1. ИВАНОВСКИЙ ВОКЗАЛ

Удивительно! Ветка села в поезд на Иваново. Ехать надо было ночь и рано утром выходить. Ветке всё вообще было удивительно. Жизнь странная. Всё непонятно и полно смыслов, замирало сердце при мысли о том, что ещё ждёт впереди, и ещё дальше... Пассажиры в плацкартном купе подобрались общительные: молодой парень, постарше Веты, женщина средних лет ехала издалека на родину, степенный мужичок, он почти сразу развернул колбасу и ел её всё время, пока не уснул. Мужик сначала завёл было разговор о политике, о жизни, о продуктах, женщина кивала. Но тут парень заметил, что у Веты на верхней полке лежит гитара. “А ну-ка, давай, сыграй нам что-нибудь!” Ветка жизни себе не представляла без гитары, всюду возила её с собой. Ну, достала, конечно, и запела: “Я, как змей, завился бы от жара, Стал бы проволочно-худым. Над моей головой дрожали бы Нимбы, ромбы, Пламя и дым!” - свою песню на стихи Николая Асеева. А купе притихло, потом оживилось, посыпались заказы. И Вета распахнула душу, играла и Есенина, и Окуджаву, и Высоцкого. “Никогда не слыхал эту песню в исполнении женщины”, - подивился парень, когда Вета дохрипела: “Угорю я, и мне, угорелому-у...” Вокруг купе скопился народ. Женщина попросила: “Сыграйте мне какое-нибудь танго, я очень люблю”. Но Ветка не смогла припомнить ничего танцевального из своего репертуара и продолжала играть и петь, что в голову придёт. Было уже заполночь. Слушатели потихоньку разбредались к своим полкам. Степенный мужичок, которому Ветка так и не дала выговориться, полез, вздыхая, наверх, не решаясь идти против большинства и надеясь, что молодёжь в конце концов образумится и ляжет спать, а оставалось несколько часов до приезда. Паренёк напротив вдруг начал рассказывать Ветке всё, что с ним было за эти два с половиной года. А Вета продолжала наигрывать потише, вагон спал. Парень уже клевал носом, но упорно составлял ей компанию. Ветка была неиссякаема: “А он танцует танго, танго, танго. Он очень любит танцевать и напевать. Кто не танцует танго, танго, танго, Тот может очень много в жизни потерять!” Вдруг с полки, где давно уже, казалось, спала та добрая женщина, раздался благодарный шёпот: “Спасибо тебе, дочка!”

Ветка и парень чуть задремали за час до Иванова, прислонившись к стенке купе. Теснились к выходу сонные, хмурые, помятые. Вдруг впереди идущая женщина обернулась: “Девочка, желаю тебе, чтобы всегда и все тебя в жизни любили!” “А меня и так все любят!”, - беззаботно откликнулась Вета, женщина смущённо кивнула, все вышли на платформу.

Ветка и сама была не рада, что ляпнула такое, ну, значит, она не боится погибнуть: ей так надо. Опять Иваново, где столько пережито горестей и счастья! Начинается третий год учебы в художественном училище. Надо искать квартиру.

Ещё в конце прошлого семестра Вета нашла по объявлению дом, используемый хозяйкой, как гостиницу. Зайдя в ворота, Ветка увидела остервенело ругающегося мужика у запертых дверей пристройки. Он бросился к ней: “Где хозяйка? Кто вы ей?” Вета объяснила. Мужчина сел на приступку, в отчаянии махнул рукой: “У меня сейчас поезд отходит, еду в длительную командировку на север, специально купил себе утеплённые ботинки, на толстой подошве, друзья достали. Переночевал в этом притоне, утром встаю - нет нигде, ни ботинок, ни хозяйки. Некогда ждать, опаздываю на поезд. Как я теперь там без таких ботинок? Девочка, я вам не советую оставаться в этой воровской малине”. Он глянул на часы, выругался и поспешил за ворота. Вета, подумав, осталась ждать. За два года студенческой жизни она повидала разных хозяек, неоднократно её обворовывали и выгоняли с квартиры без предупреждения и причины. Всего натерпелась. Вета решила не суетиться и попробовать: будь, что будет.

Через час явилась Марья Михайловна, внимательно расспросила о незадачливом мужике и, убедившись, что его поезд уже отошёл, успокоилась, провела Вету в покои. Для начала она предложила ей маленькую клетушку на одного человека среди таких же и побольше комнат, где жили командировочные или ещё кто по нескольку дней. Это не подходило Вете, по предыдущему опыту она знала, что комната должна быть уединённой, и, хорошо бы, чтоб хозяйка не слишком заботилась о чистоте, тогда можно организовать настоящий комфортный творческий беспорядок. “Ну, такая комната у меня есть, - пожевав губами, сказала Марь Михална, но она на четверых, я сдаю её только девушкам”. “Очень хорошо, - обрадовалась Ветка, - я найду кого-нибудь”. А эту ночь ей пришлось переночевать в клоповнике, под храп и возгласы соседей.

Утром она отправилась в училище, к знакомым мастерским, к добрым и недобрым друзьям, к любимым преподавателям и ненавистным ханжам, ко всему этому дому, полному честолюбивых и романтических устремлений её юности, и где ей так хочется учиться и жить.

2. ГИТАРА

Войдя в мастерскую на третьем этаже, Вета увидела рассерженную девушку. Первокурсницу, едва начавшую свой первый студенческий год, ивановская хозяйка уже выгнала с квартиры. “Как это знакомо! И кстати, давайте знакомиться, есть комната, ищу таких, как вы, например.” Девочка обрадовалась, приглашает не кто-нибудь, третьекурсница! “Только мы вдвоём, мы с подругой ищем квартиру”. “Ещё лучше! Комната на четверых, но мы договоримся как-нибудь с хозяйкой, чтобы никого больше не пускала”. - “ А гитара есть?” - “Гитара есть!” - “И вы нас научите?” - “Конечно” - “Ура! Я поговорю с подругой. Мы, конечно, хотели вдвоём, но если гитара, наверное, она согласится”. Девушка убежала.

Вечером они втроём уже перебирались в отдалённую комнату дома с отдельным входом, четырьмя кроватями вдоль стен и кривым круглым столиком у окошка. После переговоров с хозяйкой пришлось платить дороже за отсутствие четвёртой квартирантки. Девчонки были бедные, но искать ничего больше не хотелось, и комната была хорошая, да. Принялись постепенно устраивать художественный беспорядок. Первая знакомая Веты была улыбающаяся кругленькая костромчанка Лариса, её подруга, восточного типа красивая девушка лет пятнадцати, представилась - Виолетта, тоже из Костромы. Виолка была разочарована: “Где же гитара?” - “Не успела ещё перевезти все вещи, - улыбнулась Вета, - Если поможете, скоро будет”. Лариска вызвалась ехать с Ветой за гитарой. Обернулись за сутки к родителям в город Ковров. Часа в четыре ночи стучали в форточку крепко спящей Виолетте, разбудили с трудом и внесли гитару, часть вещей кинув в прихожей. Сонная Виолка таращила глаза, облокотившись на подушку, Лариса пристроилась в уголку. Ветка взяла первый аккорд: “Ночь пройдёт, и станет я-а-асно вдруг...”

Ночь прошла, голос охрип, растрёпанные девичьи головки торчали из кроватей. “Да-а, - протянула Виола, - а я-то думала ты поёшь что-нибудь вроде романсов!” Вета польщённо засмеялась. Лариса попросила: “Давай, завтра же начнём учиться?” “Ладно, ладно, может, поспим немного?”.

3. ГАШВЕЛИ

Днём, проснувшись, выйдя в коридор за брошенными вещами, Вета вспомнила предостережение мужика без ботинок, когда обнаружила пропажу лекарства в коньячной бутылке, фотоаппарата и новенького набора пастели /зять хозяйки был опять же - художник/. Марь Михална удивлённо расспрашивала о пропаже, особо заинтересовавшись вдруг содержимым бутылки. “Так от чего, ты говоришь, было это лекарство?”

Вечером у Ветки сверкнула радостная мысль: “Давайте придумаем себе общее имя, вроде прозвища”. Сложили по первому слогу каждой фамилии, получилось: ГА-ШВЕ-ЛИ. “Ура, ура, да здравствуют Гашвели!” “А что, предложила Виолка, - давайте вместо имён придумаем себе кликухи, например, Ветку можно назвать ДЖОННИ. Я знала в Костроме девчонку с таким прозвищем.” “Почему вдруг ДЖОННИ?”, - удивилась Джонни, сама в душе радуясь такому удачному имени. С Лариской дело обстояло просто. Все три девочки оказались полукровки, русские по матери. Отец Веты был еврей, отец Виолы - осетин, у Ларисы - татарин. “А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка, Дал мне женскую кофту...” От смеха невозможно было подняться с кровати. ДЖОННИ, АХМЕТКА, а кто же ты, Виолетта? Виолка долго сидела, листая русско-английский словарь. “Лази”, - наконец, произнесла она. ШВЕЛИ покатились со смеху. “Что это ещё такое?” “Это по-английски - лентяйка”, - невозмутимо отвечала Виолетта. “Да не лази, а ЛЭЙЗИ, - поправила Джонни,- ну так и пусть будет так!”

“Почему же, - думала Джонни, - почему же так получается, что если очень-очень хочется, то это же так и надо? И разве могла бы я жить здесь без этих девчонок?” До поздней ночи Гашвели валялись по своим кроватям, хватаясь за животики, примеряя свои новые имена ко всем окружающим их предметам. Сначала взяли календарь с фамилиями известных художников и стали заменять начальную часть фамилии своим именем. Получалось: Лэйзюрер(Дюрер), Джонужников(Жемчужников), Ахметров-Ахмоткин(Петров-Водкин), Ахмоппа,

Ахмуриков и др. Конечно, больше всего материала давала Ахметка. Перешли на бытовые предметы: ахмометр, ахмадильник, ахмафля, ахмарга, ахмоприще, ахмармитель. Ведь Ахметка была оформителем. И, наконец, когда все отупели от длительного словотворчества, при полном молчании Джонни произнесла: “Ахмариум”. Отсмеявшись из последних сил, девочки так и порешили называть своё жилище.

Ахметка вообще была смешная девочка, очень наивная, круглолицая, с сильным костромским акцентом, с чувством юмора, к тому же вечно попадающая во всякие нелепые ситуации. По рассказам матери, отца её, железнодорожника, ещё в Ахметкином младенчестве переехал поезд. Ахметка и вовсе не была уверена в достоверности этой легенды. Рисовала она пока кое-как, но была полна усердия и надежд.

Лэйзи, взросло, как все восточные девы, выглядевшая девочка, была хороша: нос с горбинкой, вьющиеся пышные рыжие волосы, низкий голос, красивый очерк губ. На гитаре научилась играть очень быстро, и была талантлива во всём, всё понимала и схватывала на лету. Но уж, действительно была чрезвычайно ленива. Рисовала она лучше всех в своём 1В, все задания делала быстро, а после просто не ходила на занятия, валялась дома на кровати, где-то в училище научилась курить, играла целыми днями на гитаре, очень здорово подражала Алле Пугачёвой, да так, что даже внешне становилась на неё похожей. «Аллочку» она обожала. И однажды совершила потрясающее признание. Девочки только вздохнули: “Да-а...” Лэйзи оказалась троюродной сестрой певицы, рассказывала подругам о редких поездках к любимой сестрёнке, которая была её кумиром, как сидела возле её трюмо и мазалась её косметикой, пока она в другой комнате развлекалась с очередным мальчиком. Но, к сожалению, родственники они были дальние, поездки были редкими, а любовь была огромной. Лэйзи знала все песни Пугачёвой наизусть и быстро подобрала их на гитаре. Папа Виолетты, видимо, оставил семью давно и, по словам Лэйзи, работал в театре города Орджоникидзе (то ли режиссёром, то ли актёром).

Джонни являлась для первокурсниц несомненным авторитетом. Они гордились дружбой с ней и были довольны случайной удачей, сведшей их вместе. Джонни помогала им ориентироваться в пространстве училищной жизни, описывала конструкции основных училищных интриг, советовала беречься от общения с людьми, такими, например, лицемерными и коварными, как Фифа - секретарь комсомольской организации на ставке. У них даже был выработан свой условный стук. Если кто-то приходил, то стучал в дверь: тук-тук, тук-тук, что означало: я-не, Фи-фа. Слово Джонни для девчонок было закон, её занятия и минимальные потребности в творческом уединении были уважаемы. “У меня завтра зачёт по истории искусства”, - и Ахметка с Лэйзи прекращали трёп на нужное время. Если Джонни склонялась на своей кровати над листочками бумаги, то это и вовсе было святое, девочки томились в молчании, а то и бездействии, пока не оторвётся Джонни от своих черновиков и не прочтёт новое стихотворение.

4. “СМЕЯЛИСЬ С НАМИ, ПЛАКАЛИ, ГРУСТИЛИ...”

Собирались вместе на новогодний вечер в училище. Ходили слухи, что ожидается маскарад. Но поскольку и в художественном училище, да ещё в те гнетущие Брежневские времена, люди были скованы, боязливы, с подавленной в зародыше творческой инициативой, то не стоило ожидать чего-то особенного, как уже знала Джонни по опыту. Однако в “ахмариуме” была объявлена подготовка к карнавалу. Лэйзи с Джонни купили чернильного цвета фиолетовой подкладочной ткани и сделали себе накидки с вырезами для глаз, надели валенки, получилось что-то вроде клякс-привидений. Ахметка принялась готовиться всерьёз, заранее. Она подобрала зелёненькую юбку, болотного цвета кофту, нарисовала лягушачью маску, и пришила к одежде бумажные листья кувшинок. Когда она явилась перед подружками в готовом наряде, то выглядела очень трогательно, как ребёнок на утреннике в детском саду. Лэйзи фыркнула: “Ты что, правда, так идти собираешься?” “Да, - с достоинством ответила Ахметка, - ведь это маскарад”. Зашла ещё подружка Лэйзи по группе, Лана, рафинированная девочка из семьи Ивановского истэблишмента. Джонни достала припасённую бутылочку “Токайского”. Разлили по полстакана. Как идти на вечер без выпивки, - уж это было традиционно, а то никакого куража. Первокурсницы ещё явно никогда не выпивали и осторожничали. Весёленькие, вышли на улицу, троллейбуса долго не было, приближалось случайное такси. Лэйзи, дурачась, подняла ногу. Такси остановилось. Ну, гулять, так гулять! Залезли вчетвером в машину. Шофёр предупредил: “Как выедем в центр, пусть одна из вас сзади пригнётся, не положено...” Когда приблизились к серому зданию УВД, Джонни, лёжа на коленях подруг, прогавкала, с оглядкой на мрачного шофёра. На остановке “Облсуд”, вышли довольные, - первый раз на такси прямо к училищу.

Лэйзи с Джонни переоделись в уголке раздевалки, выпили ещё и влились в толпу студентов, одетых, как и ожидалось, обыкновенно, не по-новогоднему. Сначала привидения сидели в танцзале, шушукаясь и наблюдая, а затем начали хулиганить. Они врывались в правильные круги танцующих, плясали, топали валенками, толкались, их пытались поймать, они убегали, оставаясь неузнанными. В коридоре увидели забытую всеми Ахметку, грустную “лягушечку”, на которую с презрением оглядывались «нормально» одетые девицы. Но Лэйзи и Джонни, жестокие, пробежали мимо, допили в углу раздевалки “Токайское”, и - снова в толпу. Там их уже поджидали, растащили в разные стороны, стали щекотать и стягивать фиолетовые тряпки. Джонни удалось вырваться, а Лэйзи повалили на пол и разоблачили. Скинув костюм, Джонни вошла в дверь, украшенную изображением курочки: умывальную, водопой, туалет. Там её застала Лана, застенчиво попросившая сходить купить бутылку вина для неё с подружкой. “Нет, мне больше не надо. Если хотите, сами идите”. Но Лана не отставала: “Ну, дай тогда денег в долг, мы сами сходим, скажи, куда”. Джонни одолжила денег и указала место. Тем временем однокурсницы переодели её в старуху Шапокляк на пару с долговязой Любашей, и две вредные старушки, пели, взявшись за руки, выплясывая через зал: “Эй, малютка, дай конфетку, Уходи с дороги детка!” Через некоторое время Джонни снова курила в туалете, когда вошла Лана с бутылкой сухого: “Ну, выпей немного, ведь ты нас выручила”. Джонни взяла в руки бутылку и глотнула из горла. Тотчас в уборную ворвалась, как будто ждавшая момента Фифа, застала Джонни с поличным, заставила вылить всю бутылку в туалет. Лана исчезла, Джонни неловко было сваливать на девочку. Наутро её ждал первый строгий выговор. А бедная Лэйзи в это время впервые блевала в углу раздевалки. Бережно довезя разочарованную Ахметку и больную Лэйзи до дому, Джонни подумала: “Хорошо погуляли!”

5. НЕ ДАЛИ РАЗОБРАТЬСЯ

В училище шла война с непохожими, талантливыми, “слишком весёлыми”, живыми учениками, как и положено было в советской стране. Вета любила училище беззаветно, и свои взаимоотношения с администрацией рассматривала как увлекательную игру, приключенческую войну, отстаивание прав романтической героиней, каковой себя ощущала. Ловушки, в которые она иногда попадалась, возмущали её подлостью интриги, как в случае с Ланой, но было так весело, так интересно, да и, кроме того, очень-очень хотелось стать художником, разобраться в том, что это такое, и что такое, то, что ты изображаешь, и вообще, понять... Часто Ветка любила оставаться вечером одна в мастерской, рисовать, просто разглядывать предметы и чужие работы.

В этот день со сладким предвкушением одиночества в мастерской (а это удивительное переживание), Вета закрыла за собой дверь и настроилась на звучащий внутри себя и просторной залы мотив времени, смерти, прошедшей любви. И только, когда почувствовала непреодолимость желания и решимость от остро ощущаемой внутренней работы, достала карандаш и приготовила лист на мольберте. Заглянула уборщица и без церемоний выгнала Ветку из училища. “Хватит сидеть здесь по мастерским! Следи тут за всеми”.

В бешенстве Вета натянула пальто и вышла на мороз. Она ненавидела эту непреоборимую власть, ставящую преграды перед осуществлением Веткиных желаний. Рисовать ей не дали, не дали разобраться, понять. А если этим нельзя заниматься, зачем жить? Сволочи! Вета схватила какую-то палку на улице и стала бить по снегу, по асфальту, по стене, по чему попало. Но не успокоилась. Рисовать не дали. А это бывает так редко, когда есть возможность понять. Всё тревожно…. Ветка добралась сквозь метель до дома. А там доверчиво и обрадованно смотрят на неё со своих кроватей Ахметка с Лэйзи, голодные, смешные, такие родные.

Джонни предложила остаться как-нибудь втроём на ночь в училище, перехитрив коменданта. ГАШВЕЛИ попросили одну из сокурсниц запереть их в мастерской и сдать ключ на вахту, а утром придти и открыть их до прихода преподавателя. Их заперли, они спрятались, благополучно пересидели, вернее, перележали в нише для мольбертов вечернюю проверку вахтёрши. И ночью… Соорудили чудесный античный интерьер из высоких мольбертов, покрытых драпировками, гипсовых бюстов и ваз, развесили этюды, разложили великолепный натюрморт на столике, с минимальным количеством настоящей еды и бутылкой красного вина, возлегли вокруг на задрапированных подиумах-ложах и начали пир. Они беседовали, читали стихи, полулёжа, пили вино из чаш, курили, старались употреблять известные им античные выражения, пока не надоело. Потом посмеялись, погуляли по залу в тогах и уснули на своих ложах, закутавшись в драпировки.

Утром услышали за дверью взволнованный голос подруги, предупреждавшей, что ключа на месте нет, видно взял кто-то из персонала. Не успела она отойти, как заскрежетал ключ в двери. Девчонки сунулись опять в нишу под мольберты, но не успели, пришлось замереть на четвереньках попками наружу, так как преподаватель уже вошёл и издал удивлённый возглас, увидев декорации. Вот шаги стали приближаться, и он увидел то, что увидел. “А ну вылезайте!” Задом выдвигаясь из своего убежища, Джонни, Лэйзи и Ахметка встали, опустив глаза перед педагогом. “Я никому не скажу, - улыбнулся он, - а вы быстренько всё к началу урока уберите”.

6. НА ДЕРИБАСОВСКОЙ

Да, такое может случиться только под Новый Год. Всё, как сказка новогодняя промелькнуло так быстро. И вот Джонни уже сидит на Ярославском вокзале Москвы, куда недавно приехала из аэропорта, и снова ждёт поезда на Иваново. А там её ждёт просмотр, и надеяться напрасно, что она приедет пораньше и успеет к нему подготовиться.

Так как Джонни попала в Одессу? Лэйзи с Ахметкой уехали на праздники в Кострому. А Джонни вдруг решила улететь. От всех подальше, чтобы её никто-никто не знал, и она тоже. И почему-то в Одессу... Вот это уж не знаю почему, но именно туда. На все имевшиеся деньги купила билет туда - обратно и полетела рейсом “Иваново - Одесса” через Брянск. Мало того, что Джонни никогда не была в Одессе, она ещё и ни разу не летала на самолёте.

Рано утром тридцать первого Вета сошла по трапу в одесском аэропорту. А здесь - весенний дождь. Таксисты балагурят, зазывают к себе, отпускают солёные шуточки. Ветка садится в светло-зелёную «Волгу». “Куда прикажете?”, - весело оборачивается одессит. Ветка, на секунду задумавшись: “На Дерибасовскую!”

На Дерибасовской было как-то обыкновенно, уже открылись магазины, простые советские магазины, но всё же ощущение вдруг оказаться на легендарной улице, да ещё и накануне Нового Года, придавало всему происходящему настроение приключения. Целый день Вета гуляла по городу, заходила в зоопарк, спускалась по знаменитой лестнице к ядовито-зелёного цвета морю, проходила по скверам, заглядывала во всевозможные подворотни, арки, которых было невероятно много. В одной из них ей попался заброшенный каменный дом с выбитым стеклом в окне подвального этажа. Вета забралась внутрь и решила, что здесь-то и будет встречать Новый Год, - а наутро ей уже лететь обратно, - выбралась наружу, купила в магазине маленькую бутылочку коньяка и два мандарина, и нужно было ещё найти где-то ёлку, хоть какие-нибудь веточки.

С пушистой шапки капало как с крыш, её мех превратился в мокрые, свисавшие Вете на нос, сосульки. Подошёл неловкий грустный студент и пригласил Вету, если она свободна, встречать Новый Год вместе в студенческой компании Сельскохозяйственного института. Нет, променять романтику ночного приключения на обычную вечеринку Вета не согласна. Однако она голодна и стала всё чаще заходить в магазины погреться. Наступил вечер. Все торопились, спешили закупить оставшиеся в магазинах продукты. Продавщицы тоже нервничали, они также хотели скорее попасть домой. Забраться в свой домик Вета решила часов в одиннадцать, и так как было ещё около восьми, а Вета замёрзла, то она решила зайти посидеть в ресторане. Стала ходить от одного к другому, но оказалось, что везде уже заказаны столики на встречу Нового Года. Возле одного кафе за Ветой увязался противный пожилой дядька, так что ей пришлось от него убегать. Плутая переулками, она выбежала вновь на Дерибасовскую и оказалась возле четырёхэтажного ресторана “Братислава”. Отчаявшаяся, замёрзшая, стояла она на ступеньках ресторана, рядом с такими же, чего-то ждущими людьми, и уже даже с некоторым ужасом думала о заброшенном доме, о надвигающейся холодной ночи, да может быть не она одна облюбовала себе этот дом в подворотне, ведь Одесса славилась всегда своей шпаной. Неуютно стало от этой мысли, но Вета - решительная девушка, вот только погреться бы где-нибудь пока.

И тут к ней подошли два грузина с молодой спутницей и сказали, что они как раз заказали столик, и им не хватает четвёртого. Вета согласилась. Девушка куда-то ушла. Оказалось, что ресторан начнёт работать только с одиннадцати, и новые знакомые предложили Вете пока посидеть в гостинице. Отговоры не помогли, и Вета мысленно попрощалась со своим заброшенным домом и настроилась на “Братиславу”.

В номере студенты морской академии, Резо и Томмази угощали апельсинами, лимонами и шампанским, а Ветка рассказывала им, что её ближайшая подружка - троюродная сестра Аллы Пугачёвой. “О, - восхищались грузины, - А если мы приедем, можно нам к ней в гости тоже сходить?”

Пошли в ресторан, вещи свои Ветка оставила у новых друзей. Сели за столик втроём, девушка не пришла. Моряки угощали Вету водкой, она пила шампанское. К счастью за их столик подсели две дамы: одна молодая, другая пожилая, они пили водку с удовольствием, и Томмази с Резо переключились на них, оставив Вету в покое. “Забавно”, - думала Вета, оглядываясь по сторонам. Казалось ей, она попала в старую нэпманскую Одессу. Кругом сидели полные дамы, увешанные ожерельями и браслетами, коренастые мужчины в чёрных костюмах курили сигары, на столах: горы фруктов и закусок. Моряки изредка подливали Вете шампанского, и были всецело поглощены попавшими на халяву дамами, с некоторым презрением поглядывавшими на Вету, - тоже мне, водки не пьёт!

Вета была очень увлечена наблюдением происходящего, и вдруг... Сразу после боя часов и всеобщего: “Ура!!” двери залы распахнулись и вошли двое подгулявших молоденьких морячков. Они тоже грузины, и увидав своих, сразу подсели к ним за столик. Один из них, Гиви, был худеньким высоким с копной чёрных вьющихся мелко волос, с тонкими чертами лица и восторженной улыбкой. Он не сводил с Веты глаз. Другой, Тодо, по представлению Ветки был точной копией легендарного Кости-моряка. За столом стало шумно и весело. Вета с Гиви и Тодо танцевали, потом Вета вдвоём с Гиви, уже они сели рядом, и моряк угощал девушку тонкими коричневыми сигаретами, привезёнными из плавания. Ребята были только с корабля, их отпустили на берег встретить Новый Год. Из-за соседнего столика к Вете обратилась расфуфыренная краснощёкая девка: “Ду ю спик инглиш?” “Йес”, - улыбаясь, ответила Вета. “Ну и дура!”, - отвернулась дева. Так начался скандал. Соседний столик с кирпично-образными молодыми людьми напрягся. Грузины, почуяв, что их национальная гордость задета, взвились на цыпочки. Ветка вышла из зала. Он находился на четвёртом этаже, на каждом был свой отдельный ресторанный зал. Пройдясь по лестницам и посмотрев всё вокруг, Вета вернулась и обнаружила, что скандал уже обернулся взаимными рукопожатиями и обменом комплиментами, а в зале звучит “лезгинка”. Гиви лихо отплясывал среди аплодирующей толпы. Он отыскал глазами подошедшую Вету. “Давай исчезнем отсюда”, - предложила она. “Давай!”, - обрадовался Гиви. “Ой, я же оставила вещи в гостинице, а в девять утра у меня самолёт!”, - вспомнила Вета. В это время у Томмаза и Резо что-то не клеилось с дамами, те, видимо, собирались слинять. Тогда Томмаз подошёл к Вете и прямо спросил: “С кем ты будешь?” “Ни с кем”, - ответила она. Томмаз нахмурился: “Так нельзя! Выбери, с кем ты будешь”. Чтобы отвязаться, Вета буркнула: “С Гиви”. “Хорошо, хорошо, - закивал гостеприимный Томмаз, - и с ним и с нами”. Ветка хмыкнула, пожав плечами, и пошла к улыбающемуся, влюблённому Гиви, да она и сама была влюблена, с первого взгляда. Дам удалось уговорить продолжить празднование в гостинице, и вся компания в четыре утра с песнями двинулась по улицам Одессы.

В номере Вета, сидя на коленях у Гиви, смеялась, шептала что-то в ответ на его горячий шёпот, и они, позабыв обо всём, пили друг у друга изо рта шампанское. Тем временем в компании начало происходить неладное. Дамы засобирались в шесть утра на работу. Они замечательно погуляли и теперь не хотели расплачиваться с обиженными мужчинами. Когда Вета с Гиви пришли в себя, они увидели следующую картину: дамы на диване, протягивали руки к Тодо: “Спаси нас!”, а разгневанный Томмаз метался по комнате, как разъярённый бык и не давал никому выйти. Резо выжидал. Женщины были напуганы, а хозяин номера требовал от них платы за дорогое угощение. Тодо подошёл и сказал Гиви на ухо: “Ты должен забрать отсюда эту девочку”. Друзья пытались утихомирить Томмаза, но он не отпускал и Ветку. Было страшно, женщины плакали. Тодо удалось потихоньку вывести девчонку из комнаты, через минуту выбежал Гиви с её сумкой, и они бросились вниз по ступенькам, ожидая сзади Томмаза с ножом. Выскочили на улицу, остановили какой-то газик. “К порту, побыстрей” - попросил Тодо, машина тронулась. “Да, не завидую я этим двум женщинам, - покачал головой “Костя-морячок”, - сейчас им достанется, что называется, и в хвост и в гриву. Ну да нечего было мужикам и голову морочить, сами виноваты”. Вета, прижавшись к Гиви на заднем сиденье, приходила в себя от страха. “А куда мы едем?” - “В порт. Там сейчас стоит наше судно, завтра отправляемся в плавание на три месяца: Куба, Ангола..., Западная Европа, - добавил хриплым голосом Гиви, - я оформлю тебя, как свою жену, будешь помощником радиста или кока”. “А как же...” - “За деньги поставим штампы в паспортах, это можно сделать днём”. Вета была ошарашена, она уснула на плече своего спасителя.

Машина резко затормозила. Темень. Падает мокрый снег. Кругом железная ограда. Закрытый порт. “Нам надо во что бы то ни стало попасть на корабль!” Тодо проходит через КПП и помогает Гиви и Вете перелезть сначала через ограду, а потом через высокую проволочную сетку над обрывом, внизу под которым бушует ледяное море. Вета одета как нельзя более подходяще: широкое пальто-балахон и авизентовые брюки, еле сгибающиеся в коленях. Наконец, её перетаскивают через ограждение, и она-таки падает в грязь. Теперь Тодо идёт вперёд и приказывает им оставаться на месте. Переждав какое-то время, Гиви, пряча за собой Вету в её светлом пальто, перебегает от одного столба к другому по мрачной территории закрытого порта. Разглядев внезапно вынырнувшего часового, он, чертыхаясь, прячет Ветку за очередным ненадёжным укрытием. Гиви могут за такое дело списать на берег, да и Вете не поздоровится. Так, перебежками, как партизаны или разведчики, они достигают трапа корабля “Советская Абхазия”, с палубы которого им уже весело машет верный Тодо, протягивает руки, и они дома. А там, в матросской каюте долго болтали, обсуждая всё происшедшее. Веткин самолёт отправлялся через два часа, и Тодо сказал, что вы, мол, всё равно проспите, и лучше днём сходим вместе в кафе и возьмём шампанского с мороженым. Влюблённые и в самом деле встали уже поздно вечером, так что и в кафе не пошли. А верный Тодо только что лёг, ведь он заменял весь день Гиви на вахте, как лучший друг.

В каюте собралась команда: Юра-грек, “мокрый ханыга”, кок и другие. Гиви показывал всем Веткин неиспользованный авиабилет и гордо смеялся. Зашёл разговор об оформлении паспортов, но Вета на трезвую голову находилась в тяжком сомнении, она всегда страдала морской болезнью, и три месяца на волнах не предвещали ей ничего хорошего. Кроме того, это значило расстаться навсегда с любимым художественным училищем. Кому-то смешно, а ведь Ветка себе жизни не представляла без его мастерских, без всего того, что там было пережито и ещё предстояло понять и пережить, никогда и нигде до этого не жила она такой насыщенной и полнокровной жизнью, именно там она проявила себя, своё сокровенное, там она нашла настоящих врагов и друзей, она ещё и не представляла себе, как будет жить после его окончания среди чужих людей, в посторонних сферах. А родители? Прислать им открытку из Анголы? Что они перечувствуют, что предпримут? Нет! Да и проведённая с Гиви ночь, а вернее день по молодости их и неопытности привёл к разочарованию. И как остаться одной здесь во власти незнакомых людей и правил, а как же стихи, кому их здесь прочесть, а рисовать? И вместе с тем невероятная возможность путешествия и новых, новых приключений и впечатлений! Ветка, как ни терзалась, но робко высказала свои опасения по поводу их поспешной свадьбы.

А кок тем временем приготовил чудесный ужин. Команда была замечательной, настоящее товарищество, все были такие весёлые, приветливые, простые. Но вот “мокрый ханыга”, действительно отчего-то всегда мокрый, невзрачного вида человечек, обратился к Вете: “Очисти мне мандарин!” И сказал это так строго, даже грубовато. Ветка, в замешательстве, не желая никого обидеть, протянула руку. Гиви напряжённо наблюдал за ней. Когда она взяла мандарин, он вдруг, не сдержавшись, воскликнул: “Не надо!”. Но тут уж Вета рассердилась: что они ей приказывают, в самом деле. Вот возьму и очищу. И очистила. Гиви помрачнел. Ветка протянула очищенный мандарин “мокрому ханыге”, который не только не поблагодарил, но проворчал что-то неодобрительное и не притронулся к фрукту. Команда обменялась многозначительными взглядами. А Гиви больше не уговаривал Вету отправиться с ним на корабле. Видимо, то была некая тайная проверка будущей жены на верность и послушание своему супругу. За матросские чеки её с Гиви выпустили через проходную, он устроил Вету в гостинице при аэропорте, купил билет на утренний рейс до Москвы, причём вредные кассирши очень невыгодно меняли чеки на деньги, и Гиви отдал им почти весь свой заработок, оставил Вете свой Батумский адрес, и ушёл. Ночью «Советская Абхазия» отчалила из Одессы, а рано утром Вета летела назад домой.

7. МАТИЛЬДА И ЛЕОПОЛЬД

Джонни полночи крутилась на кровати, вздыхая и в мучительно-какой-то

раз повторяя про себя новое вот-вот почти написанное стихотворение:

“ ...освобождаю от верёвки плечи, ... промчался ветер, бабочку кружа... Ну что ж, пожалуй, я пошла... Куда? - Да просто вы мне надоели, ну разве не понятно, в самом деле, что ваша мерка для меня мала ? .......... и т. д.” “К чёрту всю эту мещанскую рухлядь!”, - в сердцах подумала Джонни, окончательно просыпаясь и имея в виду всех своих врагов: комсомольских работников, студентов-стукачей и администрацию училища. “А ведь могла бы уехать от вас чуть ли не в кругосветку!” За дверью жалобно мяукали. Лэйзи встала, полупроснувшаяся, открыла, пулей с холода влетела распушившаяся Матильда, так назвала свою трёхшёрстную кошечку хозяйка. В выходной день ГАШВЕЛИ отсыпались, кто дольше. Кошечка, нежно помурлыкав, но не найдя у бедных квартиранток ничего съедобного, устроилась клубочком на кровати у Ахметки, которая тут же стала очень достоверно изображать пение мартовского кота, чем нарушила спокойствие кошечки и вызвала даже её ответное мяуканье. Матильда была плодовита, любила погулять, вот и сейчас была беременна, и девочки стали звать её Матильмамой. Её взрослый сын Леопольд тоже любил захаживать в гости. Он был очень смешон, и его любили и жалели. Страшно приставучий, пегий, с обрубленным хвостом и подрезанными ушами, кривобокий, да к тому же ещё обладавший препротивным гнусавым голосом, каких только странных звуков не удавалось ему издавать вместо мяуканья, даже мурлыкал он как-то особенно, басом с хрипотцой. Нелепее кота девушки не видали, обязательно он что-нибудь опрокидывал или сам сваливался откуда-нибудь и был невыносимо вонюч. Безобразную походку его равнодушно наблюдать было невозможно. За всё это ему перепадало объедков больше, чем его маме Матильмаме. Он был почти всеяден. ГАШВЕЛИ звали его попросту Лёпой.

Надо сказать, что и сама хозяйка, МарьМихална, была странной женщиной. Иногда она производила впечатление психически больной, иногда казалась очень коварной и хитрой, то была ласкова и душевна, то злобна. Девочки уже привыкли, что раз в месяц МарьМихална грозилась их выгнать. Сначала переживали, а потом поняли, что можно на это не обращать внимания, запираться и спокойно слушать хозяйкины угрозы и проклятия из-за двери.

МарьМихална была полной, большой, с маленькими бегающими глазками, с шиньоном на голове, выпивала иногда, видимо в это время и скандалила, а может наоборот, девочки так и не разобрались. Вдогонку кошачьим именам ей было присвоено имя Машильда. Вот некоторые образчики выражений, которыми была пересыпана речь Машильды:

хавос /хаос/

гибелен /гобелен/

на своём поприще /на своей кровати/

деликатесный мальчик /деликатный/

она одета по последнему слову техники

быть художником - это надо ведь иметь великую фантазию в голове /с пафосом/

Весь день лясы точила. Зубов-то нет. Весь язык стёрла об единственный клык.

захвати и кастрюлю за одним прихлопом

Господи вас обласлови

белые и красные телеса /о крови/

дегустировать лак / разбавить/

авицеонный деятель /Авиценна/

про Леопольда: Во имя его все крысы ушли из дому.

В комнате девочек, под половиком находилась откидная крышка подпола. Подпол был огромным, без лестницы и наполовину завален мусором. Гашвели стали регулярно добавлять туда свой. Туалета в доме Машильды не было, до летнего домика в дальнем конце сада бегать было неудобно. Гашвели завели ведро в коридоре, которое по мере наполнения по очереди выносили на двор. Но после сильных морозов оно заледенело и пришлось его выбросить в сад. Теперь Гашвели иногда использовали подпол и для этих нужд.

Лэйзи уже довольно прилично играла на гитаре, Ахметка застряла на первых трёх аккордах и “стрючала”, как выражались девочки, мучая инструмент, однако, удовольствие от этого получала. Лёпа, урча и хрюкая, норовил запрыгнуть кому-нибудь на колени. Он был очень ласковым котом.

8. ДЕНЬ КОМПОЗИЦИИ

В училище проводились разовые творческие мероприятия. Приближался День композиции. Со студентами проводились беседы, объяснялась значимость события. В намеченный день студенты всех курсов училища должны были исполнить, продуманную заранее композицию на бумаге или холсте. Темой было объявлено “родное училище”. Все работы должны были прославлять его и повествовать о прекрасной, а также идеологически-правильной жизни и работе этой частицы советской образовательной культуры.

Пришёл долгожданный день. Студенты корпели в своих мастерских. Джонни никак не могла выбрать сюжет, всё было противно. Наконец, она поняла: или она не нарисует ничего, или сделает вот что. Она с удовольствием раскрыла этюдник, выдавила из тюбиков краски и рисовала все последние часы, отведённого на работу времени.

На следующий день разразился скандал. Лэйзи и Джонни вызвали на педсовет. Оказывается, Лэйзи сделала очень красивую графику тушью, где на первом плане была изображена пачка “Родопи”, с вываливающимися из неё сигаретами, и кроме неё разные атрибуты из предметов, сопутствующих художнику: палитра, кисти и прочее. А Джонни нарисовала вполне реалистический сюжет: студентки, курящие в училищном туалете. Девушки и не подозревали о такой бурной реакции администрации. Их стыдили и порицали, их поведение обсуждали и в других группах, они прославились. Вскоре на доске объявлений появились два строгих выговора обеим художницам, для Джонни это был уже второй. Появление третьего грозило исключением из училища. Ахметка нарисовала что-то милое, наивное и вполне благопристойное, но за своих подруг переживала. Лэйзи и Джонни держались стойко и независимо, чем только раздражали своих обвинителей. А дружба крепла, и рос авторитет Джонни в глазах друзей.

9. НОЧЬ В УЧИЛИЩЕ

Ветка опять ночевала в училище, теперь уже одна, в кабинете номер восемнадцать, мастерской первых курсов. Воспоминания... Одна девочка-первокурсница спросила Вету, на каком она курсе, и когда узнала, что на третьем, воскликнула: “Везёт1” Смешная. А теперь Вета завидует ей. Раньше мы тоже смотрели на третьекурсников и четверокурсников и завидовали, и мечтали, - вот, будем на четвёртом курсе одеваться так же чудно, будем ходить как полные хозяева, брать обед без очереди и так далее. Какими же мы были тогда детьми! Ветке даже стало жутко. Она не заметила, что разговаривает вслух сама с собой. Никто её здесь не слышит. А ведь это всего лишь училище, художественное училище в городе Иваново. Да нет. Всё совсем не просто, всё удивительно! Необычно!...Всё необычно. Училище ты моё родное! Как я тебя люблю! С тобой столько-то связано, столько! Что трудно выразить. Приросла я к тебе. Как расставаться будем, не знаю. А только и ты уйдёшь в моё прошлое. Люблю быть с тобой наедине. Любовь к мужчине называют плотской любовью, любовь к женщине - лезбийской, любовь к Родине - патриотизмом, к людям - гуманизмом, любовь к другу - дружбой, а как называется любовь к училищу? Может быть, ИХУянской любовью?

За окном болтается какая-то верёвочка с кисточкой - ослиным хвостиком на конце. Покачивается взад-вперёд, туда и обратно, туда... Что это? Каждый раз, когда Ветка будет оставаться здесь вечерами, то будет видеть её. Обычно она обращает на себя внимание постукиванием в окошко, подхватываемая ветром. А сейчас тихонько качается туда - сюда.

“Эй!”, - сказала метёлочка и стукнула в стекло... Эй!... А может, ей холодно на улице? А может, она хочет стать моей памятью?

Прошло часа два, три. И вот уже Ветка сидит дома. Техничка заметила свет в окне, прибежала, подняла крик, выгнала. Завтра директору доложит. Выгнать могут запросто.

Хоть бы не выгнали!

10. КПРХм

Училище готовилось к своему пятидесятилетнему юбилею. Изыскивались резервы самодеятельного творчества среди учащихся. Фифа бегала из группы в группу, умоляя что-нибудь придумать. В 3 “А” все знали, что Ветка сочиняет песни. Уломали, привели в кабинет комс.работника, дали гитару. А уговаривать долго не пришлось. Вета недавно написала новую песню, и ей очень хотелось её исполнить. Фифа пришла в восторг, захлопала в ладоши, заставила ребят разучивать припев. Для Ветки это было первое публичное выступление, и она пренебрегла своей антипатией к комсе, и волновалась. Среди друзей Ветины стихи и песни пользовались успехом, но целая аудитория слушателей... Ветка спела. Аплодировали. После вечера вдруг подскочила завуч, Ольга Ивановна, и поцеловала “негодную девчонку” в щечку. И это самый страшный враг! Вслед за ней, обезьянкой, чмокнула Вету и Фифа. А ведь недавно обе ненавидели её. Впрочем, лицемерие, это - главное в их отношениях друг с другом и окружающими. Не стоит, поддаваться на удочку, Вета, не стоит расслабляться, и ты скоро в этом убедишься. Но всё равно, чертовски приятно!

“...Тихо кружится вечер, Дома настораживают уши... Где-то запели странные, тонкие голоса... Редкие прохожие шляпы,..” Слова звучали в голове, повторялись, до одурения, запоминались навсегда. Вета с подругами, Таней и Леной, решили организовать нелегальную партию: Коммунистическая Партия Революционных Художников /молодёжная/. Перво-наперво придумать название! Тайные встречи, чтение “Анти-Дюринга”, добровольная работа по засыпанию безобразной ямы возле училища. В КПРХм играли недолго, потом Лэйзи предложила: “Давайте усыновим негритёнка”. В городе Иваново находился интернациональный детский дом - интернат, где содержались дети, погибших друзей СССР. “И дадим ему нашу фамилию - Гашвели!”, - подхватила Ахметка. Стали даже наводить справки через знакомых, живущих рядом с интернатом. Уже любили этого негритёнка, но вот... Джонни раскрыла газету “За рубежом” и на одной из первых страниц увидела заголовок над маленьким столбиком заметки: “Тахти-Сангинский клад”. Прочитав заметку, Джонни задумалась, ни о чём другом мечтать уже было невозможно. Далёкая пустыня, палатки археологов, находки в раскопанных комнатах дворца, засыпанного песком. Какая романтика, какая мечта, хоть краешком глаза, хоть быть рядом с теми людьми, которые причастны... Итак, раскопки продолжатся следующим летом. Гашвели стали готовиться к путешествию.

11. АРБУЗОВА

Лэйзи и Ахметка находились под сильным влиянием Джонни, но и на Джонни время от времени влиял чей-либо авторитет. Одна из однокурсниц поразила её тем, что выписывала в общую тетрадь стихи античных авторов, смысл которых ранее был неизвестен Джонни. Ольга посвятила её в тайну существования гомосексуализма. В самых изысканных и восторженных словах описывала она преимущества и достоинства однополой любви. Мало того, она поделилась с Джонни сокровенным, оказывается Ольга и сама была уже причастна этому опыту, и в рассказе о своей любимой женщине, она была настолько убедительна в искренности и благородстве переживаемых чувств, что в душе Джонни поселилось чувство священного трепета перед этой тайной, и она тоже начала переписывать античную лирику в толстую общую тетрадь.

Конечно, не могла она не поделиться своим знанием с Лэйзи и Ахметкой. Но не думала Джоннни, не гадала, чем всё это для них закончится.

Как-то раз 3 “А” возили в Москву на какую-то выставку. Лэйзи сделала заказ: “Привези мне, пожалуйста, разных сигарет, на все деньги”, - и отдала Джонни свою стипендию. После приезда Лэйзи стала обладательницей пачек самых разных сортов табачных изделий, тут были и “РОДОПИ”, и “ОПАЛ”, и “КЕНТ”, и “БТ” и так далее. А в Иваново можно было купить разве только “Яву”, длинную пачку с полусырыми сигаретами.

Лэйзи повадилась ходить каждый день в училищную курилку, туалет, на третьем этаже. Там собирались старшекурсницы. Приходят, а там уже Лэйзи их поджидает. Кто-нибудь обязательно стреляет, а Лэйзи достаёт небрежно пачку “МАЛЬБОРО” и угощает. Вскоре за Лэйзи закрепилось определение: “Девушка, у которой всегда есть хорошие сигареты”. И ей это было чертовски приятно.

Однако Лэйзи совсем забросила учёбу. Всё у неё получалось с первого раза и, пока первокурсники терзали натянутую на планшеты бумагу, Лэйзи покуривала или вовсе прогуливала урок, пятёрка была и так обеспечена. Ей было скучно, учиться, казалось, незачем.

За нею начал ухаживать невзрачного вида мальчишечка, ухаживал упорно, приходил к девчонкам домой, звал в кино, гулять. Но его внимание тяготило Лэйзи, изредка она выходила с ним погулять, но чаще выпроваживала и, вроде, стеснялась его. Валялась на кровати, курила, пела под гитару хрипловатым голосом отчаянные песни своей троюродной сестры, Пугачёвой. Наконец, не выдержала, повздыхав, походив по комнате, туда и обратно, она простонала: “Я влюбилась!... О, Арбузова! О, моя ненаглядная, любовь моя!”

И обрушила на Джонни с Ахметкой шквал долго сдерживаемых чувств. С тех пор Арбузова стала присутствовать в “Ахмариуме” четвёртым невидимым его обитателем. Лэйзи приходила домой и начинала ныть: “О, Арбузова! О, как я хочу прижать тебя к своей груди! Хочу схватить тебя и всю измять в объятьях!”, и зарывалась головой в подушку. Потом вспоминала подробности прошедшего дня: когда она видела её, когда она заходила в курилку, как Лэйзи угостила её сигаретой... “Что я наделала!”, - подумала Джонни. Арбузова училась на четвёртом курсе, действительно обладала яркой внешностью, была вечно окружена мальчиками и весьма горда собой. Кроме того, она была активисткой-общественницей, и не вылезала из Фифиного кабинета, комсорг, профорг или кто там ещё. Для Джонни она никогда, сами понимаете, не была предметом для подражания.

Однако, это было забавно. Подруги и сочувствовали и потешались над Лэйзи, да и она сама относилась к этому не без доли юмора.

Была середина февраля, наступила внезапная оттепель. Джонни с Ахметкой сидели дома, каждая на своей кровати, читая или готовясь к уроку, например, по истории искусств. Уже стемнело, когда Лэйзи приплелась домой, даже не постучавшись, как обычно, условным стуком: “Я не - Фи фа”, а как-то поскрёбшись в дверь. Швели оживились: “Ну, наконец-то! Откуда ?” Лэйзи, не раздеваясь, тяжело плюхнулась на кровать. “Всё”, - сказала она. “Что с тобой?”, - удивились девочки. “Всё”, - ещё раз отрешённым голосом повторила Лэйзи. И рассказала всё.

Этот день был особенно мучителен для неё. Она искала на переменах Арбузову глазами, прогуливаясь вдоль каждого из четырёх этажей. Она думала о том, как ей быть с этим дальше, о неразрешимости создавшейся ситуации, о неразделённой любви и невозможности признаний. К концу учебного дня Лэйзи совсем скисла и тащилась с мрачным видом по лестнице, как вдруг навстречу ей попалась Фифа, участливо заглянула в лицо, спросила, как она себя чувствует, а Лэйзи в ответ захлюпала носом. Фифа отвела её к себе в кабинет, это был дня неё миг удачи, добыча сама шла к ней в руки. Джонни знала прекрасно методику её работы. Фифа приглашала к себе кого-нибудь для частной беседы, заводила задушевные разговоры, а после просила заходить к ней по-простому и рассказывать о том, что происходит в группе, о чём говорят, как общаются за стенами училища. Очень легко было с этой маленькой девочкой, девочке было плохо, она плакала, ей нужно было излить кому-нибудь душу. “Я рассказала ей всё про Арбузову”, - упавшим голосом выговорила Лэйзи, - Она утешала меня, обещала помочь. Сказала, что никто не узнает”. “И ты ей поверила?”, - Джонни никак не могла осознать поступок Лэйзи, как она могла довериться заведомо известному подлому врагу, который только и ждал какой-нибудь компрометирующей информации, чтобы выгнать неблагонадёжную компанию из училища. Лучше не придумать, запретная любовь, и, конечно, обвинят Джонни, как старшую. “Ты хоть понимаешь, что ты наделала?!”, - в отчаяньи спросила она тихую, умиротворённую Лэйзи. “А что? Я ничего не могла поделать, мне нужно было рассказать... Она такая добрая”. “Добрая!.. Ха-ха-ха!!”, - патетически засмеялась Джонни, - Лэйзи, да ты же нас всех сдала, ты понимаешь? А себя в первую очередь!”

Тяжёлый был вечер. Над Гашвелями нависло что-то ужасное, неизвестное. Было и жалко Лэйзи, и горько осознавать её невольное предательство. Она ведь ещё маленькая девочка. А пережить ей пришлось нелёгкое испытание. Разве можно было ещё вчера даже предположить что-нибудь подобное. Теперь оставалось только ждать последствий.

Конечно, история тут же стала известна завучу, активу и самой Арбузовой. Она растерянно, с жалостью смотрела на незаметную для неё до сих пор первокурсницу, встречаясь случайно в коридоре. С Лэйзи проводились исправительно-душеспасительные беседы в кабинете у Фифы. Лэйзи ходила, опустив глаза, готовая провалиться сквозь землю. Наконец, была вызвана мать девочки, которой тоже всё рассказали и посоветовали забрать из училища своего ребёнка. А ещё чувство вины перед верными до сей поры друзьями! Лэйзи уехала вместе с матерью. Через некоторое время мать приехала за документами и рассказала, кроме всего прочего, что Лэйзи всегда была фантазёркой и ещё в школе рассказывала всем выдуманную ею самой легенду о том, что она, якобы, является троюродной сестрой Аллы Пугачёвой.

Джонни и Ахметка переживали разлуку с Лэйзи. История с Пугачёвой казалась такой детской и милой. Лэйзи была так убедительна в своей любви к певице, что друзья ни минуту не сомневались в её словах. Конечно, Лэйзи была неординарной личностью. Была мерзкой и гадкой расправа над ней и то унижение, которому подвергли девчонку. Швели остались одни.

12. ............................

Осиротел “Ахмариум”. Депрессия охватила их обитателей. Куда-то запропастился Леопольд, и редко захаживала Матильда. Хозяйка отказалась уменьшать плату, и девчонки разделили между собой долю Лэйзи. Покидать родное, обжитое место было неразумно и больно. Вызывали в училище и Веткиных родителей. Сказали, что Вета живёт в каком-то борделе, где ведёт разгульную жизнь с проезжими командировочными, и в то же время она - лесбиянка и совращает несовершеннолетних. Родители не поверили, и Вета, фыркнув, подтвердила, что это бред.

“И в тихой обители уснуть, Чтоб люди не видели истерзанную грудь...” Очень звучная тишина в мастерских училища. Насыщенная. Чем? Не пустая тишина, не уютная домашняя тишина, а какая-то многоголосая, вопрошающая, знающая многое, чего не знаешь ты, содержащая ответы на очень важные вопросы. Ахметка с Джонни терзали гитару, вспоминали песни Аллы Пугачёвой. Через однокурсниц Лэйзи девочки узнали (кому-то она написала письмо), что та решила ехать в Орджоникидзе к папе и будет пытаться устроиться в театр, может быть, помощником художника. Подругам она не писала после всех разоблачений, стыдясь и думая, что они сердятся и, может быть, презирают её. А как они хотели бы снова увидеть Лэйзи!

13. ДЕНЬ ЗДОРОВЬЯ

Каждый год в середине марта в училище устраивался “День здоровья”. Предприятие было обязательным, как учебный день. Учащихся кормили в виде исключения бесплатным завтраком, затем везли на электричке за город, и там, в лесу, устраивалось соревнование, конкурс на лучшую снеговую скульптуру. Каждая группа представляла одну общую работу. Конечно, было весело, конечно интересно, особенно первокурсникам. Затем всех угощали сваренным на костре супом с вермишелью. В прошлом году победила Веткина группа, вылепившая лежащую фигуру студента, объевшегося вермишели, с крышкой от кастрюли на огромном животе.

Джонни с Ахметкой бедствовали и с нетерпением ждали этого дня, ради бесплатной кормёжки. Ещё вечером они себя неважно чувствовали, а утром проснулись с ангиной, у обеих сильно болело горло и кружилась голова. Но бесплатный завтрак, во всяком случае, пропустить было невозможно. Друзья приехали в училище, съели по сосиске с вермишелью, забежали в соседнюю телефонную будку, вызвали на дом врача и опрометью бросились домой. Совершенно больные свалились они на кровати, и вскоре пришла врач, поставила диагноз, прописала таблетки и приказала явиться через три дня, больничные давали неохотно и ненадолго. Но Джонни с Ахметкой обрадовались своей внезапной болезни и решили это событие отметить. Джонни, вдыхая режущий горло воздух, сбегала в соседний магазин за портвейном. Снова залезла в постель, и они с Ахметкой стали произносить разные тосты, пока не опьянели и не уснули. А к вечеру зашли в гости друзья, вернувшиеся со “Дня здоровья”, привезшие больным поесть и ещё одну бутылку портвейна. Было так тепло и радостно всем вместе, кто-то играл на гитаре, Ахметка с Джонни, слушали полулёжа. Друзья сказали, что их хватились, кто-то видел, как они завтракали. “Но мы же действительно больны”, - просипела Джонни, она рисовала что-то на клочках бумаги, пытаясь выразить своё странное, больное и пьяное состояние. Друзья обещали назавтра занести лекарства и ещё какой-нибудь еды.

Через день, утром, в дверь постучались незнакомым стуком. Джонни с Ахметкой пререглянулись. “Кто там?” - “Свои! Девочки, откройте.” - Голос действительно знакомый, это Марина из Веткиной группы. Но они не были настолько близки, чтобы она пришла так вот запросто. Хитренькая девочка-лиса, тихоня, подружка Фифы, комсорг группы, - характеристика достаточная, чтобы Джонни с Ахметкой насторожились. Однако гостей впустили, их оказалось двое, ещё пришёл студент, лет тридцати пяти, с лысиной, как у Ленина, бездарный, откровенно цинично заявлявший, что ему нужны только корочки и удивительно любимый в администрации училища.

Да-а, девочки были не только удивлены, а просто шокированы таким визитом. “Нас послали от комсомольской организации навестить вас, и узнать, почему вы не ходите на занятия”, - пояснили гости, жадно шаря глазами вокруг себя, задержав взгляд на бутылке из-под чешского ликёра и продолжая выискивать ещё какой-нибудь визуальный компромат. “Мы больны, - сказала Джонни. - Спасибо за внимание и заботу”. Она вдруг вспомнила, как Марина однажды в порыве откровения рассказала о своём печальном детстве, о родителях, которые не давали ей играть, а всё время заставляли шить или убираться или готовить еду, и считали основой воспитания побои и другие наказания, о том, как Марина рыдала, наблюдая жестокое избиение маленького брата, без спросу ушедшего гулять из дому. Марина официально-сухо спросила: “А чем вы докажете, что действительно больны?” “Чем?, - поразилась Джонни, - Разве вы не видите сами, вон куча лекарств на столе, хотите, температуру смерим.” “Нет, нет, не надо, - с усмешкой сказал сопровождающий Марины, - Больничный у вас есть?” - “Больничный дают при выписке, принесём, когда врач даст”. - “Так, значит, нет больничного?, - удовлетворённо кивнул мужчина, - Понятно. А таблетки, градусники, - это ничего не значит”. - “Да принесём мы ваш больничный, не волнуйтесь, - кивнула им Джонни, - Может, чайку попьёте?” - “Нет, нет, мы пойдём. Выздоравливайте, девочки!”, - наконец, улыбнулась Марина, и непрошеные гости удалились, оставив после своего посещения чувство дискомфорта и гадливости, не покидавшее Швели весь день.

14. ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ УЧИЛИЩА

На следующий день пришлось уже идти ко врачу, хотя чувствовали себя паршиво. Еле отсидев очередь в коридоре, они надеялись всё же, что врач продлит им лечение, но та, бегло взглянув на них, сразу выписала больничный лист, и Джонни с Ахметкой побрели домой, чтобы ещё хоть полдня полежать в постели.

На следующее утро Вета сидела в мастерской рисунка, почти не имея возможности рисовать из-за выматывающих все силы приступов кашля. Марина, с ничего не выражающим видом, стояла за мольбертом. Кто-то из однокурсников сообщил новость, Вета на одной из перемен, ещё не веря, побежала к доске объявлений. Там висел третий на её счету строгий выговор с занесением в личное дело за прогул “Дня здоровья” без уважительных причин. Джонни в бешенстве влетела к Фифе: “Что это значит? А как же больничный?” - “Слишком поздно, - снисходительно улыбнулась та, - Выговор уже внесён в личное дело”. “Но ведь мы и не могли раньше”, - начала было объяснять Вета, но поняла вдруг, что напрасно унижается, что всё было продумано, и никто их слушать не будет.

Третий выговор означал возможность исключения. Через день или два в группе 3 “А” сдавали “Ленинский зачёт”, давно ожидаемое идеологическое мероприятие. Учащихся собрали в аудитории, вошла Фифа. Сделав необходимое вступительное славословие партии Ленина, она поимённо стала поднимать студентов для отчёта по общественной работе. Чистая формальность, каждый был признан прошедшим “Ленинский зачёт”. Но не так было с Ветой. - “Ну, кто что может сказать о своей однокурснице? Мне кажется, что тут есть о чём поговорить.” Вета обхватила себя руками и расслабилась. Началось. Фифа упомянула о выговорах, о дурном влиянии, о безответственности ... “Володя, ты что-то хочешь сказать?”, - одобрительно кивнула Фифа ещё одному великовозрастному ученику. Тот встал, всем своим видом выражая смущение: “Мне, конечно, очень стыдно об этом говорить, но я считаю своим долгом в такой значительный для нас день, сказать правду. На последнем вечере, на 8-ое марта, я пригласил Вету на танец, и.., - долговязый изобразил внутреннюю борьбу, - вы, знаете, от неё пахло вином!” “Садись, спасибо, - Фифа обратилась к замершей аудитории, - Вот видите! Кто ещё может что-нибудь рассказать?” Поднялся один из ребят: “Вета много работает, регулярно участвует в училищных выставках.” Фифа недовольно поморщилась: “А ты что скажешь, Андрей?” Встал лысый: “Мало ли что участвует! Качество-то работ никуда не годится!” - “Может быть, твои работы куда-нибудь годятся?”, - огрызнулись из класса. “Ну, мы сейчас не его обсуждаем!”, - подняла руку Фифа, - Кто ещё?” Одна из девочек робко подняла руку: “Вета занимается общественной работой, как член группы “Поиск” к юбилею училища собирала материалы о его бывших учениках”. “Да, конечно. Но каковы результаты работы? Неудовлетворительно”, - парировала Фифа, - Мариночка, скажи!” - “Я тоже считаю, что Вета для нас плохой пример и вряд ли достойна такого высокого доверия, чтобы получить “Ленинский зачёт”. Фифа торжественно заканчивала собрание.

Вета была ошарашена такой лицемерно спланированной расправой, а больше всего подлостью «сотоварищей». При одном только воспоминании о “приглашении на танец” хотелось действительно напиться. Нет, она не могла допустить торжества этой скверны. Что ещё остаётся? Вета побежала звонить родителям. Отец сразу всё понял и обещал тотчас приехать.

На следующий день он уже был в Иваново. Побеседовав с Ветой, подумал, сказал: “Я знаю, как надо действовать”, и пошёл в райком комсомола. Вернувшись, хлопнул Вету по плечу: “Кажется, всё получилось. Но теперь ты не должна больше давать им повода для травли”. Дело в том, что “Ленинский зачёт” - была обязательная партийная формула, которая должна была охватить всех без исключения граждан СССР. Получалось, что училищная администрация поступила вопреки интересам партии. Отец Веты пришёл на приём с покаянием, мол, действительно имели место некоторые инциденты, но никто не мог лишить возможности советского человека сдать “Ленинский зачёт”. Выслушала его секретарь райкома сочувственно, Веткин отец производил всегда благоприятное впечатление, особенно на дам. Посоветовала проследить, чтобы девочка вела себя впредь хорошо, а история с “Ленинским зачётом” просто привела её в негодование. “Я немедленно позвоню и разберусь, в чём там дело”, - пообещала напоследок. С тем отец и уехал. А Вета ещё не верила в своё спасение.

То, что произошло после, изумило её даже больше, чем история с последним выговором. После занятий к ней подбежала Фифа и сказала, чтобы она задержалась. Слоняясь возле учительской, Вета с тоской думала: “Снова разборки!” Вышла Ольга Ивановна, улыбнулась: “А, ты здесь! Хорошо, никуда не уходи. Сейчас приедут из райкома”. Ветка поёжилась. Такой ласковый тон завуча, взволнованная беготня Фифы, - администрация нервничала. “Как легко их напугать!”, - усмехнулась про себя Вета и успокоилась. Села на подоконник, отвернулась к окну. После скучного ожидания снова вышла Фифа с румянцем на щеках: “Позвонили из райкома, они не приедут. Всё уладилось. Можно идти домой. Спасибо”.

Через день 3“А” снова оставили после уроков, и Фифа торжественно объявила: “Сегодня мы должны завершить прохождение вашей группой “Ленинского зачёта”. Осталась только Вета. Давайте ещё раз обсудим её кандидатуру”. Никого уже не спрашивая, Фифа бодро, как ни в чём ни бывало, говорила об участии Веты в выставках, в работе группы “Поиск”, вспомнила даже о том “какие прекрасные поэтические вечера” устраивала она в стенах училища! Вета хорошо помнила, как ей сорвали этот вечер, отменив его за два часа до начала, когда уже собиралась молодёжь из университета и мед.института. Потом неожиданно разрешили, - тогда, когда приглашать народ уже было некогда, и Фифа согнала несколько человек, оставшихся поработать в мастерских в аудиторию, где приглашённый Веткой опальный художник Олег Птицын, стоя в полутени, чтобы не были видны синяки от недавних побоев, читал Пастернака и Мандельштама, а Марина, актриса народного театра, исполняла, волнуясь, новую программу по стихам Франсуа Вийона. А после Вета и сама рискнула прочесть свои собственные стихи... Да, но симуляция сдачи “Ленинского зачёта” продолжалась. Фифа, беззастенчиво противореча самой себе, расхваливала Вету. Бывшие обвинители сидели, понурив голову, вот им было хреново, их подставили. Вета смеялась про себя. Студенты сидели, покорно отбывая повинность, ничего не понимая, с безразличием принимая очередную порцию лицемерия и демагогии, безынициативные, унылые.

15. ДЕРСУ

Неожиданно в “ахмариуме” появилась новая жилица. Как оказалось, если Джонни была авторитетом для Лэйзи, то Лэйзи в свою очередь являлась кумиром, образцом для подражания одной девочки, сокурсницы. Невзрачная, веснушчатая, очень стеснительная, но и очень внутренне упрямая девочка боготворила Виолетту. После её ухода, через подруг она попросила разрешения у Джонни с Ахметкой пожить пока у них на освободившемся месте. После некоторого размышления, /всё-таки Лэйзи ни на кого менять им не хотелось/, девочки решили попробовать. Вскоре, по обычаю, решили и новой знакомой дать прозвище и ничего не придумали лучше, чем Дэзи. Дэзи была польщена, она была просто счастлива спать на Лэйзиной кровати, дружить с её подругами, жить её прежней жизнью. Но для Джонни с Ахметкой она так и не сумела стать близкой. Замкнутая, предавалась она своим грёзам, всегда улыбалась в ответ, рисовала странные яркие акварели, фантастические и смелые. В апреле снова через подруг до Лэйзи с Ахметкой дошло известие о неудовольствии Лэйзи тем, что на её месте уже другая девочка, имя которой слишком похоже на её собственное. Да и не шло ей это имя, и постепенно само собой оно преобразовалось в Дерсу. В мае неожиданно для всех Дерсу забрала документы и покинула училище, вернувшись в свой захолустный городок, зачем?, - только для того, чтобы повторить поступок своего кумира, Лэйзи, остаться ей верной до конца. Подивившись такой безрассудной преданности, Джонни с Ахметкой снова предались мечтам о поездке в пустыню к археологам, о которой они вовсе не забыли во время всех последних перипетий художественной и общественной жизни.

16. “МИР ВРАЖДЕБЕН ЛИЧНОСТИ”

На майские праздники Джонни и Ахметка собрались ехать в Ленинград. Ахметка там ещё ни разу не была. Долго собирали деньги, недоедали, занимали. Хотели погулять по Невскому, посидеть в баре и вечером в театр, а ночью уехать обратно на любом попутном поезде. Рано утром сойти на какой-нибудь небольшой станции, - и на этюды. Потом - костёр, картошечка, бутылочка, дудочка /Джонни купила в отделе игрушек деревянную дудку и научилась на ней играть/, а вечером - снова на поезд, и к Джонни домой. Оттуда Ахметка через день поедет к себе в Кострому, а после снова встретятся в Иваново.

Джонни ещё ни разу не путешествовала вместе с Ахметкой. Началось с того, что Ахметка забыла этюдник в училище и пришлось брать старый, маленький, с акварелью вместо масла. Стояла преждевременно жаркая погода. Джонни и Ахметка в летних одеждах, причём, Ахметка в новом, ещё ни разу не надёванном розовом сарафане из плотной непонятной фактуры ткани, шли к вокзалу, распевая любимые песенки. Вдруг хлынул ливень, да такой, что они вмиг промокли до нитки. Но это только развеселило, было жарко.

Ночью в поезде девочки замёрзли, Ахметка так и спала в сарафане. Когда проснулись, поезд подъезжал к Ленинграду. Выглядывали с любопытством в окно. Что это? По платформе ходили люди в зимних шапках и с поднятыми воротниками. Девочки переглянулись. Фантастика какая-то! Вышли из вагона. Стужа. Ледяной ветер. Зима. Еле добежав до вокзала, подруги прижались друг к другу на скамье в зале ожидания, согреваясь. Все планы рухнули.

Ахметка подошла к зеркалу в туалете. О, Боже! Розовая ткань сарафана собралась поперечными складками, неизгладимыми и ужасными, сарафан задрался, и как Ахметка его ни натягивала на бёдра, он не хотел прикрывать их. Неизвестного происхождения материя села и скукожилась после ливня и спанья в мятой мокрой одежде. Стали искать утюг, обращались в комнату матери и ребёнка. Бесполезно, никому не было до них дела. Ахметке стыдно было ходить и она села, решив больше уже не вставать А за стенами вокзала был близкий и манящий, долгожданный Ленинград. Холод был такой, что пришлось нацепить на себя всё, что было. А была у Ахметки только курточка, тоненькая, старая, страшная, да ещё зелёного цвета, и это с розовым сарафаном. В общем, кошмар! Ахметка была так подавлена, что не могла даже ни о чём разговаривать. Почти молча, просидели весь день на вокзале, а вечером отправились обратно. Об этюдах и речи не было.

Приехали в Ковров, долго звонили в дверь. Родители, не ждавшие их, видимо, уехали в деревню, заперев дверь на дополнительный замок. Решили взламывать. Вета позвала знакомого парня из другого подъезда. Тот пришёл с топором и связкой ключей. Вдруг один из ключей подошёл. Наконец, можно отдохнуть! Ахметку переодели и решили вечерок провести в домашнем уюте, немного выпить. Вдруг вернулись родители. Пришлось отменить вечеринку, пошли в бар.

У Ахметки был куплен билет до Костромы, но ехать туда уже не было сил и желания. Решили вместе возвращаться в Иваново на перекладных, с пересадкой в Новках. На следующий день сели в поезд и проехали нужную остановку. Вышли во Владимире, оттуда пришлось брать такси до Иванова на последние деньги. Ахметке всю дорогу дуло, у неё разболелась шея.

Приехали. Вот и знакомая дверь. Долго шарили по карманам, поняли, что обронили ключи в такси. Девочки разозлились. Взяли топор и взломали дверь. Легли на кровати. Отдохнув, решили пойти в баню, попарились, повеселели, на обратном пути в автобусе уснули и проехали свою остановку. Путешествие подходило к концу. Пешком добравшись до дома, Джонни и Ахметка могли теперь вспоминать все детали своих приключений и загадывать, что же их ожидает летом.

17. РАССТАВАНИЕ

В конце семестра, на просмотре, Джонни в ряду работ по декоративной композиции выложила лист с образцом написания шрифта, цитату она взяла из Ф. Кафки: “Желание и стремление человека быть личностью неосуществимы, так как мир враждебен личности”. “Как выбор цитаты характеризует каждого из учащихся”, - недобро усмехнулся преподаватель рисунка, проходя мимо Веты.

Началась летняя практика. У Джонни - этюды с натуры, у Ахметки - оформительские штудии на предприятиях города. Тщетно ломали головы девочки, как бы им заработать денег на поездку в Среднюю Азию. Опыта не было, да и на временную работу никто брать не хотел.

Подошёл к концу июнь, а денег не было. Ветке родители могли дать на билет, но как быть с Ахметкой? Скрепя сердце, она сняла с шеи любимый серебряный медальон, понесла на скупку, но там ей так мало за него предложили, что, вконец рассердившись, Ахметка нацепила его снова на шею и категорически отказалась куда бы то ни было ехать.

Подруги загрустили. Надо было расставаться. Но Джонни не могла смириться, что их мечта так и останется неосуществлённой. Ехать одной было совсем не то, что вместе, да и родители не пустят.

Убедившись, что Ахметка категорически отказывается пробовать ещё где-нибудь добыть денег, Джонни собрала вещи и отправилась к родителям. Там она, не долго думая, соврала, что едет вместе с друзьями, а встречаются все на вокзале в Москве, получила деньги на билет и взяв этюдник и небольшую сумку на плечо, в чём была, отправилась в дорогу.

18. “МОЁ ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК”

рассказ Веты

“Там, где Вахш и Пяндж, слившись, образуют Аму-Дарью, на самой границе с Афганистаном археологами обнаружен согдийский дворец, первая раскопанная комната которого оказалась заполнена изделиями из слоновой кости, золота, драгоценных камней. Раскопки продолжатся следующим летом.” Ночью мне вслед помахала мечом Волгоградская женщина с кургана. А утром, едва приподнявшись на боковой полке поезда “МОСКВА – ДУШАНБЕ”, я увидела караван верблюдов, белых в белой степи. Больше, в течение всего путешествия, ни одного верблюда я не встречала.

На четвёртый день пути в поезде кончилась вода. Но и без того совершенно мокрая, сошла я на перрон таджикской столицы. Останавливаясь возле каждого ларька с газированной водой, в рубашке, плотно прилипшей к телу, добралась до института истории Таджикистана. Было начало июля, выездной сезон в разгаре, все экспедиции давно на местах, в институте пусто. Положение в Афганистане ухудшилось. Раскопки в Тахти-Сангине отменены. Родители как раз дали мне денег на обратный билет.

Но дело-то всё в том, что Абдулло Кенжеевич по болезни не смог выехать весной, как другие, и, случайно проходя мимо меня по коридору и услышав, о чем речь, сказал, что завтра едет копать в Ленинабадскую область, и ему, пожалуй, понадобится повар. Я, несмотря на безвыходное положение, наотрез отказалась готовить. Абдулло Кенжеевич вернулся через пять минут и, кивнув: “Ну, там посмотрим, - дрожащими руками перелистал мой паспорт.

Вечером на квартире у художника Сергея, который ехал с нашей машиной, но в другую экспедицию, мы посмотрели художественный фильм “ВОЙНА И МИР”, дублированный таджикским ТВ. Все: и Пьер, и Наташа, и Болконский, и княжна Марья издавали гортанные звуки, сохраняя при этом все свои дворянские приколы. Утром жена, с грудным ребёнком на руках, кричала на Сергея, плакала. У него была неплохая коллекция древних согдийских украшений, впрочем, как и у всех археологов.

В трейлере, кроме Абдулло Кенжеевича, Сергея и меня, ехали ещё два школьника, Игорь и Салим, рабочие нашей экспедиции. Лёжа на горе матрацев, мы высовывали головы над кабиной водителя. Меня стошнило на втором перевале.

Приехали на место ночью. Поставили раскладушки в темноте и легли спать прямо под звёздами. Слева от меня устроился Сергей, справа - начальник экспедиции. Я, лёжа на спине, стянула, как бы невзначай, одеяло с левого бока, а Сергей долго и тихонько постанывал, повернувшись ко мне лицом.

Оказалось, что мы спали в русле пересохшей на лето речки - сае. Река ещё не вовсе высохла, дно было вязким, и посередине оставалась довольно большая, хоть и неглубокая лужа. Через три дня почва затвердела и потрескалась. А пока художник Сергей с жалостью смотрел, как я помогаю доставать продукты к завтраку, увязая в глине высокими каблуками модельных ярко-красных туфель, единственной обуви, взятой мною в путешествие. Эти каблуки впоследствии помогали мне карабкаться на такие кручи по сыпучему песку, что я понемногу убеждалась в правильности своего выбора.

В тот же день были поставлены палатки на узкой полоске земли под деревьями между саем и хлопковым полем. Но спали мы всегда под открытым небом, глазами в звёзды.

Через три дня моего пребывания в Таджикистане произошла акклиматизация, и одежда на мне стала сухой. Загорать не разрешили, этого не одобрил зашедший в гости к нашему начальнику милиционер: всё-таки Восток, глубинка. Но и поваром я не стала. Как только Абдулло Кенжеевич увидел моё лицо во время приготовления обеда, так и, вздохнув, взялся за дело сам. А мне он заказывал рисовать на больших ватманах виды раскопок, склепов, окрестных холмов с водопадами.

В первые же дни Абдулло уехал в Ленинабад вместе с Сергеем, и мы с ребятами устроили пир, ведь приезд надо было отметить. Мальчишки выкопали из земли припрятанную заранее бутылку вина, я достала гитару. А чуть позже появились двое местных с косами (острыми, железными, через плечо). Я с испугу залезла в палатку, за мной Салим для охраны. А Игорь стал принимать гостей: «Чой мехурам?» Косари не отказались. А может быть, это у них были серпы, не помню. И наверняка уж их интересовала я. Салим не выдержал, наконец, оставил меня одну и пошёл на выручку к Игорю. А я так и таилась, пока парни мирно не ушли восвояси.

Мальчишки поставили мою раскладушку между своими. Так принято в открытых лагерях. И каждый вечер совершался ритуал. Сначала ложились они, затем я садилась, снимала рубаху, и мальчики, замерев, несколько секунд созерцали мою голую спину. Позднее, когда мы поссорились, и я забрала свою раскладушку и поставила отдельно, они восприняли это как оскорбление, а Абдулло Кен- жеевич сразу предложил мне переместиться к нему. Но я день ото дня отодвигалась всё дальше и дальше.

Наш новый поварёнок Гани, семнадцати лет (выглядевший на десять), садился на краешек моей одинокой постели, держал мою руку в своей и повторял: «Вета, Вета...» Он почти не говорил по-русски, но очень хорошо готовил. Жил он в соседнем кишлаке Ширин, и у него был брат Гафур, одиннадцати лет (выглядевший на шесть). Гани был, конечно, в меня влюблён. Меня полюбили и девочки, собирательницы хлопка в пёстрых платьях. Они приходили в перерывах между работой и танцевали для меня, отбивая ритм по донышку медного таза, и всё говорили: «Какая ты красивая!» У таджиков был тогда, что ли, комплекс неполноценности. Гани тоже говорил мне: «Таджикский кызбала - некрасивый, ты - красивая». А однажды, когда я вопреки милицейским запретам сидела в купальнике на самодельной скамейке, сторожа лагерь до приезда наших с цистерной чистой воды, ко мне пришёл ещё один таджикский юноша (выглядел на двенадцать), осторожно сел рядом, а я о чём-то принялась болтать. Он не понимал, улыбался и придвигался чуточку ближе. А потом, держа руку между своей и моей ногой на скамейке, внимательно слушая меня, едва-едва, чтобы я как бы не заметила, стал водить по моему бедру мизинцем. Как он тащился, бедный мальчик, ведь им не дают смотреть на голых девочек до самой женитьбы!

Восторг переполнял мою душу. Мы уходили на раскоп с раннего утра. Грандиозный мёртвый город на обрыве и таинственные склепы в отвесной стене, легендарная земля, которую можно копать на любом холме, находя везде реликвии погибшего Согдий- ского царства. Мои юные друзья тоже были настроены романтически, они страстно мечтали откопать клад, найти золото. Они и копали как одержимые, иногда тайком выходя на раскоп в отсутствие начальника экспедиции. Но в результате находили только черепки, иногда покрытые цветной глазурью, и наконец, неразбитый, но пустой глиняный кувшин, который Абдулло Кенжеевич отобрал у них и доверил нести в лагерь мне, боясь, что мальчишки разобьют. Он просил меня помыть кувшин в потоке воды, прыгающем с вершины холма по уступам и вымоинам. Но когда я опустила хрупкий сосуд в воду, налетевший камушек отбил кусочек узенького горла. Мальчики затаили недовольство, настроение их день ото дня портилось. Однажды они отказались от еды, всегда вкусной и разнообразной, приготовляемой старательным Гани, который, впрочем, копил деньги на мопед /или мотоцикл/.

На раскоп мы брали с собой чайник кипячёной воды, на весь день его, конечно же, не хватало, и местные малыши притаскивали нам снова полный чайник, но с арычной водой. С тех пор до конца поездки я беспрерыво мучилась животом. Но самым сильным ощущением, испытанным мною на Востоке, была жажда. По дороге с раскопа иногда я забиралась в струи водопада, в поток с силой перемещающихся в воде мелких камней, лежала там несколько минут, ожидая себе на голову камень покрупнее, и от страха и смелости громко пела:

- Мы красные кавалеристы, и про нас

Былинники речистые ведут рассказ

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы гордо, мы смело в бой идём!..

А чаще просто ложилась в грязный арык во всей одежде, - что я испытывала при этом, поймёт человек или животное, испытавшее то же самое.

И огонь, и воду, и медные трубы, вернее одну огромную рыжую трубу удалось мне пройти там же, в кишлаке Ширин и запомнить на всю жизнь. Затащили меня в неё Абду-Гани и Абду-Гафур, о которых я упоминала рань- ше. Огромная длинная ржавая труба тянулась через глубокий широкий котлован, соединяя канал, в котором Абдулло Кенжеевич заставил нас мыться. Ловкие узбекские мальчики развлекались, легко перемещаясь внутри этой трубы с одного края котлована на другой. Гани пригласил меня принять участие в очередном путешествии. Я нырнула вслед за ним в тёмное жерло, сзади страховал Гафур. Передвигаться надо было, согнув спину и колени, навстречу тёк мелкий, но настырный поток воды и лёгких камушков. Почти сразу нас окружил мрак. Очень скоро мне захотелось разогнуться, вытянуть ноги и вообще оказаться снаружи. Но кругом была тьма, выгнутый позвоночник шаркал по раскалённой солнцем трубе, то и дело прижигающей содранную кожу, ноги устали бороться со встречным потоком. Я, скрепив волю, шла вперёд очень медленно, силы быстро кончались. Гани за это время успел добежать до конца и вернуться ко мне. Я взмолилась, села, не в силах переставлять ноги и терпеть боль в спине. Встревоженные мальчики предложили идти обратно, по течению, но мы прошли уже больше половины трубы, и я пришла в отчаяние. И всё же в сопровождении верной охраны снова двинулась вперёд. Совершенно измученная, напуганная, дрожащая от напряжения, я увидела свет в конце тоннеля и поклялась ни за что, никогда не подходить ни к каким трубам. Я приходила в себя на зелёной травке, а тем временем пора было уже возвращаться в лагерь. Мальчики пригласили меня в обратный путь. Они стояли у ржавого жерла, ожидая. Обход очень далёк, несколько часов пути. А тут труба. Видя моё замешательство, Гани предложил другой путь, не внутри, а поверху и продемонстрировал мне, как легко и быстро это делается. После мучительных раздумий я рискнула ещё раз. Уверенно шагала за ребятами мокрыми ступнями по горячей круглой поверхности. Но, конечно же, на середине посмотрела вниз на пятнадцатиметровую глубину, поняла, что мокрые ноги скользят, труба покатая, и замедлила шаг, а там и вовсе стала переступать бочком. Подошвы сразу же начало прижигать, нельзя было останавливаться, но и двигаться быстро я уже не могла. Наконец, я опустилась на четвереньки, проклиная себя, трубу, таджиков и чуть не воя от ужаса. Передвигаться стало гораздо более неудобно, опасно, и я едва ползла. Ещё раз пройдя границу отчаяния, подбадриваемая пацанами я встала и прошла проклятую трубу во второй раз.

Течёт вода и высятся горы. А вокруг тишина и солнце... И дворцы засыпает песком...

Я шла вечером по дороге, ведущей от кишлака к посёлку Куркат, просто так. Меня нагнал трактор. Добродушный таджик кивнул, - садись, мол, - прокачу! Я села, и мы затарахтели. Я-то думала, - прокатит и высадит, пойду обратно. А он думал, - я прокачусь немного и сойду, вернусь вниз по дороге. Так никто никого не остановил, и мы оказались уже возле самого посёлка. Я спохватилась выходить, но уже темнело, а идти далеко, и таджик, молча, покачав головой в тюбетейке, повёз меня по узким улочкам к своему дому. Нас встретила жена, грязная, подобострастная, ещё молодая женщина. Что он ей объяснил насчёт меня, не знаю. Нежданную гостью усадили на деревянный настил посредине двора и включили телевизор. Весь вечер я слушала таджикские новости, выступления таджикских чиновников и прочие передачи по-таджикски, сидя как делегатка на гостеприимном подиуме; хозяин с пришедшим из любопытства соседом - там же, ближе к телевизору. Рядом мычала корова, блеяли овцы, время от времени сновала женщина, молча, понуро, непрестанно выполняя домашние обязанности. Наконец, был подан дымящийся плов с парным полусырым овечьим мясом, катык /кефир/, нон /хлеб/ и овощи. Я очень проголодалась. Кроме того, меня весьма развлекало неожиданное моё приключение, открывающее мне новый незнакомый мир, впрочем, в те дни открытия эти наполняли мою душу почти беспрерывным восторгом. И тем не менее, вечер тянулся медленно, мне нечего было делать, а двое мужчин /так, видимо, должно было обращаться с женщинами/ ни разу не обратили на меня своего внимания и не попытались заговорить, хотя между собой беседовали оживлённо. Однако пришло время, и мне кинули рогожку на терраске возле дома рядом с чумазыми хозяйскими детьми, не помню, сколько их было. Хозяева ушли спать в дом, гость распрощался. Сверху на меня кинули другую рогожку. Но, очевидно, её сняли с одного из детей, так как ночью замёрзший мальчик начал стаскивать её с меня безо всяких церемоний. Я вцепилась в домотканое одеяло изо всех сил. Тогда он проделал то же самое с другим соседом, но так же безрезультатно. И мы снова уснули.

Утром рано тракторист тронул меня за плечо: «Сестра, вставай!» Мы сели в кабину, с нами же забрался и старший его сын. Я попросила остановиться, не доезжая лагеря. Таджик протянул мне газетный свёрток с хлебом и виноградом. Я подумала, что это жена собрала им на обед, и решительно отказалась. Тракторист нахмурился и с досадой, даже чуть угрожающе протянул мне свёрток. Мальчик смотрел безучастно. Я поблагодарила. Узбек не изменил недовольного выражения лица и, не попрощавшись, уехал. Скоро и мы уехали отсюда. Абдулло Кенжеевич серьёзно заболел, и мы с ним так и не успели встретить рассвет в пещерах на холме, куда он давно предлагал мне отправиться вдвоём.

А перебросили нас в Шахристан. Нового нашего начальника звали Рахмудин Зубайдович. И там всё было по-другому. Это уже была полноценная экспедиция. Здесь жили или приезжали-уезжали и научные сотрудники, и художники, и архитекторы, и фотографы. Поселилась я в палатке с двумя молодыми женщинами, Татьяной и Замирой, которые частенько пили по вечерам с заезжим фотокорреспондентом душанбинской газеты Узаковым. Он уговаривал меня полуобнажиться для снимка на фоне древнего города, но я сильно стеснялась своей худобы и исключительно поэтому отказалась. Тогда он стал заводить разговоры о съёмках заката на раскопках. А однажды утром предложил мне поменяться куртками перед тем, как ехать на раскоп, поскольку моя была потяжелее, а в рубашке было ещё холодно. Перед обедом, когда все спускались с холма к лагерю, Узаков задержал меня и потребовал вернуть свою куртку, надетую на голое тело, и немедленно снял с себя мою. Мне нужно было сделать то же самое, но я схватила куртку, скрылась в ближайшем раскопе, спиной к нему переоделась и, отдав его одежду, пошла с ним вместе вниз. Фотограф не проронил ни слова, в лагерь мы пришли порознь, больше он ко мне не подходил и вскоре уехал в Душанбе. Я терзалась раскаянием. Но дни мои по-прежнему были переполнены впечатлениями, я всё так же постоянно мучилась животом, играла на гитаре и часто после ужина одна отправлялась рисовать древний город на закате.

Так же сидела я перед этюдником на песчаном бугре, как вдруг увидела молодого таджика, улыбающегося мне с почтительного расстояния. Пока я рисовала, он, как шакал, ходил вокруг меня большими кругами, то появляясь в поле моего зрения и неизменно улыбаясь, то исчезая за холмом. Тем не менее, круги сужались. Когда я закрыла этюдник, вдруг улыбка возникла прямо передо мной, рука сдвинула длинный козырёк моей кепки на нос. Я поправила кепку, взглянула на нахала. И что же? В следующее мгновение я уже лежала под неизвестным молодым человеком из города Шахристана, сжимая правой рукой ремень этюдника. Удивление моё стремительно перерастало в яростное негодование. Свободной левой рукой, вложив в это все силы своего организма, я вцепилась в его свободное правое ухо. Правой рукой я сунула этюдник ему под рёбра, но с меньшей силой, и сказала: «Ах ты, гад!» Таджик вскочил на ноги, держась за ухо. Я быстро поднялась. Парень попятился. Мне стало страшно и очень захотелось убежать. Но я стояла, как вкопанная, в угрожающей позе и продолжала выговаривать тихим голосом проклятия и угрозы. Таджик пятился, поглядывая на меня, затем повернулся и побежал, всё так же держась за ухо. Меня так и подмывало рвануть в обратную сторону, но я стояла с дрожащими коленками и махала ему кулаком вслед. А он бежал и оглядывался, оглядывался. Наконец, и я повернулась, сделала несколько неторопливых шагов, но опять остановилась и прокричала ему вдогонку что-то о «наших ребятах», которые ему «покажут». Парень убегал. Тогда я быстро пошла в сторону лагеря и весь остаток пути бежала в позорном страхе. Там я почему-то никому о происшедшем не рассказала.

Вскоре после отъезда архитекторов /супружеской пары/ отмечали день рождения начальника экспедиции Рахмудина Зубайдовича. Поведение архитекторской четы было весьма необычно для традиционных отношений в таджикской семье. Муж, тихий интеллигентный человек, с необъяснимой для окружающих подобострастностью относился к своей супруге, оказывая ей чуть не королевские почести. По-моему, он даже носил всё время за нею стул и, едва та останавливалась, усаживал её, а сам стоял рядом, ожидая или скорее ловя жест, слово или намёк на некоторое желание. Они были сравнительно молоды, говорили, что у них есть дочь. Муж почтительно обращался к жене на Вы, она, кажется, никак к нему не обращалась или говорила строгим голосом, но положением своим была очень горда, и это смазывало впечатление. В день рождения Рахмудина заходивший к нему частенько в гости местный коренной житель Абдулло, лет шестидесяти, страшно напился, бил себя в грудь и ругался в сердцах вслед уехавшему архитектору. «Как он мог, как он мог, - повторял старик, - так опозорить мужчину перед женщиной! Мне всё время так и хотелось дать ему в морду!» Абдулло невозможно было успокоить. Весь вечер он вспоминал, причитал и плакал. Рахмудин тоже напился. Но его занимала другая проблема, он безуспешно пытался поймать меня в темноте палатки и проститься самым нежным образом, ведь на следующий день я ехала в Пенджикент с рекомендацией к Абдулло Исхаковичу Исхакову.

Время моего найма в экспедицию закончилось, но мне посоветовали не уезжать, не посмотрев самое древнее из раскопанных на территории Таджикистана согдийских поселений в Саразме возле города Пенджикента, знаменитого в свою очередь самыми грандиозными раскопками, тогда ещё ведомыми Ленинградской Эрмитажной экспедицией. Тяжким похмельным утром Рахмудин Зубайдович поставил меня на трассе с вещами, поговорил с местным милицейским князьком из ГАИ, имевшим, как и многие его собратья по профессии, здесь, в Средней Азии неограниченную власть над простыми колхозниками и горожанами. Я была оставлена на его попечение, и можно было не сомневаться, что судьба моя устроится положительно. Однако уже начало припекать солнце, вот уже проехал на обед грузовик с дальнего раскопа, помахав мне руками, а я всё переминалась с ноги на ногу в ожидании попутки на Айни. Останавливаемые милицейским баем редкие машины не ехали в нужном направлении, кроме, наконец, попавшегося в ловушку, запыхавшегося газика, всё заднее сиденье и багажник которого были завалены дынями. Хозяин товара долго упирался, что-то доказывая, но начальство, небрежно помахивая жезлом, подозвало меня, усадило на переднее сиденье, согнав чумазого худенького мальчика назад на дыни и записав предусмотрительно номер машины. Водитель, не проронивший во всю дальнейшую дорогу ни слова, хмуро тронул. Мы погнали на перевал. Торговец дынями действительно гнал, либо торопясь, либо издеваясь надо мною, либо по привычке. Я висела над бездной справа от него, не видя под собой дороги, на которой впритык могли разъехаться две встречные машины. Лихо и мрачно крутя виражи, он не тормозил, как полагается, на поворотах, и, когда, в очередной раз не просигналив, он резко шарахнулся в сторону пропасти от встречного, из-за выступа скалы, грузовика, я обмерла, вжимаясь в сиденье, поздравив себя с окончанием пытки только у подножия горы. Остов легковушки, зацепившейся за кривое дерево, торчащее на почти отвесном склоне, теперь грозил мне только воспоминанием об острых ощущениях дня.

Вечерело, когда я добралась цивильным автобусом до Пенджикента. Бросив, с разрешения Бориса Маршака /зав. Отделом искусства Востока Гос. Эрмитажа, племянника Самуила и руководителя экспедиции/, этюдник и сумку с выпирающими из неё бычьими рогами - на веранду, я отправилась на поиски резиденции Исхакова. Встретил он меня не очень приветливо, но поразмыслив, гостеприимно распахнул двери, предложив пожить недельку, исполняя работу художника. А на следующий день и прочитал целую лекцию, водя по небольших размеров, но действительно интереснейшим древним руинам Саразмских поселений. Я начала работать. К пенджикентцам наведывалась редко, но подружилась со студентами «Мухи», проходившими там летнюю практику, видела восстановленную буквально из крупиц и пыли живопись, осыпавшуюся со стен храма, и огромный песчаный город, тщательно скоблимый, обметаемый и копируемый на бумагу юными прикладниками.

Тут же случился и День археолога, справляемый необычайно весело, остроумно и пышно, и обязательно в национальных традициях восточной кухни. Капустник, учинённый под руководством одного из сотрудников Эрмитажа, отъезжающего ранним утренним рейсом на конференцию в Италию, закончился общим купанием артистов в квадратном водоёме посередине двора. Зав. отделом Западно-Европейского искусства, работающая здесь поваром, как дилетант в области искусства Востока, выбивалась из сил. Над пловом священнодействовали целым коллективом. Я уже поняла преимущество еды плова руками, а поварёнок из Саразма научил меня хитростям его приготовления. Ночью студентка Маша танцевала под луной на кабине трактора, отбивая такт на дойре, проштампованной олимпийским Мишкой, поскольку то был год Московской Олимпиады.

Мой саразмский начальник почти не замечал меня, но, однажды, когда его жена уехала к родственникам, а дочь крепко спала на веранде, он решил устроить ужин на двоих с вином и ярко-красными помидорами. Я сидела на подстилке, учёный-историк - на стуле перед телевизором, разгорячился от вина. Размахивал короткими ручками и ножками и тыкал пальцами в экран, заливисто хохоча: «Ну и коротышки эти япошки! Умора! Ха-ха-ха!» Иногда он подбегал и гладил меня по голове, уговаривая выпить ещё. Потом вдруг набросился и, пыхтя, пытался повалить. Это было так неожиданно грубо, что я заплакала от обиды, отбиваясь и закрываясь руками. Он зашикал, я повысила голос. Ужасно напуганный и смущённый Абдулло, оглядываясь на веранду, начал причитать и успокаивать меня. Всё ещё всхлипывая, я дала проводить себя до раскладушки и легла, а профессор укрыл меня дополнительным одеялом и ещё несколько раз выходил поправить его, что-то извинительно бормоча. На следующий день пришло известие о смерти его матери, он уехал, оставив мне денег на обратный билет, и я отбыла в Самарканд, находящийся в часе езды оттуда.

Собственно, рассказать осталось немного. В Самарканде жил мой двоюродный брат, и я рассчитывала пробыть у него оставшиеся до моего отъезда три дня. Но адресное бюро в выходной день не работало, и я зависла возле телефонной будки у гостиницы «Ленинград». Тут со мной познакомились Изик, Мэрик и Раушан, случайно принявшие меня за польку из недавно прибывшей группы туристов. Раушан оформил мне номер в гостинице, и мы с ещё двумя «польскими туристками» отправились осматривать достопримечательности города.

Вечером в номере я познакомилась с соседкой по фамилии Язатья-Зади, которая «побазарила с родными» и сбежала сюда на ночь. Больше мне повидать её не довелось. На следующий день на всякий случай я сказала Раушану, который оказался двадцатилетним мастером из соседней парикмахерской, что спать с ним я не буду. «Конечно, конечно, - ответил Раушан, но через минуту, красный как рак, страшно обиженным голосом: «Почему?!»

От гробницы Тамерлана я шла одна, и в моих продублённых в экспедициях, прицепленных на подтяжки авизентовых брюках, сшитых из материи, которая у меня на родине идёт на чехлы для экскаваторов, и в красных модельных туфлях со стоптанными набок каблуками Акбар принял меня за американку. Во время прогулки по красивейшему городу мы встретили знакомую компанию, Раушан мрачно опустил голову. Одна из девушек, проходя, оглянулась: «Ты чего не здороваешься?» «Здравствуйте, - сказала я, но мне никто не ответил. Акбар был симпатичный парень, на мне была его тюбетейка, он предложил мне выйти за него замуж. Я спросила, нужно ли мне будет ходить в национальной узбекской одежде. Он, подумав, ответил: «Да». Подумав, я отказалась. «Ну, тогда давай так». «Что так?» - «Ну, раз ты замуж не хочешь». - «Нет, так тоже не хочу». «Так чего же ты хочешь?»

Нам удалось отыскать улицу Сиябскую, где жил мой двоюродный брат, который в это время отдыхал в санатории, но меня приняли его жена и тёща, не имевшие до этого обо мне ни малейшего представления. В их саду росло пять видов персиков. Акбар отдал мне так и не распитую бутылку вина.

На ярких «бозорах» громоздились горы сладчайших дынь. Чифирь и «нас», рахат-лукум, узорная тюбетейка, самодельные ножи в разукрашенных кожаных чехлах, чапан и карта Таджикистана, всё это я погрузила в поезд «Самарканд - Москва», едва успев добежать с очередного рынка, прикупив ещё женские национальные штаны, оказавшиеся туркменскими.

Скрючившись на верхней полке, дописываю гуашью пейзаж: саразмский раскоп, по памяти; на остановках подставляю шею под струю холодной воды из шланга сердобольных вокзальных рабочих. На четвёртый день пути - температура вдвое ниже, чем в начале; за окном - непрерывный дождь, белые-белые утки, и что-то их много; на каждом новом вокзале проводники всё дороже загоняют длинные жёлтые дыни; по радио читают Есенина, да так проникновенно. А у меня в голове:

Бевафо йорам!

Карда гам борам,

Биш навой ошно,

Аз дили йорам!

19. ВОЗВРАЩЕНИЕ

По городу Иваново шествовала экзотическая фигура: девушка в коротком таджикском чапане, вместо поддёвки - рубаха с национальным орнаментом, скорее всего, малороссийского происхождения, яркие туркменские штанишки скрывали ноги до середины икр, ступни были обуты в красные кожаные сабо, на голове - узбекская мужская тюбетейка, брови сведены в одну линию сурьмою, и на узком пояске на талии прицеплен восточный нож в изукрашенных ножнах. «Девушка, не подскажете, сколько времени?», - остановил любопытствующий прохожий. «Шесть часов, - улыбнувшись, ответила ему, невозмутимо и гордо прошествовав дальше и оставив озадаченного прохожего стоять, глядя ей вслед с открытым ртом. Просто она забыла перевести часы на три часа назад после выезда из Самарканда. По площади мимо неё медленно проехал разворачивающийся автобус, все лица, сидевших там пассажиров, а это оказался, как нельзя кстати, фольклорный узбекский ансамбль, прибывший на гастроли в город ткачей, были обращены к фантастически одетой Джонни, которая, посмеявшись их удивлению, приветливо махнула рукой. Какая-то старушка, остановившись, погрозила ей вслед пальцем: «И зачем наши русские девушки надевают всё инородное, - нет бы, носили уж тогда русские сарафаны!». А Джонни спешила скорей в родной «ахмариум», вот - деревянные ворота, чёрный ход, условный стук, и - Ахметка висит на шее, и визги, и радость узнавания любимого беспорядка, и впереди долгий вечер на одеяльце, постеленном на полу, с разложенными на нём восточными сладостями, бутылкой марочного вина «Шахристан», пакетиком весёлой травы «ноос» и рассказами. Ахметка очень довольна подарком, красивым миниатюрным ножичком из Ура-Тюбе, которым она теперь постоянно будет затачивать карандаши на уроках рисунка на зависть всей группе. «Знаешь, - вспомнила Ахметка, - МарьМихална говорила, что летом приезжала Лэйзи, потолстевшая, сразу и не узнать, спрашивала о нас». «Эх, жаль, что её сейчас нет с нами!»

Кроме национальной экзотики Джонни привезла небольшое количество гуашей и ворох набросков карандашом. То, о чём не упомянула она в своём забавном рассказе о путешествии, заключалось в этих листочках. Дело в том, что Джонни ставила перед собой в этой поездке вполне серьёзные художественные задачи, и теперь осмысливала результат.

Во-первых, она взяла с собой в поездку всего три гуашевые краски: жёлтую, зелёную и оранжевую, и с любопытством думала, как же она из этой ситуации выкрутится, когда захочется написать пейзаж. Во-вторых, Джонни где-то вычитала, что Ван Гог работал на полях Арля в жару с непокрытой головой, что сказалось на его психическом состоянии. В Таджикистане Джонни старалась как можно реже пользоваться кепочкой, подставляя макушку бешеному среднеазиатскому солнцу. Что повлияло на неё, то или это или экзотика и напряжение физических и духовных сил, видимо, всё в совокупности, поскольку впервые Джонни почувствовала себя художником, и ей удалось написать пейзажи этими тремя красочками так, что на просмотре они произвели впечатление на педагогов, и один из них, самый уважаемый ею, сказал: «Здесь настоящее солнце».

20. «Я МАЛЬЧИШКА, СИРОТИНКА...»

Платить за квартиру стало дорого. Втроём ГАШВЕЛИ складывались по двадцатке, теперь, чтобы хозяйка никого не подселяла, приходилось отдавать по тридцатке, что равнялось училищной стипендии. Впрочем, Джонни её не получала. В Иваново можно было найти комнату и за двенадцать рублей в месяц. Девочки решили переехать. На их место нашлись желающие из училища: Веткин однокурсник Андрей и его друг, промграфик Олег. Пришли смотреть жильё, но хозяйка воспротивилась: «Эту комнату сдаю только девушкам!» - и предложила ребятам другую, правда, проходную, там, где обычно жили командировочные. Ребятам деваться было некуда, поселились тут. Тогда и Джонни с Ахметкой остались, хоть и дорого, да свои люди рядом и, что ни говори, жилось им там привольно и весело. Вряд ли какая хозяйка разрешила бы устраивать из своей комнаты художественную мастерскую.

Неподалёку нашёл квартиру и поступивший в художественное училище Веткин троюродный брат Димка со своим щенком Патом. Теперь почти каждый вечер собирались все вместе, Джонни играла на гитаре, Олег читал свои стихи, варили супы из всего, что у кого находилось, за неимением посуды - в чайнике: вываливали туда консервы, пакеты сухого супа, крошили сосиски и хлеб, резали сырую морковь, которая не успевала довариться. Ложек не было, черпали стаканчиками от мороженого. А после шли в обход сортировочно-центрально-вокзальной части города импровизированным оркестром: впереди трусил Пат, следом шёл Дима с пищалкой от куклы, Джонни с дойрой, Олег с губной гармошкой, Ахметка с дудочкой и Андрей с гитарой. В конце похода обязательно исполнялась любимая песенка: «Я мальчишка, сиротинка, мне семнадцать лет...»

Как-то раз, во время очередной поездки в Москву, друзья собрали денег и снарядили Димку с Джонни закупить хорошего вина, надоело яблочное и дешёвый портвейн. Получился огромный рюкзак, причём много было плоских зелёных бутылок чешского ликёра. Теперь чуть не каждый вечер, из-за кровати доставалась очередная бутылка и друзья коротали вечерок, как всегда с песнями, Джонни начала сочинять сама, а то Димка приносил полустёршиеся записи «Машины времени». Теперь условный стук распространялся на всю компанию. Всё, казалось, вошло в какую-то весёлую надёжную колею, пропали пережитые в прошлом году страхи, вокруг были друзья и единомышленники.

21. БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ

Да, пили в этом году много. Стихи и песни Джонни имели неизменный успех у товарищей. Наконец, стали получаться картины, которые не хотелось после замазать по новой. Что-то сдвинулось внутри, появилась счастливая творческая отрешённость, напряглась струна, как ещё назвать то состояние, настигшее Ветку определённо после поездки на восток. А снаружи болезненно давила и угнетала среда несвободы и страха, уныния и узаконенного лицемерия тогдашнего приснопамятного Брежневского застоя, который представлялся простирающимся до конца жизни. Джонни искала ответа в книжках по истории философии и современных советских трактатах по футурологии, читала очень медленно, въедаясь в каждую строчку и неизменно находя перекличку с собственными переживаниями и догадками, проводя ночи в попытках самой себе ответить на мучающие вопросы. А однажды, войдя в состояние подлинного транса, Джонни записала целую тетрадь догадок и собственных неожиданных умозаключений по вопросу соотношения бытия и сознания. Был восторг совершённого открытия. Она сделала тайный доклад некоторым избранным однокурсникам, они ничего не поняли. Джонни сдала тетрадь преподавательнице философии, искренней коммунистке, но порядочному человеку, суровой аскетичке, увлечённой своим предметом до самозабвения. Исписанная тетрадка заменяла несделанный на заданную тему реферат, и Джонни с трепетом ожидала худшего. Через месяц преподавательница посвятила целый урок разбору Джонниного сочинения, оценив его очень высоко, друзья, впрочем, опять ничего не поняли, наука философия, да ещё в тогдашней её интерпретации, не интересовала будущих художников совершенно. Внутреннее лихорадочно-творческое беспокойство нарастало, появилась даже чисто физическая боль при мысли о состоянии современного общества и деградации людей под воздействием советской системы. Это было наивно и серьёзно, по-максималистски категорично и страстно, болела душа, болела по-настоящему, но почти не с кем было обсудить это и, главное, найти выход. Примерно в это время, чуть раньше или позже была прочитана книга «Мартин Иден», откуда была выужена идея аскетической преданности своему делу, Джонни старалась спать минимально - около четырёх часов в сутки, боясь упустить драгоценное время, боясь не успеть стать истинным художником и понять, понять... Тогда же появилось ощущение близкой смерти, казалось, что жизнь в таком физическом и духовном напряжении не может продлиться более нескольких лет, может быть, четырёх или пяти. Частые, почти непроходящие простуды, изматывающая боль в горле, мешающая сосредоточиться, полуголодное существование, аскетические ограничения: почти всё время отдавалось живописи, размышлениям, сочинению стихов, отвергались свидания, походы в кино и развлекательное чтение, - всё способствовало предчувствию близкой смерти и ограниченности во времени. Книга Тура Хейердала «На «Ра» через Атлантику», глотаемая порциями в читальном зале Ивановской Научной библиотеки, ещё подлила масла в огонь. Эксперимент на выживаемость, поставленный учёным на самом себе, героический пафос, самоотверженность и ещё раз высокий аскетизм стали примером для Джонни в её поисках своего творческого пути. Конечно, разрядка дружеских вечеринок, возможность выразить себя стихами, да ещё и прочесть благодарным слушателям, была необходимым отдыхом душе, а на некоторых нудных занятиях в училище Джонни просто засыпала от физического переутомления.

22. ОЛЕГ

Ахметка уютно обустраивала свой девичий мирок: радовалась новым друзьям, старательно осваивала профессию художника-оформителя, рисовала изредка свои картины-фантазии, детские сказочки, наивные, доверчивые, как она сама. Пока Джонни переживала бурные душевные взлёты и потрясения, страдала (конечно, страдала) от сексуальной неудовлетворённости и оставшихся в прошлом любовных драм, Ахметка незаметно привязывалась к одному из их соседей, Олегу, очень обрадовавшемуся, что в ней течёт родная ему татарская кровь. Олег, как и Джонни был тоже - поэт, и стихи его были совсем недурны по мнению нашей компании. Человечек он был несколько желчный, остроумный и очень забавный, как и Ахметка. Небольшого ростика, худенький, угловатый очкарик, напоминал куклу Буратино, он и двигался как-то по-кукольному, резко сгибая руки в локтях и поворачиваясь будто на шарнирах. Джонни он был очень симпатичен, так же как и Андрюша, добрый увалень, который никак не мог отоспаться всласть после службы в армии.

Однажды, придя усталая с огромным этюдником из училища, раскрыв толчком дверь, Джонни застала Олега сидящим рядом с Ахметкой на кровати и держащим неожиданно интимно в своих сухоньких руках её пухлые ладошки. Хоть и выглядело это комично, да и к Ахметке все привыкли относиться несерьёзно, хоть и с нежной, но улыбкой, у Джонни вдруг вырвалось раздражённое и ехидное: «О, какая идиллия!» Она сбросила этюдник на пол и села на кровать, смущённая неуместной своей грубостью, которую Олег мог истолковать в свою пользу, да и сама впервые почувствовав, что ей, оказывается, не всё равно. Олег поднялся и, не сказав ни слова, вышел из комнаты. Ахметка сидела, вся добродушно-разомлевшая, не заметившая неловкости ситуации, витая где-то в радужных облачках, ведь Олег был первым мальчиком, обратившим на неё внимание. Джонни, посмеиваясь про себя, наблюдала за ней, внутренне жалея, что нарушила эту самую «идиллию», чувствуя одновременно неприятные уколы ревности. Более никогда Олег близко не подходил к бедной Ахметке, успевшей, видимо, уже влюбиться, и томно ожидающей продолжения ухаживаний. Олег был мрачен и замкнут. Джонни терзалась раскаянием, наблюдая доверчивую грустную, любимую подружку. А может, она всё преувеличивала, распаляя в себе чувство вины. Пусть бы уж эти татары нашли друг друга.

Впервые Ахметка удивила Джонни в канун Нового Года. Всегда весёлая, общительная, она отказалась идти вместе с компанией ряженых друзей по улицам города. «Я хочу остаться одна», - сказала Ахметка и уговорить её не удавалось никакими силами. Она легла на свою кровать поперёк, попкой к стенке и задрав ноги вверх вдоль стены. Наблюдая за движениями своих коротких пальчиков, не обращая внимания на весело собирающихся однокурсниц Джонни, придумывающих забавные костюмы и маски, она была упрямо отстранена от всего происходящего. Наконец, с сожалением оставив её одну, компания с песнями и шутками двинулась к центру города. Они несли с собой мешок, в который собирали у прохожих разные фанты, приговаривая: «Чего положите в наш мешок, того и будет у вас больше в будущем году». Джонни нарядилась гномом с бородой из ваты, в колпачке с красным помпоном, она была самой заводной, плясала вприсядку, на ходу сочиняла частушки и колядки, девчонки стучали в окна и люди бросали им в форточку конфетки и грецкие орешки. Кто-то суеверно опускал в мешок монетки. Так всё было необычно и весело, что незаметно добрались они уже почти до училища и за полчаса до двенадцати приплясывали замёрзшие у дверей ресторана в надежде на то, что им вынесут что-нибудь съестное. За ними некоторое время наблюдали из-за стеклянных дверей. Затем вышел метрдотель и сказал, что сейчас для них специально освобождают столик, если они продолжат там внутри своё представление. Девочки стушевались и убежали со ступенек ресторана. Около училища в строительном вагончике сторожевал Андрюша. Ряженые кричали, пели, вызывали сторожа, тот было даже испугался, потом вышел глянуть, узнал, и девчонки забрались в вагончик, таща мешок, полный гостинцев. Вскоре после встречи Нового Года появился Олег. Джонни уже сильно опьянела, лежала на скамье и читала вполголоса стихи. Подсел, положил её голову себе на колени, слушая, гладил волосы, потом сказал: «Вот теперь я тебя люблю». «Олег, мне нужен друг», - пробормотала Джонни и заснула. А ранним утром проснулась в скверном настроении, вспомнила это «теперь я тебя люблю», подумала, что сейчас ему было бы слабо сказать ей это не пьяной и не такой беспомощной. Молча прошла мимо Олега, бодрствующего с Андреем и Ленкой возле куля подарков, ни с кем не простившись, ушла и ехала одна в промёзшем трамвае домой к Ахметке.

23. Я ВИШУ НА СТЕНЕ

После зимних каникул, проведённых у родителей, Джонни возвращалась в Иваново, она была ещё совершенно больна – сильный грипп, но надо было успеть на процедуру утверждения темы дипломной работы. Джонни металась в жару на верхней полке, кошмары за кошмарами пугали и будили её. Болезнь тянулась долго, Джонни ходила в училище, слабость не оставляла её, и длились кошмары. Отчётливые видения-ощущения настигали и днём, они были так реальны, что Джонни стала их записывать, новые стихи и рассказы она читала Ахметке, вызывая неизменное её восхищение. Мальчики нашли более удобную и дешёвую квартиру и съехали. Компания распалась, остались кошмары и Ахметка, как-то слишком, преувеличенно подобострастно восхваляющая таланты Джонни. Девочки посмотрели фильм Тарковского «Сталкер». Появился новый кумир, образ Сталкера оказался настолько важен для Джонни, что стал частью её самоосознания. Как никогда ощущала она своё одиночество, было много идей, которые могла она осуществить с помощью друзей, но все вокруг оказывались скептиками, нытиками, слабовольными, и Джонни снова оставалась наедине с чудовищами своих кошмаров. Тем не менее, это было какое-то сладкое состояние нереальности, Ахметка, широко раскрыв глаза повторяла: «Джонни, ты гениальна!» А Джонни мучительно не могла обратиться к людям, к толпам прохожих, которых хотелось остановить, спросить, зачем им эта серая гнилая жизнь, позвать с собой, попробовать изменить уродливый мир, искать истинную свободу в творчестве и праздничности нового мироощущения. Джонни ощущала себя сталкером, проводником в зону, где всё зыбко, но живо, полно опасностей, но и волшебных находок. Как обратиться к людям, чтобы они услышали и поняли и поверили ей. Лихорадочный огонь жёг изнутри. Мучительно искала она выхода на сцену, на площадь, по которой буднично сновали серые хмурые прохожие. И вдруг посреди этого уныния неожиданно зазвучит голос :

«Я старый шут, я добрый шут,

Меня всю жизнь за что-то бьют,

Забавный враль, смешной чудак,

Но разве это так?»

Одетая в лохмотья, Джонни исполняет свой мини-спектакль. Но тут, конечно, подоспеют менты, и всё пойдёт насмарку, и вряд ли дадут ей закончить длинный монолог словами:

«Кому какой достался фант -

Поэт, художник, музыкант -

А проще шут перед толпой

С растерзанной душой...»

И вряд ли чего она добьётся, задавят, не дадут. Возникала мысль и о захвате микрофона во время «народных гуляний», когда массовики затейники потешают публику песенками, стишками и потешками. Действие было необходимо, но Джонни была одна.

Как-то раз, возвращаясь после спектакля молодёжного народного театра Регины Гринберг, в десятый раз посмотрев «Мозаику» по стихам Андрея Вознесенского, Джонни не выдержала и начала декламировать возле строительных вагончиков: «Улитки-люди, вылазьте! Подставьте тело и душу солнцу, дождю ветрам!...» Наконец, из ближайшего вагончика донёсся хриплый голос: «Ну, дайте хоть поспать-то...»

Нет, никому ничего не нужно, но как же болит душа... Джонни рисовала в мастерской, заперлась на ключ изнутри, чтобы никто не беспокоил. Пыталась понять смысл цвета и форм простых предметов, кое-как собранных ею в натюрморт. Быстро темнело. Джонни вытерла кисти, это был, пожалуй, лучший из последних этюдов. Собралась было идти домой, к Ахметке, но вместо этого взгляд её остановился на мольберте, одном из мольбертов, стоящих в противоположном углу огромной мастерской. Было совершенно непонятно отчего, но она не могла отвести от него взгляд. Вдруг показалось, что нет ничего важнее для неё сейчас, чем подойти к нему, и... что дальше? Джонни встала, и её буквально пронесло как ветром по мастерской и остановило возле мольберта. Джонни протянула к нему руки ладонями вперёд, едва не касаясь поверхности, и вдруг почувствовала... счастье. Ноги сами носили её по мастерской, бросая то в один угол, то в другой, то к группе предметов, то кружа меж ними и посередине. Вытянутые руки, казалось, принимали неосознаваемое умом знание, исходящее от вещей, которые говорили на этом языке, и только так и возможно было их понять. Это был танец, доставляющий блаженство. Непостижимая сила волокла, вернее, подносила Джонни к разным предметам, заставляя совершать сложные магические движения вокруг них, преимущественно ладонями, не прикасаясь. Тогда наступало блаженное состояние, но Джонни влекло уже в другую сторону. Предметы налетали из сумеречных углов и как будто кружили вместе с нею на определённом расстоянии, которого они не переступали. Танец не выглядел хаотичным, а, казалось, был хорошо продуман и что-то означал. Удивляясь, но отбрасывая удивление, чтобы не прерывать блаженства танца, Джонни превращалась будто в систему знаков, не понятных ей, но чему-то или кому-то иному.

Однако недоумение её росло. Остановившись, немного устав, а главное, перестав получать сигналы извне, как двигаться, поворачивать ладони и лицо, Джонни села. Но вот снова что-то подняло её, подхватило. Она опять знала, какие движения нужно совершать, и выполнение их приносило радость. Джонни почувствовала в себе неведомые ей раньше силы, некую власть над вещами, её действия, казалось, приобрели пространственную энергию, как будто она стала способна совершить нечто на расстоянии. Но что?

«Объясни, Господи!», - это был её голос. Джонни снова села, и в ней возникло отчётливое осознание: «Сейчас произойдёт что-то очень важное...» Вся мастерская, все предметы и Джонни вместе с ними были будто настроены мастером на один лад, как струны, и внутренне звучали возможной теперь чудной естественной музыкой. И опять возникло странное отчётливое осознание: «Я, Бог, существую». - «Ты, Бог, существуешь... Господи!» Стало необыкновенно хорошо.

За дверью что-то прогромыхало. Голоса отдалённые... Джонни вспомнила о людях, о том, что и она пришла оттуда и может открыть дверь и вернуться к ним. Нет! Это странно - возвратиться. Ей здесь так хорошо. Это идёт оттуда, сверху, из окна, из неба. «Господи, возьми меня к себе! Мне так хорошо. И я не могу уйти. Там, вверху - счастье».

А за стеной ходят, разговаривают люди, звенят ключами. И Джонни ещё может возвратиться. Ой, она же ещё не успела допечатать свой рассказ! Ох, если бы успеть! Здесь лучше, но там, за дверями и стенами - те, кому она не успела сказать, то, что могла. «Ах, нет! Господи, я хочу к тебе. У людей плохо, плохо, но я не всё сказала из того, что знала...»

Вверху и вокруг Джонни, как будто, возникло сомнение. «Я уже не вполне человек и не хочу возвращаться к людям, но и ушла от них ещё не совсем. На полпути. Но что тогда это важное, что должно было произойти?» Джонни смотрела в тёмное окно, вверх. Внутри неё возникло чистое глубокое пространство: «Ты получаешь знание». - «Но у меня нет слов, я лишь ощущаю. Как перевести это на человеческий язык?» - «Ты ещё не готова».

Но Джонни не хотела уходить. Люди не поймут, им надо всё объяснять пошлым человеческим языком. Там всё мелко и ничтожно. И это её сообщение будет таким же. А тут - другое, по сравнению с этим то, что происходит «за дверьми», оказывается таким никчемным! И все странные непонятные движения того танца содержат глубокий смысл, превышающий на немыслимо большую величину содержание суеты-жизни.

«Почему ты не берёшь меня, Господи?» Пустое глубокое пространство. «Тебе ещё рано». - «Но что же дальше?» - «Страдание». - «Что это? Я стану сумасшедшей?» - «Почти». - «Почти?... В человеческом понятии - сумасшедший, юродивый... Придётся искажать смысл божественного откровения, чтобы что-нибудь объяснить людям. Это моё страдание?»

Голоса звучат в Джонни её голосом, хочется всё рассказать, да жаль возвращаться к низменному. И всё равно никто не поверит. Постараются найти удобное для их узкого мирка объяснение.

Может быть, Джонни и впрямь сошла с ума? «Где Ты, Господи?» - «Я везде, в стульях и в шторах и в мольбертах и во всём остальном. Я везде.»

Пустое глубокое пространство. Внутри Джонни зарождалось торжественное и звучное. Но слабым дрожащим голоском она произнесла вслух, запинаясь: «Гори, вселенная во мне, вселенная гори........Огни твои погашены моей несведущей рукой.....И не горят теперь они........Замри... на полуслове.....» Ей стало страшно. Отчаяние охватило её, сменилось унынием. Машинально она собрала этюдник, вышла из мастерской, пришла домой. Не отвечая на Ахметкины вопросы и приветствия, прикрепила этюд на стенку, села на кровать и написала в тетрадке: «Я вишу на стене. У меня нет рук, нет ног. Нет вообще ничего. Я вишу на стене».

24. КРИЧА, БЕЖАТЬ И ЗАДЫХАТЬСЯ...

Джонни молчала три дня. Медленно возвращался интерес к жизни, она пыталась кое-как отвечать на вопросы о том, что случилось. Один из студентов спросил, улыбаясь: «Ты встречалась с инопланетянами?». Джонни посмеялась, надо было перевести всё в шутку. Андрей с Олегом выслушали серьёзно. «Это состояние можно назвать экстазом», - определил Андрей и стал объяснять свою точку зрения на порядок мироустройства. Было интересно, только Джонни чувствовала, что никто так и не сможет действительно понять, что с ней произошло; оставалось выслушивать остроты или самоуверенные рассуждения о вещах совсем другого порядка.

Ахметка смотрела на Джонни с восторгом, но и тут что-то было не так. Какой-то явный перебор. «Ты гениальна, - восклицала она, выслушав новое стихотворение подруги, - такой, как ты, - нет, это великолепно!» Но не останавливалась на этом, а продолжала высказываться во всё более выспренных выражениях, так что это становилось похожим на издевательство. Через день Ахметка пребывала в раздражении и презрительно отзывалась о творческих откровениях Джонни. Назавтра снова пела ей дифирамбы, так преувеличенно, что чуть не становилась на колени, а наутро пренебрежительно фыркала. И эта смена изливаемых ею чувств стала настолько регулярной и всё более контрастной, что Джонни уже не знала, как ей общаться с ещё недавно такой простой и понятной Ахметкой.

Джонни в это время писала почти беспрерывно, писала стихи в училище и дома и на улице. В «ахмариуме» становилось всё более неуютно, и Джонни старалась приходить попозже, допоздна рисуя скелеты или гипсовые головы, пока не выгонят из мастерских. А на очередной выходной она пошла на автовокзал и уехала первым подошедшим автобусом в город Волгореченск.

Милый провинциальный городок принял в этот день бесприютную Джонни. Она ходила по улочкам, грелась в магазинах, рисовала карандашом на мелких листках дешёвой бумаги. Оторванный собачий хвост на снегу, дети, жующие коржики, продавщицы, скучающие возле ёмкостей с томатным соком и витрин, заполненных однообразными горками банок рыбных консервов, покупатели и прохожие, пьяницы, соображающие на троих, народные гулянья на площади. Поздно вечером, одинокая, замёрзшая, тряслась в маленьком автобусе, клюя носом. И такие поездки повторялись, хотя ничем и не похожие друг на друга, кроме полного одиночества.

Вдруг казалось, что всё она делает неправильно, что пишет не то, рисует не так, всё вокруг чуждо и противно.

Бегут прохожие,

на крыс похожие,

и к нам в окошечко

скребётся кошечка...

25. «ЗОЛОТОЙ БЕГЕМОТ»

Джонни отпросилась на три дня, сославшись на переутомление, надо съездить домой. Да мало ли что, какое им дело. «Я хочу найти утешение, что ли? Хочу, чтобы все мои боли и страсти и отчаяние показались мне смешными», - размышляла она, сидя в плацкартном вагоне пассажирского поезда «Москва - Тюмень». Нет, не там был её дом, и выходить она собиралась раньше, в Казани. Джонни наблюдала соседей: небольшого роста, живые, энергичные, не задумывающиеся о «глупостях?», ребятки ехали в Тюмень. Ударял в нос запах колбасы. Джонни поглядела в окно: её лицо отражалось в вагонном стекле бледным меланхолическим пятном. Больше ничего не видно, кроме лица. Оно - как луна, зависло в оконной раме.

Как-то раз, попав в Москве на выставку современного искусства, Джонни была очарована проектом группы художников из Казани. Они представили макет и рисунки к интерьеру пивного бара «Золотой бегемот». Неужели у нас могут такое сделать, удивилась Джонни. Хотела удостовериться.

И вот утром вышла в Казани, устроилась в гостинице «Казань» и, отдохнув, отправилась искать пивной бар. Думала, что это будет непростым делом, но пройдя по крутой улице несколько домов, вдруг увидела вывеску на строении именно встроенном в улицу, органично вырастающем из её кривого изгиба - «Золотой бегемот». Джонни зашла и убедилась: он существовал и нисколько не разочаровал, а напротив, очаровал ещё больше: маленькие зальчики, переходящие друг в друга, находящиеся на разной высоте, со ступенечками, со странными картинами на стенах и как бы разбросанными вокруг старыми вещами «из бабушкиного сундука». Было очень уютно, всё было сделано с любовью и талантливо. Джонни заказала пива с солёными сухариками и посидела в первом, самом большом зале, разглядывая стены, пол и потолок. Вдруг вошла группа мужчин, внимательно оглядывающих помещение, кто-то шепнул, - это художники. Джонни возликовала, вот повезло, но подойти познакомиться и сказать, что приехала специально в «Золотой бегемот», увидев фото на выставке, не осмелилась.

На следующий день снова пошла в пивбар и сидела в другом зальчике, заказав вдвое пива против вчерашнего, вышла, когда стемнело, прошлась немного по улицам, замёрзла и вернулась в гостиницу. А на следующий, третий день снова села в «Золотом бегемоте» с кружкой пива. На этот раз Джонни притащила с собой этюдник. Сначала не решалась, но потом раскрыла его и начала рисовать то, что видела перед собой: проём, проход из одного зала в другой с частью стены и стола и официантку, несущую поднос с кружкой пива.

Тут пришло время закрывать бар на обеденный перерыв, а Джонни только что заказала ещё одну большую кружку. Одна из официанток, наверное, старшая, забеспокоилась, увидев этюдник, разрешается ли это, но, в конце концов, оставила Джонни на весь обеденный перерыв, а там снова набежали посетители. Завязывались мимолётные разговоры. Джонни никогда не пила столько пива, можно сказать, вообще раньше его не пила. Она ощущала себя полной до краёв бочкой: «Напьёмся вином и пивом от шеи до пят...», голова была мутная, тяжёлая, ещё кружку заказала она. Весь день провела в «Золотом бегемоте» и пора было уже ехать обратно, села в поезд и наутро была в Иваново.

26. КАТАСТРОФА

Джонни утвердили тему диплома: раскопки в Средней Азии. Дипломникам разгородили мастерские четвёртого этажа, каждый получил свой закуток, где начал обживать пространство и готовить ауру первой самостоятельной большой станковой картины.

За последние дни Джонни осунулась, да и всегда пухленькая Ахметка заметно похудела. Весна, авитаминоз. Какая-то непонятная сила осушила живительный источник их дружбы. Джонни была озабочена дипломной работой, а Ахметка говорила только о Джонни. День преувеличенных похвал сменялся днём ожесточённых попрёков. Это выводило Джонни из равновесия, она не могла думать, не могла сосредоточиться на работе. Конфликт возник и обойти его не представлялось возможным. Все попытки поговорить с Ахметкой кончались неудачей, она была полна своей любовью-ненавистью, и слушала только себя. Вспышки гневных обличений становились всё ярче и, наконец, заняли всё пространство их отношений. Джонни была беспомощна, да и ей уже было не до того. Едва она переступала порог «ахмариума», как подруга начинала свой монолог. Джонни узнала, что она самым злостным образом расстроила дружбу Ахметки и Лэйзи, она виновна в том, что Лэйзи бросила училище, она - злодейка и дьявольское наваждение и пр. и пр. «Ахметка!, - взывала Джонни. «У меня есть имя - Лариса, и больше меня так не называй!» Как, лишиться ещё и Ахметки? Какая Лариса? Ахметка будто издевалась над ней. В Джонни начало закипать раздражение. Она отмалчивалась. Жить вместе стало невыносимо. Искать квартиру сейчас означало для Джонни бросить дипломную работу и запутаться во всём барахле, которое здесь под рукой, лежит на своём месте, здесь, где налажено существование и можно работать, но работать было нельзя.

Однажды, придя домой из училища, Джонни обнаружила, что дверь заперта изнутри. Условный стук «я не - фифа» не помог. Ахметка была дома, но не хотела открывать. Джонни просила, требовала, стучала и ждала. Бесполезно. Зачем? К чему всё это? Джонни отчаялась. Как теперь ей быть? Ахметка просто сошла с ума. Потоптавшись в тёмном коридоре, Джонни решила пойти к троюродному брату, снимавшему квартиру в том же районе. Димка сразу собрался, хозяйка не разрешала, чтобы у них ночевали девушки, да и Джонни нужны были свои вещи и свой дом. Они вернулись вместе, ещё постучали некоторое время. Потом Димка грозным голосом сказал: «Ахметка, не дури!» Послышались ленивые шаги, щёлкнул запор. «Что, не могли ключом открыть, что ли?, - сладким голосом спросила Ахметка, зная прекрасно, что запертая изнутри дверь была неоткрываема снаружи. Димка, успокоив раздосадованную донельзя Джонни, ушёл. Воцарилось гробовое молчание. «Так можно рехнуться, - думала Джонни, и ей было страшно, - так дольше нельзя».

В следующий раз Джонни постаралась вернуться пораньше. Когда Ахметка пришла, Джонни снова пробовала заговорить с ней. Та молчала. Воцарилась тишина в комнате, пустая, горькая, полная ненависти. Джонни случайно задела одну из Ахметкиных вещей, и начался скандал. Ахметка сказала что-то язвительное, Джонни тоже. Начались взаимные обвинения. В конце концов, Ахметка пригрозила Джонни, что пойдёт завтра к злейшей их врагине, завучу Ольге Ивановне, и расскажет ей о Джонни всё: что она ненормальная, аморальная и антисоветская и всё остальное прочее, вот тебе и весь диплом. Это так поразило Джонни, что она, образно выражаясь, потеряла дар речи. «Что испугалась?», - позлорадствовала подружка.

Ночью решение было принято. Ахметка переступила границы дозволенного, это предательство, считала Джонни, терпеть это более нет возможности. Пусть она уходит, раз так, сама. Утром Ахметка ушла в училище. Джонни достала её чемодан, собрала туда разбросанные вещи подруги, её одежду и книги, что поместились, и выставила чемодан в коридор. Это было молчаливое предложение покинуть «ахмариум». Затем Джонни тоже отправилась на занятия.

Возвращалась уже в сумерках, шла от остановки троллейбуса и вдруг заметила в сугробе какой-то знакомый предмет, - кисточка! - подобрала и увидела чуть в стороне свёрнутый в рулон ватман. Что-то ёкнуло внутри, развернула, - точно, рисунок Джонни, эскиз к диплому. Теперь она шла осторожно, внимательно вглядываясь в темноту, и обнаруживала всё новые, выброшенные Ахметкой вещицы. Подбирая то босоножку, то коробочку с углем, то библиотечную книжку и зубную щётку, Джонни подходила к дому. Вот она, реакция бывшей такой любимой подружки на выставленный чемодан. Однако, она остроумна! Джонни с охапкой барахла вошла в незапертый «ахмариум» и встала на пороге. Комната была неузнаваема. Вся кровать завалена бумагами, холстами, снятыми со стен, валенок был набит всякой мелочью: карандашами, носками, тапочками и черновиками, всё было нарочно перемешано в невообразимом беспорядке, теперь нечего было и думать о работе, о возможности скоро со всем этим разобраться и найти необходимые предметы. Джонни присела на краешек кровати. Ахметка удовлетворённо спокойно занималась чем-то своим. «Ей удалось всё-таки сорвать мне диплом», - подумала Джонни. Она сняла часть вещей с кровати на пол и боком легла на освободившееся пространство, не раздеваясь. Вскоре Ахметка выключила свет, и они уснули. Через день Ахметка молча упаковалась и съехала с квартиры, к Ольге Ивановне она так и не ходила.

27. БЕЗЫСХОДНОСТЬ

Джонни осталась одна. Особо не разбирая вещи, она повыдергала из разных углов, коробок и сумок самое необходимое и продолжала жить в этом хаосе, в сошедшем с ума, и всё таком же родном «ахмариуме» без Ахметки.

Началась напряжённая работа над дипломной картиной. Джонни решила: она будет называться «ЖАЖДА». Это обо всём, о жажде физической и духовной, о живой истомлённой плоти, о духе, истомлённом по глотку свободы. На своей территории, выгороженной в огромной мастерской, Джонни развесила карту Таджикистана, пейзажи гуашью и рисунки карандашом, разные варианты фигуры пьющего человека на ватманах. И, наконец, принесла склеенный из больших листов бумаги эскиз картины: в раскопе, среди песка и пыли под палящим солнцем человек, бритый наголо на корточках жадно пьёт из какой-то старой глиняной посудины, запрокинув голову. Ребята заходили друг к другу, любопытствовали, кто что задумал. Двое из тех, что пытались когда-то завалить Джонни на Ленинском зачёте, недоверчиво оглядели её экспозицию, потом стали задавать проверочные вопросы: а покажи по карте, где это место, а как ты туда попала. Джонни, улыбаясь, подробно рассказывала и показывала. Они, хмыкнув, поглазели ещё, ушли. После девчонки говорили Джонни, что эти двое поставили под сомнение её авторство, делали предположения, что никуда она на самом деле не ездила, а воспользовалась чьими-то работами. Джонни это развеселило. Значит, произвело впечатление, раз тем дуракам даже не верится. Работа привлекла внимание, приходили с разных курсов, знакомились, интересовались преподаватели, а заезжий куратор из Суриковского института предложил после училища поступать к ним. Вот только Джонни не знала ещё, как всё это будет выглядеть на холсте. Ведь в Таджикистане она работала только гуашью, и именно теми тремя красками ей удалось передать жару, неповторимый пыльный воздух городищ, песок и солнце.

Наступил день окончательного утверждения эскизов. Шла комиссия во главе с директором, безвольным, сильно напуганным ответственностью человеком, все управленческие функции которого исполняла на самом деле завуч Ольга Ивановна. Зайдя к Джонни, долго оглядывал рисунки, долго смотрел на эскиз, сложив руки за спиной, и неожиданно произнёс: «Безысходность. Это не пойдёт. Не могли вы разве просто нарисовать какой-нибудь пейзаж? И он махнул рукой в сторону гуашей. Джонни была убита: это - безысходность? Она поняла, ей уже приклеили ярлык, от неё ждут какого-то подвоха, директор перестраховался на всякий случай, как бы эта картина не смогла выразить чего-то лишнего. Лучше нейтральный пейзаж. Эскиз остался неутверждённым.

Джонни возвращалась из училища, подавленная, в новом красном платье из марлёвки с воланами. Было уже тепло, платье, привезённое мамой, очень шло к её распущенным по плечам чёрным вьющимся волосам. Она стояла на остановке, ожидая троллейбус, когда сзади кто-то дёрнул её за подол. Она оглянулась, старуха, уже отходя в сторону, погрозила ей пальцем: «Вот, ты мечтаешь о счастье, а будешь самой несчастливой!», - и быстро засеменила прочь. Джонни проводила её взглядом, усмехнулась. «Да-а, - подумала она про себя с горечью, - знала бы ты, как я буду выглядеть завтра!»

28. БЕЛЫМ ЯЩЕРОМ В КРАСНОМ ГРОБУ

Утром Джонни проснулась в своей холостяцкой квартире, встала, но не надела новое красное платье. Она натянула старые-престарые джинсы, русского пошива, клетчатую мальчиковую рубашку, кроссовки и вышла из дому. В аптеке купила бинт, положила в сумочку и решительно направилась к парикмахерской. Возле женского зала как всегда сидела очередь из тётушек, на укладку. Джонни заглянула в мужской: «Можно стрижку?» Её пригласили. Она устроилась в кресле, полная женщина окутала её простынёй. «Как будем стричься?» «Наголо», - быстро сказала Джонни. Женщина наклонилась и переспросила: «Как?» Джонни более решительно повторила: «НАГОЛО». Парикмахерша замешкалась, потом отошла в сторону, пошушукалась с товарками, Джонни разглядывали. Парикмахерша вернулась и бесцеремонно стала рыться в джонниной голове, перебирать пряди. «Да нет, вроде чисто», - раздумчиво протянула она и снова замерла в недоумении. Джонни обожгло стыдом, вот чего она никак не ожидала: эти тётки решили, что она всего лишь хочет избавиться от вшей! В зал заглядывали любопытные. Вот девчонка с длинными кудрявыми волосами желает побриться наголо! Процедура затягивалась. Джонни мучительно напряглась: «Ну, скорее бы уж! Или не постригут?» Женщина снова пошла советоваться с подругами, глядели на Джонни, вздыхали. Неожиданно мастерица приняла решение: «Как клиент хочет, так и сделаем!» Подошла, взяла машинку и очень быстро, раздражённым движением обрила ровно пол-головы Джонни и сделала паузу: «Мол, ну полюбуйся, что ты имела, что потеряла». И Джонни с растерянностью смотрела на чудище с половины головы которого свисали длинные пряди волос. Вот голова стала ровная и такая лёгкая, что Джонни с непривычки делала слишком резкие движения, поворачивая шею. Парикмахерша сердито подметала кудри: «Забирать не будете?» «Нет». Джонни подошла к зеркалу, провела ладонью по миллиметровому ёжику и улыбнулась, затем достала из сумочки бинт и аккуратно обмотала шею. Она - Сталкер, в фильме Тарковского он выглядел именно так. Джонни отвернулась от зеркала и пошла сквозь недоумённые и жадные взгляды людей, наблюдавших сцену.

Она шла по направлению к фотоателье. Там было пусто. Фотограф, лысеющий мужчина, пригласил её в салон, разговаривал недружелюбно, грубовато, как будто причёска Джонни давала ему право так с ней обращаться. Джонни хотела цветное фото. За стулом, на который её усадил мастер, висела красная драпировка для фона. «А вы не могли бы поменять, - попросила Джонни, - я бы хотела голубой, чтобы и глаза вышли голубыми». «Да, да, сделаю, - отмахнулся тот, и Джонни успокоилась. В салон зашёл какой-то знакомый фотографа, спросил, как дела. «А, - обречённо махнул рукой лысый, - нет клиентов, никто не идёт, только такие вот», - он бесцеремонно ткнул пальцем в бритоголовую девчонку.

Через неделю Джонни получила снимки: портрет на ядовито малиновом фоне, и кожа и глаза соответственно того же оттенка. Но всё равно фотография вышла классная: мрачный взгляд исподлобья, забинтованное горло, крупная клетка мальчиковой рубашки.

Из фотоателье Джонни отправилась в баню. Очень хотелось поскрести свою освободившуюся от волос голову и получить полное облегчение. Из общего вестибюля ей вслед донёсся встревоженный голос билетёрши: «Вы не туда пошли, это женское отделение». Джонни ускорила шаг и вошла в раздевалку. Выбрала свободный ящик и стала копаться в сумке. Две банщицы, старушки, оживлённо болтавшие, примолкли, а потом, после паузы, одна из них стала рассказывать историю, якобы случившуюся здесь в прошлом году: как парень подглядывал за раздевающимися женщинами, и как его поймали. С особым смаком и подробностями старушки обсуждали, как женщины расправились с хулиганом, как крепко ему досталось, так, что он на всю жизнь запомнил. Джонни поняла, - этот рассказ обращён к ней и, издеваясь над банщицами, нарочно медленно доставала вещи из сумки, не торопясь раздеваться. Старушки уже обсудили все устрашающие перипетии истории и опять замолчали. Джонни чувствовала на своей спине их раздражённые взгляды. Неподалёку вытирались две голенькие девушки, шушукаясь и смущённо поглядывая в сторону Джонни. Джонни наслаждалась ситуацией, она задержала взгляд на девушках, те ещё сильнее зашушукались, а Джонни продолжала копаться в вещах. Вдруг одна из банщиц в сердцах воскликнула, подойдя к Джонни: «Да, раздевайся же ты, наконец, что ли!» Джонни с улыбкой закончила представление, и пошла в помывочное отделение, прихватив мочалку и прочие принадлежности, услышав вслед себе умиротворённое: «Вот, девочка, молодец, какую стрижку сделала!»

Придя домой, Джонни перемотала бинт на голову, чтобы хозяйка не приставала, - сказала, в аварию попала, царапина. Та поохала и не поверила. В «ахмариуме», который теперь назывался «джонужник», Джонни забралась с ногами на кровать и склонилась на корточках над листком бумаги.

Жизнь,

захлёбываясь, через край

Глотаю, зажмурив веки...

Она писала стихи, покачиваясь взад вперёд, черкая и заполняя лист корявым нервным почерком, когда распахнулась дверь и вошла Ахметка. Она покосилась на бритую голову Джонни и стала молча, деловито перебирать мусор и хлам в комнате. Джонни догадалась: она искала библиотечный том истории зарубежного искусства, забытый ею при уходе. Джонни знала, где он лежит, но не подсказала Ахметке. Когда та ушла после пяти минут бесполезных поисков, Джонни накарябала на другой стороне листа:

сижу на карачках

на смятой кровати

бритоголовым чучелом

вытянув шею

и меня тошнит стихами

разъеденными бронхами

клоками трахеи

с хрипами сердца...

Кто осмелится

подойти

всё собрать

и выбросить на свалку

истории человечества?

Глазное яблоко вертится

третьим глазом Будды

во лбу

и кажется, будто

это и есть

предсмертная агония

лебединая какофония

белым ящером

в красном гробу

29. «ДВЕ ПОЛУДЕВОЧКИ, ОДИН ФАРТОВЫЙ МАЛЬЧИК»

На другой день Джонни, очнувшись от фантасмагорических сновидений, логически завязанных на реальной основе, так что наверняка нельзя было сказать, происходило ли это на самом деле, наверное, происходило, во всяком случае, в её сознании: итак, проснувшись, Джонни отправилась пообедать в ресторан. Был выходной день. Ресторан назывался «Заря», он был совсем непрезентабельный, почти забегаловка. Столовские хлебные шницели не лезли в горло. Сегодня было настроение поесть в ресторане. Зала была пустой, Джонни села за один из столиков, покрытый белой скатертью и стала ждать официантку. Их было несколько, и все они сидели кружком за одним столом и вели разговоры от нечего делать. Джонни скучала, никто не подходил к ней, но вместе с тем нельзя было сказать, что её не заметили. Напротив, разговор шёл именно о ней, женщины оглядывались, шушукались, хихикали, но сидели на месте. Джонни уже подумывала, не пора ли уходить, как поднялась одна из них и важной неторопливой походкой направилась в её сторону, она несла меню. Джонни выбрала почки с картофелем-фри. Полная женщина с достоинством удалилась. Через некоторое время она появилась, неся на тарелке целую гору почек с гарниром. «Куда столько? У меня денег не хватит», - забеспокоилась Джонни. Официантка поставила блюдо, но не ушла, отодвинула стул, села, подперев щёку рукой: «Ну, рассказывай!» «А что рассказывать-то?», - с набитым ртом пробубнила Джонни. «Всё рассказывай, как было». - «А что было? Я не знаю». - Помолчала. «Ну ладно, не стесняйся, у меня ведь самой сын сидит. Я же вас так жалею. Откуда едешь-то?» Джонни поняла, не отвертеться: «Из Ростова». - «Ага. А за что сидел?» - «Да так... баловались». - «А чем баловались-то?» Джонни ела почки молча, не отвечая, выдерживая образ. Официантка жалостливо смотрела: «Да ты ешь, ешь, сынок!» Попытавшись без результата вытянуть из Джонни что-нибудь ещё: «Ну, не хочешь говорить, не надо», - ушла к товаркам. Они долго шептались, поглядывая на «сынка». Джонни объелась, оставила, хоть было неудобно, часть порции на тарелке, стала расплачиваться. - «Спасибо. До свиданья». - «До свиданья, дочка!», - с акцентом на последнем слове попрощалась женщина.

А Джонни заглянула в соседний бар за углом. Подошла к стойке, взяла бокал красного. Подошёл бугай, тронул за плечо: «Присаживайся к нам», - повёл к столику. Его девушка недовольно поздоровалась. Бугай спросил сочувственно: «В армию забрили?» - «Да». - «Когда призыв?» - «Через неделю». И пошёл разговор об армии. Парень травит армейские байки, делится опытом с салагой, ностальгирует. А Джонни держит свой бокал тонкими пальцами с маникюром, поддакивает. Девушка смотрит на неё исподтишка, потом наклоняется к кавалеру, шепчет что-то на ушко. Тот меняется в лице, смотрит на руки Джонни, берёт её недопитый бокал, ставит на край стола. «Иди!», - говорит. Взяв бокал и пожав плечами, Джонни возвращается к стойке. Или её приняли за голубого?

Поздно вечером Джонни решительно начала готовиться к завтрашнему экзамену по философии. Выучила один билет, начала другой, разбирала строчки еле-еле. Прочла фразу и задумалась, думала, думала. Опомнилась, опять прочла немного и снова отвлеклась. Пришла в себя, дала себе оплеуху и через два слова снова задумалась. Сколько прошло времени? Джонни выпила крепкого чаю, сильно захотелось спать. Набила и выкурила подаренную подружками трубку, прочла ещё одно предложение. Подступила к горлу тошнота. Джонни едва смогла сделать несколько шагов.

Заснув на нерасстеленной кровати, Джонни почувствовала, что в дверь кто-то осторожно постучал. «Кто бы это мог быть?», - сонно текли мысли. Ей было всё равно. Дверь, скрипнув приоткрылась. Пока она поворачивала голову, прошло время. И тогда она увидела краснолицее толстое мясистое существо, большое и похожее на клубень картошки с многочисленными наростами. ОНО улыбалось. Пока Джонни открывала рот и поднимала руку, чтобы остановить пришествие, прошло время, и ОНО растеклось по всему окружающему пространству, покрыло красным стены, потолок, картины и заполнило всё вокруг своими глазами, клубневыми улыбками и ... Джонни вскочила с кровати. Дверь ходила ходуном, из-за неё слышалась пьяная матерщина. Один из подвыпивших постояльцев Марь Михалны ломился в гости к одинокой Джо. Хлипкая дверь трещала. Джонни догадалась придвинуть стол и Ахметкину кровать, как задвижки слетели. Подоспела разбуженная шумом хозяйка и живо угомонила ополоумевшего мужика. Джонни крепко уснула.

30. НАТЮРМОРТ БЕЗРАДОСТИ

Джонни казалось, что её тело привязано к кровати. Громадный молот, тёмным стальным пятном надвигаясь на глаза, беспомощное тело, бил прямо по груди, по сердцу. Нескончаемое ощущение предсмертного состояния. Тело не расплющивалось, а напрягалось до предела и выдерживало удар, сжимаясь от тяжести и боли, и готовилось к новой муке. Постоянный глухой звон и боль, ужас и напряжение.

Солнце било прямо по глазам, когда Джонни пришла в сознание. Давно наступил день. Потихоньку приходя в себя, Джонни сидела на кровати. Истомлённое в одежде тело, ныло и задыхалось. Потерев веки, Джонни бессмысленно уставилась на круглый столик, взгляд скользил по знакомым предметам: будильник, заведённый на пол шестого утра, рядом - большой моток белой верёвки, пузырёк из под пролившейся синей туши, осколок древнего сосуда погибшей согдийской цивилизации, всякий сор, разорванный тюбик с липкой жидкостью, пустой, но грязный на донышке тусклый стакан, прядь засохших еловых иголок, свёрнутые в трубочку бумаги, конспект по марксистско-ленинской философии, а также список экзаменационных билетов, что-то ещё, отсюда не видно, кривой, треснувший круглый столик на покосившихся резных ножках, на краю стола - обломки грифеля и погнутые кнопки.

Джонни перевела взгляд дальше: занавешенное окно, выцветшие рваные шторы, сколотые друг с дружкой иголкой. В просветы между ними прорывались яркие лучи весеннего солнца, разбудившие юную художницу. «Крича, бежать и задыхаться...», - прошептала Ветка. Она почувствовала, что и в самом деле задыхалась всё последнее время. В голове постоянно - хаос. («Хавос!», - вздыхала Машильда.) Это не очень приятно, потому что нет твёрдости, прочности, а потому глупой уверенности. Пожалуй, это и хорошо, - догадалась Джонни, потому что это - первозданный хаос, из которого сотворяют мир, творческое состояние, и, слава Богу, что убеждения не закостеневают в голове, упёршись острыми углами в черепную коробку. Творения уходят и живут отдельно, а их отпечаток в сознании не отвердевает, а колеблется, рушится, он слаб, - и снова хаос. Неуверенность и вера, да, главное, не уверенность, а вера. Надо уметь оставаться слабым и верить. А не быть уверенным и сильным. Им быть хорошо в пространстве, в промежутке. А во времени они жалки. И надо быть слабым и уметь меняться. Как стебель, слабый, но живой и растущий. Не превращаться сразу или, по возможности, скорее в сухую колючку, к чему отчего-то стремятся многие, если не почти все, считая это главным: «Он сформировался. У него сложился характер». Как сложился, так, сложенный, и лежит до конца жизни?

Похоже, что кончался некий период в жизни Джонни, происходил перелом, она переставала узнавать себя, иногда ей казалось, что она уже умерла, пропадало привычное ощущение бытия. Осталась только путаница и усталость от любой мысли и движения.

Джонни собиралась в училище. Она откинула в сторону рваные джинсы и надела снова платье из красной марлёвки. Села в троллейбус. Все взоры устремились на неё. «Извращенка», - презрительно прошипел солидный мужчина с портфелем. Кто-то поддержал разговор, началось оживлённое обсуждение её причёски. Джонни сошла на следующей остановке и пошла пешком.

Решительно зайдя в класс, где начинался экзамен, Джонни вытянула билет, села за стол и поняла, что это тот самый вопрос, на котором она заснула. Но предыдущий параграф успела прочесть, он логически был связан с последующим. Недолго думая, Джонни вышла и уверенно начала издалека, как бы развивая свою мысль. Пересказав подробно и со всеми нужными формулировками выученный параграф, Джонни сделала вывод, одним предложением коснувшись заданной темы. Экзаменаторши радостно кивали головами. Никто из студентов не мог буквально связать двух слов, даже главный активист, идеологически правильно мыслящий Андрей, навещавший Джонни и Ахметку во время болезни. Джонни получила пятёрку, единственная из всех, если не считать Андрея. Напоследок одна из чопорных дам не удержалась и спросила Джонни: «Неужели ваш внешний вид соответствует вашему внутреннему содержанию?» Джонни, засмеявшись, выбежала из класса, нелепая со своими красными воланами на платье и бритой головой на тонкой шее. «Конечно, соответствует!» Джонни бежала вниз по ступенькам, чуть не столкнувшись с завучем Ольгой Ивановной. «Ну, как экзамен?», - спросила та, хотя перестала здороваться с Джонни сразу после того, как первый раз увидела её бритой. «Пять!», - ответила Джонни. Ольга Ивановна даже приостановилась: «Как «пять»?», - лицо её вытянулось. Она заспешила наверх, разбираться с экзаменаторами. Но «пятёрку» не отменили, тётки были упрямые.

Джонни вышла на улицу и сразу же услышала: «Лучше бы ты носила брюки!». Она шла сквозь сплошной поток людей, спешащих на обед, уворачиваясь от взглядов, как от оплеух. Джонни носила платье, затем сменила его на юбку с блузкой.

31. УТРОМ ЕЁ НАШЛИ ПЬЯНОЙ И...

Читая литературу, видишь, что, кажется, всегда художественные учебные заведения были догматичны, бездарны. Джонни знала, что многие её друзья так же как и она недовольны происходящим. Но дальше перешёптываний и лёгких пререканий дело не шло. Джонни хотела большего, наверное, чего-то вроде бунта. Ребята шутили, что в начале века она, скорее всего, была бы народоволкой с пистолетом в кармане. Джонни недоумевала, как же может быть всё равно?! Она составляла анкеты на волнующие её вопросы и предлагала однокурсникам, чтобы понять проблему: некоторые отвечали откровенно, другие намеренно давали идеологически заученные ответы, боялись последствий. И Джонни поняла одно, - всеми ими владеет страх или апатия, эмоции подавлены, нет надежды. «Мы живём в эпоху страха и лицемерия. Вот оно! Где же найти единомышленников? Нет поддержки. Нигде и ни от кого. В художественном училище и рисовать-то, вроде как, зазорно. Того и гляди, скажут: ей, что, больше всех надо? Бездарность и запустение, тоска и всеобщая дружная обывательщина! «Семинария для учителей рисования» по Куприну. Джонни расклеивала свои новые стихотворения в женском туалете. Их снимали, чтобы уборщица не донесла и читали группками. Кое-как удалось сагитировать ещё троих сокурсников, пытающихся рисовать по-своему, сделать «ВЫСТАВКУ ЧЕТЫРЁХ» по аналогии с известными выставками ДВАДЦАТИ московских художников на Малой Грузинской. Её поддержал профессор микробиологии, преподаватель мед.института Смирнов, известный меценат (мне ваша администрация не указ). Впервые выставка учащихся открылась вне стен училища. Толпами ходили студенты, появилась статья в газетке, среди отзывов в книге пожеланий попадались явно писанные рукой преподавателей худ.училища, обвиняющие «ЧЕТЫРЁХ» в непрофессионализме. Бояться было уже вроде бы нечего, оставалось меньше месяца до окончания учёбы.

Джонни едва терпела грязь, сплетни, оскорбительные замечания от самых циничных из учителей, особенно преподавателя рисунка, а если он приходил ещё и на живопись, то обязательно ставил Джонни двойки за любую работу. Она приходила домой и сидела обхватив голову руками: произвол! подлость хлещет из ушей, ноздрей, глаз, а рот изрыгает вулканные порции нечистот. - нечисто. - нечистая! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Сгинь!

Банду бы мне головорезов! Я бы прошлась по лбам, рылам и челюстям с гнилыми зубами и сопливыми крючками храпящих носов. Бить их надо, бить! Бить гадов, паршивящих жизнь и красоту.

Но, всё же, как хорошо жить на свете, когда можно рисовать и писать стихи!

Джонни никак не могла приступить к дипломной картине. Итак, решено делать пейзаж, но как написать его маслом? Ведь то, что здорово в гуаши тремя цветами, совсем нельзя сделать на холсте, а времени оставалось всё меньше. Увереннность Джонни в себе была поколеблена. Двойки и тройки, посыпавшиеся на неё по спец. предметам, предупреждение директора насчёт «безысходности», необходимость получить диплом, усталость и разочарование, уход Ахметки. Сил почти не было. Рисунок к картине «Жажда» висел на стене поддержкой и упрёком. Джонни установила на мольберт подрамник с холстом и начала мазать пейзаж. Ничего не получалось. Потому что это было предательство. За день до защиты, подошёл Паша с художественного конструирования, поглядел на работу, предложил: «Давай вместе за ночь напишем «Жажду»? Успеем». «Нет, - покачала головой Джонни, - Я не смогу. Я не могу больше».

Джонни думала, - не уснёт этой ночью. Тяжело на душе. И как жить «в рамках», если нельзя жить «в рамках»? Может, мне вообще нельзя жить, раз я всем поперёк дороги? Плохо. Когда я выйду из этого поля переходного, выпутаюсь? А вы говорите: надо быть оптимистичней, надо верить и людей учить верить. Да я верю! Но мне трудно. Очень больно. Как смеяться над своей болью? Как издеваться над всем? И стараться не делать пакости.

Джонни уснула. ... Жажда... Жажда!... Пить, хочу пить... Сухие губы шевелились, глаза не видели. Откинутая к спинке кресла инерцией движения, она металась и стонала. Автобус ехал. Духота пробиралась в кровь и текла по жилам. Пыль сковывала дыхательные движения. Пи-ить... Пи-ить! - Она уже кричала.

Крик, захлёбываясь и перемешиваясь с собственными отражениями от многочисленных стёкол, заполнил пространство автобуса. И кувыркался беспомощно и отчаянно над головами едущих.

Никто не мог понять. Просто, этот крик был воздухом, который вдыхают, не задумываясь, и, не задумываясь, выдыхают.

Вибрировал сухой треск задвижек и ставший обыденностью крик.

В ритм покачивало автобус.

Окна были плотно занавешены.

А в окна бил дождь.

Стрелка прошла циферблат без маленького кусочка, и прозвенел будильник. И Джонни встала, заведённая как-то за ночь. Ноги и руки двигались как на пружинках. Вжик - вжик. Робот, автомат. Дрыньк, дрыньк! Джонни пошла в училище.

Очнулась, когда кто-то сказал: Олег так перепугался, что не пришёл на защиту собственного диплома, а его работу оценили, как самую лучшую на пром.графике. Джонни вошла в зал. Она видела, как вытянулись лица тех преподавателей, которые верили в неё, когда, наконец, и её ярко-жёлтая мазня была водружена перед комиссией. Выручили только этюды и неутверждённый картон. Получив четвёрку, как пощёчину, Джонни вышла вон. В коридоре её ждал отец. К нему подошла Ольга Ивановна: «Поздравляю вас с окончанием!» «И я вас тоже», - раскланялся папа. «Ха, ха, ха! ...»

Отец погрузил вещи из «джонужника» в «москвич» и уехал, а Джонни осталась на прощальный вечер. Беспрестанно сновали из зала в тёмные коридоры и обратно растерянные выпускники. Конечно, выпивали, никто не следил, да и кто им теперь указ. Разбредались по мастерским, объяснялись в любви, ссорились на прощанье, сбивались разнородными случайными группками, не знали, куда себя деть. Расходились потихоньку. Кто-то оставался на ночь, сегодня всё разрешалось.

Джонни, в конце концов, с полбутылкой портвейна забралась в свою любимую мастерскую №18, скоро уснула прямо на лавке у окна. Утром её нашли пьяную и окончившую училище.

2001