Мне бы - сейчас описать её внешность. Хотя бы. Отрывочные воспоминания, тяжело проявляющиеся и тут же меркнущие картинки-эпизоды не составят полнокровного "любовного романа". Но я, видимо, и тогда понимала, что воздух тех дней, с независимым упорством складывающихся в нелепую, неуклюжую жизнь, диковинен и бесценен. Как точнее выразить чувство, сейчас и постоянно существующее во ... - вот хороший образ - это лилия внутри меня, некогда расцветшая, но, так и не затронув жизненно влажных центров, сложившая лепестки в бутон, живая нежная спящая красавица в хрустальном... Одна малышка вообразила, что у неё стеклянная попа, и с тех пор избегала садиться, боясь её разбить. Ничего с ней не могли поделать. И тогда родители пригласили к девочке известного психиатра. Он спросил: - "Правда ли, у тебя хрустальная попа?" "Да", - отвечала девочка. - "А вот мы сейчас проверим!" Не успела девочка опомниться, как психиатр поднял её и быстро усадил на стул. - "Ну, не разбилась?", - весело спросил он. - Из-за тебя я потеряла место. Чуть не потеряла, когда этот "реальный случай", врезавшийся в детскую память со слов насмешницы бабушки Евы, я имела неосторожность в свою очередь пересказать на одном из уроков своим любимым и непослушным ученикам художественного класса при детской музыкальной школе. На следующий день половину ребят родители не пустили на занятия. Саша пришёл. Сын Веры, второклассник Сашка, был особенно любим мною, - умненький, замкнутый, с сияющими глазами, замечательной улыбкой, талантливый, левша... - "Что за историю ты рассказывала вчера детям?", - строго спросила Вера Ивановна. Я добросовестно повторила. - "А, - теперь понятно. Я от Шалаевых слышала другой вариант." - "Шалаев - дурак, он ничего не понял", - сказал Сашка матери, учительнице начальных классов и логопеду. Сын относился к школе и учителям более чем спокойно, неразговорчивый мальчик попросту не упоминал дома их имён. Когда же Вера стала ежедневно слышать: - "Светлана Анатольевна..., а Светлана Анатольевна сказала...", она немедленно пришла на мой урок. Её приход смутил меня, состоялась вторая наша встреча.По окончании Ивановского художественного училища я получила направление в город Лихогорск и в конце августа прибыла на постоянное место жительства с на сантиметр отросшими за два месяца волосами. Так и встретились на первом родительском собрании: учительница - чёрный натуральный, родительница - белый крашеный ёжик среди чинных провинциальных тётушек. Вере эта стрижка, цвет волос были очень к лицу. Мы посмотрели друг на друга.

- Понимаю всю дикость, эгоистичность, неуместность этой просьбы, но, может, ты сможешь приехать 8 сентября?Света, я буду ждать тебя 8 сентября вечером - ( днём я работаю). Позвони мне, лучше в райком. Меня трудно застать на месте даже телефонным звонком ( работа у меня такая ), но попробуй, Света, дозвониться. Сейчас я работаю инструктором в райкоме партии, в отделе пропаганды. Никак ещё не войду в курс. Очень хочу видеть тебя.До свидания или прощай, как уж будет тебе удобнее и нужнее.

Хрустальная тема была близка нам обеим. В молодости Веру Ивановну помещали в психиатрическую клинику, не помню по какой причине. В той же палате лежала девочка, считавшая себя мальчиком. Ей очень нравилось лазить по деревьям, одеваться в мужскую одежду, руки в брюки и прочее, от чего её и пыталась отучить хрустоломная медицина. Вся палата чуждалась её, теперь она лежала целыми днями, уткнувшись в подушку и ни с кем не разговаривая. Вера стала ухаживать за ней, говорила, не получая ответа, гладила взъерошенные волосы, угощала вкусненьким. Однажды девочка откинула одеяло и со слезами принялась целовать Верины руки. Меня родители всё же не рискнули положить в больницу, когда я, изнемогая от общения со сверстниками и даже прохожими на улице, перестала ходить в школу. Приведённая к психиатру, я с усталостью обнаружила, что она - из обычных местных глупых тёток, старательно вызубрившая ряд медицинских терминов и понимавшая в психологии меньше меня. Я никогда не знала настоящего возраста Веры, но она была старшей. Довольно крупная женщина, обаятельная, обольстительная, насмешливая (как сказал много-много позднее Коля, - он никогда не видел так широко посаженных глаз). Не любила фотографироваться, влюбляла в себя мужчин мгновенно и непроизвольно. Я делаю больно, я делаю больно, но делаю это невольно, невольно... У меня было грустное детство, трудная молодость, мне бывало тяжело и даже очень тяжело, и иногда не было веры. А теперь, Вера. Вера, я бы хотела написать поэму. Но поэма не получается, а получается только... Вера, Вера...

* * * Третья наша встреча произошла в июне в последний день занятий художественного класса, так называемой летней практики. Мне дали казённую однокомнатную квартиру в военном городке близ города Лихогорска среди лесов на реке Юкше. И я пригласила в тот солнечный день своих ребят приехать с этюдниками порисовать окрестные пейзажи перед летним расставанием, вышла встречать их на КПП, увидела Веру, снова сильно смутилась, я знала, как себя вести и о чём говорить с детьми, но совершенно не понимала, что делать с их родителями. На плече у меня жался недавно подобранный больной дикий котёнок. Я быстро отнесла его домой, рассадила детей на лужайке и чувствовала себя тревожно из-за нежданной гостьи, с которой надо было как-то общаться. Она сама отвела меня на дальнюю скамейку, завела разговор, о чём-то расспрашивала и вдруг, резко прервав себя, не к месту спросила так, словно от этого зависела её судьба: "Вы - еврейка?" - "Да, по отцу." - "Так я и знала", - утвердитильно-обречённо сказала Вера, чем повергла меня в окончательное замешательство. Когда мы прощались, Вера Ивановна попросилась заехать ко мне в гости завтра. Мы договорились, я ничего не понимала. До того, как мне дали квартиру, я полгода жила в гостинице маленького военного городка, курила трубку, подаренную мне однокурсницами перед окончанием училища, пила понемногу коньяк, а то пускала мыльные пузыри в вестибюле гостиницы: "Может быть, девчонка о счастье мечтала, радости хотела и мечты подлунной. Что-то помешало, стала слабоумной. Хоть и повзрослела, по привычке детской пузырьки пускала." Я считалась ценным специалистом, мной дорожили, и я пользовалась всяческими льготами: вытребовала квартиру, оформляла познавательные командировки по области, выписывала дорогие альбомы репродукций для своих уроков по истории искусств. Дети меня обожали, - конечно, где ещё они видели таких учительниц, к которым можно входить не через дверь, а в окно, рисовать натюрморты тут же разложенные на кухне из всякой всячины или ходить откапывать клады на Кудияров Яр и много ли чего ещё. Когда я в сопровождении подполковника вошла в помещение гарнизонного Дома культуры, чтобы осмотреть комнату для будущих занятий с детьми военнослужащих, нам навстречу вышел администратор с группой солдат, бывших в его распоряжении. Один из них сделал шаг вперёд и воскликнул: "Ивановское художественное училище! Оформительское отделение, прошлогодний выпуск, 4 Б, Алексей." Я удивлённо вглядывалась, пытаясь вспомнить лицо. Парень улыбался во весь рот, он меня явно узнавал. Служил он в штате отдела культуры, писал объявления, рисовал праздничные стенгазеты, ночевал в казармах. При любой возможности Алексей заходил ко мне в методический кабинет, где хранились в том числе и мои рисовальные принадлежности. Чувствовалось, что это для него единственная отдушина, беседовали мы чаще всего почему-то на эзотерические темы, но когда однажды я спросила Алексея, как проходит служба, - рассказывают порой об этом чудовищные вещи, - лицо юноши вдруг совершенно изменило выражение, он замер, как будто решаясь что-то сказать. "Случилось что-нибудь?" Алексей переминался с ноги на ногу, вся его фигура изображала врасплох застигнутое страдание, в глазах заблестело, он сделал жест, как бы пытаясь заговорить, но часто заморгал, махнул рукой и выбежал из комнатки. Мне стало не по себе, я сравнила столь различное положение, в котором очутились я и этот светловолосый худенький мальчик, ещё недавно имевшие равные социальные права и возможности.

В городке кроме своей коренной стояла московская часть военных строителей /официальная версия - строительство свинофермы для нужд КГБ/. Так сложилась компания: офицеры-инженеры, военврач, девочки-преподавательницы музыкальной школы, мне прочили в женихи молодого невинного лейтенанта, подающего надежды и с нежностью вспоминающего оставленного дома любимца пса по кличке Рафинад. Долговязый, робкий: "Я сейчас тебя поцелую." Но сердце выбрало разведённого пьющего меланхолика, влюблённого в мою подругу, дочку полковника. Военный городок пил. Пил как по приказу - постоянно, беспробудно, впадая мелкими и бурными ручейками в общее пьянство. Маленькое замкнутое пространство, сосредоточенное на себе, на своей скуке и всем известных внутренних перипетиях.

* * * Не знаю, из любопытства или за чем приехала Вера накануне с детьми, но на следующий день она уже обрушила на меня водопад, каскад признаний. Психологически остолбенев, ощущая то на лбу, то на затылке, то внутри под рёбрами согревающий влажный компресс, я ходила рядом с ней по узким дорожкам городка и слушала, как я вышла из дверей КПП с котёнком на плече, и как важно, что так ярко меня освещало солнце, солнце нахально слепило и горело в замерших зрачках, и одним сильным ударом всё было поставлено на свои места и стало ясно, что это всё, всё... Вера говорила. Надо мной "разверзлись хляби небесные". Ощущение катастрофы ещё не давало ошеломить себя признанием, что меня заливает потоком счастья. Мы сидели в моей маленькой комнате, на табуретке между нами стояли чашки с чаем, лежала горсть конфет, кажется привезённых Верой. Я по-прежнему дичилась, не знала, как мне с ней говорить. Маловероятно - так вдруг я оказалась нужна, необходима такой красивой, загадочной, чужой... "Я не знаю, что мне сделать для тебя, - ну хочешь, я стану твоей рабой?", - чем она поражала меня всегда, в любую случайную паузу, за неимением времени допущенную в этой жизни для нас двоих. Мы едем в метро, с крыши вагона капает. Не обращая внимания на близкие, утопленные в шарфы, зашторенные лица под шапками: "Что мне сделать, чтобы ты не была такой грустной? Что? Может быть, мне подставить язык, чтобы на тебя не капало?" Чем я могла ответить ей тогда, глупая девчонка / я и посейчас остаюсь глупой женщиной/, беспечно принимающая разнохарактерные предложения и способы освоения пространства, с замиранием сердечка овладевающая стилем вольного полёта, при этом имея в виду приземлиться с большим риском если бы только для своей жизни. Сколько-то дней спустя Вера призналась, - была удивлена, что я не шарахнулась от неё и легко сделала шаг навстречу. - "Тебе не было страшно, следовательно у тебя уже были женщины." - Нет, радость моя, Вера - это на всю жизнь. Что было до тебя, - только результат любопытства и наблюдения чужой страсти, то, что после - не было столь долговечным и давно умерло.

Ты моей радостью, помнишь, была?

Радостью, тайной, волной упоенья,

Что набегала и взмахом крыла

То поглощала, то длила мгновенья...

Мне было мало того, что уже произошло с этой женщиной, мне нужно было усилить и утончить впечатление, причинённое мною, и, провожая непостижимую гостью, я сунула ей свои стишки. На следующий день Вера заболела. Когда я пришла к ней, она лежала в постели, а рядом на полу - листочки. Она читала их вечером и, проснувшись, утром и не смогла встать и только читала и снова роняла листы на пол.

Припасть к ногам твоим и плакать

И целовать твои следы,

Не уходи в туман и слякоть,

Молю тебя, не уходи!

Из мокрых лент дождя с листвою

Сплести наряд судьбы одной,

Навек оставить всё земное,

Продлить навек тебя со мной. * * * Ночью мы доехали электричкой до Киевского вокзала, и ещё могли успеть на метро остановку до "Студенческой", но мне так хотелось погулять с Верой ночью по парадному Кутузовскому, а не коммунальными задворками. Мы пошли пешком. Тёплая чудная ночь, уверенность в близости любимой /уже любимой/, радость юношески самоуглублённая сгоряча не давали мне понять несоответствие настроения моей спутницы собственному сильному возбуждению. Вера уже откровенно прихрамывала в новых /дорогих, купленных в Лихогорске по большому блату/ белых босоножках на высоком каблуке. Наконец, я догадалась, что прогулка доставляет ей страдание, и досадовала на свою невнимательность. Весёлый прохожий пристроился к нам со стороны Веры, пытаясь завести знакомство. Благодаря моему полному замешательству Вера категорическим образом усовестила его, сказав: "Ну же, как вы напугали девочку!" Поднялись по лестнице, отперли дверь, ноги Вера Ивановна разбила в кровь из-за моего удовольствия. Мне кажется, что это произошло ночью в Москве, хотя, казалось бы, должно было случиться раньше. Теперь не могу сказать наверное. Надо? К тому времени мы уже были крепко связаны невидимой "серебряной нитью". Вера подарила мне длинную ночную рубашку, явно своего размера, очень мягкую, укрывшую меня всю до пят. И когда после моих долгих смущённых отказов снять её моя возлюбленная попыталась разорвать тонкую фланель у меня на груди, мне стало ужасно жалко и сладко страшно.

... Сладко и горько положить ладони на твои худенькие плечи и знать, как нехороши и хороши мои ладони на твоих плечах...... Горько и сладко поймать губами пульс жизни на тонкой шее и ощутить страшную непричастность к тебе. Горько и сладко узнать твоё естественное отвращение и почувствовать ожидание в тебе... Ожидание чего? И лишь одно ощущение бескомпромиссно - сладкое ощущение свободы. Сладко - горькая девочка моя, я дарю тебе июнь своего рабства. Все остальные месяцы жизни я отдаю бескомпромиссному ощущению свободы. Рабыня, Звезда, Собака, Булка.

* * * Обладать собой Вера давала, смеясь, не разрешая располагаться по-хозяйски или брать напрокат. С улыбкой водила за нос и отправляла на самые задворки своего мира, откуда казалось весьма сомнительным моё право на её гостеприимство. Или: "Сейчас же, пока мы вместе, слиться воедино и уйти отсюда, улететь к звёздам, навсегда", - умоляла, шептала мне в ухо, цепенеющей от ужаса и нарастающей жажды жить. Утром мы пошли гулять, куда - не знаю, по городу. Когда мы проходили мимо ближайшего обувного магазина, Вера попросила зайти. Купила простенькие лодочки, переобулась и на выходе со злорадным удовольствием одну за другой засунула новенькие модельные босоножки в урну, что-то приговаривая им вслед. Как с ней было весело и просто, нет, конечно, очень сложно и часто грустно и тяжело. Как сделать так, чтобы было легко и счастливо? Можно ли так сказать, что эта женщина не могла составить моего благополучия? Мы встречались тайком, украдкой обменивались прикосновениями, взглядами. Лишь раз меня словно бы заклинило на автобусной остановке "Лихогорск - воен. городок". Мы стояли вплотную друг к другу, и я прижимала к своей груди Верину руку, такую понимающую и покорную и словно содержащую источники блаженства и движения моих внутренних токов. Стояли, смутно переживая присутствие посторонних, смеясь от холода и дрожа от радости. Да, это было так серьёзно. И мы подумывали о романтической уединённой жизни в некоем домике возле леса в безусловном удалении от людей. Я представляла себе идиллию: уютную протопленную избу, сугробы, Вера в валенках идёт с охапкой дров. "В валенках? - поднимает брови Вера, - а в туфельках мне будет нельзя?" Тогда наш союз казался объективно неосуществимым, это было запретно, недопустимо стыдно перед родителями, позорно в обществе. И когда мы встретились, уже налицо был мой будущий муж, правильный, одобряемый социально, законный брак, обеспечивающий порядок и уверенность в безопасности, но не ВЕРУ.

- Славная, милая, нежная девочка моя...Самое большое моё желание не убежать,но быть рядом, близко... всегда рядом.Однако, ты - моя славная, слабая девочка.Ты не хочешь понять, ты лишь дёргаешьза серебряные ниточки... Их так легко оборвать.

..Ловлю губами музыку лица твоего

Окунаюсь и захлёбываюсь вихрем волос твоих

Листом опавшим плыву в тёплом дыхании твоём

Пульсирую в ритме плеч твоих

Бесстыдными руками целую тело твоё

Нет тебя

Раздирает луна, насмехаясь, мой мозг

И жужжит оголтело бессонница звёзд

Ветка голая лапой окно когтит

Вся вселенная, вся на меня низвергаясь, летит

Ты со мной

И опять водопадом любовь свою лью

И опять захлебнулась амфорным росплеском глаз

Прирастаю, врастаю всем телом в тебя

И ещё прикоснусь не раз

Нет тебя... Тебя нет... Нет тебя

Кто же ловит губами музыку лица твоего

И подхваченный вихрем волос

Пьёт дыханье твоё и кричит

И кричит, задыхаясь от счастья и слёз?

Но я нужна чаще всего тогда, когда тыссоришься с Андреем.Утешаешься мной, как ребёнок утешаетсялюбимой игрушкой, чтобы через мгновениебросить её в дальний угол до новых огорчений.

Я совершала ошибку. Я пыталась подражать окружающей жизни, слабо предчувствуя кошмарный, полный ужасов семейный роман. Я зашла в тупик во всех ипостасях своего существования и думала, что в стремлении к норме - единственный для меня сейчас выход. Я боялась остаться с Верой. Я знала, что нет причины быть вполне уверенной, что она не может бросить меня в любой момент. Заведующая лихогорским отделом культуры /подруга Веры Ивановны/ недоумённо слушала её бессвязные речи о том, что Светлана Анатольевна славная, очень хороший педагог, талантливая, но её надо отпустить. Меня вынуждены были отпустить, в августе состоялась свадьба, я переезжала в Москву и должна была отработать в Лихогорске осенние два месяца, пока мне не найдут замену. По окончании срока мои мальчишки перестали посещать художественный класс. Меня ждала новая заманчивая работа в театре Советской Армии, знакомство с поэтическими клубами, рождение собственных детей.

Я тебя глотаю, пью,

Каждый вдох ловлю дыханьем,

Растревоженным сознаньем

Каждый отблеск узнаю;

Отблеск той любви в движеньях,

Полуфразах, блеске глаз;

Это было как сейчас,

В это самое мгновенье.

В нашем долгом расставаньи

Эти встречи есть ли, нет?

Через отблеск зим и лет -

Поцелуй на расстояньи.

* * * Сашка, мой ученик, сын Веры, по мере нашего с ней сближения и в связи с этим всё более отдалялся от меня. Я была его счастливой учительницей, а стала такой подругой матери. Что он чувствовал, понимал? Мальчик, из которого лишнего слова не вытянешь, его кровать стояла против Вериной. И по ночам меня коробило присутствие ребёнка так рядом при уверенном спокойствии Веры: "Он крепко спит". "Чем это вы тут занимаетесь?", - неожиданно войдя в комнату с портфельчиком в то время, как Вера Ивановна склонилась к моей босой ноге, только что болезненно-терпким языком зализав ранку под щиколоткой. Ровным, учительским тоном: "Вот, Светлана Анатольевна поранила ногу, и мы наклеиваем пластырь." Как-то я прожила у Веры три дня подряд, заканчивая натюрморт из собранных ею на огороде декоративных тыквочек в корзине рядом с бутылкой из-под вина и рюмкой с подкрашенной водичкой. Бабка кричит на весь дом, мальчик ночью промочил простыни. "Когда же она, наконец, уйдёт?", - Сашка в мучительном нетерпении - матери. Как было жаль терять его. Однажды, когда я на перемене, шутя, обхватила Сашу сзади, не давая убежать, он с силой укусил мне руку. Лет через шесть позвонив в дверь однокомнатной квартиры уже в городе Переяславце, увидев в дверях подростка, я воскликнула: "Привет, Александр! Это Светлана Анатольевна, если ты меня ещё помнишь." - "Кто же вас не помнит", - смущённо буркнул Сашка, пропуская меня в дом. * * *

Всё лето я бродила по Москве, увеличивая маршруты и пытаясь выйти за её пределы, пройдя всю насквозь. Но у меня не хватало смелости заночевать где-нибудь, чтобы наутро отправиться дальше, отчего каждый раз к вечеру я возвращалась домой. А утром, позвякивая ключами, уходила снова и непременно фотографировалась в каждом встречавшемся по дороге фотоателье - в студии на ул. Калинина меня запомнили как постоянную модель. Улица Герцена - Кутузовский проспект; ул. Дзержинского - Берсеневская набережная - конец Профсоюзной; Дзержинка - Ордынка... Никому не известная, не нужная и потому абсолютно одинокая.

- Сегодня прыгала как обезьяна по стволам яблонь и снимала яблоки. Чувствовала себя большой, сильной, упругой и ловкой обезьяной. Солнце припекало как в Африке. И каждое яблоко, перезрелое, пахучее, само всё маленькое солнце, пульсировало у меня в руке -тум -тум - тум -тум. И я с этим маленьким солнцем в руке с обезьяньей ловкостью висела где-то, запутавшись в сучьях,ветках, пауках и паутинках, и так было счастливовсё моё обезьянье существо.

Осень мы провели вместе. Мой супруг переехал в конце августа в Москву. В простом деревянном домике Веры Ивановны мы готовились к расставанию. Что было бы, если бы? Случай, болезнь, приведшие странную бродяжку к инвалидности и тюрьме обязательного семейного режима? В Москве я не могла обходиться без Веры, я заболевала, и она дарила мне целебное тепло, но постепенно, осторожно всё более отстраняясь. * * *

У девочки Веры - длинная коса, и, наверное, Верочка была застенчивой, когда её ошпарило кипятком неуместной тошнотворной первой любви к своей учительнице, молодой еврейке. Вера была последним ребёнком в семье. Первые двое или трое были довоенные, а когда отец вернулся с фронта, он захотел закрепить своё возвращение к жизни и против желания матери зачал Веру. В солидном возрасте после тяжёлых родов мать слегла и болела до конца жизни, хотя пережила отца, умершего от инфаркта. Он был член партии и заведовал партийной кассой. В тяжёлые для семьи времена он позаимствовал часть денег с тем, чтобы вскоре вернуть. Но «кража» обнаружилась, его исключили из партии. После больницы, уже не первой молодости Вера со скандалом выходит замуж за молодого лихогорского парня, порвавшего с возмущёнными родителями ради возлюбленной. Вере доставляло наслаждение идти против общественного мнения, которое, впрочем, вскоре заставило их уехать из маленького города, да хотя бы в Москву. Снимали комнату, муж работал носильщиком на вокзале, Родился Сашка, тяжёлая работа, откладывание денег, нужных и сейчас, - обычный перечень невзгод молодой семьи, - он начал пить, Вера выкинула всю кучу накопленных денег в форточку десятого этажа, Владимир бросился их собирать / Вера делает гримасу/. Затем они уезжают на Север, где налаживается быт от строительного вагончика до собственной квартиры, но муж в раздумьи продолжает пить, Вера мстит по-женски. И вот, когда решается вопрос о повышении в должности и переезде, ожидая нужного телефонного звонка, Вера сообщает Владимиру, что изменяла ему со всеми гостившими у него друзьями. Телефон летит вдребезги, Вера с Сашкой уезжает в Лихогорск.

Моя холодная постель

Сейчас тобой согрета

Когда-то было уже это

На белом хлопке простыни

Лежала ты полураздета

Кошачьим маленьким клубком

Вошла неслышно ты в мой дом

В нём к каждой вещи прикоснулась

И вот теперь уснула

На белом хлопке простыни

Уютно милое лицо

Светлеет в лунном свете

За это можно всё отдать

О всём забыть на свете

Чтобы луна твоей щекиСветила на рассвете

Когда-то было уже это

На белом хлопке простыни

Лежала ты полураздета

Откуда ты ко мне пришла

По тонкой нити фонаря

Ночная фея - света ?

Качает ласковая тень

В моих ладонях новый день

Кладу его на лепестки груди

По тонкой нити фонаря

По острию ночной звезды

Ко мне, прошу, приди

Согрей своим теплом мой дом

А на рассвете мы уйдём

По острию ночной звезды

Приди... приди... приди...

Взлетим мы с кончика луча

Взовьёмся рядом два плеча

Обнявшись рядом две щеки

Когда-то было уже это

Но... умерла ты до рассвета

На белом хлопке простыни... * * * Света, я выхожу замуж за Ивана.Он неплохой человек.Хорошо относится к Саше.Меня любит. В эту субботу, т.е. 25 маяподаём заявление. Жить будем в Переяславце.Отпуск постараемся провести втроём, собрались на юг. Адрес я вышлю тебе, когдаокончательно переедем и устроюсь на работу.Сейчас работаю на прежнем месте, т.е. инструктором РК КПСС. Работаем без выходныхпрактически.Сашенька переходит в 7-ой класс. Большой стал.Изменилась ли я? Пожалуй.Желаю, чтобы дети росли здоровенькимии всего доброго.Целую в нос.

Поздней осенью Вера пригласила меня в лихогорскую пивную выпить по бокалу пива. Мы были единственными женщинами в заведении, кроме продавщиц. «Ты знаешь, Света, - как о чём-то хорошо продуманном, пьяным голосом сказала Вера, - я хочу вступить в партию.» Я фыркнула пеной. Потом, подумав, предположила самоуверенно: «Это для того, чтобы обеспечить себе полную безнаказанность и возможность жить со мной, не подвергая наше благополучие никакой угрозе со стороны общества?» Вера не смеялась: «Ну да, наверное...», - проговорила, отхлёбывая пиво. О существовании Ивана я слышала уже давно. Безнадёжно влюблённый, с намерениями, становящимися всё серьёзнее год от года, он долго ждал. И через несколько лет, наконец, получил мою Веру, всю, с потрохами. Почему же мою, - несколько лет одиночества, я замужем, рожаю ребёнка, одного за другим, переезжаю к родителям за Москву всё дальше от Веры.

- Пусть, ну и пусть...А почему ты злишься?Я в чём-то виновата?В том, что любила тебя?А... оказывается, я должналюбить и тебя, и Андрея, и маму, и папу,и детей... Это всё впридачу???Или я должна быть величиной постоянной?Так что же я должна?

На все мои мольбы приехать, она отвечала ласково: «Как должны будут отнестись ко мне твои родители?» Мудрая, она была права. Вера уже прислушивалась к разумному мнению друзей. Надя, старинная подруга, работавшая горничной в гостинице «Россия», невзлюбившая меня с первого взгляда, укоряла её: «Иван верный, любит тебя, это на всю жизнь, ты - дура, он устанет ждать. А эта Света, - я наблюдала за вами, когда вы танцевали. Ты просто поедала её глазами, а она смотрела спокойно.» Ах, Вера, Вера, я понимаю, бывает. Ведь ты ждала моего неминуемого с самого начала развода. Но я упорствовала, вернее совсем запуталась, обстоятельства мои были безнадёжны. Когда, через тринадцать лет я сообщила ей о происшедшем наконец событии, то увидела вспыхнувшие радостью глаза, это при том, что между нами - таинственная пропасть врозь пережитых утомительных глупостей и чувств, а Вера давно в безраздельной власти Ивана, секретаря райкома. Она рассказала мне при встрече, о которой речь впереди, как это случилось. Он имел насчёт неё самые честные, достаточно приемлемые планы, знал, что она его не любит, уговорил попробовать. Вера дала согласие. Иван ушёл из семьи, перевёз Веру и Сашу к себе в Переяславец в однокомнатную квартиру, где продолжились муки неразделённой любви. Вера Ивановна держала его хронически на грани разрыва, смирялась и вновь отталкивала и уже подумывала о переезде в Москву, где рассчитывала устроиться при помощи Нади. Как бы я была этому рада! Но Иван сделал то, что ему дано было сделать. После очередной истерики, образцово выматерившись, он сказал твёрдо: «Клади ключи на стол и убирайся отсюда!» Вера осталась. Кроме того, бывшая жена Ивана, мгновенно активизировавшись, начала настоящую травлю его и его новой семьи. Их личные отношения обсуждались на партсобраниях по заявлениям «потерпевшей». Вера вдохновилась, она умела и неизменно любила постоять за себя. В борьбе против общего врага произошёл процесс сближения и т.д. и т. п. Кому интересно это читать? Грустно. Скажем, даже банально. Похоже всё случилось из-за назойливого секретаря. Раз уж я имела несчастье начать рассказывать об этом басурманине, то всё внутреннее напряжение исчезло, язык увял, я соскучилась..

* * *

Обо мне не беспокойся, Вера.

Я на это слова не скажу.

Что б ты ни решила, будет верно.

Я на всё, конечно, соглашусь.

Если выйдешь замуж за Ивана,

Значит, я сама того хочу.

И тебя, любимую, подавно

Никогда ничем не огорчу.

Хотя именно так могла бы написать она обо мне. Но нет, не так.

Твои руки, трепетно-тонкие

Обовьются длинной лианою,

Лепестками восточной зелени

Груди тянутся к солнцам ладоней,

Орхидеями редкой ценности

Твои губы цветут загадочно,

Лишь глаза твои - тайна вечная -

Покрывалом ночи укрытые,

Заблудиться, остаться б вечно в них.

Тогда Вера ещё жила в своём домике с палисадником, где она так часто кормила меня яичницей, - готовить не любила. И сейчас я нагрянула из Москвы без предупреждения, ехала на перекладных, томилась предвкушением встречи, и вот передо мной тарелка с глазуньей и Вера в бигудях. Я так давно ждала этого, так стремилась сюда ради этого вечера и предстоящей ночи. Вера оправдывается: «Мы с Сашкой болеем гриппом, таблетки не пьём, только настои трав, поэтому выздоравливаем медленно. Вот интересно, сегодня, как назло /я же не знала, что ты приедешь/, у меня деловая поездка с группой товарищей по работе...» - «Ночью, куда?» - Туда-то и туда-то, затем-то и зачем-то... Она многословно и путано сообщила мне сложный расчёт сегодняшнего моего неминуемого одиночества в Верином доме. Обескураженная, я наблюдала её торопливые сборы, не готовая пока освоиться с мыслью о неизбежном и стремительном расставании сразу после встречи и яичницы. Но вот, когда я, уже доверчиво смирившаяся, собралась проводить её на странную ночную партийную работу, тут Вера, остановившись посередине гостиной, снимает одну за другой бигуди, ломая непросохшие локоны: «Так. Хватит. Никуда я не еду». Встревоженно спрашиваю, не отразится ли каким-либо образом её недисциплинированность, не подведёт ли она, и как отменить с болезненным жаром обоснованную надобность непременно ехать. Уже ночью в нежных горячих объятиях Вера подробно рассказывает мне о её действительном романе с новоприбывшим молодым интересным сотрудником /инженером?/. На сегодня, стало быть, назначено долго откладываемое проказницей Верой Ивановной первое свидание. И приезжаю я, ем яичницу с хлебом, всему верю. Ай да Вера! Я крепко прижимаюсь к её сухим любимым губам /ещё держится температура/. «Сумасшедшая, - наконец шепчет Вера, - Теперь ты непременно будешь болеть гриппом».

- Мы с Сашей украсили ёлку.Звезда у нас горит и огоньки ещё...Вместо Деда Мороза - Неваляшка, авместо Снегурочки пристроилась наша Машас довольной усатой мордочкой ичувствует себя вполне Снегурочкой...Сашенька с мамой спят, а я сижу вкресле, смотрю на ёлочку и... не чувствую Нового Года.А ты, наверное, уже чихаешь вовсю.А я снова одна. С Иваном всё порвано без сожаления. С Васькой и Юрой ничего не начато без сожаления.Странно... Трое мужчин, очень разных,хотели меня по разным причинам, нони одного, оказывается, мне не надопо одной причине.Я утеряла способность увлечься мужчиной.Теперь я поняла это.И я не утеряла способность любить вместе с тем...Я очень люблю тебя, Малыш.Но не надо быть такой несчастной из-за меня. Не обкрадывай себя. Живи. Радуйся.Хочешь иметь ребёнка? Имей его.Я целую тебя, мой самый любимый взрослый человек.Я очень хочу...Вы безобразница, Вера Ивановна. Мне стыдно.Но я очень хочу...спать с тобой. С Новым Годом!Радость моя

В первую новогоднюю ночь без Веры я легла на диван и занемогла. Я не желала, чтобы Новый Год наступил без неё. Мы договорились, что, как только Вера сможет приехать,мы справим его вдвоём, ну а до той поры для нас обеих будет длиться декабрь. Мой мужпытался воскресить меня увещеваниями и заклинаниями, но безуспешно. Я холодна, нет,горяча, у меня жар, я так слаба, что не могу встать и пойти гулять по новогодним улицам,даже не могу сесть за праздничный стол. Я в ответственную минуту, когда супруготваживается всё же нарушить мой летаргический сон, протянув мне бокал шампанского,отвергаю его слабой рукой. Я неумолима. Новый Год не должен был наступить этой ночью.Через год - два - три, не помню, Андрей проделывает со мною точно такую штуку,точь-в-точь. И я одна тяну шампанское у телевизора, не без основания подозревая забавную симуляцию - и поделом! 32 декабря. Как труден переход к этому новому декабрьскому дню.Сколько их впереди? Новый Год мне Вера принесёт...34 декабря. Сегодня последний день прошлого года. Чертовски длинный декабрь. Для встречи Нового Года нам уступила свою квартиру Надя. Сама она тот день провелана посту в гостинице "Россия", где некогда пристраивала подрабатывать молодую ВеруИвановну. Надя работала горничной, а Вере нужны были деньги. Меня тронула история опожилом командировочном дядечке, с тех пор ежегодно приезжавшем в Москву и ждавшемк себе только Веру, а наутро неукоснительно она находила на этажерке ровно 84 рубля. Я выстояла очередь в подвале театра Советской Армии у стола заказов за спиной Ледогорова-старшего. Занималась добычей продовольствия у нас бойкая скрипачка изоркестровой ямы, и, по-моему, очень скоро переквалифицировалась, сделав новуюобщественную деятельность основной. В моей авоське: баночка икры, баночка шпрот,балычок, финская колбаса, индийский чай, паштет, свежемороженый судак, - всё кновогоднему столу. Я нервничаю, не даю Вере нарезать рыбу тонкими ломтиками, кромсаюбольшими кусками, в результате к долгожданному 1983 году судак остаётся несъедобным,сырым внутри. Ничего не помню - вечер, ночь, пол, зеркало, потолок, инородная снедь настоле, чужая мебель, софа... Я думаю, нам было весело. Мне приснилась улыбка Веры. Сначала чувство чего-то родного, близкого, но неясного,потом улыбка и Вера. Радость. И приближение. Мы лежали в разных домах. Но сталисближаться, не двигаясь. Потом Вера куда-то засобиралась. Оделась. Пошла. Я за ней. Но онавсё же ушла, а я осталась. Утром нужно было спешить на работу, я забрала часть неиспользованного заказа и забылановогодний подарок Веры - французские духи. Сколько ни умоляла я её о прощении потелефону, она оставила духи Наде.

* * *

"Провожающие" - картина должна быть: перрон. платформа с колоннами, как в метро. стоят, смотрят вслед увёзшему поезду. глядят из картины. мама с папой. Вера. Нелли. Вера, может быть, всех ближе. бабушка с дедушкой сидят, смотрят на фото, подальше родителей, спокойные. всюду фотокарточки. валяются на рельсах, на платформе, прикноплена к колоннеодна. в самой дали - группа мужчин, разговаривающих между собой, совершенно чужие и равнодушные. уверенные, весёлые / Слава, Коля, Юра, может ещё кто из мужчин/. Маша рисует кошку /на чём? на колонне?/. за колоннами: ближе прочих Леночка. улыбается. Хохочут Ахметка с Лэзи. вдали-вдали - Катька весело машет рукой. за колоннами прохаживаются разные знакомые: Димка стихи листает с девочкой какой-нибудь или с двумяребята знакомые ходят, стоят. кто-то подбирает фото /кто?/. никто не смотрит вслед. Вера, Вера... всех представляю, а её нет. она уехала со мной? и как она впереди всех? как она. Надоли уборщицу скраешку впереди справа, подтирающую следы и недовольно-ожидающе поглядывающую на провожающих. они обязаны уйти.

Я давно пишу картину

Ту, что мне назвали Жизнью

Много краски потускнело

Много я кистей купила

Все почти что поистёрла

Не очищена палитра

Тяжело невыносимо

На руке держать поднятой

Разбавителем и краской

Вся пропитана одежда

Сколько можно вдохновляться

Верно, можно б бесконечно

Если б не надоедало

Вдохновенья повторенье

Если б не было сомненья

Золотого ощущенья

Чувства меры и бесстрашья

Положить мазок последний

Недописанным оставить

Уголочек незаметный

И спросить смешных торговцев

Не пора ли вставить в раму?

/ может, новую картинумне в других краях закажут/

Картина должна быть гигантских размеров. Сколько сделано к ней набросков, эскизов, портретов на метрах розоватой на обороте бумаги из заводской лаборатории, на рулонах, расстеленных по полу или навешанных на стены, - портреты в полный рост, более чем в натуральную величину! Безнадёжные, несообразные с моими возможностями, несуразные аллегории, заведомо невыполнимые проекты владели мной. Ещё в Лихогорске я начала работать над эскизами к неизвестных размеров керамическому панно, где в рельефе должна была предстать моя трафаретная жизнь в военном городке. Я рисовала себя в кепке с длинным козырьком и сигаретой в зубах с шарфом, замотанным вокруг шеи в крутом бытовом интерьере с карандашом в руке, тянущимся к бумаге, чтобы изобразить всё вышеописанное с творческой силой, выступающей заодно с отчаянием и отрешённостью, с пейзажем за окном, где меж чётко очерченных газонов строем маршируют солдаты, а по боковым дорожкам вокруг прогуливаются беременные женщины с колясками. Всё это предстояло эмблематически воплотить в глине /копаемой мною собственноручно в колее разбитой строительной дороги/, которую каким образом и где я собиралась в конце концов обжигать? До отъезда из Лихогорска лихой замысел осуществлён не был, и часть всё-таки вылепленного сырого материала мы с Верой Ивановной погрузили на тележку и часа два с остановками везли от военного городка через лес к Вериному погребу, где за неимением лучшего кусок будущего панно обстоятельно занял несколько большую часть тесного помещения в ожидании неизвестности. Кусты рябины вокруг погребка покрывались гроздьями ягод, склёвываемыми в холода лесными птичками. Вера Ивановна время от времени смачивала ткань, покрывавшую рельеф, потом перестала, так же, как и я перестала приезжать в Лихогорск. Глина рассохлась, и через какое-то время Вера выкинула рассыпавшиеся куски некогда бережно хранимого произведения искусства. Это был настоящий кризисный период моего творчества.

* * *

Как всё оказалось неправильно, всё иное. Вера, Вера и я, две женщины, два служения. Как же быть, если душа любит душу? Какое счастье, получить такую любовь, женскую любовь, такую... И такое благо - неблагодарным мужчинам?! - возмущалась я в ту пору.

Мне повезло, ты любила меня

Белой любовью колючего снега.

Страстная сила, сладчайшая нега

Снег растопила быстрее огня.

Вот и остались теперь у меня

Белая память, горчайшая нега,

Горстка последняя мокрого снега,

Что обжигает больнее огня.

Мне уютно, когда за окном идёт нежный пушистый снег, и где-то есть ты, Вера. И уютно очень. И всегда. Как грустно жить в ожидании расставанья. Прощай, Лихогорск! И больше никогда и никто её здесь не видел. Есть только Вера, которую бросила я, да, но не оставила.

Мой милый, милый Вера К.!

Мой милый-милый Вера,

Тебе твой щен хотит сказать,

Что очень я тебя люблю,

И жить мне трудно без тебя,

Моя собака Вера,

Большая булка Вера,

Звезда, Святыня, Грех,Р

абыня и Богиня,

Вера моя.

Девочки, мои новые подруги, быстро разобрались в моих отчаянных интонациях и доверчивых: "Ты приедешь?" - телефонных разговоров с Верой. Однажды, когда я ночевала у одной из них, та своими посторонними руками пыталась обнять меня под одеялом. С горящими щеками оборачиваюсь к ней: "Ты что, Марина?!" И долго не могу успокоиться от стыда и волнения. Вера была единственной, и я была верна.

И сладость греха пьянит,

И сердце полно тоской,

Молитву любовь творит

Твоей колдовской рукой.

Кожей ладоней пьёт

Негу и боль и стыд,

Счастьем взахлёб поёт,

Плачет тобой навзрыд.

И, исчерпав до дна

Бездну любовных мук,

Падает в бездну сна

Из распростёртых рук. * * *

Ещё одно событие, связанное с моей любимой. Так мало, почти ничего из того, что запечатлелось, тонкие серебряные ниточки, тянущиеся в мои окна, находящие меня в чужих квартирах. Вскоре после моего замужества заторопился с женитьбой и мой троюродный брат Димка, закончивший то же художественное училище в этом году и захвативший оттуда невестой молодую сильную натурщицу. Свадьба происходила в Черноголовке под Москвой, где Дима жил, и приглашал он меня туда одну без мужа. Супруг только что вернулся из очередной командировки и рассказывал мне о скандальном судебном процессе над двумя сержантами из лихогорской части, которые систематически, по пьяни, развалившись на казённом диванчике в дежурке и расставив ноги в благоухающих кирзой сапожищах, принуждали розовощёких мальчиков в солдатской форме под страхом физических увечий выполнять унизительную сексуальную процедуру. Я подумала, что наверняка встречала и тех сержантов и тех солдат. Супруг уже примерял у зеркала выходной костюм. Какими иносказаниями должна я была дать ему понять, что еду одна!

И вдруг звонок. Вера приезжает именно в этот день и хочет повидаться. Супруг уже лежит в расслабленной позе на диване, я прощаюсь и спешу навстречу Вере. Мы стоим в каком-то подъезде. И Вера Ивановна разворачивает из газет подарок, купленный ею для меня в лихогорском книжном магазине - толстый альбом репродукций "Русский портрет 17-18 вв". Я умоляю Веру сейчас же ехать вместе со мной на свадьбу, а в качестве подарка от нас обеих преподнести эту роскошную книгу. Вера после некоторых колебаний принимает предложение, хотя не знает моих родственников, но ведь это такой шанс, такая редкая сейчас для нас возможность ещё раз побыть вместе. Мы выезжаем вечерним автобусом, затем по неуверенному адресу по новостройкам добираемся до заброшенного кафе. По дороге мы с Верой Ивановной распиваем бутылку и вязнем в сугробах. Вот уже я в пылких объятиях своего подгулявшего братика, так что мы не удерживаем равновесия и в обнимку валимся на пол при свидетелях и невесте. Димка устремляется к Вере, целует ручки и рассыпается в восторгах, он уже знает о ней. Его отец, неизменный ловелас и сердцеед уже наводит справки о новоприбывшей незнакомке. Вера, едва завидев его, шепчет восхищённо: "Какой интересный мужчина!.."

Мы - в центре веселья, звенят бокалы; запыхавшись от танцев, я оборачиваюсь и нахожу взглядом уединённую пару - Вера и Георгий Дмитриевич, медленный танец. Подходит ночь. Для гостей заказана гостиница. Подруга Диминой матери Оля /мама год как умерла/ предложила нам с Верой квартиру соседей, за которой она присматривала во время их отъезда. Мы в нерешительности. В конце концов, не желая беспокоить Олю, садимся в машину, и Георгий везёт нас к гостинице. Я выхожу со своей стороны. Водитель галантно открывает дверцу перед Верой, подаёт руку, сильное движение, и они замирают в неожиданном, но явно подстроенном поцелуе. "Вот это да!", - говорю я себе. Что делать дальше? Далее выяснилось, что заказаны два больших общих номера, и осталось место в одной комнате, а другое во второй. Это никого не устраивало, кроме Георгия Дмитриевича, потому что у него отдельная комната, и обыкновенно ясно, где Вера проведёт ночь. Ну в конце концов можно сделать ей приятное? Но оттого что Георгий, оборачиваясь к нам, с нетерпением спрашивает: "Так что вы решили?", Вера кивает на меня: "Как Света скажет, так и будет", - и делает вилку: откажусь я от ночи с ней или помешаю приятному приключению. Обидеть Веру так или этак? Мы переминаемся с ноги на ногу. Консъержка нахваливает номера, необходимо принимать решение. Я надуваю губы: " Если нет отдельного номера, то мы не сможем здесь оставаться." Георгий молча спускается к машине. Мы усаживаемся, всю дорогу /и до сих пор/ я чувствую себя западло, злюсь на дядю. Представляю, как он на меня. И вот уже будим уставшую Олю, заставляем стелить чистое бельё, Георгий уезжает. Мы снова наедине, но я слишком много выпила и устала и после Вериных ласк вскоре засыпаю, по всем правилам развернувшись к ней спиной. Вера не спит, бьёт меня по спине, бранит и рано-рано утром собирается уезжать. Надевает платье, я спросонья глажу её руку, так не хочу отпускать, но она не подчиняется больше мне, мятежная свободная женщина уходит, уезжает от меня снова навсегда.

Почему ты не носишь своё синее платье?

Переполнена чаша нерастраченных чувств.

Я курю сигареты и лежу на кровати,

И ненужные строки я шепчу наизусть.

В тонком посвисте ветра слышу вести плохие.

После долгой разлуки возвращаясь домой,

Снова прячу в карманы клёна листья сухие,

Снова в ящик почтовый опускаю письмо.

Непонятно зачем я в себе разжигала

Чуть мерцающий холод в леденящий пожар.

Быстрым шагом пройти два соседних квартала,

Только годы проходят как тяжёлый кошмар.

Вчера вечером мне та гостиница снилась,

Ты ещё одевалась, я уже не спала.

Опрокинута ваза, но ещё не разбилась,

Чуть промокшее платье пыль смахнёт со стола.

Таким образом день начинается рано,

Беспощадное солнце нам пройти не даёт,

Непослушные дети воду пьют из фонтана,

И мы выпьем как прежде за здоровье твоё. * * *

Вот и всё. Однажды я получаю письмо от Веры, адресованное её родственникам, они получают письмо, адресованное мне, Вера перепутала конверты. Это последнее, что я помню о нашей переписке. Наступило время, когда Вера перестала мне писать. Теперь она жила в Переяславце, дом в Лихогорске продан. И, стало быть, мне туда больше ездить незачем. - Поля и огороды... и речка под горой. Но я приехала в Переяславец спустя сколько-то лет. Родители ушли в кино, и мы с Сашкой молча сидели до их возвращения. Фильм понравился, Вера пришла улыбающаяся, несколько замешкалась в коридоре и затем, обращаясь к мужу, утвердительно: "Иван, это Света". И ещё раз настойчиво: "Света". Иван понял, и весь вечер, дав образец умной воли и достаточной доли юмора, сумрачно играл с Александром в шахматы.

Мы с Верой что-то пили на кухне. Я быстро раскисла и начала плакать, Вера была строга со мной. Во всяком случае она была хозяйкой положения и именно поэтому поздно вечером, умывая моё заплаканное лицо, спросила серьёзно: "Ты хочешь спать со мной?" Невероятное предложение: "Ну, конечно". Разыгрывалась комедия - квипрокво. Вся семья спала в единственной маленькой комнатке. Стоя в Вериной ночной рубашке, из ванной я слышала, как Вера предлагала Ивану лечь на служебную раскладушку. Пришла покорная, нежная: "Иван не разрешил , сказал - ты заигралась." Рано-рано Вера меня разбудила, мы наскоро перекусили и сели на московскую электричку, Вера Ивановна ехала на "работу с людьми" в область. Этим утром мы чувствовали себя вроде сообщников, мы опять принадлежали друг другу и договаривались встретиться в ближайшем будущем.

Но расстались ещё на годы. Я вернулась к мужу. В редких телефонных разговорах Вера отделывалась обидными общими примитивами: "Как дела? Как дети? Привет Андрею." Иногда звонила из Москвы, уклоняясь от встреч, оставляя меня в тоскливой близости, но непричастности к себе.

Древне-серые еврейские глаза

Горькие и маленькие плечи

Ты меня сильнее. Ты права

Слушай же мои шальные речи

Древне-серые еврейские глаза

Горькие и маленькие плечи

Как покорно пью твой грустный взгляд

В два глотка.

От встречи и до встречи

Сладкий яд - твоё лицо и плечи

Так жестоко всё перевернуть

В два рывка.

От встречи и до встречи

Боль в висках. Назад... назад

Вот и всё. Проверено веками...

- Свя-то-тат-ство -

Отведи свой взгляд,

Девочка с еврейскими глазами

* * *

И никто меня не любит, да и Вера не совсем. Она не любит меня за то, что я замужем, что я нахалка иногда, ещё, наверное, за что-то. Или прихоть это тоже, очень на неё похоже. Похоже было на то, что я не увижу больше Веру. Всё не вечно в этом мире; если Вера не захочет знать и чувствовать меня, значит, снова я останусь неприкаянным созданьем в ужасающей пустыне... Если б не было со мной Веры, я б совсем свихнулась, если б не было со мной этой милой сумасшедшей...

Как бы там ни было, Вера получает от меня письмо, в котором с детской непосредственностью я сообщаю ей, что впервые с тех пор, как мы расстались, у меня появилась другая женщина. Вера позвонила немедля и договорилась о встрече. Шла я к метро даже с некоторым страхом. Должны же мы были измениться за прошедшие годы. Весна, среди мутной талой жижи напряжённые почки и набухшие жилы растений. Вера предлагает мне странный выбор, она привезла подарки: свои бусы из тёплых желтовато-матовых камешков, прикасавшихся не раз к её шее и груди, либо маленький томик Евангелия от Матфея, нарядный, "подарочный". А можно оба? Нет, Света, выбирай. Конечно - бусы. Что-то это всё же означает. Мы беседуем почти отстранённо, рассказываю о Наташе, дарю номер газеты "Арена" с моей публикацией, нерешительно дотрагиваюсь до Вериных рук. Она прижалась коленом к стволу поваленной берёзы, ноги - в парном снеговом болотце, поправляет причёску, что-то решая про себя, в раздумьи: "Скоро твой день рожденья. Я бы хотела, чтобы мы провели его вместе. Приезжай ко мне. ...Ах, как жаль, что я освобождаюсь только восемнадцатого! Как жаль, ах, жалко, - хмурится, кусая губы, - Ну ладно. Что поделать! Давай встретимся восемнадцатого. Мои уедут. Буду ждать тебя, приедешь ты или нет."

Вырванная из повседневного суматошного ритма, с трудом пристроив детей на ночь к знакомой женщине, я провожу свой день рожденья с букетом цветов у запертой двери в холодном подъезде чужого дома. Верина соседка по площадке рассматривает меня, сжав губки, с любопытством и сообщает, - мол, Вера Ивановна уехала днём на дачу, куда по выходным всей семьёй они обыкновенно в тёплое время года ездят с ночёвкой. Цветы вянут, засунутые за ручку двери. Поздно ночью я возвращаюсь в Москву и лежу без сна в пустой квартире.

Друг у друга эфес вырываем из рук

И удар роковой спешим нанести

Очень больно... Я знаю... Прости.

Сталь в руках. Сталь в крови

Между пальцами кровь

Очень больно... Я знаю... Прости.

И укол... И укол... вновь укол...

В потемневших глазах

Стон, рыдание, боль

И кому-то из нас сталь под сердцем нести

Очень больно... Вонзи до конца...

Не могу... Очень жаль... Но, прости

Через промежуток времени телефонная трубка приносит мне извинения Вериным голосом, выражает сожаление по поводу случившегося недоразумения и, не оставляя никаких сомнений, настоятельно просит вернуть янтарные серёжки, некогда вынутые из ушей, и перстень, снятый с пальца, и отданные мне Верой на чёрный день для заклада, но бережно хранимые мной по-сейчас. С первой же оказией отправляю Вере янтарь вместе с бусами, также полными до глубины томительным, недоступным теперь наслаждением. В ответ я получаю карманный томик Евангелия. Так мы ссоримся.

* * *

Все химеры, кроме Веры. Что меня мучает, так это мысль о том, что и Вера вдруг окажется химерой, как всё.

- Спасибо за фотографию и приглашение приехать в июле. Но ты не можешь быть прежней...Я всегда буду ждать тебя, любить и помнить ту, прежнюю.., которую я просила не терять меня, и которая потеряла...Однако, нам не в чем упрекать друг друга. Это - жизнь. Я всегда жду тебя, твоих писем, твоих стихов, тебя - милого пушистого ёжика, колючего и сладостного. Но ты не можешь быть прежней. Целую, бесконечно целую.

В.

Ведь есть же Вера? Неужели не слышит меня? Как я ежедневно, возможно, и ежечасно беседую с ней, пишу письма и зову, зову? Нет, не слышит тоже. Т о ж е не слышит.

...И всё же письма, полные любви,

Пишу я часто, жгу дневные страхи,

Ночной позор, и в ненарочном слове

Я шлю соцветья васильков и вздохов...

Не на бумаге, Боже упаси! -

Значками нот душевного разлада,

Который мы с тобой друг в друге носим,

Покой обещанный ни в ком не находя...

За два года до Вериного замужества и через полгода после рождения моего первого ребёнка: мне приснилось, что я приехала к Вере, едва ли уверенная, что не в последний раз. И всё же таящая надежду. Я понимала, что с ней кто-то есть рядом, и хотела узнать, насколько он дорог, нужен ей, и нужна ли я. Было хрупкое ожидание. Я пришла к ним. Они были муж и жена. И всё в их доме светилось и впитывало свет тихо и ласково, но и сильно, озарялось счастьем. Меня усадили за стол, учтиво угощали, были необыкновенно внимательны и добры, а я покорно тускнела от их солнечной близости. Во мне не оказалось ни капли доброты и тепла. Не владея собой, я отчаянно и неприлично разрыдалась. Супруги прикрывали и тёрли глаза, являясь причиной горьких слёз. И жалость и неловкость томили всех троих, никто не утешил меня. Всё было ясно-ясно. Чай стыл, Вера приходила-приносила-уносила, садилась, облокотилась на край стола. На меня мельком взглядывала, сочувственно. И ничто не исключало их счастья. Я понимала, что происходящее читается, слушается или смотрится с неослабевающим интересом не по отношению ко мне, но к кратким и внешним псевдообстоятельствам. Это сон, который кажется необыкновенно правдивой экскурсией в унизительное будущее, бессознательным толкованием, детским паническим предвидением. Поэтому-то я к ней и не поеду. * * *

Прошло пятнадцать лет. Я и Николай - за дверью пустой электрички на Переяславец.

Я в глаза твои окунусь

Может быть, назад не вернусь

Никогда, никогда не вернусь

Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть

Я в ладони твои окунусь

Может быть, назад не вернусь

Никогда, никогда не вернусь

Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть

Я к щеке твоей прикоснусь

И ... проснусь ... и проснусь

Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть...

Но тогда я вдруг закричу

Жить без рук твоих не хочу

Не смогу, не смогу, не хочу

Я губами к ним прикоснусь

И уже не проснусь, не проснусь...

Всю дорогу мы возимся на жёстких сиденьях, пьём вино, которое начинает действовать на нас только по прибытии. После долгого обхода привокзальных коммерческих киосков, наконец, меланхолически решаемся купить лимонную "Смирновскую". Звоню по старому телефону. Сашка обещает проводить нас на новую квартиру родителей. Но, зайдя к нему, напрасно стучимся в дверь, может, его уже и нет дома? Всё равно узнаём у соседки, что Вера живёт в самом шикарном райкомовском доме неподалёку отсюда, сказала насмешливо, - такой один во всём городе, не ошибётесь. Открывает она, располневшая, чуть постаревшая, но она, она дома, и печальному Ивану приходится идти в гастроном. Искательно жмётся к ногам узконосая колли - Сельма. Стены увешаны коврами, вылизано, белоснежные тюлевые занавески, мы стоим: в правой руке цветок подснежника, выкопанный Колей в одичавшей оранжерее, в левой - прозрачная "Смирновская". Все трое очень тронуты, Вера бережно ставит горшочек с нежным стебельком на сразу испачкавшийся подоконник. Собирает наскоро на стол. "Нет, нет, не волнуйся, Иван, подснежник, конечно, занесён в Красную Книгу, но этот из оранжереи, - обернулась, - Ребята, какой электричкой вам удобнее возвращаться в Москву?", - искажается в зеркале. Суп разлит по тарелкам. Сельма вызывает ежеминутное внимание и преувеличенную заботу хозяйки. "Где вы купили водку? Не в магазине? Ах, в коммерческом..." Ивана передёрнуло, он задет за живое. "Ну ладно, ну ничего, раз уж купили. Дело в том, что Ванечка как раз является председателем комитета по защите прав потребителей, и мы не пользуемся услугами коммерческих ларьков, покупаем только в центральных магазинах. Ничего, можно курить в комнате, подумаешь, занавески постираю, мне не трудно. А водка ничего, не обманули как будто на этот раз. Что творится, надо вам показать, что тут у нас понастроил для себя и своих прихвостней Черномырдин! Света, на что живёшь, где работаешь?" "Сейчас получаю литературную стипендию." "Ах, вот как! - от ельцинских щедрот!!" Вынырнувшая из-под стола колли настойчиво-угодливо ищет хозяйских ласк. "Да, разорил страну. Конечно, у нас было много ошибок, мы сами понимаем, но ведь мы и должны их исправлять". Вглядываясь тревожно в наши лица: "Знаете, если сейчас начнут мстить, то первый камень полетит в это окно, ведь Ванечка был секретарём райкома, нас ненавидят, мне приходится расклеивать листовки в темноте, Ванечка посылает, надо же как-то бороться." Опьяневшая, кокетливо поправляет съезжающую с плеч блузку.

И ещё, вступая в ночь, я заклинаю.

О, сосна, сосна моего детства,

Священное дерево, сосна,

Я приникаю губами к янтарю ствола твоего.

Молю - оставь Свету.

О сосна, сосна моего детства,

Я вклиниваюсь корнями в корни твои

Обхватываю руками тело твоё,

Молю, кричу, шепчу, прошу - сохрани её.

Молю руками, губами, сердцем,Душой и кожей своей.

Священное дерево, я принесу жертву.

Жертву стыда, жертву совести,

Жертву отречения.

Я отрекусь от себя,

От счастья быть любимой...

Даже от счастья любить отрекусь.

Сохрани...

От тебя я не могу отречься,

О. сосна, священное дерево

Моей грешной любви.

На улице Вера Ивановна разгорячилась, водила нас по милым уголкам Переяславца, на секунду коснулась моей руки, много рассказывала, взволновалась, затем пошла провожать нас на поспешающую к станции электричку. Стояла на железнодорожном мосту с Сельмой, которой я всё-таки наступила на лапу. Мы впрыгнули в первый вагон и махали на ходу руками далёкой, облокотившейся на перила. "Как я рад, что увидел Веру!", - сказал Николай.

...А конца не будет. Ни плохого, ни хорошего.Ни сейчас, ни потом, никогда.Будут всегда, вечно - два человека, Вера и Свет.Два очень одиноких, но очень нужных друг другу человека... Я знаю.

Ты знаешь. Но зачем вспоминать? Чтобы доставить приятное чтение себе и ещё кому-то, наверное, ставящему под сомнение нашу честность? И хорошо, что многое забылось. Всё прошло. И ладно.

* * *

У меня распустилась ромашка,

На тебя она странно похожа,

Та же глаз неизбывная чаша,

Та же атласа бледная кожа.

Так застенчиво жмурит ресницы,

А они открываются сами.

Очень нежно, совсем осторожно

Прикасаюсь я к ней губами.