После катастрофы легче жить стало. Свидетели немногочисленные во мнениях однозначны. У нас на селе только двое их и осталось. Баба Маня и дед Пятро. Всего семьдесят годков прошло, но не жили тогда много. Говорят, радиация виновата, что это такое, не знают, правда. Одни сказывают, что так зовут старуху, из-за которой зима пятый год никак не кончится. Другие, что это байки сумасшедших старост Мегаполисных, они из-за мозгов своих, из голов выпирающих, выдумывают слова всякие непонятные. Дед Пятро ругался только, называл всех дураками, розум пропившими, мутантами полоумным. А потом, распетушившись, рассказывал о бэрах каких-то, зильверах, реакторах, взрывах ядреных. Слюною зеленою плевался, и за спину все рукой махал, туда, где трубы Электростанции виднелись.

   - Тот гад, что Электростанцию взорвал, и виноват во всем.

   - Так это его кличут Радиацией?

   Прикалывались с деда мужики, смеялись. А тот еще раз обзывал всех и уходил в убежище свое.

   Так дома наши называются. Они под землей, наверху только будки небольшие, на сортир похожие. Срубы деревянные, которые хатами называются, под жилье негодные. Все развалились, прогнили, и крыш у многих нету. И еще на стенах странные дыры прямоугольные. Сквозь них и холод ночной проникает и солнце светит. Это шар большой на небе, появляется не шибко часто, но когда появляется, на улицу не думай выходить. А смотреть вовсе нельзя, тотчас без глаз останешься, а может и еще без кой-чего. К примеру, без волос на голове, без силы мужской, а то и без ног. Бывали исходы смертные.

   Шарик намеренно за грехи наши тяжкие на небо повесили. Да и шарик ли? Вон Георгий-дурак, книг перечитавший и от того по фазе сбрендивший, гутарит, что это голова медузы злобной, Жаргоны по фамилии. Смотрит медуза на землю с неба, видит человека и давай его ругать словами матными, проклинать проклятиями страшными, даже в каменюки оборачивать. Чего только дураки не выдумают.

   Один дед Пятро дураками всех обзывал, а не только Георгия-дурака. Долго мнение свое высказать не хотел, только однажды по пьяне большой у него и выпытали. Чуть не очумели потом, со смеху, конечно. Солнце, утверждал дед, суть огромный шар раскаленный, и находится он от земли нашей в сотнях миллионов километров. Интересно только, от нашей земли, или от земли колхоза "Третий рассвет"? А дальше еще смешнее, этот шар оказывается больше Земли нашей. Да-да, аккурат так, с большой буквы, дед Пятро настаивал.

   - А может не только нашей земли, а еще и земли до Мегаполиса больше? - спросили деда.

   А тот опять плеваться. И заявляет мол, если нам еще, что такое Земля рассказывать, то и дня не хватит. А солнце, говорит, несет свет и тепло. Без него вообще жицце невозможно, растения б не росли, а животные, в том числе и люди, от холода б не жили. От космического. А штука эта посильнее простого холода, в раз этак десять.

   Я вот думаю, кто у нас дурак больший - Георгий-дурак, или дед Пятро. Может и его уже пора так назвать - Пятро-дурак? Выпили, посмеялись.

   Как живем мы, если зима пятый год на дворе? Да уж лепей, чем летом. Солнце на небе светит реже, и дожди не идут. О, это солнца страшнее будет. Вода с неба льется, да непростая, ее не только пить нельзя. Если на тело попадет, считай, без кожи остался. Спасти еще спасут, если успеют, только все равно придется месяца два ждать, пока новая вырастет. Есть у нас парочка таких в деревне, белые, что молоко.

   Дожди иногда идут очень долго, даже перыяды бывают. Вот и сидим по убежищам, носа не показываем. Зимой, конечно, тоже не сахар с неба падает, но снег - это вам не вода, отряхнулся, да и дальше иди. Никаких последствий. Главное не выходить без рукавиц, валенок, шапки и маски. Чтобы снег не попал, куда не надо. На худой конец вместо маски и простая повязка на рожу сойдет. Есть риск, возьмешь и затянешь влагу плохую в убежище, таму в снегопад мы так сама наверх не суемся.

   Пьем воду хорошую, ее из воды плохой делают устройством специальным, чыпом водным называемым. Добрая анжинерия, без нее все б давно загнулись. Ломается только часто, торгаш, что их из Мегаполиса привозит, гутарит, что вода наша все нормы радиацийные превышает, вот и не выдерживают устройства отечественные. Ну, а импортных никто никогда и не видел.

   Что еще нужно для жизни? Еду мы добывать умеем. Яблони, что у всех на огородах растут, к новой жизни приспособились. Воду плохую в хорошую переделывают не хуже чыпов водных, может и лучше, не ломаются ведь. Кое-кто пытался даже с них сок сливать и как воду пользовать. Топор раз пять точили, пока сквозь кору пробились до древесины мягкой и сочной. Погибло потом это дерево, вода плохая внутрь попала.

   На яблонях растут плоды, которые яблоками кличут, крупные, с голову, цветом темно-зеленые да черные, с шипами, ежей напоминающие. Если, конечно, бывают ежи такие маленькие, да еще и одноголовые. Шипы руками не тронь, там вода плохая всегда скапливается, аккуратно серпом срезай и пинай, куда надо. Или в рукавицах. Кожуру с шипами ножом чисть, помой потом только. Внутренности не очень вкусные, зато питательные. Еще мы с них ханку гоним.

   Круглый год яблоки на деревьях растут.

   Еще из-под снега грибы пробиваются, мы их подснежниками зовем, вымахивают, что лапти, и еще ножка на метр в сугроб тянется. Долго нужно варить в воде хорошей, только потом есть или для браги приспосабливать.

   Некоторые еще огурцы в ближайшем лесу собирают, а бывало, с неба нешта жидкое падает, застывает снега поверху. Дед Пятро это манной зовет. На вкус паскудство, таму только шибко голодные перебиваются. Для ханки? Смеетесь, аль как? Один, самый умный, думал, насобирал ведер с пяток, в убежище отнес, поглядывать начал, когда ж оно бродить начнет, и до кондиции нужной дойдет. А то растаяло в тепле-то, и так запахло отвратно, потом к горемыке неделю не зайти было, да и хозяин сам у соседей ночевал.

   Я тут гутарю, а мысли все об одном вертятся - где б выпить, да закусить, чем придется. Хотя, можно и без закуси, кали кожны день закусь шукати, не зможаш и пити. У непривыкшего от нашей ханки кишки в узел вяжутся и жопа клеится. А кали каждый день киряешь, вроде и ничога.

   С поводом, без повода, по всякому, если нет его, выдумаем. Вот, как тогда... Нет, дед Пятро просил нас, с Василем, ни кому ни гугу, даже по литрухе проставил. Но да ладно, что было, то уже давно пропито и манной сверху покрошено.

   Трубы горели, вспомнить тяжка, сильней, чым зараз. Это вы говорите, к бабе Мане поди, она всегда нальет. Так не просто так и не сию минуту. Папрацуй спачатку, зраби што-небудь, а потым, она и нальет. Вот то-то и оно, что выпить хотелось просто так и сию минуту. Тут Василь и подвернулся.

   Я не говорил? Это сын деда Пятро, хороший мужик, понимающий, сочувствующий, не как батька. Не зразумеешь даже, как у пердуна старого такое чадо выросло, и почему оно не такое старое и пердливое, как родитель. Выручал он меня не раз, и когда трубы горели, и когда живот с голодухи сводило.

   Правду сказать, это я Василю подвернулся, а не наоборот. Потому как ему мог и другой кто-нибудь, и Яухен-партизан, и Алесь-полковник, и Георгий-дурак. Да, мало ли у нас по селу хотящих, амаль усе, трубы ведь и в Мегаполисе трубы, горят одинаково. Только не пошансавала ни партизану, ни полковнику, ни дураку. Я мимо тына сквалыги старого проходил, будто чуял нешта. Чего я там тягался, от деда Пятро ж ни воднаго разу, ни шклянки, ни граммулинки. А тут Василь из-за тына выглядвае, подминигивае нешта, чаго мигаешь, спрашивается, я ж тебе мо ни баба. А Василь и дальше рожу корчит и рукой машет, ходи сюды мол. Ну, подошел, ноги еще не отвалились, слава богу.

   - Будешь?

   Коротко и ясно. Хоть вопрос и лишний, право слово. Ну, найдите мне того, кто откажется. Второй раз ведь не предложат, улетит твоя птушка шчасця - бусел. И будешь последним парнем на деревне - непьющим. И слово-то как противно звучит - непьющий. Б-р-р! Ажно у дрожь кидает, как подумаю, что могу стать таким, как дед Пятро - непьющим. Одно конечно, неплохо, у старого пердуна всегда есть чего есть, а другое... Как же он трубы свои тушит, терпит небось, бедолага, мучается, недаром такой старый и пердливый. Так ему, этому жмотяре, и надо.

   - Батька дома? - пытаю, а сам по сторонам зыркаю - не ровен час, выскочит пень трухлявый с оглоблей, а то и с рессорой от трактора, потом с неделю спина болеть будет.

   А то и пса своего спустит цепного, Александра Рыгоравича Третьего, тот, даром, что лысый и гутарить не можа. Зато лает как, заливается, а уж кусает, дай бог каждому так кусать.

   - Няма, у Бункер поехал, заяву Председателю повез.

   Бункер - это деревня такая, она поболей Старых Закутков, и еще там контора Колхозная, и бункер Председателя. Адсюль и назва.

   - А...

   - Александр Рыгоравич на цепи приткнуты и слова не гавкнет.

   - Повода нету...

   Без повода пить нельзя, ханка в живот пойти - пойдет, да так же и назад выйдет.

   - Есть повод, есть...

   И на ухо мне шепнул, чтоб ни одна скотина не пачула. Так бы сразу, а то стоим тут, час теряем, могли б давно в анучах быть.

   В убежище спустились, Василь сразу говна мутанскага в котел подлил, сразу и потеплело и посветлело. Без говна, как без солнца по деда Пятро вариации, оно нам и маму родную заменяет, и папу, и деда с бабкой. Без него и пайки не приготовь, и ханки не выгони, да и от холода в убежище смерзнешь.

   Говно на то и мутанское, что срут его мутанты, как те, что на Электростанции тусуются. Привозит его торгаш с Мегаполиса, а уж как оно к ним попадает, знать не знаю. Может, там мутантов своих хватает.

   Ох, и хороша ханка была у деда Пятро! Так это его, гнал сам, разве важную справу такую черт безногий Василю доверит? И дед Пятро пьет, иногда, а больше местным продает и на кирмаш возит. Там, правда, с подполы приходится, втихую то есть, Председатель гоняет за ханку, ой, гоняет. Сам, говорит, гнать - гони, пить - пей, но продавать другим ни-ни, нечего колхозную нарушать... и слово такое, без ста грамулин и не вспомнить, о! Минаполя, вось. Нечего минаполю колхозную нарушать. Менты, если словят, дубинками по спине бьют, сапогами в боки, в уазик ментовский швыряют, и в каталажку на трое суток свозят. И, конечно, ханку всю забирают. Не со зла это, по Закону полагается.

   Да-да, и деда Пятро тоже, не посмотрят, что он такой старый, пердливый и безногий. Закон - это вам не субботник всеколхозный, просто так в кустах не отлежишься. А вы думаете, почему у деда Пятро ног нету? Они же, менты, отбили, когда когда-то, еще до взрыва, на самуиле попался. Зараз сивый лис больш разумны, с участковым добазарился, тому по чину можно и Закон нарушить, в том же Законе обговаривается.

   Уже и первая горло порвала, и вторая волной теплой живот отогрела, и час так быстро побежал, словно от стайки собак лесных спасался. Уже и третья по головушке шарахнула, и четвертая взор затуманила, и... А была ли пятая? Но суть не в том. Засиделись мы с Василем, ой, засиделись. А может, хрычу старому звездануло в башку нешта, и он рано так из Конторы обернулся.

   Только бачим с Василем, спускается нехта в убежище, протезы ножные мелькают, и задница худющая. Я было подумал с дуру, что это бичара какой местный, по запаху на нашу посиделову вышел. Говорю, с дуру, на селе только у деда Пятро вместо ног протезы.

   Какого, прабачте, хрена ты сюды суешься? Иди другую халяву шукай. Это я чуть не закричал, даже рот раскрыть успел. Прикиньте, какого деду Пятро в убежище родным такое учуять. С живого б шкуру снял и на просушку повесил, как с мамонта того. Э, вы не смотрите, что дед Пятро такой старый и тощий, кто вместо длани левой ствол имплантавал, может и кровью харкать, и песком сыпаться. Все ровно супротив лома няма приему, акрамя сорок пятого калибру.

   Дед Пятро растерялся даже, когда нас убачил. Стоит и зразуметь не можа, мы это, ци галлюцинации. Я сижу с ртом открытым, а Василь сжался весь, в весе будто потерял, в габаритах уменьшился, и глаза в пол.

   - Ах вы, курвы, сукины дети! Нашли место, да еще и моим самогоном! - а голос скрипучий такой, сердит дед Пятро, сейчас как начнет все крушить, оглоблей размахивать, наши с Василем зубы пересчитывать.

   - Ну, шо в Конторе сказали, батьку? - Василь стрелу переводит, а сам так краем глаза щурится, и ухмыляется ехидно.

   С чего бы это, никогда за Василем таких выражений не видел. Или мне по пьяне в глазах мерещиться?

   - Что сказали? Что сказали? - и кукиш показывает. - Во - тебе, а не наследство отцовское. Ты смотрю, его уже и пропивать начал.

   Василь красный такой, словно к мутантам станционным ходил. А дед Пятро бумагу из-за пазухи хвать и на стол бросил. Что там было написано? Эх, дай бог памяти, шчас успомню.

   "Его светлой милости Председателю Колхоза "Последний путь к Коммунизму", от пенсионера Петра Степановича Забородова, проживающего в Старых Закутках, 1955 года рождения..."

   А я откуда знаю, так написано было. Да-да, сейчас двести тридцать третий год со дня, как Колхоз пришел.

   "Заявление..."

   Тут кумекать надо, я вот сразу понял, что "заявление" - суть слово мертвого, старого языка, который раньше русским звали. Дед Пятро про него сказывал. Значит это слово тоже, что и наша "заява". Какие раньше предки нескладухи выписывали.

   "Прошу предоставить мне 12.03.233г. смерть за ранее отработанное время (более чем двухсотлетний колхозный стаж) с выпиской некроманта из Мегаполиса для отпевания за свой счет."

   Одиннадцатого суковика, сегодня, и подмах деда Пятро, загогулина. Мы все остальные-то кресты ставим.

   Это все дед Пятро писал, а праз всю заяву лапой корявой Председательской - "Отказать".

   - Как это? Чему? - Василь лепечет, а потом грозно так, голосок прорезался. - Уж сколько-то жить можно?!

   Как Василя не понять, самому ж за сорок, а все под батькой, да под батькой. И сошел бы совсем, да как хозяйство такое кинешь? Вдруг скопытиться дед Пятро и добро его бичи местные под шумок растащат. Впрочем, Василь уже пятнадцать лет так думает, а хрену старому все нипочем. Живет себе и живет, не мрется ему никак.

   - Председатель сказал, если я помру, кто ж пенсию вместо меня платить будет?

   - Я б заплатил, - Василь голову в плечи вжал, не хочется ему платить за батьку.

   А пенсия - налог такой специальный, начальством колхозным выдуманный, чтоб стариканов быстрее со свету сжить. После шестидесяти годков каждый платить его обязан, а не заплатишь, приедут менты, долго будут по бокам дубинками стучать, да приговаривать, пожил свое - пожил, дай другим, или грошик заплати на приют сиротский. После такого сам костлявую звать начнешь. Про грошик только в присказке говорится, пенсия высокая очень, и чем старше старик, тем выше. Вон деду Пятро по паспорту 99 лет, уже сто лет, как 99, не умеют компьютеры колхозные работать с числами трехзначными.

   Не потянуть Василю такого. А если потянет, будет и ханки не попивши и пайки не жравши. Так пусть живет уж тогда батька.

   Вздыхает дед Пятро тяжко и за стол садится, только протезы звякнули.

   - Налей что ли.

   Оба на! Виданное ли дело, дед Пятро - непьющий и с нами, пьющими.

   - Батьку, ты когда в последний раз стаканился? - беспокоится Василь будто. - Спачатку неделю к запаху привыкнуть трэба.

   - Да, что мне станется, я ж - бессмертный.

   Во как. Це значит, помереть неможущий.

   Наливает Василь, и нам по пятой заодно. Или по шестой? А очи от батьки отвертеть не может, как он бухать будет? Потянул дед Пятро, резво, махом единым. У нас с Василем так глаза на лоб и полезли. Неможно ж так, самуилу во рту подержать надо, поперекатывать с одной щеки в другую, чтоб она попривыкла к теплу. Горько, да, это только вода плохая сладкой бывает, нарочно, чтоб пили и дохли, бы падлы.

   Я вот кумекаю, выходит, дед Пятро мог потреблять и воду плохую? А на хрена тогда у торгаша чыпы водные покупает?

   - Чего это вы вылупились? - дед Пятро закусывает огурчиком маринованным, свежесорванным. - Нечего в руках греть, водка ждать не любит.

   Слово ж выдумал непонятное - водка. Вытянул я губы трубочкой и давай смоктать по капельке, способ собственный, лично измышленный. А Василь по старинке, по щекам перекатывает.

   Смотрит дед Пятро на нас и чуть смех сдерживает. И тут словно огурец в горле застрял, маринованный да свежесорванный. Поперхнулся дед и на нас, словно рыба-карась вылупился. Как тряханет его, как подбросит, да об пол как шандарахнет, да в животе как что-то бухнет.

   Ага. Ханка добежала, предупреждал ж Василь старого. А тот на полу корчится, кренделя всякие выписывает, то протез за ухо закинет, то руки на спине сцепит, то мосточком выгнется. Потом партизаны словно мост этот подорвали. Опять как бухнет, и как шмякнется дед задницей тощей о пол дощатый.

   - Батьку! - Василь даже ханку бросил.

   А я - нет. Не мой батька муки терпит, смокчу себе. Эх, хорошо пошла эта пятая, или шестая. Чувствую, голову в боки ведет. Добра посидели.

   - Усе! Помер батька! - слезы на очах у Василя.

   Дурны, аль как? Только кричал, что батька никак не помре. А тут, птушка шчастя - бусел, можно сказать, у жопу клюнула. Так ж пашансавала, батька казал, помереть неможущий, а тут - бац! И помре.

   - Ты чего? - пытаю.

   Тот всхлипывал, всхлипывал, а потом и кажа:

   - Як ж я теперь заплачу пенсию батьковскую? - и опять в два ручья обливается.

   Вось у чым справа, вось где курки свои яйки зарыли. Чуть не заржал Василю в рожу, чуть не ляпнул: как батька платил, так и ты плати. Своечасова сдержался. Это кто ж с дедом Пятро сравнится? Кроме бабы Мани и няма на селе никого. Старой умудрялся неяк годы многие платить пенсию повышенную, да еще и себе на жицце оставалось. Что это ему стоило, и ворагу не пожелаешь. Не потянет Василь, ой как не потянет. Кали загадает ему Председатель платить за батьку, а это запросто, пропадет мужик, сгинет в чертогах ментовских, как урка по этапам пойдет.

   Чешу я репу, люди гутарят, соображает она так лепш.

   - Слухай, Василько, а ты не кажи никому, что батька помер. Гони, что уехал.

   - Уехал? А куда?

   Дурны он, ей богу, дурны.

   - Да, на гору кудыкину. Хоть у Мегаполис, скажешь, что марсиане забрали для опытов, - а что, добрая отмазка, я думаю, у марсиан ж не спытаешь, брали они пердуна старого, деда Пятро, ци не брали.

   - Так как же? Как же? - плачет Василь, горе у него - батька помер. - Как же марсиане, кали тут он, вось - лежит.

   Мать мая мутантка!

   - А батьку твоего мы в землю уроем. Слыхал про такое, похоронами люди зовут.

   На могилках местных, жаль, не атрымается. Их зомбики восставшие контролируют, никого не пускают без бумаги, Председателем заверенной.

   Но не даром мы столько ханки выпили, варят котелки потихоньку. Еще бы по одной шахнуть, для процессу мысленному. Нет, неможно, после нее резко домой захочется, а тут еще на чарзе справа такая.

   Решили мы с Василем зарыть деда Петро на полосе мертвой, что тянется между полем и лесом. Я решил, Василь поддакивал больш. Земля там черная, ничего летом не растет, ни палочки, ни травиночки. А у зимку, як зараз, и снег не держится, стороной обходит. Аккурат хрычу старому место, а нам работы меньш, снег не разгребать, землю не греть. Взяли лопаты, ломы и понесли старого, как есть в протезах. Тяжелей, конечно, а как спросит кто, куда ж это дед Пятро без протезов пошел? Что ответишь? Он их и когда спит, не снимает. А марсианам без протезов он тем более не надобен.

   Несем с Василем, пыхтим, что котлы паровые. Тяжело, хоть и мало весит дед Пятро, да тащить с километр, а трактор заводить побоялись. Учует кто-нибудь, вылезет у ночьку с убежища и спытает, куда это мы везти собрались хмыря старого. Считай, все дело и пропало. Потым обавязкова все нашестерит органам компетентным, полиции налоговой. А та шутить не любит, сразу у тебя и сон пропадет, и сила мужская, жратва в горло не полезет, и, страшно, сказать, ханка. Шаманы страшные ворожат в полиции налоговой.

   - Слышь, Юрок, - забыл сказать, це ж зовут меня так. - Давай отдохнем чутка, у меня уж руки-ноги отваливаются, и спина "ратуйте!" кричит.

   Хиляк, этот Василь, а по виду и не скажешь. Впрочем, он ж лопаты и ломы несет, и еще деда Пятро за протезы придерживает.

   - На могилках отдыхнешь, наглядишься шче на зомбиков песни-пляски.

   Это я утешаю так.

   Донесли. Василь ломы в одну сторону бросил, лопаты в другую, а протезы батьковы в третью, лежит, сопит, прям кит в аквариуме Председательском. Только не дал я ему долго прохлаждаться, быстренько ногами попинал. Вон - небо светлеет, час рассветный над трубами станционными. А там, где боженька не шутит, вдруг солнце вырулит, хоть его с неделю тучи крыли.

   - Чё разлегся? Чё разлегся, я пытаю? Кто батьку зарывать будет? Александр Рыгоравич?

   Аккурат посредине полосы черной рыть начали. И все равно, почему снега там нету? Вокруг сугробы с полметра, це вам конечно не перыяд ледниковы, а тут ни грамулинки, хоть и кружатся в небе ночном мухи белые. Не так много их, не снегопад ведь, разве сунулись бы мы тогда на улицу? Мать их мушиная, да они прям на земле тают, и все водой плохой небось, хорошо хоть валенки у нас с Василем добрыя, с лаптями новыми.

   - Тишей бросай, мать твою за ногу, грязь в лицо попадет, совсем бескожный станешь.

   Чем далей, тем все горш. Мало того, что лужи, так еще и пар с земли пошел. А пар с какой воды, с плохой, конечно. Мы так с Василем и отпрянули, выскочили из ямы, глядим друг на друга, дышим, что падлы затравленные.

   - Зря мы, мабыть, тут копать стали, - Василь кажа. - Потонем в жиже этой, или останемся без чаго.

   Василю, конечно, беспокойно. Только жить нормально начал, только батьку пахавал, уже и бабу себе шукать можно. А друг тут - бац, и без силы мужской останешься.

   - Не боись! - успокаиваю, как могу, напарника. - Рожи хустками обмотаем. Немного осталось, с метру. Снег слежавшийся рыть тяжелей, да и земля под ним, что камень. Никак не успеть до свитанка, скоро вон зорка утренняя на небо вылезет. А тут глеба сама просится - выкинь меня наружу.

   Роем, живо так, только лопаты мелькают, будто на аккорд нас подрядил нехта. И тут - бац! Натурально так - бац! Даже - звинь!

   - Слышь, Юрок, тут нешта цвердое, лопатой не берется.

   - Да ты прям дите малое, лом тебе на што? Просто так нес, для весу?

   Ну, Василь и долбанул в глебу, так, аж загудело все. А из-под земли, будто взорвалось нешта, и фонтаном грязным в небо ударило. Вместе с Василем. Не знаю, как с ямы я выбрался. Лежу в грязи, дышу тяжело, гляжу удивленно, забыл про воду плохую. Чую уж капли в щеки впитываются. Эх, мать её ё, как ж я теперь Марусе своей покажусь такой облезлый. Прогонит метлой с порога, да нового хахаля заведет. И зачем я с Василем этим связался?

   Где он, не знаю, только фонтан бьет, что гейзер какой, все забрызгивает. По-пластунски, по-пластунски. Только б на место мужское отличительное не попало, какой я бабе на хрен без его патребен?

   - Эй, Юрок! Сюда беги! - вопль радостный такой.

   Оборачиваюсь, скачет Василь в фонтане, что козлик новорожденный, хусткой размахивает. Все, зварьятел, балки потолочные обвалились, крыша сортирная по башке звезданула. Таких органы компетентные сажают в дом белый, и рубашечку одевают, смирительненькую.

   - Очумел?! - ору, начхать на капли грязевые. - Уйди! Уйди с грязи! Копыты откинуть хош?!

   - Юрась, да це не грязь! - поэт, мать его. - Говно это, мутанское!

   Вот тут челюсть у меня в грязь и упала. Как? Не диво ли? У нас, на селе, фонтан целый, да еще и говняный. Да, как все жить будем припеваючи, в лес по грибы маринованные на мерседесах ездить, на шеститысячных.

   Только мыслишка одна меня с высот о глебу бряк, да еще и потопталась сверху. Да разве будет так? Ни в жисць. Как прознает Председатель про халяву эту, в раз фонтан приватизирует, а вы - прабачте, хлопцы, могу говночерпиями нанять за рубь.

   - Слухай меня сюды, Васютка, - не будешь у нас соображать быстро, в раз без портков останешься. - Сюды слухай! - и по мордам, по мордам, чтоб варьят этот в чувство пришел. - Вот что, Васюнька, айда дадому, берем трактор и все, что есть: бочки бражные, корыта деревянные, ведра люминивые, бутыли стеклянные, насос плунжерный. Эх, сломался плунжерный, придется помповым. И хутчей, хутчей, бистро, бистро, шнеллер, шнеллер пока не бачыла ни одна падла деревенская.

   А дед Пятро? До деда ли Петро нам тогда было. Лежит себе в канаве и лежит, что с пердуном-то станется. Други раз за пор не помре.

   Быстро обернулись, враз посудины всякие в кузов покидали. Эх, жаль якая, что борты мои под говно не приспособлены, дыры в них, выльется все на дорогу. Певень первый закукарекал, спешить надо, шчас деревня вся из убежищ вылезет.

   Едем по селу, гремим, что самосвал какой, всех будим, самый на ухо тугой только б не проснулся. Прознают, куда мы с Василем торопимся, враз следом кинутся. Да мне не говна жалко, найдется просто чмо какое, настучит Председателю, и все, закроется кирмаш.

   Думал, пронесло. Уж край села показался, убежища последние, и ни гу-гу. Да, что они там, подохли, аль як? И тут накаркал я, ворона двуглавая. Баба Маня во двор выбралась, идет о клюку опирается, ногами шаркает, карга старая.

   - Куды ж, хлопчуки, у такое ранне собрались? - лопочет и носом длинным хитро так дергает, чует, падла, откуда ветер дует.

   - В лес мы, по огурчики, по маринованные.

   - Нужная дело, хлопчуки, нужное. И мне с кошик притяните, а я уж как-нибудь... - И в спину нам кричит, вернее в зад кузова. - В первый раз бачу, каб па огурцы на тракторе ездили.

   Не поверила, карга, упасть и не встать. Обавязкова скараулит на пути обратном.

   Только мы черпать пачали, только насос помповый к делу приспособили, только в бочечку бражную шланг воткнули. И капли туда не упало, как зажужжит нешта з неба, и в очи светлом слепит. Матухна моя, прабач меня за все, за те словы, што гаманил, што на могилке твоей ни воднаго разу... Бо смерть мая пришла, что ж шче на небе так светить можа? Солнца тольки.

   - Руки за голову! Отойти от края ямы! Повторяю. Руки за голову! Отойти от края ямы! В случае неповиновения - стреляю!

   А голосочек-то у смерти женский, да ласковый такой.

   - Марсианочки! Миленькия! Не страляйте! - на колени Василь кинулся и руки за голову заломил.

   Мать ё, не дурак ли я? Какая смерть, это марсиане на тарелочке своей прилетели. Тоже, видать, на халяву чужую падкие.

   Эх, какой облом нам. Приземлились марсиане и из тарелки вышли, трое. Такие, как всегда, ничуть не зминившиеся, все белые, словно с металла зробленные, огнетушители некия на спинах, и головы квадратные. А морды так вовсе стеклянные, с-пад них тольки очи зыркают.

   Двое сразу в яму кинулись - говно черпать или как? Нет, трубы тягают, огнями синими блищут. И фонтан наш так раз, и затих, няма его. Вздохнули мы с Василем только тяжко.

   А третий марсианин голову снял. Голова? Ха! Да каска это, с маской совмещенная. А под маской... Не знал, что бабы такие красивые шче застались, таких я только на картинках старых, доколхозных бачыл. Пошансавала марсианину некаму, ой, пашансавала, такую прыгажость кожное утро торкать.

   - Ах, вы сучьи ублюдки! - как она говорит, что за голосок, слушай да наслаждайся. - Какого хрена вы говнопровод продырявили? Знаете, что весь город без говна остался?

   Вот, где этыя гады говно-то берут. Им мутанты прямо с Электростанции сами на блюдце доставляют, жри, что говориться, не буду. Хорошо устроились, блин.

   Засыпали марсиане ямочку нашу говняную, скважинку нашу нефтяную, клондайк наш золотоносный. Без штанов оставили, ироды!

   - И на хрена вы тут копали? - марсианочка расспросы свои продолжает.

   - Так ведь батька помер, хоронить хотели, - Василь слово свое вставил, и давай распинаться, чему его на могилки не свезешь, что бать помереть неможущий.

   - Бессмертный? - то же слово. - И умер от паленого самогона?

   Не верит красавица, смеется с хлопцев сельских. Эх, курва, кабы не ствол твой, в левую длань имплантаваный, повалил бы в грязь, не думая.

   А эта словно мысль услышала, раз так на меня пушечкой своей.

   - Покажите, - говорит, - мертвеца вашего.

   Ну, и отвели ее к канаве, где дед Пятро валялся. Осмотрела его, со всех сторон ощупала. Вот бы меня так, и чаму это пердун старый помер, а не я.

   - С чего вы взяли, что он умер?

   Переглядываемся с Василем.

   - Ну, как? Лежит, не ходит, матом не ругается.

   - Это у него клиническая смерть, через сутки б оклемался. Можно и раньше, - и чым-то тырк деда Пятро в бок.

   Глядим с Василем и очам не верим, шевелится ворчун старый, время все это спал словно.

   А что дальше?

   Как узнал дед Пятро, что с ним сделать хотели. Как схватил, что под руку подвернулось, а подвернулся насос помповый. Как отходил этим насосом и меня, и Василя, какой там месяц? Два ходили с рожами перекошенными. Да и больше б досталось, не сообрази я вовремя ляпнуть, что всему селу расскажу, как его чуть не закопали. Пошел на мировую дед.

   Вот и сказ весь. Шо? Чему сижу тут, и за ханку байки сказываю? Чему не пошел туда другим разом и говна себе не начерпал? Так ведь, так настучал дед Пятро насосам помповым по дурным голувушкам, память в раз отшиб. Хоть стреляй, не вспомню, где говнопровод этот, где наша клондаюшка. А полосу черную марсиане снегом засыпали ненастоящим, не нашел чтоб никто.

   Эх, засиделся я с вами, мне уж и дадому пора. Где там мой мерседес шеститысячный, застоялся в гараже небось, шестнадцатицилиндровый?

   Старые Закутки, 13 травеня 2004г.