Теперь   я   знаю,  как  они  становятся  Мейерами  Ланскими  или   Лемке- бухгалтерами. Я  увидел своими глазами. Я присутствовал на одном из эпизодов "Крестного отца",  проигранном передо мною жизнью.

Я  застрял  той  весной  в  Лос-Анджелесе. Я и  Виктор  сидели  в  русском ресторане  "Мишка" на Сансэт-бульваре, пили водку, и он сказал мне:  "Я  еду на юбилей к дяде  Изе, поехали со мной. Не пожалеешь. Уверен, что тебе будет интересно.  -  И,   увидев  скептическую гримасу на  моем  лице,  выдал  мне справку:  — Дядя Изя —  мультимиллионер и мафиози. Доказать это, наверное, никакой  суд  не  сможет, но сам  факт, что он, приехав пять  лет  назад  из Кишинева, сделал огромные деньги в  констракшэн-бизнес, говорит сам за себя. Всем известно, кому принадлежит в  Штатах констракшэн-бизнес..."

По  непонятным мне причинам адвокат Виктор опекал меня и считал  почему-то своей   обязанностью меня развлекать. Ловкий, циничный или желающий казаться таковым,   злой, Виктор гордился своей профессией. Неизвестные  мне  деловые операции  связывали его с хорошо откормленными типами в расстегнутых до пупа рубашках и  золотыми цепями вокруг красных шей, время от времени подходивших к  нашему  столу,   чтобы  с ним поздороваться. "Поехали,  —  продолжил  он соблазнение,  —  посмотришь,  как евреи выебываются. Он  себе  целый  замок построил над обрывом, этот старый  козел! Бассейн, по дому снизу доверху  по всем  пяти этажам лифт ходит... Слуги,  растения..." — И, стряхнув пепел  с "Марлборо",  Виктор хрипловатым голосом  пропел несколько строчек  воровской русской песни:

Там девочки танцуют голые,

Там дамы в соболях.

Лакеи носят вина,

А воры носят  фрак!

Мы  встали  и направились к выходу через весь шумный ресторан "Мишка".  На сцену   как  раз  вышла  полупьяная певица Галина, и публика,  состоявшая  в основном из  евреев-эмигрантов, шумно захлопала. У исполнительницы русских и цыганских  песен   был хороший голос, высокая и красивая,  она  пользовалась популярностью. Начинался  еще один вечер в "Мишке".

"Ха,  сейчас ты увидишь еще более густую смесь..." — сказал Виктор, когда мы   оказались за дверью. И Виктор поморщился. Непонятно было.  нравится  ли ему густая  смесь или он осуждает. Или ей завидует.

Его  мощный  серый  "крайслер" доставил нас вверх,  на  холмы,  выше  лос- анджелевского   смога, туда, где живут богатые. Когда мы выехали  на  черный асфальт  частной  дороги, лишь по одной стороне которой на низвергающемся  в долину  крае  обрыва  возвышались жилища тех, кто сделал свои  деньги  пошел дождь.  Тихий  и мягкий, но  тропически густой, он быстро закрасил  переднее стекло. И Виктор включил щетки.  Примитивные роботы, заменяющие труд клошара с  тряпкой  в  черных  руках, сгибаясь  худыми коленями  саранчи,  монотонно исполняли  свои  упражнения. Снова и снова. Мы прибыли  далеко  не  первыми. Прыщавый  толстоногий юноша в джинсовых шортах, с  красным флажком в  руках, рассеянно заметался, пытаясь отыскать для нас место  парковки. Уже несколько десятков  автомобилей скатывалось вниз вдоль дороги,  уткнувшись  мордами  в тщательно  забетонированный  срез скалы или в полутропические   мексиканские кустарники.  Мы  отдали  "крайслер" юноше, Виктор взял  с  заднего   сиденья сверток   —  подарок,  и  мы  пошли  к  замку  дяди  Изи.  Короткий   дождь прекратился. Остро пахло мокрым лимоном в жарком банном воздухе. Только  два этажа  возвышались, облицованные розовым мрамором или подделкой под  мрамор, над  уровнем дороги.

"Похоже  на  мавзолей  или  баню..." — шепнул я  Виктору.  Мы  взошли  по ступеням.  У   широко раскрытых высоких двустворчатых дверей  в  дом  стояла крупная  дама  с  живым  потрескавшимся лицом, обильно  украшенным  золотом. Золотые массивные серьги с  зелёными камнями (изумруды, предположил я), а  в полутьме ее рта приветливо  мелькнуло еще несколько золотых пятен.

"Поздравляю,  Роза, с новорожденным! — сказал Виктор,  поцеловав  даму  в щеки и  потом в губы. — Вот привёз вам писателя".

Дама  Роза  улыбнулась  нам всем лицом: тяжелым подбородком,  подведенными синими  глазами, жирной губной помадой стареющей еврейской красавицы. В свое время  она   была, без сомнения, "гуд бэд джуиш герл", — была строптивая  и любвеобильная,  но, отгуляв свое, утомившись, вышла замуж за бизнесмена Изю, нарожала ему детей  и сейчас иронически, но прилежно выполняет роль  хозяйки дома, матери и жены.

"Здравствуйте,  писатель! — сказала она. — У  нас  сегодня  будет  целый стол   писателей  и  журналистов. — Она назвала фамилии  редактора  русской газеты, издающейся в Лос-Анджелесе, редактора русского журнала,  издающегося в Израиле, и еще пару фамилий, совсем мне неизвестных. — Спускайтесь  вниз, "сам" должен быть  в большой гостиной или у бассейна".

  Через  открытые  двери зала, в котором мы находились, я смог  разглядеть еще  по   меньшей мере два зала, обильно заставленных шкафами  с  посудой  и хрусталем,  устланных коврами и сверкающих свеженатертым паркетом.  Юноша  в белой паре, с  галстуком и почему-то в ермолке, приколотой к волосам, открыл перед  нами тяжелую  дверь лифта. Мы поехали вниз, Виктор, прижимая к  бедру подарок.  Из  лифта  мы  вышли на террасу, уставленную  рослыми  пальмами  в кадках.  Посередине  террасы голубел обширный бассейн, а в нем  покачивалась надувная  шлюпка. Вокруг  бассейна, у пальм, стояли группами гости.  Терраса вся  висела  над  туманной   долиной, на дне которой,  неразличимый  сейчас, должен  был  находиться, по моим  расчетам, Лос-Анджелес. От бездны  террасу ограничивал  металлический  забор  с   перилами,  достигающий  уровня  груди взрослого человека.

"Сам",  вон,  видишь, в белом шелковом пиджаке!" — Виктор указал  мне  на группу   коренастых  мужчин,  возглавляемую крупнолицым,  обильно  загорелым типом в очках с  затемненными стеклами. Дядя Изя держал в руке рюмку с ярко- желтым  напитком  и  показывал другой рукой в пол террасы. Вдруг  топнул  по полу ногой. Другие тоже  топнули. Мы приблизились к группе.

"Поздравляю дядь Изю с наступающим юбилеем, — сказал Виктор  и  от  бедра понес   руку  по направлению к дяди Изиному небольшому, но широкому  животу, выступающему    из  расстегнутого  пиджака  (живот  был  затянут   в   белую трикотажную рубашку поло),  — скромный подарок".

Дядя  Изя взял сверток. Поглядел на Виктора, потом на меня, стоящего рядом с  Виктором.

"Спасибо,  Витюша,  сладкий", — произнес он  наконец  и  передал  сверток оказавшемуся  рядом  усатому  и мускулистому молодому  человеку.  И  хлопнул Виктора  по плечу.

"Вот, привез вам Лимонова", — подтолкнул меня Виктор.

"Поздравляю.  Желаю вам успехов", — сказал я. "Спасибо...  спасибо...  — Дядя   Изя   некоторое  время  разглядывал  меня  плохо  видимыми  мне   под затемненными  стеклами   глазами.  — Как  же,  слышал  о  вас,  читал",  — неожиданно объявил он. И приветливо  исказив физиономию, протянул мне  руку. Мы обменялись рукопожатием, а Виктор  прокомментировал вслух:

"Дядя Изя любит читать и хорошо знает русскую литературу".

"Возьмите  себе  выпить, хлопцы, — дядя Изя, взяв нас за плечи,  повернул нас   лицами к дому. — Вон, видите, на нижнем этаже — бар. А еще  один  на третьем".  — И он подтолкнул нас в сторону дома.

Мы  ушли  с  террасы  в указанную хозяином дверь и обнаружили  там  хорошо оборудованный  бар  со  стойкой, высокими стульями, диванами  и  несколькими столами.   Бар  мог спокойно потягаться с баром небольшого отеля.  Несколько барменов, один в  белой куртке, распоряжались за стойкой.

"Эдик!  —  На меня выпрямился от одного из столов худой, с крутой  шапкой крупно   завитой листвы волос, некто. Шапка с сединой. — Да ты  помнишь  ли меня?  —   засомневался  он  первым.  —  Я  —  Мишка,  Мишка  Козловский, кинооператор. Помнишь,  я приходил к тебе в Москве? Ты тогда  жил  на  улице Марии   Ульяновой.  Я  приносил   тебе  перешивать  брюки   из   израильских посылок..."

Тут  я  его вспомнил. Вместе с еще одним типом, кинорежиссером, они  сняли неплохой  фильм об одном из важнейших событий гражданской войны в России  — о  путче левых  эсеров. Теперь он жил здесь и работал в Голливуде. Говорили, что  успешно. Я  присел рядом с ним и его компанией, состоящей из нескольких уже подвыпивших  мужчин, двое из них были американцы с банальнейшими именами —  Джон  и  Стив  и   такими же, как имена, банальнейшими  физиономиями,  и девушки  Анны — широкотазой  с голубыми глазами и крупной грудью.  Так  как все  гости дяди Изи, кроме меня,  были, по утверждению Виктора, евреями,  то нет  нужды  упоминать, что и Анна была  еврейской девушкой. Мишка Козловский называл  ее "моя актриса". Актрисой ли была  Анна в Голливуде или в Мишкиной жизни?  То,  что с Мишкой ее связывали неделовые  отношения,  нетрудно  было догадаться, — время от времени они вдруг непроизвольно  касались друг друга таким  постельным образом и в таких местах, что сомнения быть  не  могло  — они были любовники.

"Димочка и Жозик тоже здесь, ты их видел?" — счел нужным спросить  Мишка. Димочка и Жозик, догадался я, должно быть, его сын и жена.

Мы  взяли  выпить.  Виктор заговорил с Мишкой. В бар вошли,  распространяя обильный   запах  сразу нескольких крепких духов, несколько  женщин  зрелого возраста.   Крупнотелесые, они с достоинством несли обильную плоть  свою  на высоких  каблуках,   шелестели юбками, позвякивали  браслетами  и  бусами  и поскрипывали  туфлями и  новыми сумками. Вслед за женщинами, гордясь  ими  и солидно посапывая, шли  владельцы раздушенных и обвешанных украшениями самок —  еврейские  самцы.  Джон  и  Стив с испуганным восхищением  поглядели  на мощных   тяжелобедрых  самок.  Виктор,   компания  оказалась  ему  знакомой, представил женщин: "Лида, Дора, Рива... — и  потом мужчин: — Эдуард, Юрий, Эдвард,  Дэвик,  Эдуард,  Жорик".  Они  предпочитают  называть  друг   друга уменьшительными  именами. В некрологах в  русской газете преспокойно  пишут: "Скорбим  о  смерти  Жорика  такого-то,   безвременно  ушедшего  от  нас  на шестьдесят  восьмом  году  жизни". Компания,  покачивая  золотыми  цепями  и серьгами,  жонглируя  золотыми портсигарами,  сияя  золотыми  авторучками  и зубами, отошла к бару.

"Рыжий  с  красным  лицом,  —  Дэвик — владелец  фабрики  оптики.  Очки, подзорные   трубы,  бинокли... — зашептал мне в ухо Виктор.  —  Жорик,  со шрамом, темный — в  мясном бизнесе... У него несколько мясных магазинов..." —  Я  не успел узнать,  какого рода полезной деятельностью занимается Юрик, потому что на колени ко мне  вдруг опустилась широкозадая Анна и, не обращая внимания  на  задергавшийся   внезапно  глаз  своего  кинооператора,  начала гладить мне шею.

"Извините,  я  хотел  бы воспользоваться местным туалетом!"  —  сказал  я грубо  и   стряхнул  широкозадую Анну с колен. У меня не было  ни  малейшего желания   ввязываться в их местные интриги. Мишка повеселел,  а  широкозадая моментально  сделалась моим врагом. Я прочел это в ее глазах.

Виктор  протиснулся  за  мной  из бара. Мы возвратились  на  террасу,  где голоса  толпы  уже слились в монотонный тяжелый гул, как будто  большие,  по паре  метров  длиной   жуки Хичкока стадом висели над бассейном,  пожужживая крыльями.  В  момент  нашего  появления на террасе хозяин  снимал  пиджак  с помощью того же усатого молодца,  каковой унес в свое время подарок Виктора. Усатый  удалился  с  пиджаком.  Обнажились рубашка поло  и  крупные  тяжелые волосатые руки.

"Здоров  ты,  как  бык,  дядя  Изя!" —  восхищенно  сообщил  Виктор,  без стеснения  разглядывая крупный торс нашего хозяина. Очевидно, Виктор занимал особое   положение и пользовался привилегиями, потому что  стоящие  рядом  с дядей  Изей   мужчины вопросительно притихли, услышав сравнение дядя  Изи  с быком.  "И  ты,  Витюшка, будешь всегда здоров, если бросишь курить  мерзкие сигаретки  и  будешь меньше шляться по бабам", — ласково сказал  хозяин  и, поймав моего  приятеля твердой рукой за шею, заставил его согнуться в поясе. Продержав  в   согнутом состоянии некоторое время, отпустил. Гости  угодливо рассмеялись.  Виктор   тоже  смеялся, но, когда  мы,  выбравшись  из  центра внимания,  отошли  к  забору и  заглянули в по-прежнему туманную  и  зеленую бездну, Виктор потер шею и пробурчал: "Теперь он здоров, старый козел.  Пять лет  назад  он был в таком дерьме, что  собирался покончить с  собой  и  уже написал  завещание.  Они помогли ему. Дали заем  и воткнули  в  строительный бизнес.  Меня бы кто воткнул..." — Он опять потёр шею.  "Они? Ты  имеешь  в виду  мафиози?"  "А кто, по-твоему? — раздраженно ответил он   вопросом  на вопрос. — Кто?" "Но почему именно его, Виктор?" "Почему? Потому что  старый козел  был  большим  строительным боссом в Союзе, начальником  строй  треста Молдавской Республики. У него гигантский опыт жулика..."

"Мало ли кто кем был там. Здесь другой мир другие законы".

Виктор покачал головой.

"Невинный Лимонов. Сколько тебе пришлось испытать на своей шкуре и  там  и тут,  и  ты все не можешь усвоить, что везде одна банда. Он там был в банде, и здесь его  приняли в банду. Тебя или даже меня хуй примут..."

"У Изи что, были связи с "ними", когда он еще был в Союзе?"

"Связи...  —  он  рассмеялся. — "Они" — кто ты  думаешь?  Романтические юноши  с   автоматами? Такие же жопатые и брюхатые отцы семейств, как  и  на старом    континенте.  Те  же  евреи.  Жиды.  Только  посмелее.  Бля...   — Отвернувшись  от  бездны  к толпе, вдруг скороговоркой  выдавил:  —  К  нам направляется старшая дочка  хозяина Ритка. Страшна, но рекомендую. Замуж  за тебя  Изя ее не выдаст, потому  что ты русский "хазерюка", но выебать  ее  и поиметь определенные блага вполне  можешь. Она это любит".

"Я  улетаю в Нью-Йорк послезавтра, а оттуда в Париж, домой, — заметил  я. — Ты  забыл?"

"Останься,  — не смутился он. — Что ты будешь делать все  лето  в  своем Париже?  Нищету разводить? Они же тебе хуйню платят за книги. Поживешь  тут, Изя  снабдит..." — Он хмыкнул.

Я  хотел  было спросить его, почему он сам не последует своему совету,  но не  успел. В голубом платье, в белых туфлях стояла перед нами дочка хозяина. —  Познакомься,  Ритуля,  — Виктор подтолкнул  меня.  —  Эдуард  Лимонов, порнографический писатель... Почище Генри Миллера будет".

Я  пожал  чуть влажную руку женщины: "Очень приятно". — Моя мама  научила меня  в  нежном детстве этой формуле, я ее и употребляю бездумно. Виктору  я решил   сделать   выговор:  "Если  я  тебя  буду  представлять  как   "лойер порнографер", тебе будет  приятно?"

Дочка хозяина рассмеялась.

"Ты  что, не пишешь о сексе? Ты что, не описываешь подробности сексуальных актов?" — Виктор звучал обиженно.

"Только когда это требуется для характеристики определенного персонажа,  - -  объяснил я сухо. — Никогда в целях возбуждения читателя".

"Ну  да,  конечно, — пробормотал он, — в целях характеристики...  Ритка, вот тебе  кавалер будет, хочешь писателя?"

"Вы  к нам проездом?" — Дочка хозяина обвела меня взглядом всего от белых туфель   до  ежа  над  лбом.  Так  без  стеснения  оглядывают  либо  предмет неодушевленный,  либо   животное. То есть она меня  оглядела  с  совершенным безразличием к тому, как я это  ее оглядывание восприму.

"Проездом".

"Он  может  и  задержаться, если для тебя, — сказал Виктор. —  Ну  что?" "Ничего. — Резкие черты загорелого лица изобразили тяжелую улыбку. Крупные, как   у мамы Розы, серьги в ушах покачнулись всем золотом и каратами камней. —  Хороший мальчик".

"Мальчику  под  сорок",  — легко обиделся я. Она  явно  не  приняла  меня всерьез,   потому  я тотчас же воспринял ее всерьез и вгляделся  в  ее  лицо внимательнее.  Глаза у дочки хозяина были тяжелые.

"Все  равно мальчик". — Она переступила с ноги на ногу, крепко  и  сильно стукнув   каблуками,  так  что тяжесть тела отдалась  явственно  в  покрытии террасы.  Страшной   я  бы  её не назвал. Нос был крупноват,  и  две  резкие складки  опускались от носа к  верхней губе. Это придавало ее лицу  животное выражение.  Лет  тридцать  было дочке  хозяина. Судя  по  лицу  и  глазам  и подрагиванию  на  каблуках  крепкого  тела,  она   занимается  сексом,   как некоторые  женщины  неудержимо едят сладкое — с  плотоядной   ненавистью  к объекту  желания.  Как жрут шоколад, уничтожая, так она ебется,   подумал  я грубо.  Подумать о ней нежно не было никакой возможности, ибо она  не   была нежной  женщиной,  но именно женщиной крутой, сильной  и  грубой,  —  дочка хозяина.

"Поднимись  с  ним  в  спальню, он тебя оттрепет за здорово  живешь,  этот мальчик,  —   сказал Виктор, защищая мою честь, хотя я его  об  этом  и  не просил. — Из горла  хуй будет торчать", — неожиданно прибавил он.

"Не  будь  хамом,  Вить,  —  она  раздраженно  взмахнула  жирными  синими ресницами  и   повернулась,  чтобы уйти. Решила улыбнуться  мне.  —  Имейте хорошее время в нашем  доме..." — Ушла, колыхая голубым задом.

"С неграми ебется, стерва!" — сказал ей вслед Виктор.

"Она что тебе, не дала когда-то, что ты меня так усиленно сватал?" "Да  на хуй она мне... — начал он и расхохотался. — Ты прав, не дала. У нас с  ней биологическая несовместимость. Но я не из-за этого тебя с ней уложить хотел. Но   чтоб   ты   благами  попользовался,  пожил  у  дяди  Изи  в  хозяйстве, " "Я  всегда  считал, что мафиози  не  терпят  любовников  своих дочерей. В фильмах их  всегда убирают или пытаются убрать..."

"То  в фильмах! Фильмы — хуйня. Их такие же, как я, евреи производят. Вон Мишка   Козловский — творец. Голливуд, кто, ты думаешь, основал? Мы, евреи! Традиционно  еврейский гешефт. Вчера — Цукор, сегодня — Спилберг..."

"Мой  первый русский издатель, еврей из Бруклина, хотел, чтоб я продал  им киноправа  на  книгу. Я высмеял его, что, мол, какой же  смысл  им  покупать киноправа  на  русский текст. Он мне, сердясь, долго доказывал,  что  многие продюсеры в Голливуде преспокойно читают по-русски, потому как они евреи  из России. Прав я ему, конечно, не продал".

"Ну  и  дурак, не послушался мудрого еврея. Может быть, давно бы уже фильм был  сделан. Богатым бы был".

Из  бара  уже  знакомые мне Лида, Дора и Рива хохоча  вытащили  Дэвика  и, раскачав  на  счет "раз, два, три!", швырнули его в бассейн. Пышная  дама  в розовом  платье,   поместив недопитый джин-энд-тоник в кадку  с  пальмой,  с истошным  "А-ааааа-х!"  пробежала мимо нас к бассейну  и  бросилась  в  него сама.

"Рано  начали бросаться, — заметил мой приятель, взглянув на часы. —  До обеда  даже еще не дотянули. В прошлом году все-таки продержались весь  обед и  только  с   наступлением темноты стали сигать в  бассейн.  Между  прочим, бассейн  на  сваях —  запатентованное изобретение нашего хозяина.  Он  один умеет  такие воздвигать над  бездной. Вода ведь масса тяжелая, и при здешних калифорнийских   землетрясениях    такое   сооруженьице   должно    обладать необыкновенной устойчивостью". На террасе появилась с колокольчиком в  руках жена хозяина.

"Товарищи!  Товарищи! Минуточку внимания. Прошу всех к  столам,  товарищи. Каждый  найдет свою фамилию в тарелке".

"Га-га-га,  —  почти зарыдал Виктор. — Пойдем, товарищ  Лимонов,  найдем наши   фамилии в тарелках. Блядь, так и не отучились от советских  привычек. Так  и  будут   товарищами до конца дней своих... Товарищ  Лева  Школьников, передайте  вашему  товарищу Додику Шестинскому, что, если он не уберет  свой ресторан с  Вэлшир-бульвара, мы пришьем вашего товарища, — спародировал  он кого-то. — И  пришили..."

"Кого пришили?"

"Кого  надо,  —  он  внезапно сделался серьезным.  —  Я  забыл,  что  ты писатель.  Тебе   скажи, ты завтра в романе используешь.  С  вами  осторожно следует себя вести". Я пожал плечами: "Ты путаешь писателей с журналистами".

В  банкетном  зале,  он  находился  на  один  этаж  выше  уровня  террасы, обнаружилось,  что меня определили за один стол с интеллектуалами.  Редактор местной русской  газеты, редактор израильского журнала, поэт Борисович, кино- Козловский...   Остальных интеллектуалов я не знал. Столы были  большие,  на десяток  человек  каждый. Все уже были на местах, когда я занял  свой  стул. Мне показалось, что  интеллектуалы нехорошо поглядели на меня. Виктор "нашел свою  фамилию  в  тарелке"   другого стола. Оказалось,  что  у  вечера  есть ведущий. Чернявый, с побитым оспой  лицом молодой человек в бабочке вышел на эстраду. Да-да, там была эстрада, в  банкетном зале дяди Изи, как в клубе, и на  ней  стояло пианино, возвышался  микрофон. Чернявый вышел и сказал,  что слово  для  стихотворного  приветствия   предоставляется  поэту  Борисовичу. Борисович — румяный человек небольшого роста  с бабочкой, как и ведущий, но с  ярко-красной  бабочкой,  в белых брызгах —   профессионально,  не  спеша выбрался из-за стола и прошел к микрофону. "Стихотворение-экспромт по поводу пятьдесят  первого юбилея нашего всеми  уважаемого дяди Изи  Соломицера,  — объявил  он.  — Написано сегодня в десять  часов сорок минут утра."  —  Он выдержал паузу.

— Сегодня, в этом просторном и шикарном зале,

Мы собрались, товарищи, как прошлый год мы отмечали

Отметить  дяди  Изи  юбилей,

Который  служит  вечным  солнцем  для  своих друзей..

Если бывают у еврея горе вдруг, беда,

В Лос-Анджелесе — городе-герое

Он знает, с горем и бедой пойти куда

И где ему всегда обед накроют.

Куда, я спрашиваю вас, пойдет несчастный?

В момент тревожный и в момент опасный?

В чей дом бежим мы, если нас ударит кризис?

Конечно, в дом на сваях дяди...

Борисович  остановился, давая залу прокричать всеми  двадцатью  столами  и двумя  сотнями глоток: "Изи-с! Дяди Изи-с!"

Удовлетворенно выслушав зал, он опять захватил микрофон и, рванув  его  на себя,  закричал:

"Так  выпьем  же,  товарищи, за здоровье нашего дорогого  Изи  Соломицера! Выпьем на  "три", товарищи! Раз... два... три!"

Интеллектуалы  творческого  труда за нашим столом,  все  дружно  торопясь, разлили  водку и успели выпить к "три" Борисовича.

"Как  чешет Борисович, можно подумать, профессиональный конферансье, а  не поэт,   —  сказал  редактор местной газеты. — Он у меня  страничкой  юмора заведует".  "Так как приветствий и поздравлений поступило великое множество, то мы решили,  товарищи, распределить их поровну и зачитать в течение обеда, иначе  все  вы   останетесь  голодными,  —  сказал  ведущий.  —  А  сейчас музыкальная пауза..." К пьяно уселся тощий молодой человек в черных брюках и белой рубашке, толстый  оркестрант номер два вытащил из-под пьяно контрабас, ведущий  взял  в  руки  саксофон, и бригада стала извлекать из  инструментов вальс  "Амурские  волны".   Впрочем, я  не  уверен,  может  быть,  это  были "Дунайские  волны", я всегда путаю их. Конечно, в таком  достойном  доме  на столах  стояли  красная и черная икра, и салат  "одесский",  и  котлеты  по- киевски, и цыплята табака, о, я мог бы посвятить  полсотни страниц кулинарии этого  празднества, но ограничусь одним заявлением. А  именно, базируясь  на моем  личном опыте многолетней жизни на юге СССР — на  Украине, скажу,  что ничто  не  отличало стол лос-анджелесского констракшэн-босса  Изи Соломицера от стола начальника стройтреста Молдавской Республики Изи  Соломицера.

"Как  живет!  — воскликнул редактор израильского журнала,  выкладывая  на свою  тарелку черную икру из фарфорового бочонка. — Как живет человек!"  "В этом  году он еще скромно разошелся. Пятидесятилетие свое в прошлом году  он пушечными  выстрелами  отмечал.  На  террасе  установили  пушку  и  шпарили, разумеется,   холостыми в ночь. Полиция приезжала. Тоже отметили...  Полиция приглашена  была...   — Редактор лос-анджелесской газеты  явно  похвалялся, гордясь  своим  широким   соотечественником перед  посланцем  бедной  страны Израиль.

"Завтра  Изя  устраивает юбилей для американцев.  Сегодня  для  своих.  Не хочет   смешивать",  — сказал мне кино-Козловский. Он был  единственный  за столом, кто  время от времени обращался ко мне. Все другие меня не замечали. Я  думаю, что  они, как и Виктор, считали меня писателем-порнографом,  но  в отличие  от  Виктора   вовсе  не  радовались  этому.  В  еврейском  обществе чрезвычайно  развито  моральное,  семейное  начало,  и,  не  отказываясь  от бизнеса  разложения  чужих  нравов  (в  том   числе  и  порнобизнеса),   они семейственны  и реакционно-патриархальны в своей  среде. У меня  было  такое впечатление,   что   творческие  работники   даже   сдвинулись    от   меня, расположились  гуще  в  их  части стола. Рядом со мной  же  было  просторно. Местный  "Плейбой-клаб" по "просьбе" четы Вольшонков (как  объявил  ведущий) прислал  дяде Изе "Плейбой" Банни — с поздравлением. Одетая в  купальник  с хвостом  и ушами, Банни преподнесла дяде Изе вечную, бессрочную подписку  на журнал  "Плейбой",  и  дядя  Изя протанцевал с  Банни,  солидно  и  прилично поворачиваясь,  несколько  туров вальса. Теперь это  уже  был,  безошибочно, вальс   "Под небом Парижа". Присев ненадолго за стол дяди Изи, Банни  вскоре ушла,  сославшись на то, что она на работе.

Две  сотни  гостей  жевали пахучие южные блюда и пахли  сами.  Пот  омывал тела,   разогретые  водкой и пищей. Пахли крепкие средиземноморские  салаты, соединяясь  с   запахом  духов,  дезодорантов  и  алкоголя.  Осмелев,  гости заговорили громче, стали  перекрикиваться между столами.

"Прошу  тишину,  товарищи, — сказал ведущий, появившись у  микрофона.  — Слово  предоставляется новорожденному".

Дядя  Изя,  о, в эти минуты он был похож на Аристотеля Онассиса  в  фильме "Последний тайфун", дядя Изя сделал шаг на эстраду, качнул к себе микрофон и сказал, вытирая платком шею: "Тут немало было сказано хороших слов обо  мне, спасибо,  товарищи,  большое.  Теперь я хочу произнести  тост  за  вас,  мои дорогие приглашенные!"

Микрофон  усилил  в  несколько раз и без того заметный южно-простонародный акцент   бывшего  начальника стройтреста Молдавской  Республики  и  "дорогыэ пррыгглашенныэ"   прозвучало железом о железо, грубо и с  грохотом.  Простой человек из народа,  добившийся денег и успеха, обращается к своему клану,  к друзьям  в  своем  доме,  на  своем юбилее. Он мог бы  без  труда  научиться говорить  менее  грубо, но, по всей  вероятности, не хотел.  Он  хотел,  как Аристотель   Онассис,  плясать  "Сиртаки"  или   что  там,  "Фрейлейкс"   на голливудском  закате  в  маленьком голливудском порту,   среди  голливудских греков,  в  его  случае евреев. Мы и находились совсем рядом с   Голливудом, кстати говоря.

Мы,  гости, выпили за нас. Приветствуя дядю Изю. С рюмкой в руке Изя сошел с   эстрады.  Ведущий объявил нечто вроде антракта. "Кто хочет, может  выйти подышать,   пока "услуга", — сказал он, — освободит немножечко столы.  Кто не хочет, может  кушать дальше".

Так  как  мои соседи — творческие интеллигенты не сдвинулись  с  места  и продолжали   "кушать дальше", я, не желая быть белой вороной,  остался  тоже сидеть  за  столом.  На  плечо  мое легла тяжелая  рука.  "Ну  как  ты  себя чувствуешь,  Эдик? Мои  интеллигенты тебя не обижают?" — Дядя  Изя  изволил самолично  остановиться за  моим стулом. Я встал. Мама успела  научить  меня вежливости.  А если бы и не  успела, когда такой вот тип стоит  за  вами,  в рубашке поло, рука с перстнями на  вашем плече, вы вскочите сами, хотя никто вас  этому  не  учил.  "Я  одну книжку твою прочел,  —  сказал  он.  —  Об одиночестве  ты  хорошо написал...  Чего смотришь так? Не веришь?  Я  всегда книжки любил читать, и в Союзе читал". Я подумал, что очень может быть. Ведь для  того  чтобы читать книжки, нужно всего  лишь знать тридцать  три  буквы алфавита.  И вообще, зачем ему врать, он что, от  меня зависит? Нет.  Никак. Однако  его  отношение к писателю — анахроническое,   советское.  И  всегда будет таким, ибо он вырос в обществе, где писатель стоит на  шкале ценностей куда выше начальника стройтреста. В Лос-Анджелесе — куда ниже. "Спасибо, — пробормотал  я,  —  мне  очень приятно. Тем более от  такого   неожиданного читателя, как вы".

Он  улыбнулся всем большим лицом. "А ты что думал, констракшэн-босс только с   бетоном  умеет  да с железом... Мы и к благородному материалу  иной  раз обращаемся... Давай выпьем за тебя. Ты что пьешь?"

На  нас, заметил я, смотрел весь зал. На него, разумеется. Лица творческих интеллигентов за нашим столом подобрели. Очень.

"Все пью".

"А   я   коньяк.   У  меня,  понимаешь,  давление,  так  я  коньяк   пью". Незамедлительно,  безо  всякого со стороны дяди Изи требования,  усатый  уже разливал  в  наши  рюмки из граненого широкими плоскостями  графина  пахучую жидкость. "Давай за твои литературные успехи!" Мы стоя выпили. Часть  гостей зааплодировала.  Он  похлопал меня по плечу: "Гуляй, веселись...  Если  чего надо,   не  стесняйся.  Только  шепни,  всегда  помогу".  —  И  Аристотелем Онассисом, сунув  руку в карман, в другой — недопитая рюмка, отошел,  чтобы поцеловать только что  явившуюся пышную блондинку в желтом платье.

"Ну  теперь ты — персона грата, — объявил, возникнув, Виктор. Физиономия его   сияла.  — Обрати внимание, что все жополизы на тебя теперь по-другому смотрят.  На тебе печать только что поставили: "Одобрен дядей Изей".  А  это кое-что  в нашем  городе. Опять советую тебе застрять у нас здесь.  Подумай. Множество благ  поимеешь".

Мы спустились на террасу.

Над  бассейном горели праздничные гирлянды иллюминаций. В надувную  шлюпку пытались  попасть, прыгая с края бассейна, одетые и неодетые, но в купальных костюмах,  мужчины и женщины. Из баров и в бары курсировали  потоки  гостей, несмотря  на  постоянное  присутствие  на  террасе  достаточного  количества официантов  с подносами, полными алкоголя. Визг, смех, сигаретный дым, вопли падающих в  бассейн, брызги...

Я  стоял  за пальмой, спиной к зарешеченной до уровня моих лопаток бездне, в  руке   бокал.  Я  боролся с собственным алкоголизмом. Я  дал  себе  слово растянуть мое  виски с водой хотя бы еще на полчаса. Я поглядывал  на  часы. Борясь  с   алкоголизмом,  я  наблюдал, как в нескольких  шагах  от  меня  в шезлонге  Виктор   тискает белые груди пьяной чужой жены. Безнаказанно,  ибо пьяный муж остался  спать в баре.

"Здорово,  Лимонов!"  —  Неизвестный мне очень молодой  человек  появился передо  мной. В розовой тишотке с зелеными рукавами, с надписью "Соц-Арт" на груди.  В   тугих, обливающих тощий зад и ноги, полосатых штанах  до  колен. "Здорово",  — ответил я вовсе не знакомому молодому человеку. "Ты  меня  не узнал,  конечно,  —  понял юноша. — Я был у тебя  в  Москве  с  отцом.  Я, правда,  тогда был совсем маленький. Я Дима Козловский. Скучно тебе со  всей этой  мешпухой, да, Лимонов?"

"Изучаю нравы. Не скучно. А ты таки очень вырос, Дима Козловский.  Кем  же ты  стал, что ты делаешь в жизни?"

"Я  скульптором стал... То есть "артист" по-американски. Я еще в Нью-Йорке начал.   Отец  меня  к  Эрнсту Неизвестному отдал в ученики.  Ну  я  у  него прокантовался  два   года,  знаешь, все эти  профессиональные  штуки  учился делать, — гипс мешал, за  водкой скульптору бегал..."

"Постигал  основы мастерства, так сказать..." "Угу, основы...  Потом  отец здесь, в  Лос-Анджелесе устроился, и я в конце концов тоже сюда привалил.  Я теперь  сам  работаю. Знаешь, в стиле "соц-арта", советский социалистический реализм,   портреты  вождей  и  все такое прочее...  сейчас  очень  модно  в Америке.  Вот  на   Гугенхайм  в  этом году подал,  может,  дадут...  —  он засмеялся, — как жиду". "Гугенхайм еще японцам охотно дают, — сказал я. — Почему-то их любят в  Гугенхайме".

"Ну  и  как  ты все это находишь, Лимонов? — Юный скульптор повернулся  к бассейну.  — Этнография, да?.. Гляди, папан сигает!"

Отец  его, Миша Козловский, с воплем бросился в бассейн, но, пролетев мимо шлюпки, шлепнулся задом о воду.

"Да,  — сказал я. — Этнография. Нечто похожее на фильм "Крестный  отец". "У  папана  хоть фигура, как у мальчика, — заметил сын Дима, — а вообще-то вокруг одни слоны. Как человеку за сорок переваливает, так он превращается в слона. Почему так, а, Лимонов?"

"Я  думаю,  в  этом  возрасте простой мужик полностью устает  от  жизни  и начинает  готовиться к смерти. Психологически опускается, что ли... Ну  вот, а деформация  духа связана с деформацией тела..."

"Я  живу  отдельно  от  родителей, в хипповом районе,  на  Венис-бич.  Ты, конечно,  бывал уже на Венис-бич? Да, Лимонов?"

Он  резонно  считал  меня  передовым  типом,  впереди  своего  племени   и поколения.  Да,  я впервые побывал на Венис-бич еще хуй знает когда.  Еще  в 1976  году. Но ко  времени нашей беседы у бассейна я уже остыл от восторгов, уже  не находил на  Венис-бич ни фига интересного... Захолустный район вдоль пляжа  захолустного  провинциального города Лос-Анджелеса, и  только.  Я  не хотел  его разочаровывать, в  любом случае мой скептицизм был ему недоступен по причине возраста. Я сказал  только "О, на Венис-бич!"

"Если  мне дадут Гугенхайма, я приеду в Париж, — сказал он. —  Хорошо  в Париже,  Лимонов?"

"А  хуй  его  знает,  Дима...  Я уже не знаю,  привык.  Может,  и  хорошо. Наверное,  хорошо. Приехать в Париж первый раз — здорово, в этом я уверен". "Ты мне не дашь свой адрес в Париже, а, Лимонов?"

Я  написал ему адрес, а он нацарапал мне в записную книжку свой. Начал  он с   огромной  буквы  Д. "Пиши мельче, — сказал я, — ты у  меня  не  один". Возможно,  он   обиделся на это "не один", потому как, написав адрес,  сразу отошел.  Виктор,   возможно, поняв, что чужая жена слишком  пьяна  и  дальше шезлонга на террасе  переместить ее тело ему не удастся, отдал белые груди в другие руки и  приблизился ко мне.

"Ну  что,  — сказал он, — скучаешь? Бабу отказываешься взять? Хочешь,  я тебя  сейчас отвезу?"

"Тэйк юр тайм, Витторио, я наблюдаю жизнь, успокойся..."

"Я ничего, спокоен, но ты какой-то неактивный сегодня".

"Ты  тоже  не очень активен, — кивнул я в сторону шезлонга,  где  в  тени возился  с  пьяной дамой сменивший Виктора самец. — Тело оставил.  На  тебя это непохоже. Я  был уверен, что ты никогда не выпускаешь добычу из когтей".

"Здесь  это  невозможно, — пояснил он, как мне показалось,  неохотно.  — Здесь  все   свои. До пули в лоб можно дозажиматься. Это тебе не  молодежная вечеринка, но  юбилей хозяина, шефа клана. Порядок должен быть, хотя  бы  на поверхности".  "А  он?" — показал я на копошащуюся  в  шезлонге  уже  самым непристойным образом  пару.

"Муж.  Оклемался.  Пришел к жене. И я, как честный еврей,  встал  и  ушел. Понял?" Я  не  понял  его логики. Я только понял, что он  чем-то  раздражен. Может  быть,  собой, тем, что не удержался и потянуло его к обильным  пьяным телесам чужой  жены.

Миша  Козловский, в сотый, может быть, раз прыгнув с края бассейна, попал- таки  задом в резиновую шлюпку, и она не перевернулась. Веселая толпа горячо зааплодировала умельцу. Тотчас же образовалась очередь желающих проделать то же  самое, побить только что установленное спортивное достижение. Перекрывая музыкальный  шум  из  банкетного зала вначале  мычанием,  но  поколебавшись, яснее,   четче обозначились слова "Трех танкистов". Я ожидал услышать  здесь любую песню,  но только не эту.

"Три   танкиста,   Хаим-пулеметчик,  Экипаж машины  боевой!...  —  пропел Виктор  и   захохотал.  "Адаптировали песню, спиздили  у  вас,  русских.  Ты знаешь,  что  под нее  евреи против арабов во все войны воевали.  Начиная  с сорок восьмого года?" Я знал, что они переделали многие русские песни. но не знал,  что переделали и  эту. Уж эта мне почему-то казалась совсем и  только русской. Представить эту  мелодию над иудейскими холмами я никак не мог.  Да и  здесь,  над  Лос-Анджелесом,  "экипаж машины  боевой"  звучал  горячечным бредом.

"Израиль-гомункулус, созданный двумя сумасшедшими учеными —  дядей  Сэмом и  дядей   Джо,  —  Виктор взял из моих рук бокал, — позволишь?  —  Допил виски. — Израиль  — монстр франкенстайн, — сшитый из частей давно умерших народов..." "Стихи?  Твои?"

"Статья,  —  Виктор  вздохнул. — Моя. Создаю в свободное  от  "рип  офф" клиентов   время.  По  моему  глубокому убеждению,  евреи  не  созданы  жить монолитной группой на  национальной территории. Они загнивают и вырождаются. Евреи  задуманы творцом как  рассеянное среди чужих племя, и только  в  этих условиях  рассеяния они блестящи и  эффективны. — Он взглянул на  часы:  — Поедем, может быть, если ты не  возражаешь?"

Я  не  имел сложившегося мнения на этот счет. Однако боязнь напиться вдали от  дома  (без автомобиля, вариант пешеходного возвращения к кровати в таком антигороде,   как  Лос-Анджелес,  отпадал)  склонила  меня  к  принятию  его предложения. "Поедем",  — согласился я.

И  мы  начали продвигаться сквозь толпу к лифту. Нас немилосердно  толкали горячие  распухшие тела гостей дяди Изи. Я подумал, интересно, рассчитал  ли Изя  свою   террасу на две сотни гостей и не забыл ли прибавить по пять  или десять паундов  на каждого, — вес поглощенной гостями пищи?

Уже  у  самого лифта меня схватил за рукав редактор израильского  журнала: "Не  хотите ли что-нибудь дать для нашего органа?" — Чубчик его был мокрым, усы  лоснились, пиджак был расстегнут. Галстук исчез. Рубашка была мокрой на груди,  очевидно, он находился совсем близко к бассейну.

"Вы  ведь  знаете  мой  стиль, — вежливо сказал я, не  придавая  никакого значения   его  предложению. Неожиданное дружелюбие  полупьяного  редактора. Завтра он забудет  о своем предложении. — В любом случае вы не сможете меня напечатать. Ваши  читатели-ханжи засыплют вас жалобами".

"В  моем  журнале  я  хозяин",  — обиделся редактор  и  стал  застегивать рубашку на  все имеющиеся пуговицы.

"Я  буду  ждать тебя в машине", — Виктор, зевнув, вошел в лифт. Вместе  с ним   вошли  усатый "телохранитель" дяди Изи, как я его мысленно называл,  и слон  в  ермолке, приколотой к волосам. Каждая рука слона, выходящая на свет божий из  полурукава белой рубашки, была толще моей ляжки.

"Я  предпочел  бы  ваши  стихи", — сказал редактор, закончив  застегивать пуговицы.  И стал их расстегивать.

"Вот  видите, вы не хотите рисковать. Стихов я не пишу уже много лет. Могу выслать вам пару рассказов".

"Только,  пожалуйста, без мата, — он вытер капли пота или  воды  бассейна со лба.  — Без мата я напечатаю".

Наверху в холле сидели, тихо беседуя, усатый, слон в ермолке и еще двое  в ермолках, но не слоны.

"Доброй  ночи! — сказал я и прибавил по-английски: — Гуд лак ту  ю".  "И вам  того  же", — ответил усатый один за всех. Очень вежливо  и  стерильно. Бесчувственно.

"А  почему, собственно, он должен проявлять ко мне чувства? — подумал  я. —  Судя   по  всему, он как бы глава секьюрити у дяди Изи. У  него  хватает забот.  У  него  на   руках  больше двух сотен хорошо  разогретых  алкоголем гостей. — Я вспомнил, что  не простился ни с дядей Изей, ни с дамой  Розой, ни  с дочерью Ритой. —  Вернуться? Нет, — решил я, — при таком количестве гостей  церемония  прощания  необязательна. Не  может  же  Изя  прощаться  с каждым. Да и где он, в последние  полчаса я не видел его среди гостей. Может быть, он ушел отдохнуть в дальние  комнаты своего мавзолея-дворца-бани?"

Снаружи,  на  окрашенной отсветами иллюминации дороге, подрагивал  мотором "крайслер" Виктора. Он открыл дверцу: "Садись".

Я  сел, и он тотчас сдвинул "крайслер". На одном из поворотов дороги  свет яркого   прожектора залил внутренности автомобиля, и я увидел,  что  рубашка Виктора на  груди разорвана, а щеку пересекают темные царапины.

"Что у тебя с рубашкой? И со щекой?"

"Побили,  стервы", — он улыбнулся, и я увидел, что губы у  него  разбиты.

"Когда?"

"Пока ты с тараканом-редактором объяснялся".

"Но за что?"

"Знаешь  пословицу "Было бы за что, убили бы". Для острастки.  По  приказу Пахана.   Чтоб  не  лапал  жен честных евреев, даже  если  они  пьяные,  как свиньи". Всю остальную часть дороги он молчал. Когда он остановил "крайслер" у многоквартирного дома, в одной из ячеек-сот которого ждала меня кровать, я вылез  и  протянул  ему  руку на прощание, я заметил, что губы его распухли.

"Бывай,  — сказал он. — Понял все про жизнь жидовского коллектива?"

"Понял. Сурово они тебя..."

"Воспитывают,  —  он  прибавил, — стервы!" — И выжав  газ,  сорвался  с места.  Пробираясь по коридору многоквартирного дома, я и понял  вдруг,  как они   становятся  Лемке-бухгалтерами  и Мейерами  Ланскими.  Или  Менахемами Бегиными.