(Неизданная речь Жана Жореса по поводу Кишиневского погрома)
Нижеприводимая речь великого французского трибуна была произнесена им весною 1903 года в Париже на десятитысячном митинге протеста по поводу Кишиневского погрома. Митинг был устроен по инициативе самого Жореса, который, ознакомившись со слов лица, незадолго перед тем приехавшего из Петрограда, с подробностями разыгравшихся в Кишиневе событий, настоял на необходимости публичного выступления. Он вызвал к себе тогда еще начинающего, а теперь видного публициста Рене Пюйо и поручил ему спешно сорганизовать большое собрание в одном из рабочих кварталов Парижа. Местом митинга был избран самый большой зал Тиволи-холл в квартале Бастилия. Кроме Жореса, оратором выступил его политический единомышленник и друг, председатель Лиги прав человека и гражданина Франсис де Пресансе, который ознакомил собрание с фактической обстановкой кишиневской кровавой бани. Надо добавить, что настоящая речь не была напечатана во французской прессе, потому что единственный экземпляр ее стенограммы был вручен и хранился по сию пору у нашего сотрудника С.В.Познера, который теперь любезно предоставил ее нам для опубликования.
Редакция "Еврейской недели ", март 1917 г., №№ 12-13
Граждане!
Благодарю устроителей этого собрания они пожелали, чтобы население Парижа присоединило свой голос протеста ко всем тем голосам, которые раздались уже в Европе против подавления финляндских вольностей и постыдной кишиневской резни. Благодарю от имени устроителей всех писателей, всех выдающихся мыслителей, которые захотели присоединить вес своего авторитета к моральной силе этого большого митинга.
Граждане, приступая к обсуждению событий, имевших место там, далеко, в Российской империи, надо прежде всего, чтобы не было недоразумений. Никакое правительство как таковое не вправе вмешиваться во внутреннюю эволюцию русской жизни, равно как и мы не потерпим, чтобы русское правительство осмелилось вмешаться прямо или косвенно, путем давления, угроз, инсинуаций или нашептывания во внутренние дела французской демократии. Какого мнения ни быть о значении дипломатического соглашения между Францией и Россией, об исторических причинах, это соглашение вызвавших, об обстоятельствах, сопровождавших его развитие, ясно, во всяком случае, что в политическом отношении обе страны совершенно независимы одна от другой. Но если правительства не имеют права вмешиваться одно в дела другого, если при современном хаотическом состоянии неорганизованной Европы вмешательство одного государства в дела другого повлекло бы за собою тиранию, и потому официальные власти должны соблюдать строгий нейтралитет, то есть еще одна власть, которая имеет право заявить о себе: это власть европейского общественного мнения. Это власть тех зачатков, тех еще слабых и неопределенных рудиментов общеевропейской совести, дать высказаться которой при наличии событий, волнующих человеческое сердце, и прежде всего при наличии таких событий, как кишиневская резня, - наш долг.
Что особенно останавливает внимание в этой трагедии, это не количество обращенных в руины жилищ, не число закланных человеческих существований - Европе нечем гордиться в данном отношении. Какую бы чудовищную картину ни представлял собой Кишинев в течение нескольких дней, как бы ни мало было в современной истории подобных сцен грабежа и опустошения, убийства и насилия, совершаемых бандами злодеев, которые распинали людей с каким-то особенным чувством мерзкого наслаждения, ведь они ничем не рисковали, безнаказанность им была гарантирована, - как бы печальны и отвратительны ни были все эти сцены, - мы не собрались бы сюда только затем, чтобы их отметить и заклеймить. Не собрались бы потому, что ребячеством было бы с нашей стороны говорить об отдельном эпизоде той колоссальной драмы истребления, которая беспрестанно разыгрывается на поверхности нашей планеты, говорить об одном случае жестокости, злодейства, лишения жизней, когда человечество еще не отказалось от войны, не отказалось от систематического истребления одних народов другими, одних рас другими расами. Нет, что придает особую значительность кишиневским событиям, что в них вправе встревожить нашу совесть и мысль - это то, что в данном случае мы имеем дело не со стихийным взрывом ненависти населения, за который никакое общество не может принять на себя ответственность, не с частным случаем применения того кодекса международной резни, который еще управляет тем, что называется цивилизацией. Нет, что особенно характерно для кишиневской бойни, подобно, как это отличало резню армян, -это то, что погром носил своего рода официальный характер, что он имел место по наущению или по крайней мере при участии государственных властей.
В данном пункте, граждане, наш долг избежать недоразумений: наше справедливое негодование не должно лишать нас возможности ясного суждения о людях и событиях. Если мы спокойно разберемся в имеющемся материале, то суровость нашего приговора от этого только выиграет.
Что касается меня лично, то я на основании документов, которые доставили мне русские евреи, на основании сообщений, появившихся в последнем номере венской "Цайт", и комментариев к ним "Таймса" полагаю, что царь не только не хотел этих избиений, но даже, когда узнал о них, был страшно недоволен и одно время пытался выяснить истинное положение вещей посылкой в Кишинев своего уполномоченного, который доложил бы ему непосредственно обо всем, что произошло; и даже, кажется, что пожертвованием известной суммы денег семьям убитых евреев - у него было такое намерение - он хотел несколько смягчить ужасное впечатление, которое кишиневский погром должен был произвести повсеместно.
Нет, царь лично не желал погрома, лично он не хотел этих убийств; но вопреки его намерениям, его воле его режим хотел их!*
И вот к нему, к царю, является его министр, министр самодержавного строя, представитель всемогущей реакционной бюрократии, которая смотрит на царя как на своего подчиненного, которая судит обо всем по фальсифицированным, подложным, искаженным до смешного донесениям своих низших агентов, - является к нему его министр Плеве и заявляет: будьте осторожны, малейшее проявления сочувствия с вашей стороны будет истолковано как дезавуирование вами властей, тех самых властей, которые являются носителями вашего могущества и силы в народных массах. Самодержец, начинающий подчиняться велениям своей совести, вместо того чтобы следовать логике своей системы, такой самодержец сам себе роет могилу. Берегитесь! - и самодержец всея России испугался...
Вот почему царь не командировал в Кишинев своего уполномоченного для оказания материальной помощи пострадавшим, вот почему не было наряжено официальной следственной комиссии и вот почему мы вправе сказать, что, несмотря на личную безответственность царя, который есть в одно и то же время и верховный глава, и первый слуга русского самодержавия, именно царизм, именно самодержавие должно быть привлечено к ответу за кишиневскую резню.
А доказательств этому - огромное множество. Уже в течение многих месяцев министр Плеве старался направить на евреев все растущее недовольство народных масс; всем, кто жаловался на правительственную и административную анархию, министр возражал: это они, евреи, люди очень тонкие, хитрые, это они сеют дух недовольства; они ведь скрытые революционеры. Когда ему говорили, что народ страдает, не желает платить податей, министр отвечал: вы ошибаетесь, народ страдает не от царских поборов, а от поборов еврейских. И таким образом еврей оказывался козлом отпущения за прегрешения царского самодержавия.
Такой тактики затемнения общественного сознания русский царизм придерживался в течение многих лет. И если там, наверху, не были предупреждены о том, что подготовлялось в Кишиневе, если центральные власти не несут непосредственной ответственности за все эти убийства, насилия и грабежи, то тем не менее повинен во всем этом только царизм, ибо именно он бросал в темную массу семена человеконенавистничества, давшие такую кровавую жатву.
Но это не все. Мы вправе обвинять русское правительство не только потому, что оно несет главную ответственность, принципиальную ответственность, ибо является воплощением режима. Мы можем обвинять его еще и потому, что все имеющиеся у нас сведения о системе правительственного и административного управления в России, все, что мы знаем о деятельности министра Плеве, свидетельствует, что именно он подготовил эти ужасные, омерзительные события, он хотел их. Клонящаяся к падению деспотия редко имеет моральное мужество открыто держать ответ за крайние последствия своей политики. Но если дошедшие до нас сведения говорят за то, что Плеве, быть может, и не был в курсе того, что впоследствии имело место, то, во всяком случае, возможность этого была для него очевидна. И он, изобретатель системы отвлечения общественного внимания от истинных причин народного недовольства, он, сознательно направлявший народный гнев против евреев, сказал: если так суждено, то пусть судьбы свершатся! Он не мог не знать, что в Бессарабии еврейское население мирно уживается с христианским, что непрерывно возрастающее экономическое и промышленное развитие края представляет обширное поприще для мирного приложения труда как евреев, так и христиан, что никакого антагонизма, который иногда возникает на почве конкуренции, между евреями и христианами здесь нет. Он не мог не знать, что в Бессарабии, в Кишиневе антисемитизм не имеет экономической подкладки, глубоких, из прежних веков идущих корней, что он есть тут явление наносное, насаждаемое шайкой мерзких лгунов. Ведь то же самое мы наблюдаем повсюду, но не везде их работа приносит столько вреда. Он ведь знал, что газета "Бессарабец" изо дня в день ведет самую возмутительную агитацию науськивания на евреев. Он ведь знал, что правительственные чиновники, представители власти на месте, что судьи пишут в этой газете. И он не только не препятствовал этой полуофициальной пропаганде, но, напротив того, закрывал газеты, которые желали бороться с сеятелями ненависти, не разрешал издавать такие газеты. Он подавлял все попытки противодействия варварской и дикой агитации. Вот почему, раз власти оказались повинны в происшедшем взрыве человеконенавистничества, он должен нести непосредственную ответственность за кишиневские события.
И затем, граждане, что особенно увеличивает непосредственную ответственность властей, - это то, что в течение трех дней в большом городе, где имеется столько органов надзора и охраны порядка, могли совершаться убийства, грабежи и насилия. О, если бы беспорядки вспыхнули в какой-нибудь глухой, неизвестной полиции деревне, - я не знаю, есть ли в России деревни, где не было бы полиции, - если бы беспорядки вспыхнули в какой-нибудь неприступной местности, куда никогда не проникали русские войска, - в таком случае еще можно было бы до известной степени говорить, что власти тут ни при чем; но ведь погром был в большом городе, в крупном центре, куда проникла современная цивилизация, в городе, где правительственной полиции было в изобилии, где было налицо больше десяти тысяч войск; ведь мужчин, женщин, детей рубили, насиловали, распинали на глазах тысяч людей, которым приказано было оставаться безучастными пред цинической картиной избиения, на глазах у вооруженных саблями и ружьями солдат, назначение которых - защищать порядок и жизнь людей.
Вот почему ответственность властей вне всякого сомнения, вот почему мы вправе приписывать им вину, вот почему для людей, разбирающихся в фактах и поступающих по долгу совести, требуется даже знать все подробности ужасных событий. Единственное, что в состоянии усилить наше негодование, - это лицемерие русских властей, которые устроили после погрома якобы официальное расследование и делали вид, что покарали виновных.
Они поняли, что перед лицом насторожившейся и несколько скандализованой Европы неудобно принимать на себя ответственность за эти чудовищные сцены. И потому пустили в ход следователей и судей. К несчастью, среди судей оказался, как нарочно, один из самых рьяных сотрудников той самой газеты, которая своими статьями подготовляла погром. И кроме того, так как всякое официальное расследование может быть хоть до некоторой степени достоверным только в том случае, если оно изо дня в день, из часа в час контролируется свободной прессой, всем газетам, которые осмелились выразить свое сожаление или свое негодование по поводу кишиневских событий, было сделано предупреждение, чтобы они молчали или, во всяком случае, понизили тон. Одна антисемитская печать, только газеты погромщиков, газеты преступников, газеты, державшие сторону заподозренных в организации погрома, пользовались неограниченной свободой слова и печатной пропаганды. И они ею хорошо воспользовались, так хорошо, что несколько дней после погрома одна из самых больших реакционных газет России в статье о пожертвованиях, поступавших в пользу семей пострадавших, заявила, что в результате от погрома пострадали только христиане!..
С полной объективностью, рассуждая совершенно хладнокровно, отнюдь не претендуя на смешную роль судьи над явлениями политической и общественной жизни самодержавного строя, не имея вовсе в виду применять к нему еще тоже очень несовершенную мерку нашей олигархической республиканской демократии, я имею право заявить, что даже несмотря на все различия в режиме, местных особенностях, традициях, возмутительная привычка русского самодержавия направлять на евреев растущее недовольство народных масс, прикосновенность к погромной работе и бездействие его агентов побуждают честных людей всей вселенной возлагать политическую и моральную ответственность на русское правительство.
Я прошу еще раз не видеть в этом заявлении горделивую позу надменного судьи. За слишком многое приходится держать ответ нам самим, достаточно ошибок в прошлом должны мы оплакивать, много проступков, в коих мы все были вольными или невольными участниками, признавать за собою, чтобы иметь право читать мораль целому народу. И если благодаря подпольной печати, которая так хорошо организована русскими революционерами и либералами, наши заявления проникнут в Россию и станут известны всем страждущим и ожидающим там благой вести, я заранее обращаюсь здесь с просьбой не только к героической русской учащейся молодежи, не только к героям-рабочим русских фабрик и заводов, но ко всем известным, самоотверженным, мужественным деятелям России, желающим хоть отчасти посодействовать прогрессу и раскрепощению великого народа, пребывающего в темноте и гнете, - я прошу всех их не видеть во взрыве нашего негодования по поводу кишиневской резни проявление надменности и презрения. Нет, протест есть лишь скромное, гордое проявление наружу солидарности всех прямодушных, справедливых и мужественных людей, которые не могут не осуждать чудовищные преступления, наносящие оскорбления солидарному человечеству.
Когда не так давно, по поводу всем нам памятного кризиса, мы, французы, услышали суровый суд других народов Европы о наших неустойчивых нравах, об отсутствии у нас гражданского мужества, о наших подтачиваемых скрытым пороком учреждениях, мы ведь не гневались на тех, кто делал нам такое предостережение; мы им были благодарны за то, что они раскрыли нам серьезность положения вещей, серьезность, которой не подозревали, потому что слишком свыклись с нею. С тем же настроением обращаемся и мы теперь ко всем борцам за прогресс и революционные идеи в России. Прислушайтесь к нашему братскому призыву и непременно сделайте из него практический вывод. Поймите, что недостаточно добиться сочувствия Европы, что все наши протесты останутся в конце концов безрезультатными, доколе главный корень всего зла не будет вырван. Этот корень - неограниченное, бесконтрольное, ничем не уравновешиваемое самодержавие. Оно должно рухнуть в пропасть рабства, которую непрерывно роет. И единственный вывод из этого тот, что надо бороться с этой базирующейся на рабстве и народной темноте силой, бороться - как? - этого мы, западная демократия, не принимающая непосредственного участия в повседневной драме русской жизни, указать не в силах.
Но одна вещь меня поражает. Мне думается, что русское самодержавие, самодержавие царя и бюрократии, достигло уже такого развития, на котором оно не в состоянии более удержаться. Я не стану здесь разбираться в вопросе о том, нужно ли было обязательно самодержавие для того, чтобы создать единство в обширной, некультурной, состоявшей из разрозненных частей империи, - - об этом пусть спорят историки. Я хочу сказать только, что в настоящее время Российская империя, вошедшая, в силу своего влияния на Востоке, возрастающей сложности своего административного, финансового и промышленного механизма, в состав сложной структуры Западной Европы, сделалась таким огромным колоссом, получила такую сложную, тонко сплетенную и громадную организацию, что не может быть, чтобы один человек, как бы гениален он ни был, был в состоянии управлять ею, управлять этой с каждым днем усложняющейся машиной. Я хочу сказать, что самодержавие должно рухнуть, если не от революции, то под бременем все увеличивающейся массы труда, которая падает на него.
Граждане России начинают чувствовать потребность в свободе. Столь огромной страной можно ведь управлять лишь в том случае, если хоть немного знаешь ее, имеешь хоть некоторое представление о ее нуждах. Русская бюрократия не в состоянии дать надлежащие сведения, она превратилась в глухую стену, отделяющую стражу от жалкого самодержавца, сохраняющего лишь видимость власти. Это ясно, если даже теперь, когда весь мир начинает узнавать подробности кишиневских событий, главе империи не сообщили более или менее подробно, хоть с некоторой откровенностью, об этих событиях.
И другое останавливает на себе мое внимание - это что самодержцы, бюрократы и министры уже не в состоянии более относиться с презрением к общественному мнению мира. Я хорошо знаю, что русские императоры и императрицы, от Петра Великого до Екатерины, если говорить только о XVIII веке, всегда немного кокетничали с Западом. Они пытались убедить Европу, ее ученых, ее политиков, ее философов, что стоят в авангарде прогресса у ворот Азии, - недаром сенсимонисты при Реставрации приписывали русскому самодержавию такую именно роль. В Российской империи всегда считались с Западом, с его мнением о России и ее правителях. Но то, что некогда было кокетством, теперь превратилось для владык Российской империи в жизненную необходимость. Они не в, силах более отгородиться от европейского общественного мнения. И поэтому-то при первом порыве негодования, пронесшемся по Европе, когда она узнала о кишиневском погроме, министр Плеве поспешил дать интервью, вызвал к себе корреспондентов американских газет, которые, со своей стороны, поторопились передать содержание интервью нам, в Европу; поспешил это сделать, для того чтобы заявить, что он абсолютно или почти абсолютно неприкосновенен к кишиневским событиям.
И даже он не был в состоянии отрицать того, что когда к нему явилась с жалобой еврейская делегация, он заявил ей, что еврейское население является революционным ферментом в стране. Он сказал, что не знал о том, что убийства, насилия и разгром имущества уже подготовляются. Я этому готов поверить, готов потому, что считаю кишиневских чиновников достаточно ловкими агентами, для того чтобы донести ему об успешном применении его политики лишь после того, как успех был достигнут.
И еще на одно обстоятельство надо обратить внимание. Это на то, что в тех условиях, в каких пребывает русский министр, он не может внушать к себе доверия. Почему? Да потому, что открыто говорить может лишь он один, и никто больше. Он говорит все, что ему угодно, а печать - что может она сделать при наличии цензуры? Он говорит открыто, ибо наряду с ним нет никакого органа, нет народного представительства, которое могло бы внести поправку в его заявления. И русскому правительству придется - как хотелось бы, чтобы это было скорее! - обратиться с призывом к народу, чтобы он взял на себя ручательство за его выступления перед скандализованным миром. Мы имеем, граждане, все основания надеяться, что под влиянием всех этих политических, экономических и моральных причин произойдет преобразование России, - каким образом, я не знаю. Это будет зависеть всецело от стихийной воли русского народа.
* Да не удивит читателя оценка, которую Жорес дает отношению Николая II к деятельности погромщиков: когда он произносил настоящую речь, еще не было известно, что все осужденные за участие в погромах освобождаются от наказания по высочайшему повелению и что царь состоит членом Союза русского народа. (Прим. переводчика)
