Иван Степанович Беляев (29 октября 1860 - 4 ноября 1918) с 1886 г. работал в Московском архиве Министерства юстиции (МАМЮ), являлся членом многих научных обществ (Общества истории и древностей российских при Московском университете, Русского военно-исторического общества, Тульской губернской ученой архивной комиссии и др.), напечатал несколько десятков статей и документальных публикаций в российских периодических и продолжающихся изданиях ("Историческом вестнике", "Русской старине", "Русском архиве" и др.). В некрологе, написанном коллегой Беляева по архиву, изложен весь жизненный путь знаменитого архивиста. В нем, в частности, говорится, что "большое влияние на развитие взглядов и убеждений Беляева, получивших славянофильский оттенок", оказал Н.П. Гиляров-Платонов - издатель газеты "Современные известия", где будущий архивист печатал заметки по педагогическим вопросам. Последнее не могло не отразиться на концепции журнала "Родная речь", издававшегося Беляевым в 1897 г. и имевшего консервативное направление[1].

Долгое время сотрудничал И.С. Беляев и с известным историком, издателем "Остафьевского архива" и журнала "Старина и новизна" графом Сергеем Дмитриевичем Шереметевым (1844-1918), активно участвовал в деятельности основанного им Общества ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III. Их контакты по линии журнала и общества нашли отражение в обширной переписке (в РГАДА в фонде С.Д. Шереметева отложилось около 300 писем И.С. Беляева). Основное содержание корреспонденций 1892-1918 гг. посвящено поискам архивных документов о роде Шереметевых, Смутном времени начала XVII в. С.Д. Шереметев оплачивал выявление интересующих его исторических источников, для работника МАМЮ это было существенным подспорьем к скромному архивному жалованью. Кроме того, Беляев выполнял функции агента Шереметева по связи с московскими типографиями, так как последний большую часть года проводил в Петербурге. Вследствие этого вопросы издательского дела довольно часто поднимались в письмах.

Первое отступление от делового характера переписки вызвано смертью Александра III, которого С.Д. Шереметев и И.С. Беляев считали последним настоящим русским царем. Беляев писал Шереметеву в Ялту, где в октябре 1894 г. умер Александр III: "Я чувствую, как тяжело было Вам там(1), как и всякому русскому человеку, если здесь, вдали, все наши интересы вертелись около бюллетеней о ходе болезни почившего государя. Нужно было видеть то неподдельное чувство народа, когда он молился в церквах об его выздоровлении: сколько теплоты, сколько любви к почившему было в этих молитвах. Приятно, до слез приятно видеть, как умеет ценить русский народ истинно русского правителя, как дорог ему такой вождь, который понимает и достоинства, и недостатки своего народа. Каждый до последнего мужичка даже в политических делах понимал слово государя, чувствовал, что это слово родное, принадлежащее всем, что всякий истинно русский человек так же бы сказал и так же бы сделал. Да, вера и любовь народная к почившему государю была глубока и в ней-то была наша государственная мощь. Скорблю, глубоко скорблю о кончине государя, чье чистосердечие и правда, и здравый ум - эти основные качества русского человека - так невольно запечатлелись в нашем понятии. Простите, что расчувствовался, и не посетуйте на несколько лишних строк"[2].

К таким отступлениям принадлежат и корреспонденции о событиях 1905 г. в Москве и начале Первой русской революции.

Переписку И.С. Беляева с С.Д. Шереметевым можно воспринимать как своеобразный пример общения плебея с аристократом (Беляев даже не имел высшего образования), но различие происхождения и общественного положения не мешало им во многом быть единомышленниками. Беляев неизменно откликался на острые вопросы современности, информируя своего петербургского друга и покровителя о происходившем в Москве. Из всей корреспонденции выбрана та, в которой затрагиваются общественно-политические проблемы. В совокупности письма ярко характеризуют взгляды типичного московского историка-архивиста (в МАМЮ служили также отец и старший брат И.С. Беляева) и воссоздают перед нами атмосферу эпохи конца XIX - начала XX в., когда тревожные общественные события властно вторгались в жизнь людей, казалось бы, далеких от политики. Конечно, многие оценки и отзывы Беляева сейчас представляются наивными или просто неверными, но он глубоко чувствовал эпоху. В письмах воссоздан колорит времени.

Публикация носит односторонний характер, поскольку писем С.Д. Шереметева И.С. Беляеву в РГАДА почти нет. По всей вероятности, Шереметев в большинстве случаев ограничивался краткими деловыми записками, сохранившимися среди его черновиков. Личный фонд И.С. Беляева, находящийся в ОПИ ГИМ (Ф. 121), явно неполный, там нет творческих материалов, нет и писем Шереметева. Следует учитывать, что С.Д. Шереметев периодически встречался с И.С. Беляевым, поэтому общение между ними во многом протекало в устной форме. Естественно, что у Шереметева, при его многочисленных обязанностях, было множество важных корреспондентов (например, коллеги по Государственному совету), тогда как Беляев не мог высказать свои взгляды никакому другому высокопоставленному лицу, кроме С.Д. Шереметева. Вместе с тем доверительность их переписки не вызывает сомнений. В письмах разным лицам Шереметев неизменно тепло отзывался о Беляеве, доверял его мнению.

Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии Л.И. ШОХИНА.

[1] Чулков Н.П. Некролог Ивана Степановича Беляева // Архивное дело. 1923. № 1. С. 145-148.

[2] РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 113. Л. 53 об.

вверх

№ 1 - 5

Письма И.С. Беляева графу С.Д. Шереметеву

24 октября-23 декабря 1905 г.

№ 1

24 октября

Многоуважаемый граф Сергей Димитриевич!

Посылаю Вам одновременно с письмом сверстанную корректуру четвертого вып[уска] "В дороге"[1], которую почти "зубами" пришлось, наконец, взять из типографии, до сих пор еще не пришедшей в спокойное состояние, как и большинство подобных же заведений. По просмотре потрудитесь корректуру мне возвратить. "Михайловское"[2] набирается; может быть, в конце следующей недели дадут и его корректуру.

До сих пор не могу еще разобраться в пережитых впечатлениях: так они были неожиданны и необычайны. Чувствуется, что свершилось огромное событие в судьбах нашей Родины и ясно не можешь определить причины, ведшие к такой великой развязке. У меня еще в сознании и до сих пор слышатся отголоски одной из речей, раздавшихся с вершин русских: "Бросить бессмысленные метания". И вслед за тем Манифест 17 октября 1905 года!

15 октября, в субботу днем мы с женой гуляли по Москве, были на Тверской, у университета, на Никитской и в других центральных местах. Везде было заметно тревожное настроение, все точно чего выжидали. Магазины спешно запирались, окна забивались досками, на улицах встречались толпы народа и разъезжали конные казаки и драгуны. Вечером Москва вследствие забастовок с газом и электричеством была в мраке, и тогда же произошло первое побоище у Думы и засада в университете, превратившаяся вследствие скорого оттуда выхода засевших в какую-то комедию. Следующие дни 16 и 17 октября также были ознаменованы политическими демонстрациями и схватками на улицах, но 17-го числа экономический характер забастовок стал слабеть: три железные дороги возобновили движение, водопроводные и газовые стачки приходили к соглашению. Народ, или, вернее, самые бедные его классы, поняли на деле, что все эти забастовки всего тяжелей легли на них, что с ведрами за водой, притом неподготовленной для питья, они ходить должны сами, что при непомерном вздорожании цен на съестные припасы, прежде всего, они должны были уменьшить расход на свой и без того уже сжатый обиход, т.е. почти голодать. По моему глубокому убеждению, экономический характер забастовок стал ослабевать сам собою, а так как политический рост движения находился в полном подчинении у экономического, то с ослаблением последнего утихал и первый, или, вернее, терял свою острую форму. Поэтому я скажу без преувеличения, что для большинства московского населения указ 17 октября явился неожиданностью. Должен по совести сказать, что большинством же, по крайней мере, того кружка, в котором я вращаюсь, закон 17 октября был принят с явным удовольствием, люди поздравляли друг друга, но и среди чиновников находились такие, которые не понимали, даст ли этот закон нам Конституцию. Многим же из народа в первые два дня, как мне приходилось случайно заметить из их разговоров, казалось, что закон 17 октября "освобождает их от всего" (передаю дословно). Дома в Москве дружно украсились национальными флагами, к вечеру на улицах появились шествия с красными знаменами; в разных местах появлялись кучки народа, между которыми доморощенные ораторы развивали идеи "освободительного движения". Вечером 17 октября я гулял по улицам. У Воспитательного дома в Кудрине даже горела иллюминация и - случайное совпадение - она слабо освещала стоявший недалеко от Воспитательного дома колоссальный камень-гранит, подножие памятника последнему собирателю Великой Руси Александру III. Громада эта до того тяжела (4275 пуд[ов]), что она от места ломки движется на особых двух платформах, и для перевозки ее по улицам накладывались особые рельсы, по которым камень силою до 100 человек и делал медленное передвижение на несколько десятков сажен вперед в день.

Теперь в Москве происходит реакция: недовольные крайние элементы науськивают золоторотцев на безобразия, а разочаровавшиеся мастеровые и рабочие срывают то тут, то там свою злобу на зачинщиках движения - студентах, которым приходится очень плохо; многие из них боятся уже надевать свою форму. Народ с неодобрением и неудовольствием встретил "первые гражданские похороны" Баумана[3]. Действительно, кажется, комедия хватила через край и отодвинула прогрессирующее человечество назад, по крайней мере, тысячи на полторы лет назад, к временам языческим: там нечто подобное бывало.

В эти дни тревоги я часто вспоминал Вас, что в Михайловском Вы были избавлены от тех душевных мук, которые пережиты нами. Я Вам готовлю обширную и интересную выписку о моровом поветрии в Белгороде в 1690 г., где во главе для предупреждения от него стоял Б.П. Шереметев[4].

С глубоким уважение и искреннею преданностию имею честь быть Вашего сиятельства покорным слугой

И.Беляев

Любезное послание твое, государь, получил, когда уже свое написал, и за него зело благодарствую. А посетить вотчинку твою, государь, пречудесну и сердцу любезну, держу в мыслях напред.

Прошу передать мой глубокий поклон графине Екатерине Павловне и всему Вашему семейству.

РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5069. Л. 213-214 об. Автограф.

№ 2

4 ноября

Многоуважаемый граф Сергей Димитриевич!

Посылаю Вам одновременно с письмом заказной бандеролью корректуру в гранках пятого выпуска "В дороге", заключающего Севастополь и Бахчисарай[5]. Прошу по просмотре возвратить ее мне для дальнейшей работы. Что касается до "Михайловского", то первую корректуру его я, вероятно, привезу Вам сам, так как думаю принести Вам лично поздравление с 61-й годовщиной Вашего рождения и для того выехать из Москвы в воскресенье 13 ноября на Подольск с поездом, выходящим из Москвы в 3 ч. 35 мин. дня. С более ранним поездом попасть никак не могу, потому что 13-го числа - сороковой день моему шурину, придется быть на кладбище, оттуда выберусь только около часа дня. Позвольте просить Вас о лошадях, а если кто-либо навертывается к Вам в этот же день еще, то можно будет мне с ним соединиться в Подольске на вокзале. По Брянской же дороге соответств[енно] поездов нет.

24 октября вместе с корректурой 4-го в[ыпуска] "В дороге" я послал Вашему сиятельству довольно подробное заказное письмо о событиях в Москве и до сих пор не знаю, получили ли Вы его; при настоящих порядках или, вернее, беспорядках нельзя быть вполне уверенным в чьей-либо исправности. Все делается наугад, не зная, чем кончится нынешний и чем начнется завтрашний день. Наружно кажется, движение смуты в Москве как будто улеглось, но отдельные случаи саморасправы и групповые народные вспышки то того, то другого лагеря прорываются ежедневно. Теперь уже достоверно можно сказать, что в Москве образовалась порядочная партия социал-революционеров, не удовлетворенная Манифестом 17 октября (смотрите: совсем по-заграничному, не прошло и двух недель от объявления одной свободы, как уже является партия, готовая свести насмарку эту свободу и выдвинуть другую - наисвободнейшую; мне кажется, наши обогнали в этом отношении даже иностранцев - с места в карьер, и там до этого не доходили). Социал-революционная партия если относительно всего московского населения и не велика числом, то очень смела в действиях, и при каждом колебании правительства или промахе она ловко и настойчиво привлекает к себе людей умеренных. В Москве, в Кожевниках, есть фабрика Цинделя[6], где почти весь состав рабочих до 4,5 тысяч человек примкнул к социал-революционерам; фабричным главарям роздано 250 револьверов для поддержания по первому требованию члена социал-революционного комитета, кстати сказать, частенько их навещающего, политических требований этой партии. Если правительство не замедлит проведением в жизнь начал, изложенных в Манифесте 17 октября, то умеренные элементы будут господствующими; в противном же случае можно ждать и их перехода на сторону социал-революционеров, новой всеобщей забастовки и террора, что, конечно, при смелости этой крайней партии будет ей на руку, приближая ее к власти, к господству.

Оканчиваю и, вероятно, привезу с собою выписку из документа о деятельности Б.П. Шереметева во время морового поветрия в Белгороде в 1690 г.(2) <…>

До свидания, будьте здоровы!

С глубоким уважением и искренней преданностью имею честь быть Вашего сиятельства покорный слуга.

И.Беляев

РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5070. Л. 40-41 об. Автограф.

№ 3

23 ноября

Многоуважаемый граф Сергей Димитриевич!

Посылаю Вашему сиятельству при этом корректуру пятого вып[уска] "В дороге" в сверстанном виде, четвертый же выпуск, полученный от Вас, и "Михайловское" отправил в типографию для новых корректур. Может быть, Вы надумаете настоящий пятый выпуск пустить вперед, тогда можно его заголовок переменить на четвертый, а посланный в типографию будет пятым.

В одной из присланных от Вас гранок "Михайловского" на первом листке послесловия, Вами исправленном, была сделана Вашим сиятельством отметка: "Нет конца". На самом же деле, две следующие гранки послесловия были между другими гранками же предисловия, они мною определены на свое место.

Оттиск с плана, имеющего быть приложенным в конце "Михайловского", также препровождаю для видимости исполнения работы. Кажется, вышло недурно?

Вследствие почтово-телеграфной забастовки настоящее письмо с корректурой отправляю к Вам на Воздвиженку с просьбой "при оказии" доставить к Вам в Михайловское. Для каждого труженика, не наделенного современной способностью больше болтать, чем делать, а наоборот - привыкшего передавать мысли и способности письменно, обмениваться ими с другими также письменно, почтово-телеграфная забастовка - большое лишение, почти несчастие. Она волей-неволей выбивает вас из колеи, в которой каждый из нас более или менее сознательно движется с сорокалетнего возраста. Она отнимает Вас от "собственного Вашего мира" и лишает равновесия. И во главе самого важного МВД стоит "продажный" Дурново[7].

Переживаем тяжкое время, когда, ложась и вставая, нельзя не повторить пушкинских стихов: "Что день грядущий нам готовит?". Бедная родина! Бедное русское самосознание! Неужели же оно не образумит нас в происходящей братоубийственной борьбе. Неужели же человечество не поймет, что оно озверело, потеряло свой нравственный облик. Неужели же примеры Запада и потоки пролитой там крови не могут научить нас обратному.

Я верю в русский народ, но по моей теории, Вам известной, он нравственным станет только после 1940 г., а до сего времени будет переживать переходное состояние. Но для меня непонятна та часть русской интеллигенции, не бывшей в закрепощении, которая гласно, как на съезде, оправдывает кровавые бани. Этой "эволюции" я не понимаю.

Будьте здоровы!

С глубоким уважением и искренней преданностью Вашего сиятельства покорный слуга

И.Беляев

P.S. Посылаю как курьез один из сатирических журнальчиков о Витте[8].

РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 114. Л. 188-189 об.

№ 4

16 декабря

Многоуважаемый граф Сергей Димитриевич!

Наконец-то могу взяться за перо после пережитых ужасов в дни 9-13 декабря московской революции и сообщить Вам свои впечатления.

Уже 6 декабря, к вечеру после народного молебствия на Красной площади, начали носиться слухи о готовящейся всеобщей забастовке. 7 декабря утром я говорил по телефону с типографией Сытина[9] по поводу Ваших изданий и, между прочим, спросил управляющего о возможности забастовки; получил уклончивый ответ, что положительно ему ничего неизвестно, но что может случиться и так, что после 12 часов типография сразу забастует: так рабочие от него (по его словам) скрытны. Когда же перед уходом со службы около 3 ч[асов] дня я вновь спросил типографию по телефону, то мне ответили, что она уже заперта, и там полная забастовка. Вечером того же 7 декабря остановилось движение конок и электрических трамваев, а равно - почти всех железных дорог, кроме Николаевской. Утром 8 декабря мне случилось быть на Неглинной у Государственного банка: все магазины Пассажа, все частные банки и конторы или были закрыты, или спешно закрывались, причем окна закрывались деревянными щитами. Газеты не вышли, движение было только на извозчиках, торговцы казались испуганными. Вечером того же 8-го числа в Москве послышались первые выстрелы в направлении Тверской и Чистых прудов: революция началась.

Днем 9 декабря в архиве мы обменивались впечатлениями, и уже понеслись слухи о сражении забастовщиков с войсками на Тверской и о разгроме дома Фидлера[10]. Вечером и даже ночью слышались отдаленные от нас выстрелы. 10-го числа днем слышались выстрелы в направлении Триумфальных ворот. По московским булочным носилось предложение "Союза булочников" выпекать только черный хлеб. Так как 10 декабря - в день рождения зятя мы с женой всегда бывали у него, и так как сами мы еще лично ничего страшного не испытали, то и на этот раз решили не менять обычая. Когда мы вышли из своего переулка, благовестили ко всенощной, но народу на улицах не было ни души, горели только газовые фонари, электрические же и керосиновые бездействовали. Кое-как сговорили извозчика поехать к Спасским казармам, около которых живет зять, но и тут извозчик предупредил нас, что ехать придется обходом, не Садовой, где были баррикады, а кругом через город. Мы поехали. Я не узнавал Москвы: город казался пустынным, точно вымершим, нигде ни одного полицейского, изредка попадались извозчики с безмолвными седоками. Все кремлевские ворота были заперты. Однако благополучно добрались до зятя и после обычного хлебосольства надумали вместе с другими присутствовавшими несколько раньше вернуться домой. В 10 ч[асов] вечера мы вышли и едва показались на дворе, как дворник предупредил нас, что в силу положения о чрезвычайной охране нас на улице дальше не пропустят. Я попробовал проверить его слова, и когда калитка была отперта, то недалеко от дома оказалась кучка солдат с ружьями, крикнувшая нам: "Назад!" и затем сообщившая, что мы можем уйти только после 6 час[ов] утра. Так и остались все гости у зятя, а так как их было порядочно, то многим пришлось заночевать самым первобытным способом, т.е. просто на полу. Часов в 8 утра на следующий день, 11 декабря, мы уже возвращались на извозчике домой. На Театральной площади дымился в декадентском доме оружейный магазин Торбека, как оказалось впоследствии, взорванный или взорвавшийся при его разграблении. На плацу Театральной площади дежурило несколько спешенных драгунов и несколько пехотинцев с ружьями, из Манежа выезжал ряд драгунов на новую службу.

Отдохнув дома после беспокойно проведенной ночи, мы с женою ввиду праздничного дня (воскресенья) вздумали после завтрака сделать небольшую прогулку и в один час дня вышли из своего переулка на Новинский бульвар. На углу переулка и в разных местах кучками толпился народ, небольшие толпы стояли и на левом тротуаре, идущем вдоль бульвара, по которому пошли и мы по направлению к Кудрину. Едва мы сделали несколько шагов, как увидели 6 конных драгунов, рысью выехавших из Кречетниковского переулка вперед по правой стороне Новинского бульвара. В то же время я стал замечать ускоренное движение народа сверху бульвара к нам. Я стал всматриваться, вдали налево на углу Девятинского переулка я заметил большую толпу, человек в 200-300, перед которой кто-то махал знаменем; тут же я заметил, как несколько человек подпиливало и рубило телефонный столб. Почти тотчас же я услышал там звуки выстрелов. "Бегите, бегите, сейчас начнется страшная стрельба", - крикнул мне случайно встретившийся знакомый торговец с[о] Смоленского рынка, бежавший ко мне навстречу. Мы с женой повернули назад и одновременно с тем услышали ряд выстрелов и свист пуль: по правой стороне бульвара, пригнувшись к головам лошадей, мчались назад те же 6 драгунов, а из толпы, стоявшей на тротуаре и на бульваре на другой, нашей стороне посыпались через бульвар в драгунов выстрелы; стоявший также в толпе вблизи нас в нескольких шагах парень лет 18-20, с виду совсем мальчик, также вытащил револьвер, и пули посыпались через бульвар. На углу Кречетниковского переулка двое из драгун упали, очевидно, раненые или убитые (я дальше не видел): один совсем с лошадью, а другой силился подняться на седло. "Бей их!" - раздался крик в толпе и одновременно с этим я видел, как четверо целых солдат промчались в Кречетниковский переулок…

Дальше лично мы ничего не видели, испуганные возвратились домой и благодарили Бога, что он избавил нас от шальной пули. Через несколько минут толпа дружинников срубила и спилила телефонные и телеграфные столбы на углу нашего переулка, сбила все верхушки фонарей, забаррикадировала столбами и даже ящиками из-под мусора, сорванными воротами у домов и срубленными ветвями огромной липы как наш, так и противоположный Кречетниковский переулок, и, как лава, все разрушая на пути, таким же образом двинулась вниз на Смоленский рынок, где разбила газетный киоск, все фонари и навалила телеграфных и телефонных столбов. Вероятно, оставшиеся драгуны сообщили, кому следует о происшествии на Новинском бульваре, потому что, когда "боевые дружины" продвинулись на перекресток Арбата и Плющихи, то здесь уже были встречены пехотой и артиллерией. Последняя сделала сначала несколько холостых, а потом два выстрела шрапнелями: вниз в Дорогомилово и по Плющихе, хотя и дружины, и народ разбежались еще после холостых выстрелов, но после шрапнелей были все-таки раненые. Из дома Братолюбивого общества на Плющихе, из окна самого верхнего этажа в пехоту из револьвера выстрелил какой-то инженер. Солдаты разозлились, и разом несколько выстрелов раздалось вверх: инженер был убит. Когда я на другой день шел на службу, мне показывали разбитое окно, из которого он стрелял, а также следы шрапнелей на стенах, в которые они случайно попали.

На Девичьем поле недалеко от архива дружины устроили две баррикады и свалили несколько столбов, но здесь они были слабы: и то, и другое было вскоре убрано после маленькой перестрелки. И днем, и ночью 12 и 13-го числа раздавались и беспрестанно слышались пушечные выстрелы, удручающе действовавшие на душу. Вблизи меня то там, то сям войска уничтожали баррикады или обстреливали дома, в которых засели дружины. Подробности, и довольно верные, напечатаны в последних нумерах "Нового времени", и Вы, вероятно, их уже читали. Теперь спокойствие понемногу возвращается, лавки и магазины почти все уже открыты, но в некоторых окраинных местах войска борются с остатками дружин. Но к вечеру все движение замирает, потому что после 6 часов никто не может выходить из дома, и все увеселения закрыты.

Сколько горя, несчастий, сколько убытков почти миллионных и городу, и обществам, и населению, а успеху, даже с точки зрения самих дружинников, никакого. Должно быть, кара Божия постигла всех нас! "Массовый психоз", как говорят другие.

Типография Сытина сгорела и разгромлена. Вероятно, испорчены, а может быть, беспощадно истреблены и наборы всех наших находившихся там изданий: "В дороге", выпуски 4 и 5, и "Михайловское". К счастью, эти работы находились в таком положении, что все рукописи, за исключением двух-трех последних документных вставок, я успел вовремя вернуть к себе, а затем корректуры сохранились у меня во вторых экземплярах, по которым можно восстановить даже в другой типографии новые наборы. Когда будет более безопасно посещать все местности Москвы, я справлюсь у Сытина о положении наборов и тогда Вам своевременно напишу.

Сегодня, 16 декабря, появилась первая московская газета "Русский листок", что, конечно, служит верным признаком успокоения. Но из нее же москвичи узнали о возмутительном факте: расстрелянии по приговору революционного комитета на улице против собственной квартиры начальника сыскного отделения Войлошникова, вырванного мятежниками из рук его семьи. Бесспорно, это такая же смертная казнь, за отмену которой так горячо стояли на прошлых съездах сами революционеры. Какое же это право, когда с одной стороны смертная казнь отменяется, а с другой, она беспощадно допускается. Истинная свобода, где ж она? Или она останется идеалом, к которому люди постоянно будут стремиться, проливая потоки крови. Тяжело за нравственную основу человека.

Работаю над выписками, касающимися Бориса Петровича, но об них сообщу в следующем письме. А наше свидание накануне Спиридония[11], к сожалению, так и не состоялось.

Прошу засвидетельствовать почтение графине Екатерине Павловне.

Будьте здоровы в благодатной михайловской тиши!

С глубоким уважением и искренней преданностью Вашего сиятельства покорный слуга

И.Беляев

РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5070. Л. 232-235 об. Автограф.

№ 5

23 декабря

Многоуважаемый граф Сергей Димитриевич!

Поздравляю Вас от души с праздником Рождества Христова и наступающим Новым годом, искренно желая Вам доброго здоровья и полного благополучия в тиши михайловского уединения, бодрой деятельности на оживление родной старины. Дай Бог нашему дорогому отечеству, истерзанному неудачной войной и внутренней кровавой неусобицей, выйти в 1906 г. на путь умиротворения и заживления открывшихся ран! Прошу передать мое искреннее поздравление графине Екатерине Павловне.

Хотелось бы и самому на Святках, и очень хотелось, побывать у Вас в Михайловском, но вследствие общей в Москве тревоги и, в особенности вследствие случая, бывшего с нами и сильно нас напугавшего, не знаю, насколько возможно это будет и когда.

В прошлом своем письме от 15 декабря(3) я сообщал Вашему сиятельству о ходе московской революции, нисколько не подозревая, что ее последние удары упадут на нашу местность, которую можно считать почти окраиной, и когда в других более центральных и даже иных тоже отдаленных пунктах жизнь стремилась принимать прежний вид, в наших переулках, находящихся недалеко от Пресни, и в этой улице только что начался ряд ужасов. С 15-го числа уже появились у нас в переулках небольшие партии "боевых дружин", изучавшие "ситуацию". 16 декабря слышались весь день пушечные выстрелы в направлении Прохоровской фабрики[12], находящейся от нас верстах в двух. 17-го числа, в субботу, перед рассветом, часов в семь утра, мы с женою были разбужены сильными звуками, ранее никогда нами не слышанными, почти у самых наших окон, оказавшимися потом стрельбой двух пулеметов, а вслед за тем раздались целые залпы из ружей. В первые минуты стрельбы мы с женой с испугу прижались к стене, а наша прислуга на мой вопрос ответила, что "сбивают крышу с нашего дома". Под страхом быть подстрелянными в окна мы кое-как оделись и вышли на крыльцо. Залпы у ворот и свисты пуль по нашему двору слышались ежеминутно. Стоявший против наших дверей под закрытием другого крыльца, дрожавший от испуга дворник, успел только шепотом передать, что наш дом окружен солдатами, сражающимися с дружинниками; выходить из ворот под угрозой быть убитыми не велено. 3,5 часа продолжалась перестрелка у нашего дома, и все это время мы сидели взаперти в одной комнате, ежеминутно ожидая к себе пулю. В 10,5 часов стрельба прекратилась, солдаты - рота семеновцев, прогнав революционеров, уехали, ворота отворились, и нам предоставилась возможность выйти на поле сражения - переулок. Здесь повсюду валялись пустые картонные сумочки от патронов к винтовкам, опорожненные патроны и пульки. По числу брошенных сумок общее число выстрелов достигало до 2000 (я сам собрал на память до 30 пустых патронов). Вправо от дома, на углу переулка виднелась огромная лужа, аршина 1,5 в квадрате, крови, стекавшей с тротуара на улицу от убитого семеновца, тотчас же подобранного в повозку Красного Креста, следовавшую за отрядом; прямо у ограды церкви виднелись также, хотя и небольшие, пятна крови дружинников; за оградой лежал труп старушки-нищей, лет под 80, нечаянной жертвы боя, убитой дружинниками; выстрелами же семеновцев ранены очень опасно диакон и церковный сторож храма Введения, шедшие от заутрени; от выстрелов тех и других убиты еще одна женщина и ремесленник, находившиеся почти за чертою огня. У дружинников убитых было двое и столько же раненых, у семеновцев - один убитый и два раненых, в том числе один офицер. У большей части домов, находившихся против нашего, - священника, диакона и других - перебита масса окон, запах от пороха чувствовался до вечера. Каким образом произошел бой, рассказывают следующее.

Отряд семеновцев, около роты, перед рассветом въехал в наш переулок, чтобы следовать далее на Пресню; здесь с середины переулка солдаты были встречены выстрелами дружинников, устроивших засаду у церкви Введения (бывший Новинский патриарший монастырь). Позиция была ими выбрана удивительно крепкая: за каменными широкими столбами церковной ограды, соединенными между собою ажурной чугунной решеткой, можно было делать чудеса храбрости; на колокольне также появилось несколько человек революционеров, очень метко оттуда стрелявших; кроме того, за оградой было до четырех выходов в разные стороны, представлявших удобные пути к бегству. Как говорят, дружинников было не более 20-25; семеновцы разместились рассыпной цепью у нашего дома, где почти у самых ворот поставили пулемет, а другой расположили на несколько сажен ниже. "Сражение", как я уже сказал, продолжалось 3,5 часа. Мы, мирные обыватели, были озлоблены на ту и другую стороны, не только не предупредивших нас, но, кажется, при своей войне забывших совсем, что мы живые люди. Мы были на положении "щепок" при рубке леса, китайцами во время русско-японской войны.

Но "от великого до смешного один шаг"; такой случай произошел тотчас после окончания ужасов. Перед началом боя в переулке показались две подводы, нагруженные пивом с Трехгорного завода. Когда началась пальба, возчики выпрягли лошадей и, оставив подводы в переулке, ускакали назад, что уже бывало с ними не раз во время уличных сражений. По окончании же "сражения" люди, вышедшие из разных ворот, пережившие величайшую драму, бывшие на локоть от смерти, жадно бросились к подводам с пивом и корзинами стали его растаскивать по соседним домам.

"Кровь, ведь, это ты будешь пить!" - не утерпела не сделать замечания одна женщина нашему дворнику, тащившему также корзину. "Солдаты нам брать сказали - убыток заводу небольшой", - ответил как-то сконфуженно дворник, но корзину все-таки отнес в сторожку.

Часа через два после "сражения" выстрелы стали раздаваться вновь около недалекого от нас Девятинского переулка. Стали носиться слухи, что в нашем переулке будут разбивать дома Волкова и Иванова, занятые якобы революционерами. Поднялась паника: жильцы нашего и соседнего домов спешно стали выселяться, кругом было положительное бегство. Наша кухарка также упросила отпустить ее ночевать к мужу. Наступал вечер, выстрелы все продолжались, страх начал вкрадываться и в нас. "Куда деваться?" - думали мы и, наконец, после долгих колебаний, заперев квартиру, отправились ночевать к сестре, к Сухаревой. Нервы у нас до того были натянуты, что уснули только к 6 ч[асам] утра. Хорошо только, что немного успокоились, а дома, конечно, под звуки выстрелов было бы еще хуже. Утром, в воскресенье, вернулись домой, но не на радость: весь наш переулок был покрыт беглецами с Пресни - жертвами погрома; на салазках, носилках, на извозчиках и даже просто на досках спешно тащились бедными людьми их пожитки; дети и женщины в слезах сопровождали их; из ноги одного из беглецов сочился кровавый след - очевидно, он был ранен. Это было положительное бегство от неприятеля. Даже Ходынка, виденная нами, по моему мнению, бледнела перед настоящим: там была тяжелая картина смертного сна; искаженные же испугом лица живых людей были еще ужаснее в эти тревожные дни.

Из 12 квартир нашего дома, когда мы 18-го числа вернулись, восемь были покинуты жильцами, временно уехавшими с более ценными вещами к родным. Выстрелы с Пресни все продолжались, слухи о погроме домов Волкова и Иванова делались все настойчивее и настойчивее. "Что делать?" - вновь думали мы. Ломали голову над разными предположениями, включительно до зимнего переселения в Богородское[13], и, наконец, решили одну ночь пережить дома. Забаррикадировали, насколько возможно, окна и спальню и в тревоге провели день 18 декабря. Ночью страшное зарево поднялось от Пресни - горели фабрики, раздавались залпы, чутко будившие в душе сознание, что там, в жестокой междоусобной бойне, бесполезно гибнет человеческая жизнь и, может быть, не одна. "За человека страшно мне!" - вспомнились мне слова Шекспира. Уснув каким-то кошмаром, мы вместе с женой утром в понедельник вышли из дома, посмотрели несколько квартир, а потом разошлись - она к тетке в монастырь, а я на занятия. По возвращении после обеда домой решили переждать еще один день; ночь была менее тревожна: было опять зарево пожара, но выстрелы продолжались всего не более часу - дружинники хотели взять Пресненский полицейский участок. Ночь с 20-го на 21-е число была первой, которую провели спокойно; не было ни пожаров, ни пальбы. Днем же 21 декабря узнали, что пресненские дружинники все сдались. Теперь, вероятно, и в нашей местности все пойдет к успокоению. Но с 6 часов вечера фактически прекращается всякая езда по улицам, ворота запираются, и город замирает до следующего рассвета.

Вот при этих условиях я и не знаю, когда удастся мне приехать к Вашему сиятельству в Михайловское. В лучшем случае шаркну денька на три после 27-го числа, а в худшем, настолько же после Нового года. Думаю, что при маршруте через Подольск я и без предупреждения могу найти Егузановских лошадей.

Нового о положении Сытинской типографии все еще сказать ничего не могу.

В архиве только что окончил довольно обширную выписку из столбца о деятельности Бориса Петровича в Белгороде в 1691 и 1692 гг. Мне кажется, судя по этому документу, служба на малороссийских окраинах, среди пылкого населения, отличавшегося редким непостоянством, перебегавшего от одной партии к другой, которые Борису Петровичу приходилось умиротворять и вести их к общей пользе - на служение России, эта служба по преимуществу выработала в нем тот осторожный способ действий и умение знать людские страсти, которые сделали его любимцем войск и полководцем бесспорно народным. Можно удивляться также его замечательному терпению даже в отношении канцелярской переписки: столбец, из которого мною сделана выписка на протяжении двух лет, заключает в себе огромный том более 1000 листов, около половины аршина высоты: и все это либо отписки самого Бориса Петровича в Разряд, или грамоты и донесения к нему; все, конечно, он должен был прочесть и о всем распорядиться и подумать.

Хотелось бы сказать: до скорого свидания! С глубоким уважением и искренней преданностью, Вашего сиятельства покорный слуга.

И.Беляев

Помета: "Получ[ено] 24 дек[абря] 1905"(4).

РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5070. Л. 290-293 об. Автограф.

Примечания

[1] Шереметев С.Д. В дороге. М., 1906. Вып. 4.

[2] Шереметев С.Д. Михайловское. М., 1906

[3] Бауман Николай Эрнестович (1873-1905) - ветврач, деятель российского революционного движения. В 1904 г. руководитель Московского комитета и Северного бюро ЦК РСДРП. Погиб 18 октября 1905 г. во время столкновения демонстрантов с черносотенцами; похороны 20 октября превратились в многотысячную политическую демонстрацию.

[4] Шереметев Борис Петрович (1652-1719) - боярин, был назначен воеводой и командующим войсками, собранными в Белгороде для прикрытия границы от крымских татар; во время Первого Азовского похода Петра I в 1695 г. нанес вспомогательный удар по туркам и татарам, заняв их крепости вниз по реке Днестру; за победу над шведами при Эрестфере в 1702 г. первый в России произведен в фельдмаршалы; в 1706 г. за подавление Астраханского восстания Петр I пожаловал ему графский титул.

[5] Шереметев С.Д. В дороге. М., 1907. Вып. 5.

[6] Товарищество ситценабивной мануфактуры "Циндель Эмиль" в Замоскворечье.

[7] Дурново Петр Николаевич (1845-1915) - министр внутренних дел с октября 1905 г. по апрель 1906 г.

[8] Витте Сергей Юльевич (1849-1915) - министр финансов, председатель Комитета министров с 1903 г., председатель Совета министров с октября 1905 г. по апрель 1906 г. Сатира связана с заключением С.Ю. Витте Портсмутского мирного договора с Японией в августе 1905 г., за что его прозвали графом Полусахалинским.

[9] Сытин Иван Дмитриевич (1851-1934) - основатель "Товарищества печатания, издательства и книжной торговли".

[10] Реальное училище Фидлера использовали как один из центров обучения боевых дружин и место проведения собраний. 5 декабря 1905 г. в этом доме проходила конференция московских большевиков, принявшая решение о всеобщей политической забастовке с перерастанием в вооруженное восстание. 9 декабря московские власти разгромили училище с помощью артиллерии, полагая, что там находится склад оружия.

[11] Спиридониев день - 12 декабря.

[12] Прохоровская фабрика - "Трехгорная мануфактура", главный оплот восставшей Пресни. 15 декабря в Москву прибыл из Петербурга лейб-гвардии Семеновский полк, 16 декабря - Ладожский полк из Варшавы, начались штурм и артиллерийский обстрел Пресни. Шмитовская и Мамонтовская фабрики загорелись. Вечером 18 декабря штаб восстания принял решение прекратить сопротивление и эвакуировать дружинников с Пресни.

[13] Богородское - подмосковное село, где у И.С. Беляева была дача; С.Д. Шереметев иногда приезжал туда в гости.