На Успение Богородицы - ясный этот день пришелся на пяток - папа Батраков в благодушном настроении собрался в церковь. Привычный путь его лежал краем дачного поселка, мимо новостроек - к дуге смешанного леса. Нужно было пересечь край этой дуги лесной дорожкой, потом выйти к шоссе и ждать на обочине «маршрутку». А уж она довезет его почти до врат маленького сельского храма - ближе в окрестностях не было. Так и пошел сам себе господин Батраков, с умилением чувств катя впереди себя по гравию, а потом и по лесной дорожке, детскую коляску.
« - Надо какую-то машинешку покупать»,- не впервой говорил он себе мысленно.
« - Да ведь права нужны... И на все - деньги...» Но и мысли о пожизненной гонке за ускользающим благополучием были тупо привычны, они не омрачили ощутимой свежести августовского утра. Батраков все вместе и по отдельности слышал голоса птиц и радиомузыку с новостроек, леденящий душу вой бензопилы, постуки молотка и эхо. Бликовало солнышко на дужках очков, на ободах детского экипажа. В нем восседал господин Коленька - двухгодовалый сынок Батракова, справный и нарядный мальчик, который уже полюбил причащаться и пытался с уморительной серьёзностью делать крестное знамение. Делал он это всем кулачком, поскольку еще не владел персточками с тонкостью, что свойственна искушенным старшим. Когда малыша спрашивали кем он станет когда вырастет, то он без раздумий отвечал: « - Тяба!» То есть, батей, батюшкой.
- Ты, Коленька, больше не говори « аминь», когда батюшка Евангелие то читает... - по дороге назидал господин Батраков.
- Ты ведь еще пока не тяба... А ты можешь ляпнуть «аминь», когда не надо... В прошлый раз ты ляпнул «аминь» и людей во искушение ввел - смеялись люди!
- Улю! - отвечал сынок из-под козырька экипажа.
- Итё... и тё улю...га...мамка...
- Надо говорить «мама», а не «мамка»... Мамочка...
- Папкамишка... бабкаанка...
- Ну-ну!..- расстроился папкамишка.
- Где только ты этого нахватался! Добро бы в садик ходил...
- ...дилька! нянька!
- заключил сказанное господин Коленька и в том же уничижительном тоне.
- ...дедказенька! На что благодушный старина Батраков еще раз сказал «ну-ну» и продолжал путь, рассказывая малышу всякие небылицы про лесных жителей. Так дошли до большого муравейника, от которого видно было редколесье опушки и слышался шум автомобильных движков и где лесная дорога уходила резко вправо, куда богомольцам было ни к чему. Старина Батраков высадил господина Коленьку, дал ему ржаной пряничек и оставил ждать себя на лесной тропинке. А сам, с небольшим свертком в одной руке и сложенной коляской - в другой, быстро отбежал в колючий малинник. Там он, как мог, укрыл транспорт от постороннего взгляда, скотчем закрепил на каркасе бумажку с надписью «Мина!» и положил сверху муляж взрывного устройства, проводочки от которого вели к старому, слаботикающему будильнику. Потом он вернулся на тропу, взял сына на плечи, и весело направился к шоссе.
2
В «маршрутке» сын вел себя, как того хотелось бы умиленному и любящему папаше: с нескрываемым любопытством смотрел Коленька в окно. Гордый неизвестно чем папаша тоже смотрел в окно, как если бы сам был маленьким - глазами сына. За раскаленным стеклом авто разворачивались, как рулон с красивыми обоями, картины пригородного пленера, в который вдоль всей трассы вписаны были новорусские особняки. На какой-то миг Батраков унесся мысленно в хмурое небо мыслей о своей финансовой несостоятельности в новой жизни, стал фантазировать свой разговор с тещей, в особняке которой гостил это лето вместе с супругой и Коленькой. Разговор этот начинался приблизительно так, как и кончался - ничем.
« - Кто я для нее? Нищий актеришка... Ну, поснимался в кинце на зависть обывателю... А что слава? Яркая заплата... На ветхом, как египетский папирус, рубище... Да... Надо ко всему относиться философически...Да...Смириться надо с тем, что никогда не построю особняка и не куплю иномарки... А они, эти вольвы бэушные, сызнова подорожали... А как же Коленька? Ведь его папа - нищий! Что я ему оставлю в жестоком либеральном мире? Ах ты, маленький мой! Помру я смертью курильщика, частями... На кого же тя оставлю? Наш мир лежит во зле...» Он снял кепи с головы сына и поцеловал светловолосое его темечко. Щекотнуло в носу и ушло в сердце. Сын уверенно вырвал кепи из рук папаши и столь же уверенно покрыл им голову: малыш Батраков любил во всем установленный порядок, чем несказанно радовал любящего порядок старину Батракова.
« - Исповедаться до конца боюсь...» - продолжал думать тот, трогая пальцем отзывчивую сыновнюю ладошку.
« - Маловер я, Коленька... Отягощенный грехами и одержимый бесом блудолюбия - вот я кто... В церковь-то стыдно входить: Стыдно батюшки... Сына, тебя стыдно... Женки мамкинатки... тещи бабкиольки...»
Машина остановилась, выпуская кого-то из пассажиров, до которых Батракову не было дела.
-...А... -минь! - сказал Коленька, указывая пальцем за окно и поворачивая белорозовое свое личико к папаше: посмотри, мол, и удивись со мною вместе! Батраков посмотрел туда и увидел огромный камень у дороги. На камне лежал сухой кладбищенский венок и читалась надпись: «Вера Кузина. 1974-2001 г.г.»
- Камень, сынок, камень... - ответил сыну Батраков и прижал его личико к своей джинсовой груди.- Был человек - и не стало...
3
Потом среди других мирян они шли по грунтовой дорожке к церковной ограде. Душа Батракова угрелась. И все существо его: кисти рук, сжимающие упругие шиколотки дитя, больные ноги, отмеряющие эти земные шаги, невидимое сердце - не то дрожащее, не то щемящее, но радостно и навсегда впустившее в себя околоцерковный мир - все существо его становилось покойным и безволевым, когда он шел этой дорожкой.
- С праздником! - поклонилась ему старушка у поклонного креста.
- Спаси Бог, матушка! - ответил он.
- И вас тако же! Поднялись на высокое крыльцо, вошли в притвор, встали за свечами.
- С праздником, Михайло Трофимыч! - сказала свечница - старушка.
- Где же мама-то ваша, а, Коленька?
- Спаси Господь, Анна Кирилловна...
В Питере на съемках, скажи, Коля, наша мама Ната... На съемках наша мамочка... Труждается...
- Семука...
- послушно подтвердил Коленька. Он умел вести себя на удивление смышлено.
- ...мамканатка - би-би...
- А по губам? - шепотом пригрозил Батраков-старший.
- Вам какую свечку?
- Вот такую, за тридцать рублей, матушка Анна Кирилловна...
- Ах, хороша... И надолго мамусикто уехала, а, Коленька?
- Бог! - отвечал невпопад малыш.
Богомольный маленький наездник уже тянулся губами к плану пожарной эвакуации - в храме он целовал все и всех. За это прихожане одобряли Коленьку ласковыми улыбками и любили сердцами. И, может быть, беззлобно завидовали этому воплощенному ангелу, норовя потеребить его любовно, некрепко ущипнуть за туго налитую жизнью ножонку, ручонку или розовую щечку. Слышно было как пономарь читает часы... И еще Батраков слышал за своей спиной шелест шепота:
«...артист... кино... кино... Дураков, кажется... сама ты дураков - Батраков, а не дураков... киноки...ноки...но...»
« - В священники уйти?» - подумал он не без приятцы.
- Аминь! - громко сказал Коленька.
- А щелбана дам! - шепнул ему на ухо Батраков.
4
Возвращались во время полуденной жирафьей жары. Господин Батраков «аллюр три креста » поспешал к еще тенистому лесу, а Коленька на плечах, умиротворенный после причащения святых таин, сорвал с него белую кепку и прилег щечкой к влажной лысине.
- Не потеряй кепку, Коленька!
- привычно беспокоился Михаил Трофимыч.
- Не потеряй: нас бабушка съест!
- Ням-ням...- вялым баском отозвался сомлевший Коленька - видно засыпал.
- Сейчас мы колясочку найдем и поедем, и помчимся...Питеньки хочешь?
- Ня...
- Писаньки?
- Ня...
- Ну, сейчас... Добежим до муравейника, мурашиков с тобой покормим печенюжечкой, а дальше ножками пойдем или на колясочке поедем - как скажешь... Как ты скажешь? Ты ведь знаешь... у твоего папы ножки бо-бо, сосуды табачищем забиты... Много лет твой pere пил водку и курил табак... Входил в образ мужчины, глупец!
- Батраков поцеловал ногу сына.
- Ты, Коленька, даже не начинай... А твоему папуле - отрежут ему ножки, как дяде Павлу ...
- Ня! Бибика...
- Бибику с нашими финансами нам не осилить... Даже - не приведи Господи! - инвалидку... Ну, стой здесь же, а я пойду во-о-н в кустики за твоей бибикой... Он ссадил сына на лесную тропу, но которой, как тромбированные вены, проступали коряжины древесных корней, а сам направился к недальнему малиннику.
5
Сделать нужно было шагов пятьдесят. По упругому изумрудному мшанику Батраков шел к малиннику, чувствовал привычную уже возрастную нервозность. Как ребенка, его тревожила ночная уличная темнота, мысли, которые враждебно выскакивали из душевного мрака и которых он не хотел думать. Уже не тянули дальние дороги. Сидел бы дома, курил и читал пустые книжки. Он устало полагал, что ни одна мудрая книжка не улучшила ни мир, ни человека, такого как его теща Марианна Федоровна, которая прочла, казалось, все книги мира. Но привычка глотать книгу за книгой, воображать, примериваться к выдуманным обстоятельствам становилась все родней и неотторжимей.
«...- Вот возьми ее...»- думал он о теще. « - Над вымыслом слезами обольется, а ближнего своего изводом изведет... И что: одна она такая? Да имя им ...воз и маленькая тележка....И сам я на этой тележке, греховодник... Ведь и как у нее это получается - фунт презрения: « - Актер - это звучит горько!...» Да, актер! Да, горько! Горше, может быть, чем тебе сдается! А ты еще в эту горечь-то перчика черного! перчика красного! горчички морёной, кулинарка, прости меня Господи! А на фига ж ты кино-то смотришь? Оно что тебе, Марианна Федоровна, как огурец в парничке выросло? Как птичка с юга прилетело?.. Давайте, Марианна Федоровна, изводите зятя... Вейте из него веревки... Привыкли: у других дети как дети, зятья как зятья... Идиоты, прости Господи!» Мысли о теще приводили его в желчное состояние духа.
Так шел он к колючему малиннику, когда услышал впереди себя невнятную, как его собственные мысли, человеческую речь.Батраков приостановился, вслушался, затаив дыханье и оглядываясь с непонятной опаской назад, туда, где оставил Коленьку. Шум кровотока в ушах утих и постепенно он стал различать слова. У коляски Коленьки сидел весьма неопрятный человек. Батраков не сомневался, что это бродяга - жертва либеральных демократов. Сколько их нынче бродит по городам и пресловутым зонам отдыха - тьмы и тьмы замарашек и замухрышек, муравьих и муравьишек из разрушенного муравейника. Он говорил нараспев. Это был не то речитатив, не то причитание, не то тихая песня.
«...- Я не могу тебя согреть, моя любимая... Не могу купить тебе новое розовое платьице с оборочками... Зачем же, зачем же ты, родная, оставила меня страдать в одиночестве...»
« - Идальго...» - подумал, слыша это, Батраков и повременил с выходом из-за кулисы, которую являло собой деревцо юной ели. Он ничего не мог поделать с неодолимым чувством брезгливости при встречах с подобными существами. Проповеди и заповеди мигом покидали его память, как пассажиры тонущего корабля, забывшие о воспитанности. И господин Горький с его бродягами был ему непонятен и смешон, как случайный игрок, которому поперла карта и он, и все окружающие стол, поверили в его уменье. А где-то рядом тихонько хихикали владельцы казино, развлекаясь таким образом... Монолог лешего прервался. Он словно услышал совет старины Батракова относительно выпивки и налил себе. Батраков, сам не дурак выпить, услышал знакомые звуки, успокоился отчего-то и решительно вышел из-за ели.
- Слы - ы -шу! - отозвался бродяга, не поворачиваясь.
- Сапее-ер... Так вот на меня и попёр...
Стараясь не дышать глубоко, не смотреть в кажущееся отвратительным лицо бродяги и не вступать в вербальный контакт, Батраков обошел коричневого человека. В маске полного безразличия к влюбленному прощелыге, он ухватил ландо за скобу, но тот спросил вдруг:
- Ваш будильник правильное время показывает?
- и, поддернув на своем запястьи рукав джинсовой курточки, глянул на дорогущие часы.
- А то купите вот... мои...
« - Лонжин»- невольно отметил Батраков и тоже глянул на свой будильник мину, мирно тикающий в коляске ржавыми уютными колесиками.
- Ворованного не покупаю-с, - не удержался в смутном образе «молчаливого, сурового мужчины» Батраков. Он остался недоволен своим слабодушием и тем нескрываемым раздражением в голосе, которое явлено было сидящему бродяге, который сказал:
- А может я Николай-угодник!
- Негодник ты...
- Да я недорого отдам, господин сапер! Дадите тысячи полторы на обратный билет да плюс двести рублей дочери на цветы. Получается тысяча семьсот. Слабо?
- Извините. Меня ждет ребенок,
- наклонился за будильником Батраков и услышал:
- Мальчик?
- Мальчик, - ответил Батраков, хотя мог бы и не отвечать, а уйти молча.
- А у меня дочка... Верочка...
Маэстро взял коляску подмышку и пошел, как дебютант со сцены, с ощущением оглушительного свиста в зале... нервный Батраков иногда не мог себе объяснить мотивы своего поведения. Словно какой-то черный червь источил его некогда доброе сердце. Что-то прошуршало в воздухе вблизи его уха - сбивая еловую хвою. Чуть впереди Батракова на землю упали золотые часы. Он на миг обернулся и с яростью швырнул к биваку бродяги будильник. Сам с нарочитой брезгливостью перешагнул через «Ориент» и продолжил свой путь, слыша из-за спины:
- Кузина не убьешь
- Кузин уже покойник!
« - Да кому ты, бомжара, нужен!» - отозвался мысленно Батраков. Нервный озноб степным палом прошелся по телу - Батраков ускорил шаг, испугавшись отчего-то за Коленьку. Но Коленька солидно, со всем уважением крошил мурашам печенье, сам ловил и ел их, с полоротым вниманием следя за их чарующей суетой. Что-то передалось ему от папы Батракова, который часами мог смотреть на муравьиные города, как иные, на воду или огонь. Только вот, есть их не догадывался.
- А вот и папа! - сказал Батраков.
- Папулька- мисулька...- ответил мальчик и указал на муравьев:
- Дрля
- дрля! Ня!
«- А штанишки - мокрые!» - с тревогой и неудовольствием заметил Батраков.
- Ай-яй-яй, Коленька...
- без желания журил отец.
- Во что же мы переоденемся?
Ну, терпи до дому! Кто же знал что ты такой... вездесущий? Кто мог подумать? Скажи - кто?
- Бог! - внятно сказал мальчик, подняв не палец, а всю правую ручонку к небу.
Батраков облегченно засмеялся, обнял сына, легонько потискал его, пощекотал чистым, под яичную скорлупку выбритым подбородком. Сын дробно и добросердечно смеялся, вступая в любимую ласковую игру.
6
Полуденное солнце не светило - карало несносным жаром. « - Не стало в нем отчей ласки: Как сдурело...» - сердился на солнце Батраков, позабыв, что некогда оно звалось Ярилом. Он пылил проселком, неспешно ступая большьими больными ногами за детской коляской и дальним затылочным эхом в голове его звучала частушка:
« - Не ходите, девки, замуж за Николку Кузина... За Николку Кузина... Кузина...»
Он с трудом остановил это долгоиграющее эхо. Остановился и сам.
- Ах, ты мать ты честная, Коленька! Помнишь камень-то у дороги? Коленька не ответил - задремал, разморенный жарынью.
« - Неужели это отец той девочки, что погибла у дороги?» - подумал Батраков о лесном человеке. Он слышал, что два года назад на том месте дороги, у обочины которой стоит поминальный камень, погибла студентка, снимавшая в пригороде угол - ее сбил нетрезвый угонщик. Говорили, что после ее погибели родители развелись и разъехались. Много говорили такого, к чему Батраков относился неприязненно, как и вообще к пересудам. Но, благодаря ли ухабам настроения или пеплу былой своей детской сердечности, которая и привела его в храм, где он тщился прояснить в себе веру, Батраков подумал вдруг вернуться в лес и подойти к тому человеку. Извиниться за чванство, ободрить рассказом о своей злокозненной теще и о страхе перед предстоящей ампутацией
левой ноги. Он мог бы рассказать, как мечтал о сыне, как хотел играть с ним в футбол и в теннис, а сейчас, дай Бог, живу быть.
Может быть, и нужно было повернуть и очеловечиться! Сердце Батракова забилось чаще, голова отяжелела и шум кровотока в ушах стал нарастать.
« - Нет... Не пойду: Коленька-то мокрешенек, милый мой... Кому ж он без меня нужен-то будет, ангел мой? куда ему белому - среди черных да еще и буквально в одиночку?» Высморкался чувствительный Батраков, утер платочком набежавшую слезу, хотя нужно-то было наоборот: сначала глаза, потом - нос. И покатил коляску к дому.
***
В виду дома и перед тем, как нажать кнопку домофона, Батраков с отвращением входил в образ, молчаливого, сурового мужчины средних лет. Этот тип хладнокровен к превратностям судьбы и печальным ее обстоятельствам.
« - В конце -то концов, если разобраться и посчитать мой средний заработок за год, то я получаю не меньше ее...»- думал он в пику теще. « - Они как? Они привыкли, что работа - только тогда работа, если человек встает в пять утра, пьет чай - и дует на трамвайную остановку... Потом делает руки вверх на проходной большого завода, где делают пулеметы... Потом - аванс, получка...Если дадут еще! А мы - люди творческие: сегодня пусто - завтра густо... Долго спим, много едим, обо всем рассуждаем... Но разве эти люди виноваты передо мной, что прожили так: конкретно трудясь и конкретно имея результат своих трудов пред светлы очи?...»
Однако, мыслям своим Михаил Трофимович не особенно доверял, а думал себе во спасение. По привычке. Мысли его были легки и, начинаясь заупокой, кончались обычно воздравие. И когда он нажимал кнопку домофона, то уже забыл с чего начал думать:
- Кто там? - услышал он в динамике звонкий, как у девицы-травести, голосок тещи.
« - Будто не видит!» - Это мы! - отвечал он как бы голосом Коленьки. - Мы, бабуська... Мы с папой...
« - Вот ведь неугомонная, баба! Глаза-то тебе на что дадены! »
Он миновал большой и любовно ухоженный двор, подмигнул собаке в огромном вольере. Собака, как показалось, ободряюще подмигнула в ответ. « - Только ты одна меня и любишь, актеришку заштатного... »
Он шел по двору, как по дощатой сцене в роли благородного отца семейства. И тяжело ему было душевно оттого, что все как-то не так в спектакле: то ли пьеса плохая, то ли роль эта не его, то ли актер он никудышный, то ли выпить немного надо... Теща встретила его с ведром, шваброй.
« - Праздник какой, а она все со швабрами копошится!..»
На лице тещи и во взгляде ее светилась какая-то загадочная улыбка. Этот ее взгляд, как взгляд искушенного знатока в картинной галерее, был слегка расфокусированным, мягким и, словно, отстраненным от предмета созерцания.
« - Что это она? Уж не день ли рождения у меня сегодня?..»
- Видела, видела Вас сегодня...
« - А! Значит, глаза-то все-таки есть...»
- И где это, где это Вы меня видели, Марианна Федоровна? Уж не в страшном ли сне?
- Показывали фильм с Вами... И знаете, у Вас Шамов получился зна-а-ачительней, ярче, чем у того же Каякина! Зна-а-ачительней, вальяжней! - Он у Вас получился - ого-го! - звонко говорила теща и даже потрясала в воздухе одушевленной старинной шваброй.
- Спасибо, Марианна Федоровна... Вы знаете, что Ваше мнение... м-м... Не поговорить ли нам об этом, чуть позже - Коленька описался... Я... мм... переобую его...
- Шамов у Вас - это Шамов!...
- слышалось за его спиной, когда он поднимался по кленовой лестнице на второй этаж в спальню Коленьки.
- Пластика! Колорит!..Скажите, Михаил: а это правда, что раньше актеров, как и утопленников, не хоронили на православных кладбищах?..
« - Вот и сходил дурак за пивом!» - едва не произнес в сердцах Михаил Трофимович и ему даже показалось, что произнес. Приступ беспричинного смеха подступил к нему и он не смог сдерживать смеха, разбудив спящего уже Коленьку. Потом переодел, умыл и уложил Коленьку в постель, перекрестив его с благоговением. Обычно, когда сын засыпал, то вместо физического облегчения, Батраков чувствовал тяжкое душевное одиночество. Сегодня этого не случилось.
«...- Эх, не пойти ли все же в лес к этому несчастному Кузину?.. Да не отвести ли душу в тихой беседе, да не послушать ли чистых пташек-то в светлый день?...»
Он спускался вниз по лестнице - она подымалась.
- Я схожу в лес, Марианна Федоровна... - сказал он, пропуская ее на узкой лестнице.
- Подыщу себе место для могилки...
- Ой, да не будьте таким мнительным, Миша! Вас мы похороним честь по чести и всем на зависть! Только повремените еще, хорошо?
- Да-а-а уж повременим... Искренно смеясь, они разминулись.
Август - сентябрь 2002 г.,
Валерьяново
