорел. Ты спохватилась о сгоревшем мясе и поспешила к эстонцам. Я прицепилась к тебе хвостиком и подсела к общему столу, хотя ты постаралась накормить меня досыта и спрятать от посторонних глаз. Заперла бы меня в сундучок и доставала поиграть, запершись в своей комнате.

Гости вяло жевали резиновое мясо. Ты старательно смеялась над своими кулинарными способностями и просто так разыгрывала радушный приём гостей. Эстонцы говорили по-английски ради хозяина, мы с Руфусом понимающе подхихикивали. Тебе казалось, что гости нарочно не реагируют на твой русский и заставляют общаться с ними только на европейском языке, хотя прекрасно помнили имперскую грамоту. Ты обратилась к развеселившимся Руфусу и мне: «Вы, я вижу, всё понимаете, переводить не надо?» Мы почти одновременно спросили, перестав смеяться: «А о чём речь?» Эстонцы опустили лица к тарелкам.

Возможности побыть с тобой наедине ещё раз, как я поняла, сегодня больше не будет.

Тогда я лучше вспомню другую историю. Нас тоже познакомил интернет. За время виртуального общения в моём воображении возник образ женщины средних лет, скромной, вероятно, не слишком привлекательной… Ей удалось найти меня за два часа до отхода поезда в Санкт-Петербург. Я увидела двадцатилетнюю девчонку, коротко стриженную, с высветленными налаченными волосами, сквозь её ушко было продето не менее пяти колечек. Она нервно прижимала к нему мобильник, поджидая меня у памятника Герцену. Эта экстремалка ещё утром с компанией подростков взбиралась на двадцатиэтажку по наружной лестнице, преодолевая нарочно сооружённые жильцами для таких верхолазов преграды. В пустой невзрачной забегаловке выпили за встречу: она – вина, я – водки, и всё ещё неловкие, скованные, пошли пешком на вокзал. Прошли мимо вагонов туда-обратно, бестолково опять туда и обратно, пока не поняли, что четвёртый вагон – и есть четвёртый от начала платформы. Твои попутчики опоздали на поезд, или просто зависли в Москве. Ты вытащила свой мобильник и пыталась узнать, что произошло. А произошло вот что. Поезд ушёл ровно по расписанию. Я проверила в одном окне, подбежала к другому – нет сомнений: поезд едет с двух сторон. Расталкивая пассажиров, я рванулась к выходу, за мной метнулся проводник. Вроде бы можно ещё спрыгнуть, но дверь уже заперта. «Следующая станция – Тверь», - твердит настойчиво проводник, оттаскивая меня от ручки двери, от окна тамбура, за которым всё быстрей пробегает родная московская платформа. Я ещё не верю, что Тверь – это реальность.

Пассажиры встречают меня как старую знакомую. Мне неудобно перед девчонкой, она почти не спала в течение трёх суток в Москве. И эта, глупенькая, тоже извиняется и переживает за меня. А ведь мы рады, что побудем вместе ещё два часа. Стелим тебе постель. Ты предлагаешь лечь вместе, но я представляю, как тяжко будет подниматься среди ночной неги в холод, неизвестность, Тверь. В купе заходят два тверских парня, нам вместе выходить, начинается обычная болтовня, но девчонка нервничает и уводит меня от них искать вагон-ресторан. Не найдя ни буфета, ни чая, ни одного проводника вообще, возвращаемся в купе, ты снимаешь колготки под заинтересованными взглядами юношей. Чёрное, сильно обтягивающее платье начинаешь стаскивать за уголки подола, но передумываешь и юркаешь под одеяло. Я сижу у столика, в ногах. Негодница не спит, стреляет в меня весёлыми чёрными глазками. Вдруг просит: можно я положу голову тебе на колени? Я пересаживаюсь, и светлая головка устраивается в углублении между моих бёдер, щекой к животу. Мне остаётся гладить её короткие волосы, щупать затылок, водить пальцем по носику и подбородку, по векам, губкам, плечам. Девочка судорожно вздыхает и ждёт новых и новых ласк. «Расскажи мне ещё что-нибудь про неё. Она тебе понравилась?» «Нет». «У тебя с ней что-то было?» «Ничего у меня с ней не было». «Как жалко», - и ей действительно так жалко, что она обиженно надувает губки. «Ну, расскажи мне ещё какой-нибудь свой секрет!» - шепчет девушка, хитро щурясь, ловя выражение моего лица, уже говорящее ей о многом. Я нарочно тяну фразу: «Мой секрет… - испытываю её терпение, - Я очень … хочу тебя поцеловать». «И я, - мгновенно отзывается она, чуть не дёргая меня за рукав, - Ну … ну!» Девчонка быстро приподнимается, приближая лицо и подставляя губы. Я целую её. На самом деле она целует меня так живо и страстно, что я теряюсь от её напора. Язычок лезет нахально вглубь и хозяйничает во владениях моего языка. Я отстраняюсь, и она падает обратно мне на колени, пристально смотрит, закинув руку за голову. Не удерживаюсь и глажу ямку подмышки. Капризно сморщив нос, она уведомляет меня (даже с вызовом): «Мне это неприятно!» И желание моё гладить её именно в этом месте возрастает немедленно до вспышки вожделения. Помучить её… и приходится сдерживаться. Она снова кидается мне на шею, впивается в мой рот. Становится смешно, но я поддерживаю серьёзный поцелуй, сколько могу, и снова отстраняюсь. Она замирает у меня на коленях. Я пытаюсь прощупать её грудки под плотно обтягивающим стречем. Со странным выражением лица следя за моей рукой, наконец, задаёшь мучающий тебя вопрос: «От меня перегаром несёт?» Такой свежести детка засомневалась в своей прелести и обаянии! Я спешу её успокоить, она суёт свою ручку мне под куртку (ту самую, которую ты подарила мне за день до отъезда) и касается осторожно моей груди. Всё это время тверские парни, балдело уставившись в журнальчики, вертятся на своих полках, переживая с обидой свою ненужность, один напротив нас, другой на верхней полке. Когда ты кладёшь ладонь мне на грудь, второй парень поднимается и тоже перелезает наверх. Твоя ручка исследовательски перебирается с правой грудки на левую. Я хочу выпить чаю, сдвигаю дерзкую девчонку в сторону и выхожу из купе. Обойдя три вагона, я возвращаюсь с дымящимся стаканом и устраиваюсь у столика, подальше от тебя. Всё не спишь, бедненькая, привыкла уже обходиться без сна, что ли. Как же приятно тебя мучить! Сейчас бы ещё погладить выбритую ямочку подмышки. Один из моих друзей не переносит прикосновений к соскам и пупку. Так и представляю, как он лежит парализованный, а я целую и целую его соски и пупок. Нет, нет, - сейчас я вспомню про кота Ваську.

Я допила чай, игнорируя твой мечтательный взгляд. Но стоило мне поставить пустой стакан, как ты сразу взметнулась с маленькой вагонной подушки, усадила меня на прежнее место и положила голову мне на колени. И сладостно вздохнула! Снова я ерошу налаченные короткие волосы надо лбом и провожу пальцами за ушком. Ты затаила дыханье, а я целую твои маленькие ручки, и ты тут же целуешь мои. Я провожу ладонью вдоль твоего тела и вот тут-то обнаруживаю прелестные рёбрышки, за которыми трепещет и втягивается живот. «Какие рёбрышки!... – мурлыкаю восхищённо. Ты поднимаешь ладошку к моей щеке, ведёшь по шее: «Какая кожа…» - и снова твоя ручка опускается мне на грудь.

В Твери я сразу сажусь в обратный поезд и, прислонившись к тюкам с бельём, вспоминаю трогательно страстную, такую милую, такую нежную девчонку.

Возвращаясь в пять утра по Старой Басманной, я всё ещё грежу наяву, когда в метре от меня, прямо передо мной – разбивается вдребезги горшок с комнатным растеньем, горшок крупный, убойной силы, а чуть дальше ещё один – маленький. Я останавливаюсь и задираю голову вверх. Из окна третьего этажа на меня смотрит, высунувшись, мужик в майке, замахал руками, - мол, иди отсюда скорей. Я и пошла, - то ли он промахнулся, то ли случайно чуть не попал. Я написала тебе про Тверь.

Мы ещё поссоримся из-за неё, гораздо позже, когда всё то, что я вспомнила, произойдёт. Это я в нетерпении забегаю вперёд. А сейчас я всё-таки устала, всё-таки с дороги. Да, такой тяжёлый день. Я ощупываю синяк между пальцами правой руки, засыпая под пушистым «облачным» одеялом на твоём диване на твоей даче. «Ложусь на новом месте, приснись жених невесте!»

Мне приснился мой давнишний приятель. Такой предупредительный и любезный, он решил отдать мне на хранение свой хуй. Он был срезан целиком вместе с толстым куском кожи вокруг. На теле моего друга осталось гладкое место между ног. Хуй был живой и отчего-то всё время находился в состоянии эрекции, но слабой. Я очень удивилась. Мой приятель приложил съёмный хуй к прежнему месту, нервные окончания законтачили, хуй встрепенулся выше, и мужчина выебал меня. Затем он аккуратно снял хуй и повесил на стенку (на вешалку или на гвоздь). Он объяснил мне, что так ему удобнее жить. Ходил он без хуя, а встречаясь со мной, как обычно занимался сексом. У моего друга образовалась жёсткая мозоль на лобке от трения со съёмным хуем. Каким-то образом он получал удовольствие, испытывал оргазм, но вот как он мочился, этого я в своём сне как-то не предусмотрела. Я только и делала, что удивлялась всю ночь. Почему мой отчаянный приятель не становился похожим на женщину как кастрат? И к чему такая жертва? Ведь хуй свой он отдал мне навсегда. И если бы мы вдруг поссорились, то парень остался бы навек без своего накладного члена. Я проснулась потрясённая, а мне пора было уже готовиться к встрече с полицейскими, потому что сигарет не было, а ты с Руфусом загорала на мостках.

Или это было через день после моего приезда? Я ведь уже рассказывала об этом. Вы не забыли ещё, что с нами на дачу приехал Руфус с флюгером? Он часа по два мелькал плавками, ныряя как дельфин от одного дальнего конца озера до другого и обратно. И каждый день собирался уехать по каким-то срочным делам в Вильнюс и каждый вечер оставался. На третьи сутки, когда я начала пугать тебя разговорами об отъезде, ты энергично принялась обучать нас с Руфусом игре в теннис. Мы скакали, неуклюжие и радостные, по крытому зелёным ковром корту, лепили наудачу по мячику, вышибали за ограду, а ты терпеливо объясняла нам правила, поправляла, хвалила за «хорошие» подачи. На мостике над озером, лёжа в шезлонге в той самой сиреневой комбинации, что, конечно, было очень вызывающе и эффектно, ты привлекла меня к себе и поцеловала в шею и затылок, потрепала по волосам как собачку Тутти, которую то и дело ласкал нелюбимый муж-датчанин.

Руфус к вечеру как всегда засобирался в город. На этот раз более решительно. Он вытащил альбом с фотографиями своих работ: картин, скульптур, перформансных выступлений, - и оправдывался, показывая нам: «Вот, я думал, что и вы будете читать свои стихи, и взял показать что-то своё. «Если ты сейчас останешься, Руфус, - неожиданно для себя сказала я, - то сегодня вечером я почитаю свои стихи». Ты удивлённо вскинула брови. Руфус задумался. И снова остался.

На меня нашло. Я решила напиться и устроить вечером «прощальную гастроль». Это я так говорила «прощальную» - для красного словца. Ещё оставалось двое суток до твоего дня рожденья. Может быть, энергии и куражу мне придали этим утром весёлые занятия теннисом или твои неожиданные ласки на мостике, или пора уже было выходить из комы, в которой я находилась с тех самых первых часов приезда в Литву. «Имеет много сложностей процесс / Знакомства гениальных поэтесс, - весело декламировала ты строки известной виртуальной поэтессы Н.В.Ю., нарезая вместе со мной овощи и зелень для салата, - А на день рожденья обязательно испечёшь мне яблочный пирог!» Всё это было похоже на настоящую радость общения и предвкушение хорошей задушевной попойки, но на самом деле являлось закамуфлированным рецидивом невропатии и признаком намечающейся быстрой развязки. Приготовляясь к ужину, мы с тобой пропустили по стакану вина, а я, уже теряя контроль, хлебнула тайком остаток чего-то крепкого из бутылки в холодильнике. Время убыстрялось. Мне удалось уговорить тебя выйти к ужину в вечерних платьях. Нужно было придать больше театральности и вообще эффектности происходящему. Ты небрежно вытянула тёмно-вишнёвое платье из гардероба, подняла руки, и оно легко скользнуло вдоль твоего тела до самых щиколоток, умопомрачительно изящно облегая его как влитое. Глубокий вырез на спине пересекала узкая полоса ткани, и на талии и чуть ниже располагался второй небольшой овальный вырез. Руфус, заразившийся нашим возбуждением, немедленно оценил элегантную провокационность твоего наряда, едва ты появилась на террасе. Настала моя очередь. О, я хорошо знала, как действуют на мужчин наши тонкие каблучки, резиночки и ловко сшитые куски ткани. Когда я вышла из своей комнаты, слегка спотыкаясь на брусчатой дорожке в своих идеальной формы итальянских туфельках и очень коротком чёрном платье, полностью обнажающем плечи, то обычно не вхожий в нашу компанию датчанин замер, наблюдая моё приближение, и с коротким восклицанием поклонился, когда я с победной улыбкой прошла мимо него. Ты ахнула, и я, смутившись и не зная, как себя вести, бросилась тебе на шею, счастливо смеясь. К столу ты подала вино и странную настойку на травах, очень сильную и ароматную, в сосуде с пёстрой этикеткой, что-то национальное. Руфус метался от одной дамы к другой, любезничая и подавая закуски. Он тащился. Все были взбудоражены, смеялись, твой муж молча наблюдал за мной. Мы с тобой стали пить крепкую настойку, мужчины – вино. Ты приготовила вкусную тушёную индейку в тёмно-коричневом густом соусе. Руфус нетерпеливо требовал начать чтение стихов, а ты откладывала до чая. Но чая мы не дождались. Я то и дело просила налить, напиток шёл хорошо, ты не сводила с меня глаз. Я начинала «прощальную гастроль». Я встала и прочла первое стихотворение. Датчанин тоже встал и отошёл в дальний конец террасы, откуда видел меня всю, со всеми моими жестами, позами и ножками. Все замерли. Я прочла ещё два стихотворения.

Немало времени ушло на то, чтобы привести себя в порядок. Была середина дня. Нужно стянуть узкое вечернее платье, убрать лужу рвоты под диваном, найти в холодильнике пакет с молоком, вымыться и снова лечь спать. Едва я легла, как раздался стук в дверь. На пороге моей комнаты появляется Руфус и, извинившись, за вторжение, докладывает, что билет в Москву на сегодняшний вечер мне уже куплен, и я могу собирать вещи. Благодарю его, сделав вид, что понимаю, о чем речь. Он уходит. Почему ты сама не сообщила мне об этом? Хотя ты привыкла посылать мужчин по мелким поручениям. Стало быть, выгоняешь меня. За что? Я помню три стихотворения. Я помню абсолютное внимание и бурную реакцию на каждое из них. Больше ничего. Только три стихотворения. Я даже помню, какие. Что же я натворила? Ехать сейчас, когда я не в состоянии даже встать? Машиной до Вильнюса при моём паталогическом головокружении при езде на любом виде транспорта, усугубленным страшным похмельем? А после – в поезде? Я умру. А как же твой день рожденья? А уроки тенниса? Но, чтобы, действительно не сдохнуть, надо заранее выпить таблетку циннаризина. Вдруг это всё страшная реальность? Я делаю усилие и встаю. Глотаю таблетку. Выглядываю за дверь. Возле порога валяется тетрадка, где я пишу эту самую повесть и блокноты со стихами. Неужели ты прочла всё про игру в теннис, про сиреневую комбинацию и особенно начало повести? Тогда понятно, почему ты выгоняешь меня. Я начинаю собирать разбросанные по всей комнате вещи. Всё оказывается не так уж сложно. Вот и готов рюкзачок, можно ехать. Только качает меня как в море. Я надеваю купальник и выхожу из дома. Застывшая картинка ежедневного общего плана: ты полулежишь в шезлонге, Руфус ныряет в озере. Надо тоже нырнуть, может, станет легче. А пока бледная, с блуждающим взором я ступила на мостки. Ты встретила меня неожиданно весело. Из воды вылез Руфус. Я легла на доски, а он завёл гнусный нудный разговор о грантах и выставках, об искусствоведах и статьях в журналах, так что меня снова начало поташнивать. Мне необходимо было поговорить с тобой, я села и стала глядеть на вас, пытаясь юркнуть в паузу вашего разговора. Руфус, весь в брызгах воды на глянцевых выпуклостях мускулов… (Как бы всем вам хотелось, чтобы уже все потрахались, подёргали друг друга за сиськи, чтобы слились губы в глубоком страстном поцелуе, да и я бы хотела, - вот в том то и дело, что неизвестно – хотела бы или нет).

Я вспоминаю, пишу эту сцену, снова пьяная, на выставке грузинских художников, старающихся изо всех сил изобразить «современное искусство». Михаил подходит сзади, обнимает меня за плечи: «Не пойму, отчего ты такая…» - руки его горячие, он смотрит фильм «Мумия», вторую часть, и уходит обратно к экрану. Я, выпрямив спину на горячих досках мостика, говорю без обиняков, у меня нет сил действовать иначе: «Руфус, - грубо обрываю его на полуслове, - Мне надо поговорить с ней». Ты сидишь в шезлонге, опустив глаза к книжке, довольно улыбаясь. А Руфус раздражённо замолкает и начинает собираться, - как собираться? – не знаю, как-то начинает собираться, чтобы снова нырнуть в озеро и при общем молчаливом ожидании наконец прыгает в воду. Ты ждёшь. Я спрашиваю в упор: «Что за история с билетом?» Ты с готовностью отвечаешь: «Так ведь ты же сама просила взять тебе билет, захотела уехать в Москву». «Я?» «Да. И ещё требовала ехать немедленно, грозилась уйти пешком. Не помнишь, что ли?» «Нет, ничего не помню… Помню три стихотворения». «Какие три стихотворения? Ты что, действительно не помнишь?» - ты приподнялась в шезлонге. Я пересела к тебе, с испугом ожидая подробностей: «Я что-то натворила? Я думала, что просто очень быстро опьянела, и меня уложили спать». «Да, тебя уложили спать, но только через три часа после начала твоего выступления». «Три часа, три стихотворения… Эта настойка, что она сделала со мной?» «Нет, по тебе совсем нельзя было сказать, что ты отключилась, ты до самого конца держалась как совсем не пьяная и была хороша до последнего кадра, когда Руфус уносил тебя из-за стола, а твоя ручка в чёрной шёлковой перчатке безвольно висела вдоль его бедра.. Руфус просил обхватить его за шею, чтобы удобнее было нести, но ты не реагировала, и он нёс тебя так трепетно, так аккуратно, как хрупкую игрушку, а после вернулся и сказал, что ботиночки он с тебя снял, а вот платьице не решился, и всё переживал, как тебе будет жарко ночью».

Мне оставалось только слушать рассказ, словно о другом человеке, всё теснее прижимаясь к твоему крепкому телу на узком для двоих сиденье шезлонга. Ты оживилась: всегда интересно первым рассказать какие-нибудь новости или сплетни. Убедившись, что я абсолютно ничего не помню, ты смаковала подробности: «Боже, как ты читала! Даже мой муж не уходил с террасы во всё время нашего застолья и очень внимательно слушал, хотя - что он мог понять? И только когда я увидела, что ты начинаешь вкручивать сигарету в скатерть рядом с пепельницей, я поняла, что тебе нельзя больше наливать, а он ещё запротестовал: «Зачем, мол, ты убираешь бутылку, - пусть человек пьёт, если хочет». «А я уже всё это время была на автопилоте. Наверное, включилась какая-то резервная часть мозга». «Ты вела себя абсолютно естественно. Мне всё время казалось, что я присутствую на (не смейся!) историческом событии и досадовала, что никто не снимает на камеру, и даже фотоаппарата нет. Руфус ловил каждое твоё слово, уж он-то смог въехать со своим вторым русским, раз уж датчанина проняло. А на одно из стихотворений он ответил тебе перформансом: встал на голову на стуле (муж удерживал его за ноги) и экспромтом сочинял что-то на тему (про галстук Маяковского). Получилось очень эффектно. Неужели даже этого не помнишь? А ведь это было в самом начале вечера. Ты выходила к перилам в своём чудесном прикиде, и твои жесты и голос – всё завораживало. Но потом произошло странное. С определённого момента ты начала читать все стихи снова, по второму разу, сопровождая абсолютно теми же комментариями». «И скажешь, что вы не поняли ещё, что я абсолютно пьяна?» «Нет, поняли, конечно, но Руфус с таким удовольствием слушал всё снова, да и не хотелось прерывать этого действа». «Лучше бы, конечно, я прочла ещё что-нибудь, другое». «Но ты читала только для Руфуса. Ты обращалась к нему, объясняла ему, как будто меня здесь вообще не существовало. Ты не обращала на меня никакого внимания. Я пыталась вклиниться в разговор, но ты, как будто, не слышала меня. Зачем-то начала рассказывать Руфусу разные пикантные подробности из своей жизни. Я ушла. Я уходила и приходила, но ты не видела меня. Когда я принесла чай и снова села с вами, ты как раз начала разговор обо мне. «Ты, знаешь, как она достала меня! - объясняла ему, касаясь доверительно его руки своей ручкой в чёрной перчатке, - Как она меня измучила… Как мне здесь тяжело». Я не выдержала и сказала что-то в ответ. А ты совершенно спокойно отмахнулась от меня: «Иди на хуй». Даже без восклицательного знака. Я поразилась. Никто никогда так не вёл себя со мной. Мне даже понравилось!» «Ну, так надо было ответить мне на это тоже чем-нибудь покрепче!» «И ответила, думаешь, я промолчала? Но на тебя это никакого впечатления не произвело. Я же говорю: ты меня словно не видела. Тогда Руфус задал тебе вполне закономерный вопрос: «Зачем же вы здесь живете тогда, раз вам здесь так уж плохо?» Ты задумалась, красиво повернув голову и опершись острым локотком о стол: «Да. Мне нужно уехать. Вот вы меня отсюда и увезёте», - ты положила ладонь ему на кисть руки. «Я? - удивился Руфус, - Но куда?» «В Москву». «Как же я достану сейчас билет, и денег у меня нет!» «Как хотите. Мне нужно немедленно уехать. Я не останусь здесь более ни дня. Если вы меня не увезёте, я уйду пешком». Руфус заволновался. Ты же не знаешь литовских мужчин! Русский сказал бы просто: «Слушай, проспись сначала, а завтра всё решим». А этот почувствовал себя ответственным, он абсолютно поверил, что тебе так плохо и нужно срочно тебе помочь. Я ещё пыталась отговорить тебя. Но ты меня не слышала. Когда я в последний раз попросила: «Ну, может быть, ты всё-таки подождёшь до моего дня рожденья?», ты, наконец, повернула голову в мою сторону и медленно произнесла: «Вы-клю-чи-те свет…» Я поняла, что это всё. Всё, меня надо просто выключить, как надоевший телевизор. Руфус побежал выключать лампу, которая горела действительно над моей головой: «Она просила выключить свет, надо погасить!» Вот тут-то ты и отключилась совсем, стала падать на стол. Руфус подхватил тебя и отнёс в дом, а мы с мужем стояли и любовались, как красиво он тебя держал, а ты была хороша, хороша так, что не оторвать глаз. Руфус тут же ночью, вместо того, чтобы лечь спать, начал названивать своим знакомым, пытаясь занять денег и попросить кого-нибудь завтра с утра купить билет на московский поезд. Я сказала, что дам ему денег. И он с кем-то там договорился, что завтра же и отдаст долг. А на следующий день ему позвонили, что всё в порядке, и билет бросят в мой почтовый ящик, о чём он и побежал докладывать тебе, думая, что угодил».

Солнце заливало пустоту над зелёной лужайкой и теннисным кортом. Всё разъяснилось. Мы смеялись, обсуждая подробности вчерашней истории. Казалось, теперь вопрос с билетом разрешится сам собой. Его нужно просто сдать, отправить Руфуса в город, а мужа на работу, и, наконец, остаться вдвоём праздновать твой день рожденья. Но что-то было не так. Замёрзший Руфус, выйдя из воды, озадаченно слушал нас, перебивавших друг друга и объяснявших всю нелепость ситуации. Похожий на ребёнка, всегда улыбающийся и прикидывающийся простачком Руфус вдруг упёрся. «Нет, но теперь это невозможно. Как я объясню… Я обеспокоил занятых людей, они старались, они потратились. Мне теперь неудобно. Вам придётся ехать». Ты замолчала и уткнулась в книгу. «Но… я не собираюсь, мне плохо, в конце концов!» Руфус пожал плечами и, обернувшись полотенцем, побрёл на кухню варить себе кофе. Ты блаженно нежилась под августовскими лучами, может быть, последними этим летом. Я поднялась, надо было как-то уладить всё случившееся, нелепость какая-то! Ты потянула меня за руку: «Иди сюда, поцелую за стихи!» Я покорно склонилась головой тебе на грудь, и ты поцеловала меня в шею, ласково ероша волосы на затылке. Большего мне не причиталось. Я встала, зашла с обратной стороны шезлонга и села на мостки, болтая ногами над водой. Я была в сильном смущении. Решила ещё раз проверить вещи, которые в спешке, кое-как запихала в рюкзак. Нет, я не верила, что сегодня меня уже здесь не будет. Выйдя из своей комнаты, я снова отправилась к Руфусу, ещё раз завела разговор о билете, надеясь уломать художника. Но он увильнул от разговора, просто сказав, что «это невозможно теперь». Я поплелась к озеру. «Ну, что Руфус?», - спросила ты. Получив ответ, ты как-то быстро согласилась, что да, теперь уже дело решено. Последняя попытка: «Может, ты вернёшь ему деньги за билет?» «Но у меня не будет на что купить тебе потом новый! Я ведь отложила тебе ровно нужную сумму и теперь отдам её Руфусу. У меня больше нет денег!» Я мрачно уставилась на свои ноги, у меня тоже не было ни лита. Вдруг страшное подозрение закралось в мою похмельную голову. Мнительность тут же выстроила логическую цепочку. Я пробормотала: «Похоже, что вы все хотите моего отъезда. Может быть, всё это выдумка – мои ночные похождения – ловкая интрига?» Ты резко захлопнула книгу: «Ну, знаешь, не хочу с тобой даже разговаривать об этом!» Столько жёсткости было в твоём лице, как легко ты сердишься! «Да нет, - поспешила я на попятную, - извини, это чушь, конечно!», - но на всякий случай вспомнила, что действительно в твоём рассказе мелькали такие детали из моей жизни, о которых никто из вас не мог знать, если бы я сама не выложила вам их этой чудесной ночью.

О, сколь разнообразен и переменчив был мир этого до неприличия короткого пребывания моего в Литве: сумасшедшая радость встречи, переполненность чувствами и эмоциональный выплеск; резкая граница между блаженством и горечью, трагические жесты героев; затем маска твоего полнейшего равнодушия и отрешённости и моё фатальное одиночество; неожиданно бурное веселье, мощный контакт между всеми персонажами, объединивший их на один вечер; и короткий период развязки, находившийся, как оказалось, непосредственно перед настоящим ещё предстоящим финалом.

Итак, мои надежды на то, что всё объяснится и уладится, не оправдались. И остаётся подозрительное ощущение, что меня всё-таки выгоняют. Но я уже потихонечку начинаю восхищаться собой – или не собой – той ночной женщиной, которая постояла за себя, за свою независимость, которая блестяще справилась с тяжёлой психологической задачей, пропила в один вечер свою трусость и чувство вины и автопилотом вырулила из щекотливой ситуации. Теперь мне нужно было только пользоваться плодами этого свободного жеста. Да, я уезжаю, это правильно.

«Ну, теперь уж я точно должна уехать!» - произнесла я вслух и решительно поднялась с мостков. И мановением ветерка унесло с твоего лица насмешливую невозмутимость. Все эти дни у тебя держалась температура выше тридцати восьми. Волевая женщина, ты перемогала болезнь, изображая спокойный отдых на лоне природы. Подошёл Руфус с кофе. Ты захлопнула книжку. И спросила удивлённо: «А что же тогда здесь делать мне? Всё, мы уезжаем с дачи. Как хорошо, что именно ты закончила сезон. Больше я сюда не вернусь. Надо собирать вещи. Все уезжаем!» Дачное небольшое общество пришло в движение. Мужчины убирались на кухне и заносили шезлонги, ты же не отходила от меня, стала вдруг разговорчивой, вытаскивала какие-то тряпки из шкафа и предлагала мне примерить. Беспокоилась: «Что бы найти такое по твоей фигуре?» Теперь я смотрела на тебя так же удивлённо, как Янис на нас в первые часы встречи. Ты выбрала несколько вещей и победно сложив их у моих ног, заставила примерять, отводя глаза, когда я совсем раздевалась, и повторяя, как мне всё это идёт. Я совала тряпки в наполовину пустой рюкзачок. Это были вещи, которые носила ты, и носила долго. Я ещё буду зарываться в них лицом и принюхиваться, хотя они совершенно чистые, из стираных, а мой дружок будет тревожно спрашивать, что это я делаю, зачем это я нюхаю юбку и джемпер, догадываясь постепенно, в какую пропасть я ухнула, и, скатываясь туда вслед за мной, пытаясь удержаться рядом.

«Нет, сегодня мы уже никуда не успеем», - паниковала ты. Датчанин возился с машиной, что-то не ладилось. «Тебе обязательно надо поесть, сейчас сядем обедать!» «Я совсем не хочу есть после вчерашнего. И тогда мы уж точно не поспеем к поезду». «Нет-нет, будем обедать, обязательно. Через полчаса накрыли стол. Все собрались. Ты достала бутылку вина и, хотя я решительно отказывалась, налила себе и мне и заявила, что непременно должна выпить со мной за свой день рожденья. Мы сидели друг против друга

в дальних концах стола, мужчины – по бокам. Ты игнорировала их присутствие. Они тоже налили себе вина. «Я должна выпить с тобой непременно», - ты потянулась ко мне издалека со своим бокалом, я привстала, чтобы чокнуться: «Ну, поздравляю!» И мужчины потянулись бокалами. Ох, как они тебе мешали. Ты решила, видимо заранее, справлять день рожденья только со мной одной. И хотя это должно было произойти только послезавтра, задуманное действие не должно было оставаться невыполненным. Ты вынужденно мотнула бокалом вправо, слегка задев бокал Руфуса, и уж совсем, словно отгоняя назойливую муху, чуть дёрнула влево – к протянутой руке датчанина. Ты смотрела прямо на меня. Мы выпили. Мужчины многозначительно переглянулись и выпили тоже. Мне становилось смешно. Такие перемены в тебе обескураживали. «Ты помнишь, Руфус, я ведь недавно была такая же худая как она». Руфус перевёл взгляд с неё на меня и обратно и сконфуженно признался: «Нет, не помню». И тут же добавил расхожую фразу: «Я думаю: чем женщины больше, тем …» Но ты не слушала его. Мы встали из-за стола. Машина уже была готова. Времени оставалось в обрез. Я наполнялась внутренним ликованием оттого, что я уезжала, хотя не хотела этого, что напоследок дала-таки финта и осталась верна себе, но, конечно, в большей степени моё ликование питалось твоим внезапным беспокойством, взволнованностью и решительной нежностью. Мы вынесли вещи из дома. Ты села та терраске, ты говорила что-то ласковое. Поэтому я подошла, опустилась на колени и положила голову на твои, и ты принялась ерошить мне волосы на затылке. Так нас застали мужчины заносившие садовую мебель с лужайки в дом. Ты быстренько отряхнула меня с колен, пробормотав своим низким голосом: «Здесь много любопытных».

Мы сели в машину и поехали. Ты – впереди, возле мужа, мы с Руфусом – сзади. И тут тебя начал душить кашель. Ты хваталась за горло, глубоко вздыхала, успокаивалась, потом кашляла снова и говорила, что у тебя такое же ощущение сейчас как у маленькой лягушки, проглотившей тритона, о которой я тоже, оказывается, рассказала вам прошлой ночью. Это похоже было на нервное перевозбуждение. Вместо того, чтобы сочувствовать тебе, я сидела на заднем сиденьи и улыбалась, Руфус, наверное, видел мою улыбку и был возмущён. Хотя, возможно, всё происходящее забавляло и его. Ох, не был он так уж прост, ох, не зря он так расстарался, чтобы я поскорей уехала. Однако ликование моё переходило в торжество, я бессовестно смеялась, смеялось всё моё существо, всё тело и внутренние органы, - от счастья. Я была почти так же счастлива, как в первые минуты приезда. Только с горечью. И тут я вспомнила, что кроме картины не подарила тебе ничего. Я раскрыла сумку и вынула малюсенький деревянный самолёт, склеенный из грубо распиленных брусочков, крохотный прямоугольный пропеллер был недвижим, крутились только колёсики – шасси. Я знала, что ты собиралась лететь с Янисом в Штаты и почему-то боялась полёта. Я постучала самолётиком по твоему плечу и отпустила, и он скатился по груди прямо к тебе в руку. Ты пристально разглядывала игрушку, пробовала повертеть пропеллер, погладила пластмассовые колёсики и как-то саркастически или горько усмехнулась, что-то решив про себя. Из своей косметички ты достала флакон «Шанели» и, заведя руку назад, нашарив мою ладонь, прижалась к ней своею, задержав на несколько секунд, затем убрала руку и больше не поворачивалась ко мне, поминутно закашливаясь и хватаясь за горло. Флакон хранил тепло твоей ладони. Очень трогательно.

Мы опаздывали. Нужно было ещё заехать домой забрать куртку и подаренную тобой чашку-близнеца. Ты выскочила из машины, кашляя на ходу, я – за тобой. Мы бросились через дорогу, срезая иномарки. В подъезде ты вытащила билет из почтового ящика. Дома я быстро сунула вещи в пакет, сняла с носа и бросила на туалетный столик свои розовые солнцезащитные очки, к которым ты любила прикалываться. Ты вышла из своей комнаты и стала пихать мне в карманы бумажные литы разного достоинства из тех, отложенных на билет денег. «Это зачем?» «Как ты поедешь без денег? Ты же знаешь, в дороге всё может случиться. Так спокойнее!» «Да у меня есть рубли, мне хватит доехать». «Нет, так спокойнее. Ради бога, поехали скорей» Я чувствовала себя девочкой, которую мама провожает в школу. Мы сбежали вниз по лестнице, сели в ожидавшую машину и были на вокзале гораздо раньше, чем предполагали. Ты метнулась к кафе - выпить кофе. Потом вдруг потребовала у меня литы: «Это не деньги, надо обменять на настоящие! Руфус, вставай в очередь. Мы потащились к обменному пункту. Мне жалко было отдавать красивые литовские бумажки, хотелось оставить на память. Я вытащила самую крупную и протянула Руфусу. Ты повелительно махнула рукой: «Руфус, я отдам тебе за билет завтра, хорошо?» Художник обречённо кивнул и встал в хвост очереди. Вернув мне доллары, он подхватил мой рюкзак, датчанин взял на руки Тутти, запер машину, и мы, вчетвером вышли на платформу. Ты шла рядом со мной, обогнав мужчин, а когда подошли к вагону, резко отстранила провожатых рукой: «Оставьте нас. Я хочу проститься с ней одна!» Руфус запротестовал: «А как же рюкзак?» Тебе пришлось пропустить его с нами в вагон до самого купе. Оно было пустым. Ты села, грозно посмотрев на Руфуса, совавшего мне рюкзак. Он испуганно рванулся в сторону, я еле успела с ним попрощаться, и ты резко захлопнула дверь купе. Ты сидела, такая большая девочка, вдруг совершенно беспомощная, только что надменная, отдающая приказы. «Ну, всё», - сказала ты, словно снимая какой-то внутренний запрет. Я удивилась: «Что всё?» «Всё, - повторила ты, - Поехали в Москву!» - ты была сама не своя. Ждала от меня чего-то. «Я обещала поцеловать тебя столько раз, сколько тебе исполнится лет…» «Ну так давай…» Ты сидела, глядя прямо перед собой, в сторону Москвы, положив руки на колени, и очень была похожа на примерную ученицу, совсем робкую первоклашку. И я принялась тебя целовать: от кистей рук выше до плеч и шеи. «Считай сама, а то я собьюсь со счёта», - шептала я, дурея от внезапной страсти. Ты, послушная ученица, считала про себя. Поднимаясь поцелуями по шее до подбородка, я услышала благодарный шёпот: «Вот теперь я могу дышать, всё прошло» и стала спускаться вниз, к вырезу на груди, ты задышала глубже, и … резко, со скрежетом распахнулась дверь. На пороге стоял пассажир, мой сосед с большим чемоданом. Мы вскочили как нашалившие школьницы и вышли в коридор. Там встали у окна. Вдруг твоя ладонь легла мне на попку, сжала и похлопала. Это снова меня обескуражило. Я сказала: «Я не успела тебя доцеловать. Сколько осталось?» «Ещё три». Я усмехнулась. Вдруг ты обернулась ко мне и поцеловала в щёку, шею и губы, ровно три раза. И повернулась уходить. На полпути остановилась, порывисто обернулась и посмотрела на меня совершенно новым, незнакомым мне взглядом, склонив голову набок. Быстрыми шагами приблизилась и поцеловала в губы. Потом ушла. А я осталась стоять у окна с другой стороны от платформы, ожидая своего отъезда из этой страны. До границы с Белоруссией был всего час езды.

Теперь оставалось только думать и вспоминать. Ощущать пожатие попки, такое неожиданно интимное, чуть ли не вульгарное; взгляд, умоляющий, так не идущий тебе, твою детскую решимость в купе. Я вернулась на место, шла проверка документов, срок моей визы не был использован до конца. Мой сосед молчал, я тоже. Осуждал ли он нас, забавлялся случаем, или был смущён? Реплика из моей интернет-почты: «… «розовые темы» и прочие темы подворотен слишком низменны, чтобы стать объектом поэтических экзерсисов…», - голос возмущённой женщины. Меня не покидало ощущение, что ты не имела никакой практики в сфере «низменных» отношений. И только романтическая игра развлекала тебя и пленяла воображение. Ты, славшая мне такие смелые письма по Интернету, испугалась физиологии, а твои собственные попытки выглядели наивно и довольно неуклюже. С самого начала моего приезда ты отгораживалась от меня мужчинами: сначала сдала меня Янису, затем Руфусу. Ещё в контекст лезет мужская реплика анонимного рецензента моей прозы: «Вам, как мужчине, - а я в этом не сомневаюсь, - хочу пожелать значительно серьёзнее изучить психологию женщины и мотивацию её поступков в различных ситуациях». Редактор порнографической газеты, с которой я давно и плодотворно сотрудничаю, сделает мне замечание: так уж сложилось, что мужчины воспринимают женскую любовь, как нечто очень красивое, здесь нет места трагическому. Я представила себе кадры из фильма (среднестатистического): две голливудские красотки изображают взаимную страсть, изящно переплетаясь членами и принимая выгодные позы перед камерой. Баловство.

Смеркалось. Мы с соседом продолжали сидеть, не зажигая свет. Проводница принесла мне две бутылки литовского пива, я хотела угостить друга в Москве. Невольно мысли мои вернулись к реальности. Мужчина был крупный, средних лет, несколько неряшливо одет, так, мешковато, это уж – характер, а манеры вполне европейские. Как я узнала позже, он ехал транзитом из Англии в Казахстан или в Киргизию, сам был оттуда. В Лондон его вызвали друзья по Бауманскому институту – работать в компьютерной фирме. Они вытаскивали друг друга по цепочке: если новый сотрудник приходился начальству по вкусу, посреднику платили гонорар за его вызов. Так образовывались целые группы однокашников. Это вошло в практику мелких западных фирм. Вполне можно было бы заняться сексом в полутёмном купе. Эта мысль неминуемо пришла мне в голову, но никаких намёков с его стороны и авансов с моей не последовало. И я продолжала размышлять, благодарная спутнику за то, что он разделяет со мной это сумеречное молчаливое бодрствование в поезде, перемещающем нас в пространстве между нашими любимыми, друзьями, домом.

Но размышления мои приняли эротическое направление, меня стал занимать вопрос: что привлекательно для меня в теле мужчины, а что – в теле женщины. Из лекарских познаний Шахерезады в рассказе о Таваддуд: «Голова разделяется на череп и лицо. … Что же касается туловища, то оно разделяется на позвоночную цепь, грудь и таз. … Основа жил – сердечная жила, и от неё расходятся остальные жилы. … Аллах сделал язык толмачом, и глаза – светильниками, и ноздри – вдыхающими запах, и руки – хватающими. Печень - вместилище милости, селезёнка – смеха, а в почках находится коварство. Лёгкие – это опахала, желудок – кладовая, а сердце – опора тела». Что же важно для меня в мужчине, что может поработить мой разум и покорить плоть? Я знаю, что почему-то большое значение имеют руки. Вот сексуальная хрипотца в голосе, вот внимательный взгляд, разоружающий и отступающий на время, но вот – руки, как два моллюска, безобразно шевелящиеся, прикосновение которых вызывает брезгливую дрожь, всё испорчено. В юности меня волновали бороды, но сейчас это скорее мешает. От умения целоваться зависит многое. Что ещё? Ну, конечно, хуй. Конечно, хуй и яйца!

Женщинам, которые мне нравятся, хочется положить руку на грудь; некоторых, не всех, - поцеловать в губы. А какие женщины мне нравятся? Да, похоже, складывается определённый образ. Это женщина крупная (но не толстуха), властная, это женщина, делающая первый шаг, способная на очень смелые поступки. Меня волнует её недоступность для других и почти рабская зависимость от меня. Эти женщины так же возбуждают и мужчин, но мужчин влекут одинаково и глупые пухлые кубышки, грубые вульгарные лица, была бы жопа, ляжки и сиськи. Здесь – область моего физиологического отвращения. Но мне нравится и другой тип женщин, можно сказать, противоположный первому. Это худенькие девушки, не похожие на сверстниц, трогательные, такие, ну, как вам объяснить – вот такие, - наверное, похожие на меня.

Очень красивы были скелеты, которые мне приходилось тщательно зарисовывать в археологической экспедиции близ города Ипатово: (из описания погребения) Костяк №2 лежал вытянуто на спине, слегка завалившись на правый бок. Череп слегка склонён к правому плечу. Руки вытянуты вдоль тела. Правая нога вытянута, левая – чуть согнута в колене так, что левое колено придвинуто к правому. У правого бедра погребённого, вдоль тела, между правой рукой и телом обнаружен короткий железный меч с кольцевым навершием. Причём навершие было сверху перекрыто фрагментом правого крыла таза. На поясе погребённого была зафиксирована железная пряжка. В нижней части левой половины грудной клетки обнаружен железный нож. В области пояса выше левого крыла таза – стеклянная бусина. В 0,5 м к югу от левого колена найден кусок мела. Костяк №3 принадлежал взрослому человеку, который лежал рядом с костяком №2, вытянуто, на спине, головой на восток-юго-восток. Череп склонён к левому плечу так, что он соприкасался с черепом костяка №2. Левая рука вытянута, кости предплечья перекрывали кости предплечья костяка №2. Правая рука согнута в локте, кисть у таза. Ноги вытянуты, стопы почти сведены. Между ног, чуть ниже колен найден фрагмент мела.

Я сползла на подушку, вздохнула, свернулась калачиком – череп у правого локтя, ноги согнуты в коленях, сохранность костяка плохая: руки, как и многие другие кости, истлели, от левой руки сохранился только фрагмент плечевой кости. В области таза, слева от него – кусок мела. Находок нет.

А назавтра мы были в Москве. Я не могла найти места в своей покинутой так недавно квартире. Пора было выходить к озеру. И я двигалась по комнатам, ища нужный выход. Ничем себя занять было невозможно, я продолжала кокетничать, словно ты могла меня видеть, я беспричинно улыбалась, и эта идиотская улыбка с тех пор стала появляться у меня в любое время, без всякого повода – закрепившаяся невротическая реакция. Так распоряжалась мною моя осмеянная любовь.

Случайный звонок моего друга оторвал меня от пёстрой кучи тряпок, подаренных тобой, которые я вытащила из рюкзака и внимательно принюхивалась, пытаясь взять след, что ли, но ощущала только тонкий аромат ополаскивателя для белья. Вечером с двумя бутылками литовского пива мы с другом пошли на берег Яузы. И там, сидя на упавшем дереве, я рассказала ему всё, что случилось со мной за эти три дня. Он ахал и так искренне мне сопереживал, что я вполне была удовлетворена и успокоилась на время, а пиво оказалось так себе, невыразительное.

Дома, у зеркала, снова произошёл пристрастный осмотр моего тела. Я пыталась увидеть себя твоими глазами, но мой друг принял в этом активное участие, и первым его прикосновением было страстное пожатие маленькой попки, а другая рука в это время ерошила волосы мне на затылке, и я поразилась, как точно он повторил твои прощальные жесты. Эти части тела сконцентрировали сексуальную энергию. Моя осмеянная любовь выбралась из кровоподтёка между мизинцем и безымянным пальцем, освободилась той незабываемой (и не запечатлённой моей памятью) ночью вместе с долго сдерживаемой обидой и затем переместилась туда, где ты касалась меня, словно кодируя, запечатлевая новые эрогенные зоны. Пока мой нежный друг тискал и тискал мне попку, я опустила голову ему на плечо, и он принялся целовать мой затылок и шею.

За мигом миг всасывала меня властная повседневность с её претензиями, рецензиями и презентациями. Ты написала, что собираешься в Штаты, там предлагают работу. Ты уехала, но вернулась, рассорившись со всеми своими тамошними друзьями. «Не такие» стали они для тебя. И я – «не такая»? Твои редкие письма были полны бесстрастными поцелуями и отвлечёнными стихами. Куда ты запрятала ту крупную беспомощную девочку в купе, обречённо сложившую руки на коленях, словно готовую прямо сейчас плюхнуться в ледяную прорубь? Ты снова ловко сновала в мутной водичке Интернета, в чужеродной мне стихии, где я, напротив, то и дело попадала впросак, падала маслом вниз и выползала вся насквозь будто просаленная, прощупанная и даже выдоенная чужими торопливыми руками.

Негасимая моя, ты получала спешные донесения от доброжелателей, где, когда, что и как я сказала, опубликовала, а чаще собственные их домыслы и трактовки происходящего. «Каждая недотыкомка норовит за лодыжку цапнуть...и все, блядь, в курсе всего. Отключу я свою сеть, I mean it. Надо учиться писать на бумаге, а интернет на хер, вместе со всем содержимым, ну все, пошла в койку, молока горячего и под плэд:)

целую. твоя…» Подвергнутые просвечиванию, мы по-разному реагировали на это. «И горько слеп, кто сумрачно дерзает…» Я бы перефразировала строчку из стихотворения Юргиса Балтрушайтиса: кто горько слеп, кто сумрачно дерзает. Я дерзала, переходя на дерзость, а ты пряталась опасливо за спины верных и завистливых Янисов, Руфусов, Фикусов.

Со мной происходили банальные вещи. Все эстрадные любовные песенки пелись про меня, все персонажи лирических сцен говорили о переживаемом мною. Я напряжённо вслушивалась в диалоги:

« - Ты вторглась в мою душу и мучаешь меня. Если ты тоже страдаешь, скажи мне, прошу тебя!

- Нельзя.

- Но почему? Ты хочешь, чтобы я рассуждал трезво. А я не могу. Я и хотел бы отрешиться от всего этого и не думать о тебе. Но это не в моих силах.»

и т.д.

Я всюду слышала одно и то же, и стоило мне включить радио, как самые незатейливые слова песен говорили мне о знакомом переживании. Всё было про меня, любая мелодия приводила мою душу в трепет, и с этим ничего нельзя было поделать. Я только могла удивляться, насколько у влюблённых всё одинаково. И это действительно так. «Лодочка плыви \\ в озере зари \\ но только о любви \\ ты мне не говори \\ Лодочка плыви \\ и не надо слов \\ по реке любви \\ под парой парусов.

И я готова была плакать.

Ты собралась ехать в Москву. Сообщила мне, что журналистская командировка состоится в ноябре. Я знала, как дороги тебе эти возвращения в Питер или Москву, но теперь это означало ещё и наше свидание. Я ждала и думала, как это произойдёт. Неожиданно представила себе, что есть вариант – отказаться от встречи. Неужели я смогу это сделать? Ужаснувшись, стала снова и снова возвращаться к этой мысли. Безумие, - конечно, я бы не смогла устоять, услышав твой голос в телефонной трубке! Но тешить себя, стращать в ожидании неминуемой встречи было так лихо, и страх действительно насыщал адреналином кровь. У меня начались кошмары. Вместе с компанией людей (художников, что ли) я шла к неизвестной цели. Дорога из пейзажей перешла в интерьер: коридоры, залы, но путь лежал чётко вперёд, пусть и с небольшими поворотами. Мы оказались в просторном зале, здесь мы развернулись и увидели правее дороги, по которой мы пришли, длинную галерею и зал. Туда и двинулась вся толпа. Мне почему-то не понравилось продолжение путешествия, и я остановилась. Проводив глазами удаляющихся, я видела издали, как все расселись за длинным столом. Я, кажется, решилась присоединиться, но как-то быстро этот зал стал недоступен, непроходимая трясина, грязь разъединила залы. Я повернула обратно, туда, откуда мы пришли. Но, не дойдя до нужного поворота, свернула в ближний, думая, что он параллелен тому, по которому мы шли. Это не показалось мне опасным, я надеялась через несколько переходов вернуться на основную дорогу. Поскольку мы не меняли основного направления, дорога, хоть и долгая, казалась мне нетрудной. Но проход оказался не прямой, а состоял из комбинации комнат и переходов. Я пыталась брать правее, чтобы выйти на нужную линию, но цепь комнат уводила меня в сторону. Комнаты стали мельчать, я попадала в тупики и постоянно сворачивала. В какой-то момент я поняла, что не знаю, что значит - идти вперёд. Все направления стали мне одинаковы. Кроме того, я стала встречать в комнатах людей, - не людей, сущностей в обличии человека. Чувствуя исходящую от них угрозу, хотя они вели себя спокойно, я старалась как можно скорее удалиться от них, чтобы избежать контакта, всё ещё надеясь, что выйду из бесконечной вереницы комнат. Беспокойство моё росло. Я очень хорошо запомнила одну из комнатушек, такую тесную, - спальню. Тем тягостнее было мне в неё попасть, что она предполагала остановку, сон, нечто задерживающее мой выход из лабиринта. В спальне взбивали подушки на аккуратно застеленной кровати две женщины в чепчиках и пышных платьях, они переговаривались, усердно занимаясь своим делом. Они не обращали на меня внимания. Я очень их боялась и никак не находила выхода из спальни. Я чувствовала, что, если задержусь, то обязательно придётся вступить с ними в контакт. А это очень плохо. Но, не видя выхода, я сама обратилась к ним. Одна из женщин, почти не обернувшись ко мне, пробормотала что-то недовольное. Я в отчаянии поняла, что начинается… Хотя они сами не изъявляли желания общаться, я знала, что это их цель. Найдя дверь, я выскочила оттуда. Пройдя ещё несколько комнат, я вышла прямо к болоту, непроходимой хляби. Хотя уже очень много времени и сил ушло на дорогу, мне ничего не оставалось, как только повернуть обратно, вернуться к большому залу и на этот раз свернуть сразу в нужный проход. Идя обратно, совсем незнакомым путём, я зашла в помещение, забитое хламом, какими то обрывками бумаги и тряпок. Там я увидела тварь с длинным змеиным туловищем. Я осторожно двигалась вперёд. Вдруг тварь поднялась из мусора, и оказалось, что у неё есть туловище полу-скелета человека на четвереньках с длинным змеиным хвостом. Как ни страшно было мне, я схватила чудище, поскольку мне необходимо было пройти, и оно оказалось хлипким и несильным. Легко отбросив его одной рукой в сторону, я разглядела конец противного хвоста, который держала в кулаке. На его кончике извивались три червячка, в которых, наверное, и заключалась основная сила твари. Стараясь не коснуться их, я швырнула отвратительный кусок и пошла дальше. Лабиринт кружил и путал меня. Это была ловушка. И человекообразные сущности поджидали, когда я ослабну и совсем испугаюсь. Я проснулась. Мне было очень жарко.

Проходила осень. Ты то ли ехала, то ли нет. Я жила своею жизнью и потихоньку ждала: твоего ли приезда? испытания ли себя? Снилось, как мы с другом проникли ночью в здание дворца-музея (что-то вроде Эрмитажа). И снова – адреналин в крови от осознания собственной дерзости. Ходили, взявшись за руки по залам, пока, в конце концов, сигнализация не оповестила охрану о нашем вторжении. Но с нами обошлись очень мягко и не применили никаких санкций, посчитав нашу экскурсию художественным жестом, а не преступлением.

Кончился ноябрь. Наша переписка прервалась. Ты молчала, и я не отзывалась. Мы дразнили друг друга. А ещё в сентябре случилась та история с Тверью, о которой я сообщила тебе, смеясь. Ты не отреагировала, писала о чём-то другом. И вот…

Я лежала на диване, просыпаясь. Рядом стоял журнальный столик с посудой, не убранной вчера. Я смотрела на него, и мой взгляд начал поднимать чайную ложку, ближе всего лежавшую ко мне. Я подняла её, уронила, перевела взгляд на стакан, и он задребезжал, проскабливая поверхность стола, пока не свалился за край. А я уже двигала стеклянную банку, находясь в сильном напряжении, увлечённая работой, упоённая своей внутренней мощью. Я чувствовала, что ещё не проснулась, но неумолимо просыпаюсь, и боялась исчезновения этой силы. Я лежала над бездной ночи, догадываясь, что повторить это наяву и для кого-то будет невозможно. Но, проснувшись, пыталась и пыталась показать своим друзьям, как я это делала. Безрезультатно. Сила утекла, осталась досада, и я проснулась. Был час дня. Я посмотрела на журнальный столик. Для проформы напрягла взгляд, упёршись взглядом в чайную ложку. Та хранила полное спокойствие. И стакан, и всё остальное. И я успокоилась.

Я успокоилась, и ты начала появляться в моих снах. Однажды ты объединилась с моей первой женщиной, похожей на тебя, и вы вместе как-то относились ко мне. Я не помню… А однажды ты приехала.

Тебе выпала дальняя дорога. Ты прославила себя в Сети своими стихами, я прославила тебя своими стихами. Я трубила в альпийский рог, московская пастушка, делая большой участок наших взаимоотношений открытым для обозрения. «…Живём, как на сквозняке…» - сквозило холодком из твоих последних писем. Песни твои лились приятно и благозвучно. Судя по ним, ты в это время грезила о белокурых юношах, идиллических пастушках, воплощении чувственных идеалов стареющих дам. Вышла твоя первая публикация в толстом журнале – тщательно отобранные мною стихи.

Мой друг должен был считывать вёрстку своих текстов и от меня позвонил в редакцию. Сделал большие глаза, повернувшись ко мне. Я сразу поняла: «Она там?» Она там, она здесь, в Москве, она не сообщила, и, если бы не этот звонок, я бы не узнала, она обманула меня, она предупредила мои самые дерзкие планы. Мой друг уже слушал её бархатный голос, о чём она ему говорит? Подхожу к аппарату: «Передай ей от меня привет!» Друг смеётся, передаёт ответ: «А она тебе – поцелуй». Ты прекрасная фехтовальщица, да нет же, теннисистка, это отсюда такая великолепная реакция и умение легко парировать удары, пользоваться замешательством противника и предугадывать несколько ходов вперёд. Но почему «противника»? Я вырываю трубку. Первое, что срывается с моих губ, - это упрёк, и это ошибка первоклашки. Твой голос – не бархатный, - зычный. Я представляю, как ты сидишь в ожидании новеньких номеров журнала с твоим именем, с выпрямленной спиной, поднятым подбородком, «на отлёте держа папиросу», победительница. У меня же теряются слова. Ты взмахиваешь ракеткой: «У меня много дел, надо помотаться по театрам, но мы с тобой обязательно пересечёмся». Хлоп – мяч врезается прямо в селезёнку. Я, разгибаясь, сквозь боль, начинаю подробно объяснять, где и когда меня можно застать. Ты поддакиваешь: «да…да…есть и адрес и телефон…» И когда я обманным движением отослана в дальний угол, профессионально срезаешь под сетку: «Или ты не хочешь меня видеть?» - с угрожающими нотками. Я замолкла. Вот оно! Надо сказать: «не хочу» и может быть, закончить вничью. Я молчу. «Молчит! - констатируешь ты, - Ну, выгонишь, если что». Я подобострастно смеюсь, мямля всякие дополнительные слова, и мы прощаемся.

Я нашла опечатку в твоём стихотворении. Всё-таки не «осмос», ты потеряла букву «к». Ты приехала не ко мне. Я хватаюсь за телефонную трубку. Но не ты набираешь мой номер. Тем не менее, я всё время настороже. Судьба дала нам два шанса для встречи помимо нашей воли. Первый – звонок в редакцию моего друга, соединивший наши голоса. Второй – звонок моей знакомой в тот же день, ближе к вечеру. Она позвонила впервые после полугода, мы редко встречались. Таня сказала, что у неё есть билеты в театр, она хочет пойти со мной на спектакль Виктюка «Любовь» на Таганке. Осмысливая ситуацию, я задавала необязательные вопросы и представляла всё отчётливей нашу встречу в фойе театра. Я была почти уверена, что именно на этот спектакль ты и собиралась сегодня вечером. И тут же поняла: если второй раз за этот день нас пытается соединить неведомая сила, то другой возможности встречи, видимо, не будет. И ты сама не придёшь ко мне. У меня похолодело в груди. Но если я сейчас пойду с Татьяной, то именно ради нашего свиданья. Я только вчера начала носить тот голубой джемпер, который топтала в Вильнюсе, на ступеньках твоего подъезда. Получится, что я бегаю за тобой, а ты собиралась всего лишь «пересечься»! Таня разочарованно тянет: «Жаль… Значит, не пойдёшь?»

Поздно ночью звоню другу: «В какой театр она собиралась идти?» - «Кажется, на Таганку». Пошёл снег.

Мои рукава и носовые платки просолились и просохли. Водки было немеряно, справлял рожденье татуировщик Миша. Ты не пришла. Я пошла в Интернет и увидела письмо девчонки, которую я случайно проводила до Твери, она радовалась, что ты, прежде чем отправиться в Москву, заехала в Питер, и вы вместе напились, и ты оказалась такой м-и-л-о-й. Водка выливалась из меня слезами. «Зачем? Зачем?» - выстанывала я сквозь рыданья, обращаясь к компьютеру, а потом – к недоумевающему технику Сергею: «Зачем вы со мной так?» Сергей ещё отпаивал меня водкой и уводил обратно к гостям. А я видела тебя, раздающую автографы в компании сетевых графоманов, среди их шумных восторгов, и не нашедшую времени даже пересечься со мной.

«Но что поделать, если всё горит огонь, горит,

И всё никак не стихнет дрожь от давнего испуга?

И стук колёс, и шум кулис, и тёплый ветер с юга

Одно и то же вновь и вновь мне имя говорит.» М. Щербаков. Водки пришлось пить много и каждый день. Пронзённое Амуром сердце перестало быть для меня красивым романтическим символом. Ощущение проткнутого, пронзённого насквозь сердца с застрявшей стрелой было очень отчётливо, так же как у тех, кто придумал это сравненье. Одна компания сменяла другую. Я, оснеженная наступающей зимой, заливала пожар обиды и любви, готовый погубить без шуток. Мой друг проклинал тот день, когда отпустил меня в Вильнюс. «Лучше бы ты поехала в Крым, к своим археологам! А вот теперь ты умираешь. Но тебя невозможно было остановить».

Зато теперь ты снилась мне каждую ночь. А каждое утро начиналось с ощущения стрелы в сердце, затем закуривалась первая сигарета. Поскольку утро моё наступало где-то в середине дня, то оно плавно переходило в вечер, и меня снова поили водкой. Я засыпала на лавках, на чужих матрасах, мылась в чужих ваннах и давно не меняла белья. От меня пахло так, что мне самой себя хотелось.

Мужчина маленького роста с большим животом запер дверь в сторожке. «Вы приготовили для меня что-то новенькое?» - я забралась с ногами на кожаный топчан. Он загадочно улыбнулся и выудил из кожаного портмоне толстый шнур. Я смотрела во все глаза. «Как вы думаете, что это? Это не что иное, как привод от швейной машинки «Зингер»!» - торжествующе объявил человек с животом. «Зингер чёрная сестричка / позолоченная холка…», французский ресторан. Так вот какой привет ты передала мне обиняками и через подставных лиц!

Мужчина поставил меня раком, стянул с выставленной задницы брюки, колготки, трусы и хлестнул. «И уж, конечно, это был фатум».- Ф. Достоевский – «Всё-де, что было в нём свободного, разом уничтожалось пред этой встречей, и человек навеки приковывался к женщине, которой совсем до него не было дела». Я застонала. Мужчина хлестнул сильнее. И ещё. «Это вам не шуточки, милая дама! Это серьёзный инструмент!» - и стеганул у меня между ног. Я взвыла и вцепилась в полы его пиджака. Ты казалась мне одновременно «простой и прямодушной» -Ф.Д.- «притворщицей и иезуиткой» - есть такой тип, и первая моя женщина была такою и вторая… А-а-а! «Терпите, милая дама! Я не сделаю вам ничего дурного». Мужчина продолжал меня бить, а я визжала, ожигаемая шнуром-плёткой. Он раздвинул половинки попы и стал стегать между ног. Я не представляла до того, что это реально можно выдержать. Он притянул мою голову и плечи к своему животу, и я уткнулась в него, заглушая стоны. Я знаю. Я должна это вытерпеть ради тебя. Я стиснула зубы перед очередным ударом. Я зажмурилась. Я сильнее вжалась в мягкий живот. И сдерживала крики, только дёргалась сильнее, когда привод попадал по только что ожжённому месту. Мужчина сунул палец мне во влагалище, чтобы проверить, насколько я возбудилась, но палец не скользил по выделяющейся любовной влаге, я была суха и горяча, как при высокой температуре. Экзекуция возобновилась. Я думала, что долго не выдержу. Но выдерживала, вызывая твой образ и преобразуя душевную боль в физическую. Мне предназначалась в этой истории роль простачка, исполняющего роль артиста, изображающего человека, попадающего в смешные положения. Пожалуй, это даже амплуа. Я взвизгнула, не сдержавшись. Мужчина ещё раз проверил сухость моего влагалища. И я снова извивалась, обхватив его за пояс руками и чувствуя, как твердеет выпуклость в низу его живота. Наконец, я молю о пощаде и с большим любопытством разглядываю в зеркале свою красную, в царапинах попку.

«Рабство страсти» и чувство вины - две мерцающие грани осколочка моей любви (лодочка плыви…) Сколько в тебе жёсткости, столько во мне нежности. Проституция тела, стоны больного, скрежет зубовный. Боль сместилась под нижние рёбра левого бока. «Да там же находится селезёнка, а не сердце!» - смеётся мой дружок. Я тоже смеюсь. Ты пронзила мне селезёнку (вместилище смеха). Скрежещут суставы, близится весна, машинка «Зингер» прострачивает грубые швы. Простуда меня не берёт, грипп тоже. Но я, словно доходяга, вяло двигаюсь по Москве от дома к дому мимо помоек. Я, конечно же, просчиталась, сделала ошибку, переплатив лишнее. А ещё – не уложилась в штамп. Крутая поэтесса – масса изнывающих поклонников – шикарное авто – богемная круговерть (вульгарное понимание термина «богема») – обязательно пренебрежительное отношение к людям.

А как вам – нищета – андеграунд – некоммуникабельность – неповторимая индивидуальность со всевозможными отклонениями от «нормы» или соответствиями ей?

И чувствовать себя виноватой перед любым чудовищем, пешкой, неподкупным героем.

Подушка и пододеяльник, окутывающий зимнее ватное одеяло, изображают снежные сугробы. Ночная рубашка задралась во сне чуть не до подбородка. Открывшийся чуть выпуклый живот с узким углублением пупка, и лицо, бледное, исхудавшее, означают собой проталины – места, где стаял снег и показалась бескровная, ледяная земля. Скрытые части тела, возможно, заменены протезами взамен утраченных природных.

Я не принимаю никаких решительных возражений, официальных протестов, заявлений о несогласии и даже демонстративного молчания.

Остались неузнанными тобой много милых мелочей: твой голубой джемпер, надетый в день твоего приезда; приглашение на спектакль, о котором ты должна была писать в театральном обозрении; мои тщательно сберегаемые две рыжие косички на правом виске и много ли чего ещё…

О, эти женские романы! Полное дерьмо. Я разочарована.